Текст книги "Кастелау"

Рукопись Сэмюэля Э. Саундерса

Сэмюэль Голдуин [38] как-то признался, что за хорошую историю самого Сатану не побоится взять в сценаристы. Ему не довелось иметь дело с «Макилрой и партнерами». Эти крючкотворы способны даже Сатане жизнь в ад превратить, так что он о писательстве думать забудет и предпочтет поскорее восвояси умотать, в родную преисподнюю, там-то куда спокойнее. Супротив американской адвокатской конторы тамошние черти, каленым железом сдирающие грешную плоть с грешных костей, просто безобидные озорники.

Хорошая история у меня имелась. История – лучше не придумаешь. А толку что?

Из всех познаний, почерпнутых мною в Германии, в конечном счете по-настоящему полезными оказались лишь те, которым научила меня Тити. И это вовсе не ее байки и присказки. И даже не та единственная, главная история. Ибо все мои научные труды годятся сегодня разве что на растопку. Ну или стены вместо обоев оклеить.

Когда мне – вечно ведь это продолжаться не может, рано или поздно арендодатель устанет ждать своих денег – все-таки придется окончательно прикрыть видеотеку, свои «Фильмы навек», когда все с таким трудом собранные материалы перекочуют на помойку, ибо теперь все это, уже без всякого труда, можно найти в интернете, когда настанет час решительно и бесповоротно сказать себе, что жизнь моя пошла прахом, – тогда я все еще смогу эту жизнь продолжить, работая за стойкой какого-нибудь бара. «Стаканы я мою здесь, господа…» Тити всегда эту мелодию насвистывала, когда я в конце недели на работу являлся. То ли чтобы меня позлить, то ли потому, что всю жизнь эту пиратку Дженни сыграть мечтала. Как и я всю жизнь мечтаю о книге, которая так и не будет опубликована.

Сегодня-то стаканы в посудомоечную машину загружают, и все дела. Хотя настоящей чистоты, той чистоты, которой требовала от меня Тити, машина не даст. А ведь я и по сей день, заходя в любое заведение, первым делом, чисто автоматически, чистоту стаканов проверяю, наверно, как зубной врач первым делом любому встречному в зубы смотрит. И повсюду сразу этот легкий налет замечаю. Настоящего блеска ни у кого нет. Это как с Эрни Уолтоном – чуть приглядишься, и сквозь весь его блеск сразу муть проступает.

Я только много позже узнал, откуда Тити во всех этих вещах поднаторела. О своих послевоенных годах она не особо любила распространяться.

Для мытья посуды она свой особый коктейль изобрела, из двух посудомоечных жидкостей, которые она в пустых бутылках смешивала. И каждый стакан, уже помытый, надо было еще раз отдельно ополоснуть, в горячей воде, настолько горячей, что пальцы ошпаривает, это был ее фирменный секрет. И не в раковине – «ты ведь тоже в помоях ополаскиваться не захочешь», – а только под краном. Притом что публике, которая у нее собиралась, было глубоко наплевать, сверкают подаваемые им стаканы и рюмки или не очень. Главное, чтобы недолива не было, это единственное, что ее гостей волновало. Ведь ходили-то к ней одни завзятые выпивохи.

Это она научила меня никогда не наливать в рюмку шнапс и вообще любое крепкое в один прием, даже если ты уже с закрытыми глазами точнехонько до риски попадаешь. Нет, ты сперва недолей самую малость, и только потом, прищурившись, еще плесни, так чтобы чуть-чуть выше риски получилось. Пусть неосознанно, про себя, но гость все равно удовлетворенно отметит, что его щедро обслуживают, – и дальше будет заказывать, не задумываясь и не скупясь.

Еще я научился у нее безупречно разливать пиво. С шапкой пены, но так, чтобы ни капельки через край не потекло. Бумажная юбочка вокруг ножки бокала должна оставаться абсолютно сухой. По-моему, тем, что я в конце концов даже эту премудрость освоил, я завоевал в глазах Тити куда больше уважения, чем всеми своими киноведческими познаниями.

Надо было мне вместо видеотеки бар открывать. С коктейлями по именам великих режиссеров. «Вам еще раз „Феллини“ или теперь лучше „Билли Уайлдер“?» Фирменные закуски в честь кинозвезд. «Тарелочка Греты Гарбо» с копченым лососем или «Салатик Эрни Уолтона» с тухлыми яйцами. Самое то что надо.

[Приписка от руки: ] ВСЕ ВЫЧЕРКНУТЬ!!!

Интервью с Тицианой Адам

(1 сентября 1986)

Прежде чем начнем… Покажи-ка, что ты умеешь. Чему ты у меня научился. Плесни-ка мне аквавита.

Да, теперь я с тобой на ты. Ведь ты у меня работник, значит, я тебе тыкаю.

Большую рюмку. Ничего, моя печень как-нибудь выдержит.

Да не бойся ты, не нахлестаюсь я и пьяную чушь нести не буду… Но и натрезво эту историю тоже… Не могу просто…

Будь здоров.

Так вот…

[Пауза.]

Не подгоняй меня. Сейчас все расскажу, по порядку и без остановок, а уж потом…

Ты про Мюнхбергскую падь слыхал когда-нибудь? Участок автострады, он там прямо так и называется. Если с севера едешь, перед Байройтом. На карте можешь посмотреть. В новостях иногда упоминают. Мюнхбергская падь. Когда очередная крупная авария на трассе, из-за тумана…

У нас тогда никакого тумана не было. Совсем другое…

Оставь бутылку в покое…

[Пауза.]

Так вот. На шоссе в тот день почти пусто. Машин-то уже практически ни у кого. А водитель наш… Вообще-то, он уже давно на пенсии был, но его для такого дела снова зачислили. Потому что никого больше… А он потом оставаться не захотел, несмотря ни на что в Берлин вернулся. Когда русские пришли, они его тут же расстреляли. Потому что у всех водителей на УФА фуражки такие, форменные, вот они и подумали… Да они и не особо думали тогда… Ты в судьбу веришь?

Только не перебивай меня.

Мюнхбергская падь.

Водитель всю дорогу напевал что-то, это я хорошо помню. Тихонько так, себе под нос. По сути, три аккорда. Из фильма, в котором и автобус наш… У него и гудок такой же был. [Напевает.] «Несмотря на все накладки, едем к счастью без оглядки…» Пока мы на горку эту не взобрались, а под нами вдруг падь эта самая… Некоторые мелодии запрещать надо…

Так вот, через горку перевалили, а там вдруг…

[Пауза.]

Падь. Я слова-то такого раньше вообще не знала. Сказала бы «долина», ну или «ложбина» на худой конец. Но там…

Налей-ка мне еще.

Так вот, через горку перевалили, а там…

[Пауза.]

Дым-то мы и раньше видели. Черный такой. Будто на свалке кто-то шины поджег… Шины там тоже сгорели. Вместе с колесами.

Там, где колеса были, мы лишь черные лужи расплавленной резины увидели. Вонища… Я однажды резиновую прокладку от стеклянной консервной банки на плите оставила, так чуть без чувств не грохнулась, мне эта вонь сразу напомнила…

До краев.

[Пауза.]

Техническая бригада – она раньше нас выехала. На двух армейских грузовиках. Тоже из фильма. Не бронированных, разрисованных только. В кино ведь только видимость одна, но чтобы всё, как в жизни. А у нас в бутафории тогда мастера свое дело знали. УФА как-никак. Одно слово, художники. Они тебе мрамор так разрисуют, что не отличишь… А уж такой грузовик для них вообще… Раз плюнуть.

Два армейских грузовика на пустой трассе. Сверху, наверно, хорошо видно, не знаю, кто там был, англичанин или янки. Они тогда могли уже кружить как хотели. Наша-то авиация, люфтваффе, асы эти хваленые…

Геринга тогда уже все только господином Майером звали. Он же сам сказал: можете меня Майером [39] звать, если хоть один вражеский самолет…

И не строй такое лицо. Сама знаю, что это к делу не относится. Попробовал бы сам такое рассказать, тоже начал бы вокруг да около…

Дай-ка мне огня.

[Пауза.]

В общем, сверху кто-то их углядел, ну и… Тогда это сплошь и рядом. То и дело военные колонны с воздуха расстреливали. Да и просто людей. Когда проигрываешь войну – это террор называется. А когда выигрываешь…

Словом, сверху их углядели, ну и…

[Пауза.]

Сперва мы только пламя увидели. Подумали, авария. Водитель наш притормозил, и мы медленно так…

Вообще не сразу поняли, что это наши. Со студии. Остановились, ну, как всегда в таких случаях, когда думаешь, может, еще можно… Там уже некому было помогать, это сразу… Тогда не привыкать было… Сгоревшие машины в Берлине вообще на каждом углу. У мальчишек, я слыхала, даже игра такая была. Угадать по железякам этим обугленным, какая машина была. Какой марки, какая модель.

Слыхал про такое: когда человек сгорает, тело иногда и после смерти еще шевелится? От жара. В том фургоне окошек не было, но в одном месте, где фанера прогорела уже, видна была чья-то фигура, она сидела еще, прямехонько так и… И как будто рукой нам махала. Может, это Труда была. Гертруда. Личная костюмерша Марии Маар. Та вообще помыкала ею, как рабыней.

Как будто она нам…

Дай сюда бутылку. Из рюмки напиваться – морока одна.

[Пауза.]

Как будто махала нам.

[Долгая пауза.]

Нет, не могу. Сам пойми… Бывают вещи… Я просто не могу.

Вернер тогда все записал. Я найду это место, сам прочтешь.

А теперь оставь меня в покое.

Нет. Никаких вопросов больше. Вообще ни слова.

Проваливай.

Дневник Вернера Вагенкнехта

(Ноябрь 1944)

Я стоял, смотрел на все это, но не ужасался. Внутри будто заледенело все. А в голове только одно: «Запомни все это! Запиши! Ни единой мелочи не упусти!» Будь моя воля – я бы прямо там, на месте, записывать начал. Когда Тити ко мне прижалась, чтобы я обнял ее покрепче, душою я был не вполне с нею. Не настолько, насколько ей это требовалось.

Нет. Уж хотя бы в дневнике самому себе врать не стоит. Вокруг до около ходить. Мне совсем некстати было, что именно сейчас она ждет от меня утешений. Ее отчаяние было мне только помехой. Ну, как если бы над трудным куском текста мне кто-то настырно в ухо бубнить начал. Прижимая ее к себе, я через ее плечо продолжал неотрывно наблюдать за происходящим и старался внутри себя запечатлеть все, что вижу.

Что же мне теперь – стыдиться? Да, люди, заживо сгоревшие в этих остовах грузовиков, погибли вовсе не ради того, чтобы у меня когда-то потом был материал для романа. Но что не будет записано – будет забыто. Настанет время – а такое время настает неизбежно, – когда никто не поверит, что такое вообще могло случиться. И случилось именно так, а не как-то иначе.

Когда вся эта жуть кончится – не век же ей тянуться, похоже, недолго осталось, – я ни одного сценария больше не напишу. Это я твердо решил. Только роман. Для которого у меня все еще нет названия. Может, конечно, это я сам себя убеждаю, но, по-моему, это главная задача, ради которой я все эти годы силы копил. Один-единственный роман, в котором будет всё. Всё, как оно было.

Тити, содрогаясь всем телом, била вокруг себя руками, словно отмахиваясь от роя невидимых ос. Глаза зажмурены, как у перепуганного ребенка. Я перехватил ее руки, но она продолжала кричать, теперь уже уткнувшись куда-то мне в пальто. Когда крики перешли в плач, я почувствовал, как спазмы наконец-то перестали сотрясать ее тело.

Зато Мария Маар, распрямив спину, застыла по стойке «смирно», словно солдат в почетном карауле. И только непослушная правая рука, успев нырнуть в карман, беспрерывно дергалась. Казалось, какой-то мелкий зверек норовит вырваться. А если вырвется – сожрет всех нас. Лицо у Маар каменное, в глазах – ни слезинки. Сама жизнь подает ей такую доходчивую реплику, а плакальщица рейха так и не догадалась заплакать.

Зато плакал Вальтер Арнольд. По крайней мере, лицо руками закрыл. Поза, показалось мне, все равно какая-то не убедительная, слишком театральная. Cлишком элегантно он стоял: вот вам, пожалуйте, опорная нога, вторая чуть согнута, короче, фиглярское отчаяние на провинциальных подмостках. Впрочем, возможно, я к нему несправедлив. Быть может, вся эта театральщина у него от чистого сердца.

Сервациус, стоя на коленях на краю кювета, согнулся почти до земли. Со стороны казалось, будто он бьет молитвенные поклоны, но его попросту рвало. Над ним в растерянности стоял Кляйнпетер, снова и снова как-то робко поводя рукой. Словно хочет погладить Сервациуса по голове, но не решается.

Августин Шрамм ушел. Просто ушел вперед по шоссе, куда глаза глядят, лишь бы прочь. И пока его было видно, ни разу не оглянулся. Как будто он на длинном непрерывном плане, когда режиссер сказал: «Просто иди вперед, пока я не крикну „Стоп!“» Водитель пустился за ним вдогонку, то и дело окликая. Сперва кричал: «Господин Шрамм!» – потом просто: «Августин!»

От обоих грузовиков остались лишь скелеты. Нет, не то слово. Скелет – он ведь внутри, а здесь, у нас на глазах, дотлевали внешние каркасы. Кузова. Лицо обдавало жаром, в промозглую осеннюю стужу это даже не было неприятно. Видимо, Маар почувствовала то же, что и я, – не сводя глаз с догорающих машин, она отступила на несколько шагов. Негоже греться у костра, на котором заживо сожгли твоих товарищей.

Помнится, когда в огонь швыряли мои книги, лицо вот так же обдавало жаром. Правда, дело было теплой майской ночью, и хлопья пепла порхали в воздухе, словно первые бабочки. Ох и наглотались же, наверно, пепла все их оравы, до утра горланя песни и лозунги.

(Сравнение заманчивое, но в книге ему не место. Моему «я» там не место. Это должен быть отчет, но не расчет, не сведение счетов.)

Не знаю, давно ли горели, сколько догорали эти фургоны и кабины. Пламени уже не было видно. Только страшный, волнами, жар и будто тиканье. Но не равномерное, не ритмичное. Потрескивание корежащегося металла. Его то ли растягивало, то ли, наоборот, сжимало. Я в этой физике никогда ни черта не смыслил.

А еще запах. Как пахнет пожаром, мы давно уже прекрасно знали. Ведь нам, немцам, к пожарам не привыкать – и чужое сжигать, и погорельцами быть мы давно поднаторели. Но здесь в воздухе было и кое-что еще, нечто такое, что напоминало о довоенных годочках, о летних праздниках, о пикниках, когда разводят костры и жарят на огне мясо.

И за все время – ни одной машины. Как будто и вправду киносъемки, и шоссе с обеих сторон перекрыто.

Ну, потом Кляйнпетер притащил из нашего автобуса свою папку и торжественно огласил имена-фамилии всех наших сотрудников, кто ехал в тот день на двух грузовиках с поддельными, намалеванными вермахтовскими крестами на крышах. Длинный список. Незнакомые фамилии звучат иной раз вообще как на чужом языке. На слух это было почти как молитва на латыни.

Одну фамилию он зачитал дважды. Отец и сын. Один – осветитель, второй – бутафор. Интересно, дирекция сразу два соболезнующих письма пошлет на один и тот же адрес? С одинаковыми лживыми словесами, какие сейчас и с фронта приходят? «Он не страдал».

«В скорби и непреклонной гордости…»

Потом все молчали. Первым, кто нарушил тишину, был Вальтер Арнольд. Он спросил:

– А как же теперь наш фильм?

Рукопись Сэмюэля Э. Саундерса

В мемуарах Эрни Уолтона катастрофа на автостраде, жертвой которой пали четырнадцать человек – как-никак четырнадцать его бывших сотрудников, – вдохновила автора отнюдь не на изъявление скорби или хотя бы сожаления. В его описании эпизод представлен вот каким образом: автобус с актерами попадает под налет и только чудом избегает прямого попадания бомбы, а сам Вальтер Арнольд героически пытается спасти из огня своих погибающих товарищей [40]. Тот факт, что эта версия полностью противоречит воспоминаниям Тицианы Адам и дневниковой записи Вернера Вагенкнехта, полагаю, делает дальнейшие комментарии излишними.

Письмо

Мюнхберг, 14 марта 1987 года

Уважаемый господин Саундерс!

Ваш запрос, адресованный в магистрат города Мюнхберга, был перенаправлен мне с просьбой предоставить Вам необходимые сведения, буде таковые имеются. С тех пор как я вот уже больше двадцати лет назад, по случаю шестисотой годовщины присвоения Мюнхбергу городского статута, издал небольшую хронику моего родного города, я числюсь здесь кем-то вроде местного летописца – совершенно незаслуженная честь для бывшего директора школы, давно уже вышедшего на пенсию. Впрочем, как говорится, по болоту и кулик. Ведь в ходе столетий история Мюнхберга, кроме пожаров, никакими иными особо знаменательными вехами и не отмечена.

Касательно Вашего запроса я с сожалением вынужден сообщить, что ни в городском архиве, ни в еженедельных отчетах добровольной пожарной дружины, которую в подобных случаях, конечно же, первым делом поднимали по тревоге, никаких указаний на описанный Вами прискорбный эпизод не нашлось. Иными словами, документального подтверждения данным событиям не обнаружено, что, однако, вовсе не означает, будто они не имели места. Боюсь, в свете впечатляюще тягостных подробностей, упоминаемых в Вашем письме, слова мои покажутся Вам кощунственными, однако в завершающей стадии Второй мировой войны неприятельские воздушные налеты стали явлением настолько обыденным, что фиксировать каждый из них по отдельности, видимо, не считали нужным. Вполне понятное свойство человеческого сознания – в тяжелые времена, несмотря ни на что, стараться поддерживать в себе иллюзию нормальной жизни, попросту не замечая самых ужасных вещей, – должно быть, сыграло свою роль и в данном случае.

(В этой связи Вам, быть может, небезынтересно будет узнать, что Мюнхберг уже в ночь с 16 на 17 августа 1940 года первым из городов Баварии стал целью вражеского нападения с воздуха.)

Не ограничившись только архивными разысканиями, я перенаправил Ваш запрос своим коллегам из соседних поселений – Хельмбрехт, Вюстензельбиц, Штамбах и Целль-им-Фихтельгебирге. Так вот, бывший учитель словесности, начинавший свой педагогический путь в Штаммбахе, в тамошней средней школе, припомнил, что действительно ходили слухи о двух разбомбленных военных грузовиках как раз на том участке имперской автострады, правда, без всякой связи со студией УФА или какими-то киносъемками. На тот случай, если Вы захотите списаться с ним непосредственно, вот его адрес: 9546, Бад Бернек, Вассеркноден, 32, Манфреду Хофвирту.

Сожалею, что не сумел посодействовать Вам более существенными сведениями, но все же надеюсь, что хоть какой-то малостью смог оказаться полезным. Само же по себе отсутствие документальных подтверждений, разумеется, отнюдь не является доказательством ex negativo [41].

Желаю Вам больших успехов с вашей диссертацией.

С уважением,

д-р Ханс-Вальтер Фляйшхауэр

Рукопись Сэмюэля Э. Саундерса

Согласно действовавшему в то время «Положению об обязательной трудовой деятельности» выжившие после воздушного налета члены съемочной группы по идее обязаны были кратчайшим путем и в кратчайшие сроки вернуться на свои рабочие места, то есть в данном конкретном случае – в Берлин. Сегодня не представляется возможным установить, кто именно, невзирая на гибель всего технического персонала и потерю оборудования, тем не менее принял тогда решение продолжить передвижение в Кастелау, к намеченному месту съемок. Ввиду их несомненно маргинального положения в составе группы ни Тициана Адам, ни Вернер Вагенкнехт, оставившие наиболее подробные свидетельства о событиях тех дней, участвовать в принятии столь ответственного решения не могли. Версия Эрни Уолтона, который изображает этот шаг как акцию осознанного сопротивления нацизму [42], представляется столь же мало правдоподобной, как и большинство прочих его сообщений относительно событий этого периода. Остается лишь предположить, что решение взял на себя Себастиан Кляйнпетер как главное ответственное лицо, руководитель проекта и директор картины, разумеется предварительно посовещавшись с режиссером Райнхольдом Сервациусом.

С достоверностью установлено, что уцелевший осколок съемочной команды двинулся дальше на юг, первую остановку сделав в Мюнхене. Там, а точнее говоря, в пригороде Гайзельгаштайг, находились дирекция и павильоны киностудии «Бавария», лишь формально независимого акционерного общества, на самом деле относившегося к тому же, что и УФА, государственно-монополистическому концерну. На основании этой соподчиненности, к тому же, надо думать, не без ссылок на особую важность, каковая придается данному проекту в Министерстве пропаганды, берлинской группе удалось «выбить» из фондов «сестринского» филиала какой-то минимум необходимого технического оборудования. Ни мои интервью с Тицианой Адам, ни дневниковые записи Вернера Вагенкнехта не содержат ни малейших указаний на какие-либо деловые переговоры по этому поводу, да и нет оснований предполагать, что кто-то из них хоть как-то мог быть к таковым переговорам причастен.

Еще труднее, чем замена утраченного оборудования, оказалась задача пополнения кадрового состава. Обусловленная трудностями военного времени нехватка рабочей силы, судя по всему, была настолько ощутима, что для «Песни свободы» удалось выделить лишь одного кинооператора (Матиас Хаук). Перу Вернера Вагенкнехта принадлежит своеобразный «отчет» о попытках Хаука найти для съемок звукооператора, однако в данном случае перед нами, скорее всего, изрядно беллетризованная интерпретация событий, о которых автор знал лишь понаслышке [43].