Текст книги "Лучшая половина. О генетическом превосходстве женщин"

Как я убедился, посетив Аомори, обрезка яблонь в Японии – один из наиболее трудоемких методов ведения сельского хозяйства, прекрасно иллюстрирующий столь важный для фермеров цикл жизни и смерти. Ямадзаки рассказал мне, что существует поверье, будто называться настоящим яблоневым фермером можно только после обрезки тысячи яблонь. Когда же я спросил его, сколько деревьев обрезал он на своем веку, Ямадзаки ответил: «Не то чтобы очень много».

За японским процессом изъятия плодов я наблюдал, можно сказать, с болью, потому что мне, человеку, обожающему яблоки, выбрасывание фруктов, не достигших зрелости, представлялось настоящим кощунством. Но эта кажущаяся расточительность, хотите верьте, хотите нет, изменила мои собственные представления о неврологических процессах в мозгу. Теперь я понимаю, что обрезка – это важнейший компонент выращивания как огромных вкусных яблок, так и здорового человеческого мозга.

Процесс обрезки длится круглый год. В ходе него фермер удаляет ветви, цветы и незрелые плоды, которые имеют повреждения или же могут как-то деформироваться в будущем. Все делается исключительно вручную. Ямадзаки и его помощники, методично перемещаясь по саду, срывают и безжалостно выбрасывают сотни молодых яблок.

Это позволяет каждому дереву сосредоточиться на пестовании оставшихся плодов. Ямадзаки объяснил, что в итоге яблоки достигают впечатляющих размеров и приобретают более выраженный вкус. Пока яблоки растут, их регулярно бережно поворачивают, чтобы красные бока сделались равномерно полосатыми. Хотя без обрезки общий урожай фруктов был бы намного выше, Ямадзаки заключает: «Оно того стоит. Иногда меньше значит больше, разве не так?»

Ямадзаки расширяет привычные рамки ухода за плодами – он даже надевает на каждое из своих яблок маленькую «шапочку тени», которую то носит часть сезона; это гарантирует, что фрукты не получают слишком много солнца. Неудивительно, что такие яблоки стоят около двадцати долларов за штуку.

Сидя под японской раскидистой яблоней, я думал о многих параллелях между природой и человеческим развитием. Яблоки, безусловно, выигрывают от правильной обрезки, но – вовсе не они одни. Подобный процесс важен и для нормального развития центральной нервной системы человека, неотъемлемой составной частью которой является головной мозг. Отдельным нейронам приходится погибать ради того, чтобы другие их собратья могли выжить и преуспеть.

Многие годы оставалось загадкой, каким образом и почему определенные клетки нервной системы выживают, а определенные – умирают. И свет на этот процесс пролила одна бесстрашная и волевая женщина.

Доктор Рита Леви-Монтальчини осталась без работы. Был июнь 1940 года. Италия только что вступила в войну на стороне гитлеровской коалиции. Больной манией преследования окружающий мир все глубже погружался в пучину безумия. Однако Леви-Монтальчини, будучи еврейкой, решилась остаться в Италии, не желая покидать свою семью. Перспективы, впрочем, вырисовывались самые что ни на есть мрачные: 17 ноября 1938 года итальянские фашистские власти приняли пресловутый «закон о защите расы», ограничивающий права евреев, так что надежд на продолжение нейробиологических исследований у ученой не было. Желая как-то защитить ее, однокашник Леви-Монтальчини по медицинскому колледжу даже предложил ей выйти за него замуж. Она вежливо отказалась, хотя и поймала себя на том, что неустанно размышляет не только о жизни и смерти изучаемых ею нейронов, но и о весьма сомнительных шансах на собственное выживание.

Чтобы чем-то себя занять, она начала тайно работать врачом в Турине, городе на севере Италии, где в то время жила со своей семьей. Но вскоре ей пришлось отказаться от этого: риск был слишком велик. Война и невозможность заниматься медицинскими исследованиями лишали жизнь Леви-Монтальчини смысла. И она поступила так, как было ей свойственно на протяжении всей ее научной карьеры: преодолела преграждавшее ей путь препятствие.

…Вначале Леви-Монтальчини не собиралась становиться ни врачом, ни ученым, хотя в ее планы, в отличие от большинства ее сверстниц, также не входили и замужество и спокойная семейная жизнь. Женщины куда менее способны в науках, чем мужчины, – такова была догма той эпохи. Какое-то время она раздумывала о карьере художницы, прикидывая, не пойти ли ей по стопам сестры-близнеца Паолы, однако научное любопытство пересилило и Леви-Монтальчини всерьез увлеклась медициной.

Спустя годы она расскажет, что подтолкнула ее к этому сильнейшая душевная боль. Женщина, вырастившая обеих сестер, Джованна Бруттата, была для них, по сути, второй матерью. И когда у Джованны обнаружили неизлечимый рак желудка, юная Рита пришла в отчаяние. Именно в этот момент она приняла судьбоносное решение стать врачом. Однако осуществлению мечты мешало множество препон. Рита уже три года как окончила школу и по идее должна была бы, как и большинство итальянских девушек, думать не о медицинском колледже, а о том, как побыстрее выйти замуж и родить. Кроме того, она недостаточно разбиралась в математике и фундаментальных науках и имела слабое представление о древних языках (о латыни и древнегреческом), а без этого багажа знаний поступить в колледж было невозможно.

Леви-Монтальчини самоотверженно готовилась к предстоящим экзаменам, твердо решив освоить территорию, считавшуюся преимущественно мужской. Занятия нередко начинались в четыре утра; обучали девушку преподаватели, на которых произвела глубокое впечатление ее поразительная способность концентрироваться на сложном новом материале. Подготовка продолжалась долгих восемь месяцев. При этом Леви-Монтальчини не просто запоминала информацию – уже тогда ее заинтересовали те научные вопросы, которым она посвятит всю свою жизнь.

Наконец настал день вступительных испытаний…

И никто из тех, кто сдавал экзамены вместе с Ритой Леви-Монтальчини, не получил столь же высокого балла, как она!

При таком упорстве разве могли помешать ей мелочи вроде мировой войны или диктатора, заигрывавшего с нацистским государством, которое было одержимо «окончательным решением еврейского вопроса»?!

Заинтересовавшись эмбриологическими исследованиями Аристотеля и его опытами с куриными яйцами, Леви-Монтальчини упрямо двигалась к своей цели. Ее план состоял в том, чтобы изучить эмбриологическое развитие нервной системы человека, используя в качестве модели оплодотворенные куриные яйца. Она препарировала их под микроскопом и наблюдала, как с течением времени меняется, развиваясь, эмбрион цыпленка.

Когда-то я тоже проделывал подобную лабораторную работу, препарируя, в частности, дыхательную систему больных медоносных пчел. Мне приходилось долго сидеть, согнувшись, над специальным микроскопом, выявляя и подсчитывая паразитирующих в пчелиной трахее крошечных клещей Acarapis woodi. Когда эти клещи попадают в дыхательные трубки, они очень осложняют насекомым жизнь. Представьте себе на минутку, как в ваш нос забирается целая пригоршня мелких головных вшей, которые затем ползут по трахее в легкие… уверен, что вы придете в ужас от одной лишь мысли об этом.

Медоносные пчелы, с учетом их активности, нуждаются в большом количестве кислорода, а «дышат» они, нагнетая наружный воздух через отверстия по бокам тел, называемые дыхальцами. Воздух проходит через систему трубок (они выглядят, как пружинки-слинки разных размеров) к тканям и мышцам, которые нуждаются в нем более всего.

Мои исследования включали в себя разматывание под микроскопом этих подобных пружинкам трахеальных трубок, раздвигание их с помощью крошечных щипцов, а также подсчет выпадавших оттуда клещей. Работа была трудоемкой и продвигалась медленно. Проводить целые часы и дни, застыв в неестественной позе, было не просто утомительно: мне требовалось огромное напряжение сил, причем не только умственных, но и физических. При этом мой исследовательский проект завершился всего через несколько месяцев. А проект Леви-Монтальчини занял всю ее жизнь.

И еще: я работал в совершенно новой, современной лаборатории, оснащенной всеми необходимыми эргономическими прибамбасами.

А теперь сравните это с условиями, в которых приходилось трудиться Леви-Монтальчини. Лабораторию («а-ля Робинзон Крузо», говорила про нее исследовательница) она соорудила себе самостоятельно – еще во время войны – в собственной маленькой спальне, из компонентов, собранных благодаря помощи друзей.

Микрохирургические ножницы, используемые ею для разрезания тканей под микроскопом, принадлежали окулисту, а крошечные пинцеты – часовщику. Миниатюрные скальпели достать, судя по всему, было невозможно, так что ей пришлось изготовить их вручную. Леви-Монтальчини требовались эти инструменты, а также микроскоп, чтобы производить вскрытия и получать окрашенные препараты для документирования того, что она наблюдала. Она еще и соорудила самодельный инкубатор, чтобы держать развивающиеся куриные яйца в тепле. Кстати, отыскать оплодотворенные куриные яйца тоже бывало не всегда легко.

У позвоночных, таких как человек, нервы выходят из спинного мозга и иннервируют конечности. Это позволяет нашему мозгу узнавать о том, что делают наши конечности, при помощи различных видов сенсорной обратной связи (в частности, температурной и вибрационной). Своими конечностями мы двигаем тоже благодаря нервам, которые иннервируют наши мышцы, – например, мышцы моих кистей и пальцев, которые я использую прямо сейчас, печатая эти слова.

Если в процессе нашего развития эти нервные клетки неправильно соединились с нашими мышцами или кожей, или если позднее они были разорваны в результате несчастного случая, мы можем лишиться контакта с собственным телом и потерять контроль над нашими движениями. Леви-Монтальчини обнаружила, что должен существовать химический агент, некий секретный химический ключ, сохраняющий нервы живыми в процессе врастания в конечности, которые она препарировала. Сегодня мы называем это загадочное и ранее неизвестное белковое соединение фактором роста нервов (NGF).

Теперь мы знаем, что существует много иных типов белков, участвующих в регуляции, развитии, функционировании и выживании нейронов. Все вместе эти белки называются нейротрофинами. Другие выделенные важные нейротрофины – это нейротрофический фактор головного мозга (BDNF), нейротрофин-3 (НT-3) и нейротрофин-4/5 (НT-4/5). Считается, что многие из нейротрофинов также участвуют в развитии огромного количества неврологических состояний, в том числе болезни Альцгеймера, РАС и даже синдрома дефицита внимания с гиперактивностью. Многие недавние исследования на животных, в ходе которых изучалась функция нейротрофинов, показали существующую зависимость от пола. Это важно, потому что нейротрофины (например, нейротрофический фактор головного мозга, НТФГМ) – отнюдь не мелкие биологические игроки. Они существенно влияют на все аспекты работы мозга – от выживания нейронов, что было обнаружено Леви-Монтальчини, до ветвления дендритов и формирования синапсов, которые мы с вами вот-вот рассмотрим. Многие из этих нейротрофинов также взаимодействуют с воспалительными процессами и управляются ими.

Количество нейротрофинов, присутствующих в нашем организме, также может зависеть и от нашего образа жизни. Всякий раз, когда мы умеренно или интенсивно тренируемся, уровень нейротрофинов (в частности, НТФГМ) повышается, что помогает поддерживать оптимальную работу мозга. Мы только начинаем разбираться в том, какое количество этих нейротрофинов работает, но то, что мы уже знаем, напрямую связано с новаторской работой Леви-Монтальчини.

После войны Леви-Монтальчини объединила усилия с биохимиком Стэнли Коэном, который в конечном итоге и определил структуру загадочного фактора роста нервов (NGF) – обнаруженного ею соединения. Коэн, сопровождаемый псом Смогом – по словам Леви-Монтальчини, «самой милой и самой беспородной собакой, которую я когда-либо видела», – часто бывал в ее лаборатории. Коэн мало знал о нервной системе, а Леви-Монтальчини не слишком разбиралась в биохимии, так что их совместная работа оказалась плодотворной.

Прошло более сорока лет, и в 1986 году Рита Леви-Монтальчини была удостоена Нобелевской премии по физиологии или медицине за работу, начатую ею в разгар мировой войны. Вместе с ней премию получил и Стэнли Коэн. Их открытие, безусловно, подготовило почву для понимания учеными циклов жизни и смерти нейронов, а также отдельных базовых различий между полами.

Жизнь любого человека начинается с миллиардов нейронов и еще большего количества синаптических связей между ними. Как вы помните, целью Ямадзаки было получение лучших яблок путем обрезки фруктовых деревьев; точно так же для нормального развития человеческого мозга необходима обширная и очень бережная клеточная и синаптическая «обрезка». Вот почему у нас в мозгу, когда мы переходим к взрослой жизни, оказывается меньше нейронов, чем в младенчестве.

Человеческий мозг массивен и метаболически затратен – он жадно потребляет около 20 процентов калорий, сжигаемых нами ежедневно, чтобы просто оставаться функциональным. На протяжении большей части эволюционной истории человеку вовсе не было гарантировано регулярное питание, поэтому наличие большого мозга, который нужно было кормить, даже когда еды мало, грозило проблемами.

Данные различных нейробиологических исследований показали, что процесс «обрезки» нейронов человека начинается очень рано, фактически еще в утробе матери. Этот биологический прием – перепроизводство нейронов, а затем их широкая «обрезка» – доказал свою успешность. Представьте себе кухонный шкафчик, переполненный посудой. Переизбыток посуды не всегда полезен – ведь он может затруднить поиск нужной вещи. Цель нормального развития мозга описывается известной максимой «используй или потеряешь» и заключается в том, чтобы улучшить коммуникацию между нейронами.

Наличие нейронов, которые, не способствуя выживанию, только впустую расходуют энергию, не приносит мозгу пользы. Чтобы заставить его работать более эффективно, эти нейроны следует «обрезать», то есть уничтожить. Также можно «обрезать» и не слишком часто использующиеся связи между нейронами. Это неписаный суровый закон биологии – мать-природа держит все в ежовых рукавицах.

Не так давно некоторые исследователи-нейробиологи предположили, что при целом ряде неврологических состояний бывает задействован особый тип иммунных клеток, живущих в мозге и называемых микроглией. Мы привыкли думать, что единственная роль микроглии – иммунологическая единственная цель – это борьба с микробными захватчиками и тому подобными угрозами. Клетки микроглии будут пытаться удалить все чужеродное, бактериальное или вирусное. Микроглии в мозге полно: на ее долю приходится почти 10 процентов от миллиардов клеток нервной системы.

Сейчас мы уже знаем, каким образом микроглия функционирует в мозге, – так же, как работают фермеры, выращивающие яблоки в Японии: она не только борется с инфекциями, но и, пробираясь сквозь чащу нейронов, кромсает и удаляет мало используемые связи между ними.

Этот процесс микроглиальной обрезки синапсов был открыт совсем недавно, и он изменил наш взгляд на нормальное развитие мозга. Некоторое время эта теория была для научного сообщества маргинальной, и лишь в марте 2018 года исследователям наконец-то удалось получить изображения клеток микроглии, действительно занятых этой важнейшей работой – обрезкой. Подобно мне, собственными глазами наблюдавшему за трудом японских фермеров, исследователи мозга воочию убедились, что микроглия вызывает структурные изменения и перегруппировку синапсов.

Теперь мы полагаем, что микроглия играет определенную роль при таком неврологическом и аутоиммунном расстройстве, как рассеянный склероз (РС). Микроглия более активна, если есть воспаление, что и наблюдается в случае РС. Как и почти все аутоиммунные заболевания, РС преимущественно поражает женщин, а не мужчин, что, как мы обсудим позже, является одним из недостатков более хорошей иммунной системы. Клетки микроглии происходят из иммунной системы, и установлено, что у женщин и мужчин иммунные клетки ведут себя по-разному. Однако мы до сих пор не знаем, как именно по-разному микроглия может вести себя в мозге мужчин и женщин.

В последнее время, уверившись, что нарушенное поведение микроглии имеет прямое отношение к самым различным болезням, специалисты стали изучать его при всех расстройствах – от черепно-мозговой травмы (ЧМТ) до болезни Альцгеймера и даже РАС.

Мозг людей с РАС изучался в ходе относительно недавнего крупного посмертного исследования. В мозге были обнаружены признаки хронического воспаления, предположительно спровоцированного микроглией. Заслуживает внимания тот факт, что в некоторых областях мозга, уже помеченных нейробиологами как имеющих отношение к РАС (например, дорсолатеральная префронтальная кора), неадекватная микроглиальная реакция оказалась особенно выраженной. Это важно, так как дорсолатеральная префронтальная кора участвует в исполнительной функции (принятии решений на более высоком уровне) – то есть в процессе, который происходит у людей с РАС не всегда одинаково.

Но вот чего мы, к сожалению, пока не знаем, так это того, что заставляет микроглию становиться неуправляемой. Нам, по сути дела, вообще неизвестна ее роль в развитии РАС, то есть неизвестно, действуют ли «садовые ножницы» микроглии самостоятельно или по указанию другого биологического процесса. Также все эти новейшие исследования не могут объяснить, что происходит с микроглией, когда биологические процессы жизни протекают нормально. Она просто «обрезает» и сохраняет синапсы – или еще и обеспечивает нежную микроскопическую поддержку, подобную той, которую я наблюдал в макроскопическом масштабе на яблочной ферме Ямадзаки?

Впереди нас ждет множество открытий. Но кое-что мы твердо знаем уже теперь: рождение генетического мужчины с единственной Х-хромосомой значительно увеличивает шансы на диагноз РАС.

Генетика сегодня все еще несколько напоминает моего кроху-племянника. Он уже успешно овладел несколькими словами и теперь занят тем, что комбинирует их, составляя короткие, но значимые фразы об окружающем мире. Подобно моему племяннику, понимающему английский язык, генетики понимают основные генетические слова и «команды», но едва-едва начали разбираться в нюансах генетических премудростей – а ведь им еще предстоит учиться применять их в клинической практике.

Вот почему генетика на сегодняшний день созрела для толкований. Как во времена золотой лихорадки очень быстро возникали новые города, так и сейчас чуть не за одну ночь появляются индустрии, вроде бы готовые помочь нам разобраться в наших собственных генах. Бизнес коммерческого генетического тестирования непрерывно расширяется, но, к сожалению, дальше посулов дело пока не идет. Миллионы людей во всем мире уже решились отправить образцы собственной ДНК по почте в надежде выяснить свою родословную. Однако большинство из нас не осознает, что полученные результаты будут зависеть в основном не от фактической генетической родословной, а от алгоритма, который та или иная компания использует для проводимого ею анализа. Некоторые фирмы заходят настолько далеко, что даже разрабатывают для своих клиентов персональные режимы тренировок или обещают «подыскать идеальную пару – основываясь на ваших генах»! Да уж, гадание на генетической кофейной гуще – это большой бизнес.

Однако наша ДНК просто продолжает делать то, что она делала миллионы лет. Сами по себе гены не определяют полностью нашу жизнь, но они постоянно реагируют на окружающий мир и дают ему свой ответ. Представьте себе сцену с двумя одинаковыми роялями «Стейнвей», на которых лежат одинаковые ноты «Лунной сонаты» Бетховена. К каждому из роялей подходит по музыканту. То, что мы слышим, когда слушаем их игру, определяется нотной грамотой и некими правилами воспроизведения на клавиатуре рояля того, что написано композитором. Хотя каждый музыкант играет одну и ту же сонату, из-за манеры исполнения она может звучать совершенно по-разному.

Геном человека не похож на схему с четкими инструкциями и написан таким образом, что его до сих пор не прочитали до конца. Мы знаем, что около трех миллиардов нуклеотидов – аденин (А), цитозин (Ц), гуанин (Г), тимин (Т) – собраны вместе, подобно жемчужинам, в ожерелье ДНК, которое кодирует как гены, необходимые для жизни, так и другие, более обыденные. В геноме человека можно найти огромный объем информации: и нужно ли кому-то изо дня в день непременно пользоваться дезодорантом (это закодировано в гене ABCC11), и какой вкус ощущается у кинзы – мыла или «восхитительно!» (а это кодируется вариантами гена OR6A2).

Мы постоянно используем набор генов из нашего генома, чтобы соответствовать вызовам различных ситуаций. А клетки нашего организма пользуются одними генами больше, чем другими, – в зависимости от требований момента. Только благодаря тому, что мы генетически откликались на постоянные изменения и запросы жизни, нам – как виду – и удалось продержаться так долго. Наличие не одной, а двух Х-хромосом позволяет женщинам иметь больше генетических инструкций, с помощью которых они могут «подходить к жизни» более творчески.

Мне пришлось много размышлять о выборе, который мы делаем в жизни, и о том, как наши гены реагируют на происходящие изменения, после моей встречи с Полом. Его история стала для меня примером того, как наследуемые нами половые хромосомы могут формировать параметры доступного нам выбора.

Y-хромосому начали считать причиной неподобающего поведения мужчин еще в далекие 1960-е. И, что характерно, мы не можем счесть абсолютно неверными все суждения, лежавшие в основе проведенных исследований и напрямую связывавшие насилие с наличием Y-хромосомы.

Повышенный уровень андрогенов, таких как тестостерон (которым обладают мужчины в результате наличия Y-хромосомы), несомненно, играет здесь некоторую роль. Но дело не только в бремени наследования самой Y-хромосомы. Обладая более высоким содержанием андрогенов, мужчины попросту не имеют таких же генетических возможностей, как женщины.

Судя по всему, Пол был очень успешен в профессиональном плане. Когда мы с ним познакомились, он уже преодолел пятидесятилетний возрастной рубеж и сколотил небольшое состояние, удачно инвестируя деньги своих клиентов. Пол даже помог им справиться с последствиями мировых финансовых кризисов и не разориться.

Инвестиционной фирме, которую он вместе с двумя своими ближайшими друзьями основал спустя всего несколько лет после окончания бизнес-школы, иногда приходилось и отказывать потенциальным клиентам – так велико было количество желающих с нею сотрудничать. У Пола были любимая жена и двое детей-подростков, а в свободное время он помогал благотворительным организациям, нуждавшимся в финансовом руководстве.

Я летел в Нью-Йорк после долгого пребывания за границей, где занимался различными исследованиями. Настроение у меня было приподнятое: всегда приятно вернуться домой после нескольких недель отсутствия. Как только мой самолет приземлился, я включил телефон и сразу увидел два срочных сообщения из офиса Пола. Его помощник спрашивал, не могу ли я встретиться с Полом во время раннего завтрака. Пол хотел обсудить со мной какое-то конфиденциальное генетическое тестирование, которое он недавно прошел.

Повидаться с ним сразу я не смог, но кое о чем мы все же потолковали. А через несколько дней Пол вручил мне толстый конверт из манильской бумаги. Пролистав стопку страниц, я понял, почему Пол так хотел обсудить со мной свое генетическое тестирование.

Оно было анонимным, а провела его некая лаборатория генетических исследований, которой Пол, разумеется, щедро заплатил. Судя по всему, попросить моего совета Пол захотел из-за нескольких строк, выделенных желтым цветом.

Подняв глаза от документов, я заметил, что вид у моего пациента невеселый.

– Так что вы думаете, док? – спросил Пол. Ему явно не терпелось во всем разобраться. Судя по результатам тестирования, он унаследовал редкую версию гена под названием МАОА. И все бы ничего, если бы не одно обстоятельство, из-за которого ему и понадобилась моя консультация: изменение, унаследованное им в гене МАОА, было отмечено как вариант с неизвестным значением (VUS). На жаргоне генетиков так обозначается результат тестирования, который может быть или чем-то, или абсолютно ничем.

Варианты неизвестного значения – яркий пример того, насколько далеки мы от понимания последствий, к которым приводят унаследованные нами гены. Этот VUS у Пола был результатом абсолютно неведомого изменения в гене MAOA, и потому никто в компании, которая анализировала результаты тестирования, не знал, что сказать клиенту.

Нам известно, что ген МАОА кодирует фермент под названием моноаминоксидаза А. Этот фермент расщепляет и перерабатывает нейротрансмиттеры, например, серотонин, и – в меньшей степени – норадреналин и дофамин. Когда ген МАОА работает, вы этого попросту не замечаете (то же можно сказать о большинстве генов в человеческом геноме). Но вот когда он не работает, то все может быстро – и совершенно внезапно – выйти из-под контроля.

Именно это обнаружил и обнародовал в 1993 году голландский генетик доктор Хан Г. Бруннер. Его внимание привлекла одна семья, где несколько родственников мужского пола совершали крайне жестокие поступки и проявляли импульсивную агрессию. Никто не мог точно объяснить, почему все эти люди вели себя настолько жестоко. Кроме того, у них, по-видимому, имелись некоторые когнитивные нарушения и задержка умственного развития.

Бруннер выяснил, что у всех мужчин наблюдалась одна и та же мутация в гене МАОА. Эта точечная мутация представляла собой замену одного-единственного нуклеотида (или «буквы») в нашем геномном коде длиной в три миллиарда букв. Но ее оказалось достаточно, чтобы вызвать полное отстутствие продукта гена МАОА, а следовательно, и все отклонения в поведении этих мужчин. С тех пор, как Бруннер сообщил о своем открытии, миновало несколько десятилетий, и за это время исследователям удалось вывести генно-инженерных мышей без гена МАОА. Так вот: обнаружилось, что те стали более агрессивными. И пациенты, впервые описанные Бруннером, и подопытные мыши предоставили ученым много доказательств того, насколько важное влияние может оказывать этот ген на поведение.

У большинства людей ген МАОА функционирует. Существуют два распространенных варианта этого гена, которые наследует большинство из нас: низкоактивный и высокоактивный (обозначаются MAOA-L и MAOA-H соответственно). Из этих двух вариантов гораздо более распространен высокоактивный. Считается, что продукт низкоактивной версии гена МАОА действует медленно, а это означает, что нейротрансмиттеры, такие как серотонин, не перерабатываются настолько же быстро, как это происходит в случае высокоактивного варианта.

Некорректно названный в 1990-е годы «геном воина», МАОА-L, или низкоактивный вариант, действительно несколько неоднозначен, если рассматривать его с точки зрения генетики и социума в целом. Некоторые ученые полагают, что он делает человека более склонным к антисоциальному поведению и преступному насилию. Исследования на людях выявили связь между низкоактивным вариантом гена MAOA-L и частыми актами агрессии – особенно у тех, кто испытал на себе жестокое обращение, например, в детском возрасте.

Поскольку ген МАОА находится на Х-хромосоме, генетические мужчины наследуют только одну его копию, в то время как женщины – две. Это означает, что мужчины, унаследовавшие версию МАОА-L, могут реагировать на отрицательные эмоции более экстремальным образом, чем женщины, поскольку у них нет второй копии, которая модулировала бы его эффекты.

Пол начал искать информацию о гене МАОА и наткнулся на статью, в которой упоминались пациенты Бруннера. Обращение Пола за дополнительной информацией в исследовательскую лабораторию, которая проводила генетическое тестирование, ничего не дало, и он растерялся. Вдобавок Пол прочитал статью, в которой ген МАОА описывался как «психоген», и, разумеется, обеспокоился своей генетикой.

Хотя его поведение было далеко не таким экстремальным, как у пациентов, описанных Бруннером, Пол рассказал, что ему тоже приходилось бороться с тем, что он называл «взрывной яростью».

Прежде он всегда умел справляться с, так сказать, «халковой стороной» своей личности. «Мне очень помогала моя жена. Честно говоря, я боюсь даже представить, что натворил бы в некоторых ситуациях, не будь ее рядом», – сказал он мне. У него действительно произошел целый ряд неконтролируемых вспышек гнева – чаще всего тогда, когда он чувствовал себя в чем-то ущемленным. И не было похоже, что дело идет на лад.

Он признался, что в последнее время его проблемы с гневом усугубились – возможно, из-за того, что деловые партнеры заговорили о расширении бизнеса. Пол хотел выяснить, не связано ли то, что ему так трудно держать себя в руках, с его генами.

Он спросил, не думаю ли я, что он унаследовал синдром Бруннера. Поразмыслив, я ответил:

– Да нет, вряд ли… вы же отлично учились и добились очень многого в профессиональном плане, а те, кто страдает синдромом Бруннера, часто демонстрируют тот или иной тип когнитивных нарушений и эпизоды экстремального поведения.

– Но значит ли это, что с моим унаследованным геном МАОА не все в порядке? Он же вроде как не работает должным образом? – уточнил Пол.

Я порекомендовал ему прогнать результаты генетического теста через некоторые прогностические алгоритмы. Его генетические показатели предоставляли недостаточно информации, вот я и подумал, что это может помочь. Еще я предложил поискать описание его VUS в недавних научных публикациях. Если бы такие сведения нашлись, то мы бы смогли разобраться в значимости этого неизвестного генетического изменения. Ну, и были также некоторые дополнительные лабораторные тесты, которые, как мне думалось, он мог бы пройти.

Я объяснил Полу, что его врач должен будет назначить ему биохимические тесты для измерения в крови уровня серотонина, а также продуктов распада нейромедиаторов, что поможет оценить функционирование гена МАОА. Также я порекомендовал ему прочитать статью, в которой люди с низкоактивным геном МАОА сообщали об ослаблении симптомов после приема селективного ингибитора обратного захвата серотонина (СИОЗС), – например, флуоксетина или «Прозака». Если ген MAOA работает недостаточно хорошо, то в синапсах между нейронами возникает более высокая концентрация нейротрансмиттеров (в частности, серотонина). На первый взгляд кажется, будто люди, попавшие в такую же ситуацию, как Пол, меньше всего нуждаются в СИОЗС, который заметно увеличивает количество доступного серотонина, однако же в статье утверждалось, что, как ни парадоксально, прием СИОЗС действительно смягчает симптомы.