Текст книги "Путь избавления. Школа странных детей"

Документы

Отрывок из «Принципов некрофизики»: «Механика вызова мертвых»

Этот текст, вероятно, написанный в первой половине прошлого века, до сих пор используется в качестве ознакомительного пособия по некрофизике не столько для новоприбывших учеников – те не теряют времени даром и сразу приступают к практической работе, – сколько для публичных лекций, родительских и ознакомительных собраний и пресс-конференций. Текст приведен полностью, без сокращений и с оригинальными гравюрами. – Ред.

Трудно поверить, что когда-то заикание считалось дефектом речи. В настоящее время нам известно, что эта речевая особенность указывает на врожденную способность общаться с призраками. Отчасти это объясняется тем, что для того, чтобы нашими устами заговорил голос другого, необходимо подавить то, что привыкли считать «своим» голосом. Но гораздо важнее следующий фактор: заикание и трудности с произнесением тех или иных звуков вызывают местные помехи в прямолинейном течении времени; другими словами, они способны искривлять время. Известно, что продолжительность жизни дрозофилы, приклеенной к губе заикающегося липкой лентой, на несколько часов больше продолжительности жизни обычной дрозофилы. Постоянное заикание может остановить время и даже повернуть его вспять, как выяснила основательница Специальной школы [7]7
  Директриса Джойнс. – Ред.


[Закрыть], когда, оплакивая мертвого кролика, увидела, как ожили его остекленевшие глаза [8]8
  Повторяя одно-единственное слово «прости» с заиканием на свистящем «с-с-с», она поддерживала жизнь в небезызвестном кролике Зайцелоте целых двадцать пять минут, а если точнее – сделала так, чтобы одна минута повторилась двадцать пять раз подряд.


[Закрыть]. Ибо этот физический закон действует в обе стороны: чтобы прозвучала речь, нужно время; чтобы запустить время, нужна речь. Лишь владеющий речью способен спрясть нить из клочков разрозненных моментов жизни. Эта нить и есть жизнь. Заикающийся повторяет или растягивает одну и ту же фонему и тем самым останавливает вращение веретена. Останавливается рот, и время обтекает его, давая прошлому возможность показаться на поверхности. Другими словами, рот заикающегося путешествует назад во времени.

Поймав приливную волну, им же и вызванную, рот заикающегося уносится ею в прошлое и увлекает с собой любые объекты условно небольших размеров, находящиеся в непосредственной близости [9]9
  С практикой радиус зоны воздействия можно расширить приблизительно до ярда.


[Закрыть]. Так, всем ученикам Специальной школы известно, что на стене столовой якобы висит портрет основательницы в строгом викторианском платье. Днем и ночью, сменяя друг друга, старшие ученики стоят у портрета и разговаривают с ним, воскрешая его из прошлого. На самом деле никакого портрета на стене нет; его не было там с тех самых пор, как его повесили впервые более ста лет тому назад. Однако все, кто входит в столовую, вспоминают, что видели его, и это действительно так – они видели его всего мгновение тому назад. Однако на фотографиях портрета видна лишь пустая стена. Нет даже гвоздя, на котором висела бы картина. Нет даже дырки от гвоздя!

Случись кому-нибудь из учеников, ответственных за поддержание беседы с портретом, ненадолго замолчать, тот не исчезнет в мгновение ока. Время эластично, а рот заикающегося не выхватывает картину из прошлого целиком, а подтягивает ее постепенно; этот процесс подобен тому, как тяжелый предмет, подскакивая на батуте, постепенно уменьшает амплитуду прыжка. Создается тоннель или, если хотите, воронка в прошлое. Если вы подойдете вплотную к заикающемуся и заглянете ему в рот, то, возможно, сможете заглянуть в другой мир. Этот мир – край мертвых.

Ошибочно полагать, что мертвые обитают в далеком прошлом. Они следуют за нами прямо по пятам. Случалось ли вам оглядываться через плечо без явной на то причины? Когда-нибудь, возможно, в самом ближайшем будущем, и на нас будут так оглядываться, и находить наше присутствие таким же странным. Кто-то наверняка уже ждет нас там, за углом.

Рис. VII. «Тоннель или воронка в прошлое…»

Когда мы говорим, что мертвые обитают в недавнем прошлом, мы имеем в виду не прошлое, предшествующее нашему настоящему на секунду или две, прошлое, которое само недавно было настоящим. Мы говорим о прошлом, которое давно миновало и существует отдельно от настоящего [10]10
  Теперь мы можем растолковать дотошному читателю вопрос, который наверняка приходил ему в голову: в чем существенное отличие поворота временно́й стрелки вспять, необходимого для оживления страдающего Зайцелота, от процесса, в ходе которого мы вызываем мертвых, чтобы говорить с ними, но не оживляем их? В первом случае мы возвращаемся в прошлое настоящего – нашего настоящего, – а во втором – в настоящее прошлое. Технические отличия двух процессов чрезвычайно сложно объяснить, но последний, в отличие от первого, требует предельной концентрации; первый же, по сути – не что иное, как грубое обращение с животными (или людьми).


[Закрыть]. Другими словами, мы не можем случайно забрести в край мертвых по незнанию – а именно так интерпретировали наше учение отдельные насмешливые критики. «Секунду или две назад» тоже относится к настоящему; для нас время, в котором мы живем – всегда настоящее, «сейчас», а край мертвых был «тогда» и продолжает существовать в прошлом, отдельном от настоящего – в нем нет и не может быть «сейчас», не может быть «текущего момента»; он тянется за нами, как рыболовная сеть за лодкой, постепенно наполняясь теми, кого мы оставляем позади.

Рис. IX. «Благожелательно настроенный призрак…»

Однако, в отличие от лодки, настоящее не может развернуться и поплыть в другую сторону; и, в отличие от рыбаков, пассажиры лодки не могут вытянуть сеть и посмотреть, что за рыба туда попала. В наших силах лишь прыгнуть за борт, но эта мера также необратима. Нет, как бы близко ни следовали за нами мертвые, мы не можем их видеть и слышать; как бы они к нам ни взывали, их голоса для нас беззвучны. Но когда рот заикающегося переносится в край мертвых, благожелательно настроенный призрак может синхронизировать свой рот со ртом ребенка и говорить его устами в настоящем [11]11
  Это поэтичное описание удовлетворит большинство учеников, но для обладающих техническим складом ума предложим более подробное: когда рот заикающегося переносится назад во времени, время раздваивается. Это специфически действует на звук: две образующиеся в результате звуковые волны являются зеркальным отражением друг друга. Максимумы одной из зеркальных кривых соответствуют минимумам другой, подъемы – падениям, и когда эти волны звучат одновременно, противоположные сигналы обнуляются и возникает тишина, пауза в звучании мира. Эта пауза становится открытым приглашением для мертвых.


[Закрыть].

Эта теория считалась передовой примерно сорок лет тому назад, но перестала удовлетворять современных ученых, и на то есть причины. Ибо мертвые не говорят – и не могут говорить – в настоящем. Будь это так, рот, посредством которого они говорят, тоже должен был бы находиться в настоящем; однако доказано, что для того, чтобы голос мертвого попал в гортань проводника, рот должен совершить путешествие в прошлое. Возникает вопрос: если мертвые не говорят в настоящем, как мы их слышим?

Ответ на этот вопрос удивителен: никак! Мы не слышим их на самом деле, а лишь впоследствии обнаруживаем, что слышали их. (Помните пустую стену на фотографиях из столовой?)

Рис. VIII. «Сообщение передается частями…»

Поскольку разница во времени между нашим миром и краем мертвых составляет всего несколько секунд, мертвые никогда не успевают договорить слово или фразу: гильотина настоящего обрушивается на них и отсекает часть слова или предложения. Однако для опытного проводника это не представляет сложностей. Он обладает способностью плиссировать ткань времени в многочисленные складки, выуживая из них сообщение по частям. Если проводник хорошо справляется со своей задачей, у слушающего возникает иллюзия связной речи, хотя на самом деле он ничего не слышит, а лишь обнаруживает, что услышал то или иное слово, секундой позже.

Длительное обучение необходимо проводникам, чтобы избежать нескольких распространенных ошибок. Слишком длительная пауза между выдохом и вдохом создает эффект растянутой или прерывистой речи. Слишком краткая пауза между выдохом и вдохом приводит к тому, что несколько слов произносятся одновременно, что воспринимается как скопление неразборчивых звуков, какофония. Наконец, пауза, соответствующая негативному интервалу (минусовая пауза), приводит к тому, что следующее слово произносится раньше предыдущего, другими словами, говорящий, бросая дротики, попадает дальше мишени. В результате слова воспроизводятся в обратном порядке или (чаще) повторяются, или повторяются части слов – что, собственно, и воспринимается обывателями как заикание [12]12
  Создает ли это «искусственное» заикание вторичный прокол в ткани реальности, на этот раз в прошлом, и открывает ли дверь в прошлое прошлого, предоставляя голос умершим умерших? Любые рассуждения об этом – чистой воды спекуляция, и в задачи данного исследования не входит изучение данного вопроса, как и комментарии относительно странных «ротовых объектов», ставших предметом пристального внимания основательницы Школы на позднем этапе ее карьеры (подробнее об этом далее).


[Закрыть].

Эти технические подробности представляют интерес исключительно для исследователей. Овладев практической стороной ремесла, проводник больше не прилагает сознательных усилий для поиска призраков и в конце концов понимает, что всю жизнь говорил их устами и каждое произнесенное им слово было сначала сказано кем-то другим. Мы произносим «я», но уже не помним, кто мы. Наши дневниковые записи – некрологи неизвестных нам людей. Мы – призраки, устами которых вещают призраки, чьими устами тоже вещали призраки. Та наша часть, что живет в настоящем – воздушная труба, в которую дуют призраки, и именно поэтому на удостоверении ученика Специальной школы на месте фотографии зияет дыра.

Письма мертвым писателям, № 3

Уважаемая мисс Бронте (Шарлотта)!

Меня зовут… впрочем, не стану называть свое имя. Полагаю, вы и так меня знаете, ведь я знакома с вами с тех пор, как была маленькой девочкой. Если же нет, прошу простить мою бестактность.

Сегодня я едва не лишилась еще одной ученицы, чрезвычайно талантливой девочки, испытывающей столь сильные трудности с произношением буквы «ж», что это затронуло все сферы ее существования. Она сама явилась к нам, просто возникла в один прекрасный день на нашем пороге – угрюмое создание в бриджах и кепи. (Поскольку слово «девочка» она выговорить не могла, последние четыре-пять лет ее жизни ей приходилось быть мальчиком.) Родом она была из Джорджии, хоть нам и стоило большого труда это выяснить – целых две «ж» в названии штата делали произнесение этого слова непосильной задачей для бедняжки. К нам она добралась на товарных поездах. Можете себе представить, как ей это удалось, если она почти ничего не могла сделать самостоятельно? В пути ей приходилось просыпаться, по-настоящему не просыпаясь, спать, по-настоящему не засыпая, видеть сны, по-настоящему не видя их, и все это требовало от нее огромной концентрации. Она преодолела границы шести штатов, таясь и прыгая с поезда на поезд, а в промежутках между перебежками проваливалась в бездну забытья. Для нее не было более тяжкого испытания, чем настоящее.

Побыв в ее обществе, я поняла, что в краю мертвых ей самое место, и научила ее, как туда попасть. Осмелев, она попыталась пересечь черту слишком рано, и пересекла бы, но, захрипев, поняла, что умирает, а не мертва, и застряла в собственном горле на полпути. (Простите меня, мисс Бронте, но сейчас мне некогда подробно объяснять, как именно мы попадаем в мир мертвых – к тому же, вы наверняка и сами посвящены в детали этого процесса.) К счастью, прибежала малышка ’арриет, крича что-то о «воронке» и «рте со шнурками» в раковине, и я сразу смекнула, что произошло. Закатала рукава, сунула руку в дыру и вытащила застрявшую за язык.

‘арриет затем спросила, почему я не попросила кого-нибудь из мертвых вытолкнуть застрявшую девочку с той стороны. И действительно, некоторым из них – из вас – такое под силу, но большинство усопших страдают рассеянностью внимания и попросту не могут сосредоточиться надолго на какой-либо задаче, а следовательно, не могут и совершить толчок достаточной силы. Вы скорее похожи на рассказы о людях, чем на людей из плоти и крови. Я вовсе не хочу сказать, что вы бестелесны, нет – знали бы вы, как раздражает меня это слово, которое так любят использовать дамы из Сестринства гармонии душ (которое я про себя называю «Сестринством шалящих гормонов»). Нет, вы достаточно плотны и сильны, по крайней мере, какая-то ваша часть, но вместе с тем вас сложно назвать существами. Вас скорее можно отнести к ситуациям.

Как вы, наверное, уже поняли, я расстроена. Сегодня девочка, которую я встретила здесь, в Чизхилле, когда та просила зеленщика продать ей «р-р-р-репу», а указывала на груши, отказалась учиться у меня, хотя я была готова предложить ей стипендию, даже если бы для этого понадобилось уволить прачку и год ходить в грязном белье. Я положила на нее глаз, ведь мне нужна замена для малышки ‘мили в Неалфавитном хоре – после ее ухода мы остались без «д».

Я должна заполучить ее во что бы то ни стало. Ее заикание бесподобно. Заикаясь, она выпучивает глаза, сжимает кулаки, ее уши краснеют, а из открытого рта звучит… сама пустота. Гудящая, потрескивающая пустота, в которой я уже слышу далекие голоса мертвых. Я едва расслышала в этой пустоте ее собственное «нет» и сначала подумала – понадеялась, – что она хотела ответить «да», но попросту (попросту!) не смогла выговорить это слово. Тогда я взяла ее за плечи, сказала, что она может просто кивнуть в знак согласия, и снова спросила, согласится ли она учиться у нас. Она же затрясла головой из стороны в сторону так яростно, что меня ударили по лицу мокрые тесемки ее шляпы (она жевала их, как и я когда-то).

В этом городе о нас ходят злые слухи. Но я добьюсь своего и заполучу Еву в свой хор, чего бы мне это ни стоило!

Искренне ваша,

Директриса Специальной школы

Сибиллы Джойнс для детей,

говорящих с призраками

4. Последнее донесение (продолжение)

В краю мертвых легко забыть, зачем ты здесь. Но стоит отвлечься, и нарисованный тобой пейзаж с птицами и чертополохами разлетается стаей белых мух с дребезгом, о происхождении которого лучше не задумываться. И все вокруг опять белым-бело.

[Пауза; звуки дыхания.]

Теперь я помню лишь одно: как гналась за девочкой. Кажется, мне нужно было ее спасти. Она недалеко, на следующей странице, а может, через одну; я слышу звуки ее шагов. Сухой воздух – под «воздухом» я имею в виду страницу, – приносит звуки – под «звуками» я имею в виду эти слова, которые произношу сейчас, а говорю я о том, что иногда, в отличие от меня, девочка замолкает. Иногда она останавливается, чтобы отдохнуть или подождать меня, или по какой-либо другой причине. Мне трудно понять, зачем останавливаются дети, я-то никогда ребенком не была.

Ставя одно слово впереди другого, я постепенно подхожу к краю страницы, и та распахивается, как дверь – впрочем, как и всегда. Дверь, за которой не видно ничего – впрочем, как и всегда.

Хотя нет, что-то да видно. Ключ, указывающий мне путь – маленькая туфелька с развязавшейся кружевной ленточкой, волочащейся по странице, как завитушка старомодной подписи. Но нет, меня не обманешь. Туфелька – да; в туфельку я бы поверила, но завязка выдает обман. Ведь сказав «маленькая», я тем самым проявила несвойственную себе сентиментальность; так и возникла эта слегка поношенная школьная блекло-красная туфелька. Но у школьных туфель не бывает кружевных завязок, а в нашей школе мы вовсе не разрешаем носить красные туфли. Наши форменные туфли черного цвета, остроносые, с единственным украшением – перфорацией из дырочек; добротные, строгие, купленные с оптовой скидкой, они выдаются каждому ученику в школьной кладовой. У этих туфель тоже есть шнурки, но, насколько мне известно, та, что бежит впереди меня, всегда завязывает их – я не сомневаюсь в этом, как не сомневаюсь в ее смекалке. Так что туфелька ей не принадлежит; это вообще не туфелька. Я ее выдумала.

[Треск] Спаси ее!

Что ж, попробуем еще раз.

Может быть, носовой платок – один из тех, что мы покупаем оптом в лавке еврейского джентльмена из Бруклина? Чистые платки выдаются по воскресеньям, грязные – сдаются в стирку по пятницам. Тем, у кого насморк в субботу, не повезло. Сегодня суббота. Значит, не платок.

Спаси ее!

Туфля и платок не могут быть подсказками, но неважно. Удача еще может мне улыбнуться. Ведь может девочка, к примеру, бросить расческу, как дочь великана из сказки?[13]13
  Здесь и далее автор ссылается на шотландскую сказку «Nix Naught Nothing». В ней говорится о сыне короля, которого королева не желала крестить до возвращения отца из странствий, поэтому назвала его Nix Naught Nothing – три разных слова, обозначающих «Ничто». Возвращаясь домой, король не мог перебраться через реку, и великан вызвался помочь ему в обмен на «Ничто». Король согласился, не догадываясь, что таким образом обещает отдать великану своего единственного сына. Так и случилось. Мальчик попал в услужение к великану, вырос и полюбил его дочь; они решили бежать. Когда сын короля и дочь великана бегут от него, дочь чинит отцу препятствия, бросая на землю волшебные предметы. Брошенная ею расческа превращается в колючий куст шиповника, заколка для волос – в изгородь из копий, а волшебная фляга – в реку (волну), в которой великан тонет. К этому моменту Шелли Джексон и делает многократные отсылки, описывая погоню директрисы Джойнс за Евой Финстер в краю мертвых. В сказке на этом злоключения пары не заканчиваются; спасшись от великана, сын короля попадает под проклятье злой ведьмы, жены птичника, чьего сына когда-то отдали великану, выдав за сына короля. Принц засыпает волшебным сном. Шелли Джексон ссылается на эту сюжетную линию в конце книги, когда пишет, что «ведьма наконец настигла принца Ничто». Прим. переводчика.


[Закрыть] И та может попасться мне в кустах или на склоне холма. Надо лишь надеяться на удачу и смотреть по сторонам.

Но, может быть, это не расческа, а кое-что похуже. Кукла, к примеру, сделанная из… Ты слышишь?

Я бегу вперед по зыбучим пескам, которые не пески вовсе. Это и не снег – да, я помню, что мы с тобой уже об этом говорили. Бегу вперед. Но из-за спешки кажется, что я совсем не двигаюсь с места, а сижу прямо с почти закрытыми глазами на массивном деревянном стуле; сижу лицом к окну, но ставни закрыты, а ноги стоят на полу, как у Линкольна на фотографиях; большие же руки чопорно лежат на резных подлокотниках. Маленькая подушечка из прорезиненной ткани с мелким узором, туго набитая конским волосом, на которую я опираюсь спиной, медленно сползает вниз, а грудь под жестким черным крепом платья с высоким воротом неподвижна. Тускло светит лампа. Сквозь щели в ставнях проникает свет, и черный старомодный рукав-пуф моего платья в тех местах, куда падают полосы света, кажется темно-синим; узорчатые тени похожи на те, что отбрасывает лист тропической пальмы, а сам рукав напоминает шкуру животного, точно какой-то зверь из джунглей прилег рядом, затаился в засаде. Рот слегка приоткрыт, но я не дышу; под полуприкрытыми веками сохнут полумесяцы роговицы.

Или, может, я лежу в гробу – им не терпелось скорее уложить меня туда, – а концы моих лучших туфель упираются в крышку из красного дерева, для мягкости обитую шелком; руки сложены на груди в подобие молитвенного жеста (чтобы скрепить их таким образом, им наверняка понадобились молоток и гвозди); щеки нарумянены (одна чуть ярче другой), так что я похожа на трансвестита, впрочем, как и все мертвые. Они проигнорировали все мои указания и вынудили лечь в этот ящик, не посчитавшись с моей волей, с моим завещанием [14]14
  См. Приложение. – Ред.


[Закрыть], от которого остался лишь пепел… [Быстрое дыхание.]

Одним словом, мне кажется, что я умерла. Что я не некромант, не некрограф, не некролог[15]15
  В данном случае – лог в слове «некролог» имеет то же значение, что в словах «биолог», «зоолог» и др.: «тот, кто изучает». Прим. переводчика.


[Закрыть] и не некронавт, а обычный труп. И не путешествовала в край мертвых многократно, пробыв там много часов – или, как мне казалось, пробыв там много часов, на самом деле время здесь течет иначе, – а всего лишь несколько минут нахожусь там, хотя и этого хватило, чтобы испачкать исподнее, а, возможно, и безнадежно испортить платье. Поэтому меня не похоронят в нем, а жаль, ведь платье мне очень нравилось; оно настолько безобразно, что когда я его надевала, меня все боялись, хотя лишь очень авторитетная дама может вызывать трепет, будучи похожа на антилопу в попоне. Что ж, если платье безнадежно испорчено, хорошо бы то же самое случилось со стулом – не хочу, чтобы на нем сидел кто-нибудь другой.

Впрочем, что я такое говорю; не я ли учу своих подопечных тому, что мертвые никуда не уходят? Так и я никуда не уйду, а останусь директрисой и буду управлять школой в обличье других, более слабых, конечно же, тех, кто заступит на мое место, как и полагается. И не полагается ли им сидеть, как мне, на моем стуле? Ведь поскольку я – это они, а они – это я, выходит, что я сама буду продолжать на нем сидеть. Так что стул, можно сказать, общий, и лучше, чтобы он оставался чистым. Однако если я мертва, то уже не смогу на это повлиять. И ранее предположив, что твое казенное исподнее намокло, моя дорогая слушательница, я тем самым высказала подозрение, пока не достигшее моего сознательного ума, но уже отпечатавшегося на уровне ощущений: что речь на самом деле обо мне. И это последнее недержание в моей жизни.

Заметив, что я действительно мертва, ты перестала печатать – эти слова ты уже не печатаешь – и дернула за шнур; где-то внизу зазвонил колокольчик. Кто-то, всхрапнув, проснулся в каморке без окон, где со всех сторон давит чернильная темнота – такие каморки в школе отведены для прислуги, в задачи которой как раз и входит безропотно откликаться на колокольчик, если тот прозвонит среди ночи (впрочем, я уже не помню, ночь сейчас или день). И вот кто-то натягивает штаны и бредет наверх с лампой в руке; подходит к двери, окаймленной рамкой света, робко стучится – нет, вру, не робко, а громко, даже громче, чем требуется, ведь он недоволен, что ты его разбудила, и ждет не дождется возможности наказать тебя за то, что ты прервала его сон из-за какой-то глупости. Не получив ответа, он стучится снова, сильнее, и опять услышав лишь тишину, начинает испытывать волнение при мысли, что, возможно, вот-вот станет свидетелем чего-то ужасного и годы бесплодного труда на ночной вахте наконец будут вознаграждены. Тогда-то, с несвойственной ему решимостью, он поворачивает дверную ручку и заходит в комнату. Меня он видит сразу и останавливается, как вкопанный. Я сижу на стуле с прямой спиной и кажусь спящей. Запоздало заметив твой испуганный, нет, спокойный взгляд, он бьет челом – не в буквальном смысле, я лишь отдаю дань литературной традиции, – и делает шаг вперед.

О моем состоянии он догадывается, вероятно, по запаху, и испытывает явное облегчение, хотя его и начинает трясти мелкая, едва заметная дрожь. Взяв себя в руки, он начинает ходить по комнате, как никогда бы не осмелился в моем присутствии, и даже прикасаться к вещам, которые, должно быть, кажутся ему символами моей власти – большой чернильнице, чучелу ворона, слуховому рожку, кружевным перчаткам. Это момент его торжества; наконец он ощущает себя выше меня. Последним он касается самого главного символа своего подчиненного статуса, отчего даже мужской орган в его штанах начинает шевелиться – нет, это не то, что вы подумали, а шнур для вызова слуг. Сомкнув на нем пальцы, он дергает за него.

Разумеется, после этого дом заполняют голоса; их обладатели говорят гораздо громче, чем осмеливались говорить при мне. Они словно хотят, чтобы я слышала их и знала, что они все еще живы и больше не боятся меня. Очень глупо с их стороны: должны же они понимать, что я вернусь и буду нагонять на них страх пуще прежнего.

Но если я действительно мертва и лишь воображаю себя некронавтом, как понять, что я не умерла уже давно, возможно, несколько лет и даже десятилетий тому назад? Возможно, ты, моя школа и маленькая Ева Финстер давным-давно канули в Лету.

Или [помехи] никогда не существовали вовсе, ведь если мне хватило воображения придумать слово для обозначения своей тени, хватит его и для того, чтобы придумать девочку, ведущую меня сквозь мир теней, и еще одну, стенографирующую все сказанное мной с помощью пишущей машинки.

Но хватит пугать себя понапрасну. Может, я вовсе не мертва, а это лишь уловка, чтобы отвлечь меня – колючий кустарник, внезапно выросший на пути. (Дочь великана бросила расческу, и вырос из нее шиповник, помнишь сказку?) Да, я должна вернуться… но куда? На извилистую тропу, болотистую пустошь, где я видела птицу и чертополох. Мои ботинки промокли, репейники липнут к мокрым шнуркам – какая правдоподобная деталь, кажется, я начинаю верить своему рассказу, – и вот я снова на тропе. А сходила ли я с тропы? Сходила, даже в нескольких смыслах. Сошла в могилу, в том числе.

Черви! Почувствую ли я их, когда они примутся за работу?

Вряд ли; смерть забирает способность чувствовать.

Правда в том, что мне никак не узнать, что произошло на самом деле. Я не могу знать наверняка. Возможно, я умерла, а может, ты. Может, мы все мертвы: все, кто толкает коляски и лежит в колясках; чистильщики ботинок и те, кому ботинки принадлежат. Возможно, все, кто считает себя некронавтами, и не подозревают о том, что мир, созданный наивной магией их беспрестанной болтовни, держится лишь до тех пор, пока у них хватает сил удерживать его. Но в нем неизбежно возникают трещины, сквозь которые просачивается знание о нашем истинном состоянии – шепот, дуновение, блуждающий огонек. И для нас эти проблески знания – призраки, мы привыкли их так называть, но на самом-то деле…

[Помехи; звуки дыхания.]

Тропа!