Текст книги "Путь избавления. Школа странных детей"

Рассказ стенографистки (продолжение)

Остаток дня я молча таскалась за Флоренс, и многое из увиденного ошеломило меня, однако чего-то подобного стоило ожидать от школы, в стенах которой обучают спиритуализму. Я знала, что рано или поздно мне придется встретиться с призраками, и эта мысль не только не казалась мне невероятной, но и внушала радостный трепет. Не призраки вселяли в меня тревогу, а опасения, как меня примут одноклассники и наставники. Те из них, с кем я успела познакомиться, едва ли вселили в меня уверенность, что здесь мне рады.

Лишь за вечерней трапезой, состоявшей из жидкого жирного супа, в котором плавало несколько белых фасолин – я ела его под холодно-любопытными взглядами других учеников, – я наконец увидела директрису. Она сидела за высоким столом под собственным портретом, частично загораживая собой дежурного по портрету, по-прежнему стоявшего на своем посту спиной к трапезничающим – женщина величественная и статная, затянутая в жесткий корсет на китовом усе. Выражение ее лица постоянно оставалось хмурым, как у человека, напряженно прислушивающегося к почти неуловимому шуму. Когда она положила нож и закашлялась, прикрыв рот салфеткой, все до единого, кто был в столовой, замерли с ложками в руках и снова взялись за суп, лишь когда приступ прекратился.

После ужина я вслед за Флоренс прошла в читальную, где ученикам полагалось час заниматься самостоятельно до вечерней зарядки, и тут путь мне преградила Другая Мать, опустив руку мне на плечо.

– Ты, верно, решила, что мой кабинет – гардеробная или камера хранения?

Я молча покачала головой.

– Тогда почему, скажи на милость, твой чемодан до сих пор у меня?

Несмотря на ее неприветливость, я обрадовалась при мысли, что снова увижу свой чемодан. Хоть в нем и не было ничего ценного, мое прежнее «я» все еще оставалось каким-то образом связано с ним, и без него я чувствовала себя потерянной. Я пошла за Другой Матерью буквально по пятам, держась так близко, что когда та внезапно остановилась, я налетела на нее. Из своего кабинета вышла Директриса и велела нам подождать.

– Кто это? – спросила она низким, хриплым, властным голосом, который я впоследствии узнала почти так же хорошо, как свой собственный.

– Грэндисон, мисс, – ответила я, хотя обращались не ко мне. Сердце заколотилось от собственной смелости.

Глаза Другой Матери гневно блеснули.

– Это «Грэндисон», – отвечала она, словно выделяя мое имя кавычками. Как будто оно было ненастоящим или звучало глупо. – Новенькая.

– Она умеет печатать? – Говорила директриса осторожно, словно обдумывая каждое слово, прежде чем произнести его. Разумеется, она и сама заикалась. Мысль об этом принесла мне смутное удовлетворение.

Другая Мать раскрыла рот, но, прежде чем она успела вымолвить хоть слово, я выпалила: «Да, мэм!». Я ничуть не сомневалась, что Другая Мать решит, будто темнокожая девочка моего возраста никак не могла научиться печатать.

– Тогда пойдем со мной, дитя. С вашего позволения, Уиннифред.

Печатать я и вправду не умела. Но все равно пошла за ней.

Директриса вплыла в свой кабинет, величественной медлительностью напоминая старинный парусник. Ее накрахмаленные юбки поскрипывали и шуршали, как паруса, раздуваемые сильным морским ветром. Из этого описания, над которым я изрядно потрудилась, читатель может сделать вывод, что, во-первых, я учусь изъясняться литературно, и, во-вторых, директриса выглядела довольно старомодно: большой турнюр, корсет на китовом усе, пышные юбки. Последние колыхались от движений, казалось, никак не связанных с движениями тела под ними. На секунду мне даже показалось, что под платьем у директрисы еще один человек, живущий своей жизнью. Затем я отбросила эту мысль не только из-за ее глупости, но и из-за того, что никакой необходимости в подобных фокусах не было: в школе, где призраки считались делом обычным, никому бы в голову ни пришло творить воображаемые чудеса.

Кабинет директрисы представлял собой довольно мрачное помещение с высокими окнами и деревянными панелями на стенах. Ставни были опущены, а на одной из стен над пневматической трубой и дверцей, которая, как я потом поняла, вела в шахту кухонного лифта, висели две картины маслом в коричневых тонах, при беглом взгляде на них оказавшиеся портретами кролика и крольчихи, наряженных в человеческое платье по старинной моде. На внушительной каминной полке, слегка накренившись, стояло чучело серого попугая, довольно пыльное; в камине я увидела чугунную печку, старый, облезлый лоток для угля и кочергу. По обе стороны от камина имелись многочисленные встроенные шкафчики с полками и ящичками; каждый ящик был снабжен аккуратным ярлыком. Некоторые полки были разделены на ячейки, первоначально, по-видимому, предназначавшиеся для документов. Теперь в них стояли странные шишковатые предметы, желтовато-прозрачные и небольшие – анатомические модели или что-то подобное. Однако центральное место в комнате занимал громадный старый письменный стол, на котором я увидела: промокательную бумагу; письменный прибор с чернильницей; несколько перьевых ручек; подозрительный маленький предмет, который при ближайшем рассмотрении оказался кроличьей лапкой, довольно облезлой (я опрометчиво наклонилась, чтобы разглядеть ее, и вздрогнула от резкого «Не трогай!»). Кроме того, там имелись два механических прибора: назначение одного из них было мне известно, а вот второго, гораздо бо́льшего размера – нет. Первый был пишущей машинкой.

(Позвольте на минуту отвлечься и признаться в любви к своей пишущей машинке – втайне я считаю ее своей. Позвольте рассказать о том, как нравится мне золотая надпись «Андервуд», выгравированная на ее глянцевом черном корпусе, жучиный профиль которого, кстати, чем-то напоминает капот автомобиля, что привез меня сюда. Как люблю я круглые клавиши, такие гладкие на ощупь! И смазанные молоточки, печатающие эти слова – мои слова – ровными параллельными строчками.)

Директриса указала на второй прибор, состоявший из медной проволоки, нескольких бумажных конусов, вложенных один в другой, стеклянных сосудов и большой медной трубы, отшлифованной до блеска. То была старая модель аппарата, которым я пользуюсь до сих пор.

– С помощью этого передатчика я получаю донесения из мира мертвых, – сказала она.

Я спокойно кивнула. У меня есть одно полезное свойство: я умею казаться спокойной, даже если внутри бушует ураган. Я научилась этому в безжалостных коридорах Бруклинской академии для неблагополучных девочек, ненадолго ставшей моей альма-матер, и довела свое умение до совершенства в теткином доме. Оно не спасало меня от унижений, зато не позволяло моим обидчикам испытывать радость при виде моих слез, ибо я ничем не выказывала своего расстройства.

– Когда-нибудь мы изобретем автоматический способ записывать донесения с той стороны, но до тех пор приходится полагаться на человеческий слух. Нам помогают ученики: они прислушиваются к трубе и записывают все, что услышали. К сожалению, Эмили Калп… недавно мы лишились стенографистки. Можешь ли ты подолгу концентрировать внимание?

– Да, мэм.

– Иногда приходится работать ночью.

Я заверила директрису, что готова при необходимости пожертвовать сном, лишь бы оказаться полезной.

– А как у тебя с орфографией?

К счастью, в ответ на этот вопрос мне лгать не пришлось. Хотя я боялась «Орфографической пчелки»[16]16
  «Орфографическая пчелка» – детский конкурс произношения слов по буквам вслух, проводится в англоязычных странах. Прим. переводчика.


[Закрыть] как огня – ведь многие буквы алфавита я выговорить не могла, – с правописанием у меня все было гладко, лишь бы рот не открывать.

– Я проэкзаменую тебя. Согласна?

Я не возражала.

– Ты обнаружишь, что сообщения из мира мертвых иногда отрывочны и всегда звучат странно. Я прошу тебя не исправлять ошибок без особых на то указаний, а записывать все в точности, как услышишь в трубе, если сумеешь разобрать отдельные слова. Паузы не менее важны, чем слова, а выразительный рисунок речи придется отображать на письме скудными средствами пунктуации: запятыми, точками, многоточиями, чистой строкой. Как у тебя с пунктуацией?

Я хотела было ответить, что с пунктуацией у меня гораздо лучше, чем с речью, но она угадала мое желание съязвить, прежде чем я успела это сделать, и равнодушно проговорила:

– Остроты тут неуместны. – Она усадила меня на стул и отодвинула кроличью лапку подальше от меня. – Аппарат очень легко расстраивается. Будь осторожна и не прикасайся ни к одной из его частей, кроме раструба, и то при крайней необходимости. Ты готова? Я отправляюсь.

В следующие несколько минут я стала свидетельницей самого ошеломляющего зрелища в своей жизни.

Невозможно описать ощущение, которое испытывает человек посторонний, увидев некронавта, отправившегося в край мертвых. Кажется, что происходит что-то неправильное, даже скверное и отвратительное. Если вы видели труп – а я видела их несколько, – то знайте, что трупы выглядят в несколько раз менее странно и жутко, чем то, что я увидела в тот день. Труп отличает от некронавта то, что первый возможен; его существование не подлежит сомнению и отрицанию. Но при виде некронавта, который, по сути, мертв и жив одновременно, все наши ожидания разлетаются в прах, и оправиться от этого не так-то просто. Наставники в школе объясняют, что некронавт «ныряет в край мертвых через собственный рот», но это описание, представляющееся неким акробатическим трюком – сальто-мортале сквозь непристойно оголенные багровые миндалины, – слишком конкретно и все же недостаточно конкретно. Я увидела, как директриса постепенно становится все более сосредоточенной, и ее сосредоточение – описать это очень сложно, почти невозможно – концентрировалось главным образом у рта. Затем время словно остановилось, я ощутила сильнейшее напряжение в комнате, а потом директриса резко и внезапно исчезла, словно пространство вдруг схлопнулось пополам. Я ощутила этот хлопок и в своей груди и вдруг испугалась, что потеряю сознание или не смогу удержать в себе ужин; наклонившись вперед, я ударилась лбом о клавиши пишущей машинки и напечатала: апрнгб!

Не прошло и секунды, как откуда-то из-за моего правого плеча раздался тихий дребезжащий голос.

Сейчас этот металлический брюзжащий голос, чем-то похожий на стрекот насекомого, знаком мне лучше, чем настоящий голос директрисы, но тогда я не сразу поняла, что именно услышала. Если вы регулярно пользуетесь телефонным аппаратом, вас уже не удивляет, что собеседник необязательно должен присутствовать рядом с вами при разговоре, но я знала о существовании таких аппаратов лишь из книг и писем и страшно испугалась, как будто из страницы с напечатанным текстом вдруг высунулась перепачканная чернилами рука и схватила меня. Тем не менее, я села прямо, коснулась пальцами клавиш, подражая рекламным объявлениям о курсах машинисток, и, вытащив застрявшие клавиши, которые нажала лбом, через пень-колоду стала печатать все, что слышала. С мерным стуком клавиш ко мне вернулось самообладание.

Первое произнесенное директрисой предложение я могу процитировать с точностью до буквы, а если ошибусь, вреда не будет, ибо потом можно свериться с оригиналом и все исправить. Мы храним все донесения из мира мертвых, даже если информация в них кажется несущественной. Итак, она произнесла: «Нет нет нет нет нет».

Печатала я, как вы наверняка догадываетесь, чудовищно медленно и чудовищно неумело. Мои пальцы слушались меня примерно так же, как кроличья лапка ныне слушалась своего первоначального владельца. Но я сохраняла спокойствие, и, как ни странно, справилась хорошо. Я напечатала один или два параграфа, после чего пространство изрыгнуло директрису, та вытащила листок с донесением из пишущей машинки, с жужжанием прокрутив валик, и вскользь пробежала по нему взглядом.

– Хорошо. Приходи завтра после ужина. Ты освобождена от вечерней зарядки.

Документы

Отрывок из «Наблюдений очевидца»

О принятии пищи и прочих действиях, осуществляемых при помощи рта

Столовая Специальной школы – не место для гурманов. Услаждение желудка в этом учебном заведении не считается обязательным. Скажу больше, у некоторых старших учеников удалены моляры; в определенные дни они вообще ничего не едят, а в остальные употребляют бульон, бланманже, компот из чернослива и прочую мягкую пищу. При этом лица их кривятся от глубочайшего отвращения, а голова и плечи прикрыты льняной салфеткой, ибо, по их мнению, нет ничего более отвратительного, чем использовать органы речи для принятия пищи. («Ошибка эволюции столь же колоссальная, как бедствие, постигшее самку осьминога, доступ к репродуктивным органам которой осуществляется исключительно через горло», – объяснил мистер Лью, деликатно понизив голос, прежде чем произнести «репродуктивные органы».)

Некоторые считают принятие пищи иной формой слушания, а саму пищу – формой речи, которая воспринимается не ухом, а желудком. Иногда нам скармливают пресные сухие факты; бывает, что мы целиком проглатываем волнующий роман, где есть и вооруженные схватки, и лирические отступления, и захватывающая кульминация [17]17
  Забавно находить среди литературных тропов и риторических приемов параллели с гастрономией; таких примеров немало – «сдобренный юмором», «острое словцо», «сочный эпитет».


[Закрыть]. Однажды вечером я случайно подслушал обсуждение этой теории в пронизанной сквозняками гостиной, где обычно собирались преподаватели, после ужина, определенно похожего на речь, но скорее на долгую и унылую лекцию, чем на увлекательный рассказ. (Впоследствии у меня возникло подозрение, что строгая диета, которой придерживались в школе, на самом деле была не чем иным, как разновидностью назидательной проповеди, а не попыткой соответствовать диетическим предписаниям доктора Келлогга.) В комнате присутствовали несколько преподавателей, местный доктор по имени Хирам Бид, беловолосый джентльмен с маленькими влажными глазками и тремором; и его протеже, юный доктор Пичи. Директриса попросила позволения уйти, и в ее отсутствие беседа потекла более непринужденно.

Поскольку я не являюсь специалистом в данном вопросе, попытаюсь объяснить суть спора с точки зрения человека постороннего и несведущего. Доктор Пичи, юноша веселого нрава, относившийся к обсуждаемому вопросу гораздо менее серьезно, чем присутствующие знатоки, о чем свидетельствовало насмешливое выражение его лица, высказал следующее предположение: если мы признаем пищу формой речи, то, в соответствии с доктриной Специальной школы, мы также должны признать, что пища может быть формой существования призраков. Преподаватели школы при этих словах закивали: да, почему бы и нет? Если весь материальный мир, согласно законам некрофизики, не что иное как форма языка, почему бы мертвым не проявлять себя не только посредством воздушных вибраций, но и через куриные крылышки или масляное печенье?

– И какая жалость, что они не проявили себя таким образом сегодня за ужином, – посетовал доктор Пичи, который почти не притронулся к своей тарелке.

Тут кто-то из присутствующих предположил, что голод в таком случае может свидетельствовать о желании усопших заговорить.

– И нашем желании их услышать! – воскликнул другой преподаватель.

– Это делает нас весьма восприимчивой аудиторией, – продолжил предыдущий оратор, – ибо если мы не прислушаемся, нам суждено умереть с голоду.

– Однако тогда выходит, что мертвые запугивают нас, а ведь мы – то есть наши тела – по сути, состоим из доверенных нам слов усопших.

– То есть получается, что каждый человек – большое ухо, состоящее из слов, – заключил доктор Пичи. – И тут мы сталкиваемся с парадоксом сродни дилемме о курице и яйце, издревле занимавшей человеческие умы: возможно ли, чтобы наши уши состояли из слов, раз нам нужны уши, чтобы слышать? При этом аналогичный парадокс – как может желудок состоять из пищи – решается очень просто: изначально пища поступает к ребенку через пуповину. Таким образом, эмбрион – не что иное, как маленькое ухо, растущее внутри большого уха… – В этот момент доктор Пичи понял, что больше не может сдерживать смех.

У меня возникло сразу несколько возражений, и я воспользовался паузой в обсуждении, чтобы поделиться ими со всеми присутствующими. Во-первых, заметил я, есть одно существенное отличие процесса принятия пищи от процесса слушания, и оно заключается в том, что слова, которые мы слышим, произносят другие люди, и едва ли в наших силах контролировать то, что мы услышим; в то время как пищу мы потребляем по собственному желанию и можем выбирать, что съесть, а что оставить на тарелке. Сказав это, я увидел, что на меня с растерянным изумлением воззрились все присутствующие; наконец один из преподавателей объяснил мне, что я в корне неверно понимаю природу общения. Слушающее ухо принимает в беседе столь же активное участие, как и говорящий рот. Ухо тянет слово на себя, а рот выталкивает его; и первое столь же необходимо, как второе.

После этих слов я несколько растерял воодушевление, но все же осмелился поделиться другим соображением, не связанным с предыдущим напрямую: если весь мир состоит из слов, произнесенных мертвыми, которые мы слушаем при помощи желудка, почему тогда наш слух так избирателен? К примеру, не едим же мы камни или доски, из которых сколочена изгородь, а поглощаем лишь то, что идет на пользу организму.

Я рассудил, что это замечание может быть встречено с тем же неодобрением, что и предыдущее, но, к своему удовлетворению, увидел на лицах собравшихся за столом заинтересованность.

– Будь у меня поблизости ферма, я бы побоялся за свою изгородь, – пошутил доктор Пичи. Один из наставников затем предположил, что, возможно, мы недостаточно внимательно слушаем, поэтому не воспринимаем камни как съедобный объект, однако человек более сосредоточенный и внимательный мог бы их переварить. Но эту идею приняли без особого восторга. Другой преподаватель заметил, что некоторые слова могут быть адресованы не конкретному слушателю, а миру в целом – скажем, рогатому скоту, овцам и прочим заинтересованным сторонам, таким, как латук.

– Возможно, весь наш мир – монолог, – проговорил учитель, до сих пор не проронивший ни слова, некий мистер Ленор (насколько я знал, он преподавал театральное искусство). – И слышим мы лишь его обрывки. – Это объяснение показалось мне самым логичным, и по серьезным взглядам остальных я понял, что они придерживаются того же мнения. На этом я попрощался с доктором и его протеже и отправился спать в задумчивом настроении.

Я надеялся найти доказательства своей теории о том, что язык обязан своим происхождением скорби и тоске по усопшим. Однако согласно учению Специальной школы, все вокруг было языком и состояло из слов. Я постепенно свыкался с этой мыслью, но это было непросто. Задача оказалась шире, чем я думал: в Специальной школе все рассказывало истории, даже стены, но неявно. Я оглядел свое временное жилище. С потолка ко мне немо взывали лепные желуди. Диванные подушки были полны намеков и провокаций, шторы шептали, подлокотники молча тянули ко мне свои неподвижные руки. Мне, как и ученикам Специальной школы, предстояло научиться слушать.

Письма мертвым писателям, № 4

Дорогая Шарлотта!

Я заполучила Еву, свою «в»!

Я увидела ее в библиотеке. Нет, неверно: я услышала ее. Она стояла у стойки библиотекарши и, заикаясь, пыталась произнести простую фразу. Выглянув из-за полок, я увидела, что она повернулась и собирается уходить, вытирая рот рукавом. Она была мала ростом, с высоким и выпуклым лбом – это делало ее похожей на задумчивую уточку, хотя нахмуренные черные брови придавали ей агрессивный вид, что уткам не свойственно. На ней было грязное платье не по размеру.

Я приветливо помахала библиотекарше – этой дряни – и бросилась за ней следом.

Бормоча себе под нос, Ева свернула на Коммон-Плейс-роуд. Ветер дул ей в лицо, и поля грязной розовой шляпки вздулись, как живот больного, страдающего газами. Она вошла в безобразный домишко с гниющими деревянными карнизами и водосточными желобами, забитыми листвой. Навес над крыльцом покосился, как и само крыльцо. В саду я заметила сломанное деревце. Кто-то согнул и скрутил ствол так, что обнажились древесные волокна. Хозяева дома и сада вряд ли счастливы, подумала я. Вы, наверное, решите, что я жестока, но я обрадовалась: дерево, чьи корни уже частично выкорчеваны и опалены, легче выдернуть из земли. Так и ребенка из несчастливого дома проще вырвать из привычной жизни.

Я толкнула калитку и ступила на гнилое крыльцо; трухлявая доска подо мной проломилась, взметнулась пыль, разбежались испуганные пауки, а я выдернула ногу из дыры и поднялась на террасу. В дверь я стучать не стала, а сразу подошла к окну и прижалась лицом к стеклу, надеясь подтвердить свои предположения о том, что внутри царит такое же запустение, что и снаружи. Они подтвердились, но тут меня бесцеремонно прервали. Что-то – точнее, кто-то – вцепилось мне в спину, принялось колотить меня, всхлипывать и брызгать слюной. Создание – это была женщина – видимо, решило, что я из ЖХОТ [18]18
  Женское христианское общество трезвости. Дама, по-видимому, злоупотребляла спиртными напитками. – Ред.


[Закрыть]. Я оттолкнула ее – она была тщедушной и не отличалась физической силой – и поняла, что передо мной, вероятно, мать девочки (у них были одинаковые мелкие зубы, разделенные широкими промежутками). Я протянула ей свой платок, а девочка тем временем выбежала из дома и набросилась на меня со спины. Такое поведение, видимо, было у них в крови. Очевидно, их предки таким образом набрасывались на антилоп, впивались в них зубами и загрызали до смерти.

Протянув заплаканной женщине свой платок, я незаметно вложила в него золотой сертификат [19]19
  Золотой сертификат – разновидность ценной бумаги, удостоверяющая право собственности на золото, хранящееся в банке; находилась в обиходе в США с 1882 по 1932 годы. Прим. переводчика.


[Закрыть]. Та развернула платок, поднесла его к носу, опустила влажные ресницы и, увидев лицо достопочтенного Джорджа Вашингтона, бесстрашно приближающееся к ее ноздрям, нацеленным на него, как торпеды, замерла. Поспешно достав купюру из платка, она с необычайным проворством сложила ее одной рукой и сунула за корсаж. А затем высморкалась.

Ее дочь так и висела на мне, вцепившись в мою спину зубами и когтями, как кровожадная росомаха. При этом она рычала, но не очень убедительно и страшно, так как не выговаривала часть гласных звуков. У членов этой семейки явно был талант оставаться расчетливыми даже в моменты кажущегося смятения. Это лицедейство меня ничуть не возмущало, скорее, восхищало и вселяло радостный оптимизм, ибо я чувствовала, что, невзирая на настроения дочери, мать можно переманить на свою сторону деньгами.

Впрочем, я не хочу, чтобы вы решили, будто я даю взятки родителям всех своих учеников! Это вовсе не так, но в данном случае мне показалось, что поощрение будет не лишним.

Схватив девочку за руки, я брезгливо отцепила ее от своего воротника и поставила перед собой на пол. Вскоре та перестала бороться; несмотря на хронический кашель и легкую аритмию, заставляющую мое сердце скакать и ухать среди ночи, я все еще сильна, как бык.

– Мама хочет тебе кое-что сказать, – проговорила я. Меня передернуло при виде ее сопливого носа и злобных сверкающих глазок. Даже когда мы отмыли ее, отчистили и вывели паразитов, она не стала милым ребенком. Впрочем, именно ее полная неспособность вызывать симпатию расположила меня к ней. Негативная харизма тоже весьма притягательна.

Миссис Финстер (я зову ее «миссис», хоть и сомневаюсь, что она когда-либо была замужем) схватилась за корсаж, куда спрятала сертификат, и неуверенно произнесла:

– Ева, не груби этой леди. Ты должна… – Она вопросительно взглянула на меня.

– …пойти со мной, – договорила я сердечно, но не без внутреннего злорадства. – Ты будешь учиться в моей школе. Бесплатно, – добавила я, бросив взгляд на мать, которая льстиво заулыбалась, заставив меня поморщиться. – В нашей школе мы изучаем некромантию. Скорее собирай вещи. Возьми что-нибудь, что будет напоминать о доме. Одежду и обувь брать не надо – форму тебе выдадут.

Из-за заикания Ева Финстер (которой вскоре предстояло стать просто «Финстер», мы зовем учеников по фамилиям) не смогла даже ответить «да». Ей не давалась буква «д».

Поэтому она сказала «нет».

Но все равно пошла со мной.

Искренне ваша,

‘иректриса Сибилла ‘жойнс

P. S. Она обошлась мне в двадцать американских долларов – сущие копейки.