Текст книги "Тот, кто утопил мир"

Удалившись на достаточное расстояние в рощу, он присел на корточки и справил нужду, ощущая привычную пронзительную ненависть к собственному телу, неспособному даже на простейшую из доступных мужчине вещей. Выпрямился, оправил одежду. Распутал веревку, стягивающую запястья.

И побежал.

* * *

Когда Оюан, спотыкаясь, выбрался на поросшую редким кустарником бескрайнюю равнину по ту сторону леска, он был уже не человек – пламя. Пламя агонии. Он отстраненно осознавал, с какой неестественной тяжестью бьется сердце, изнуренное бегом и обезвоживанием, как стертые ноги оставляют кровавые следы в пыли. Но все это уже не имело значения. Вне себя от боли, он словно не во плоти ковылял по равнине, а бестелесным призраком преследовал войско, подгоняемый собственной волей. Он перестал различать окружающий мир. Сияние впереди могло быть небом, или бликующей озерной гладью, или предзакатным солнцем, отразившимся от полоски голого известняка. Не важно. Мир расплывался на ходу, кружился. Впрочем, и это не имело значения – до тех пор, пока на очередном шаге голову не повело окончательно. От головокружения мир смазался в неразличимые полосы, а потом исчез. Все исчезло.

Оюан очнулся в темноте. Мир был неподвижен, как и он сам. Звездное небо заслонил чей-то склоненный силуэт.

– Вот чисто из любопытства, – добродушно сказал генерал Сюй, – ты всерьез собирался бежать всю обратную дорогу до Интяня?

Сломленный Оюан даже не мог отвернуться. Потусторонняя боль, подгонявшая его, ушла, и тело казалось свинцовой темницей. Он был слишком выжат, чтобы двигаться или говорить. Его не хватало ни на одну эмоциональную реакцию. Он просто лежал и моргал.

– Если тебя это утешит, ты смог уйти дальше, чем способен человек – ну, как мы думали. С другой стороны, теперь придется скакать обратно. На, выпей сначала. – Голову Оюану приподняли, чтобы тот мог, не поперхнувшись, глотнуть тепловатой воды. Затем ему заново связали руки со словами:

– Если я оставлю так, а ты чудом очухаешься и украдешь мою лошадь, буду я дурак дураком. Из Чжу ты дурака уже сделал.

Он похлопал пленника по плечу, дружески, ободряюще – абсолютно инопланетный жест, с точки зрения Оюана, чьи приближенные никогда так не рисковали, – и вскинул на руки без видимого усилия.

Оюан со скукой ждал неизбежного комментария насчет роста, но генерал Сюй сказал только:

– Вот так же я тащил его, когда ты отрубил ему руку в поединке. Он, знаешь ли, чуть не умер.

Оюан с трудом просипел:

– Жаль, что выжил.

– Слышал, таракана можно бросить в огонь, а он выживет? – мягко рассмеялся генерал Сюй. Он был высок, почти на голову выше Оюана. Крепкое сложение отличало его от юношей с осиными талиями, из которых состоял отряд Чжу. Оюан рассматривал прямой нос и чеканные скулы генерала с непривычного ракурса. Чжу Юаньчжану до такой мужественной красоты и харизмы как до луны. Генерал швырнул Оюана позади седла, как добытого на охоте оленя, привязал покрепче и вскочил на коня сам.

– Моего братца трудно убить. Ты не первый, кто пытался.

Стояла ранняя осень, но ночи уже были тихие и холодные. Озаренная звездным светом дорога голубела под копытами коня. Тряская рысь вышибала из Оюана дух, кровь приливала к голове. Силы были на исходе.

– Знаешь, как я с ним познакомился? – помолчав, спросил генерал Сюй. – Мы вместе подвизались послушниками в Ухуанском монастыре. Да-да, в том самом монастыре, который ты сжег. К тому моменту, как он там появился, я уже несколько лет был послушником. Своей семье он оказался не нужен. Они бы оставили его умирать… да только умерли сами. Монахам он тоже был без надобности. Там, откуда мы родом, голодающие дети – не новость. Они толпами приходили в монастырь, умоляли впустить. Монахи им не открывали – рано или поздно либо подохнут, либо уйдут восвояси. Мой брат стал единственным, кто не сделал ни того, ни другого. Он их взял измором, чисто на силе воли. На все был готов, чтобы добиться своего: бороться, страдать, терпеть. А знаешь, чего он хотел? Просто чтобы ему позволили выжить. Быть человеком, а не пустым местом. Не сдохнуть за просто так.

В темноте, один на один, даже незнакомцы становятся ближе – рождается ощущение, что чужие мысли и слова предназначены тебе одному.

– Я почему за ним пошел? Потому что из всех, кого я знаю, Чжу – единственный, кто не смирился, когда ему не нашлось места под солнцем, а поклялся изменить мир. Знаю, ты его ненавидишь, он же якобы разрушил твою судьбу. Просто ты не веришь в его победу – что здесь, в Тайчжоу, что в схватке с Чжанами, Главным Советником… А я вот верю, что Чжу Юаньчжан свое слово сдержит.

Генерал Сюй не был похож ни на одного из знакомых Оюану монахов, но сейчас он говорил со спокойной, истинно буддийской уверенностью:

– Он победит. Не вопреки тому, кто он есть, а благодаря этому.

* * *

Тайчжоу был не город, а так – городок под серым штормовым небом. Раскисшие улицы топтал юаньский конный патруль. Ветер трепал светло-голубые флаги на укреплениях. Хотя городок стоял на берегу широкой бурой реки, в воздухе витало нечто не совсем речное: насыщенный минеральный привкус, который будил в Чжу необъяснимое предвкушение чего-то неизведанного, никогда ранее не испытанного.

Выдав себя за труппу бродячих акробатов в масках и костюмах, они легко вошли в Тайчжоу, не привлекая внимания юаньцев. Пока младшие члены их отряда крутили сальто посреди улицы перед пыльными оживленными горожанами, Чжу наблюдала за Оюаном. Тот неподвижно стоял поодаль в маске яростного демона, которую она ему выбрала. Сбитые в кровь ноги промыли и перевязали – Чжу ради такого дела пожертвовала своим запасом полотна для нагрудной повязки и обмоток на руку. И все равно удивительно, как он в таком состоянии держится на ногах, не говоря уж о том, чтобы ходить, не хромая. Он же не прокаженный, чтобы ничего не чувствовать, подумала Чжу. Каждая линия его тела выражала страдание. Но обычный человек боли избегает, а Оюан бросается на нее грудью: между ним и его страданием нет ни малейшего зазора.

Попытка к бегству ее скорее тронула – на что он отважился, какое расстояние смог пройти. Чжу всегда знала, что генералу позарез нужна его судьба, но только теперь осознала это во всей полноте. Они с Оюаном срезонировали так глубоко, что Чжу чувствовала себя впервые зазвучавшим гонгом. Вот он – человек, которому ведомо, каково это: хотеть чего-то всем своим существом. Который сгорает в пламени собственного желания. Для которого в мире нет ничего важнее.

Оставлять Оюана в живых всегда было неоправданным риском. Кто знает, что еще ему придет в голову, если она снова допустит ошибку – и даже если не допустит. И все же… Чжу не забыть саднящее чувство неправильности, настигшее ее при мысли, что Оюан погиб. Лакуна в ткани мира. Пропасть, в которую кричишь, не слыша эха. Теперь в присутствии генерала Чжу охватывал озноб восхищенного удивления: вот человек, подобный ей самой, человек, умеющий желать с той же силой.

Представление подошло к концу. Когда зрители разошлись, Чжу взяла миску с медными монетками, которых ей накидали, и вручила ее Юйчуню.

– Сходите все вместе на тот постоялый двор, который мы проезжали, за три улицы отсюда, под деревом с пурпурными цветами. Перекусите. А мы с генералами отправляемся на разведку. Надо узнать, где конкретно находятся амбары с солью.

– Не думаю, что этого хватит накормить одного человека, не то что тринадцать, – ответил Юйчунь. Он бросил сомневающийся взгляд на Оюана: связанные запястья, маска, скрывающая выразительные черты. – Вы уверены, что притворяться труппой обязательно? А то вы как ходячий буддийский анекдот: шли два монаха, повстречали демона…

– Это не шутки, – возразила Чжу с издевательской серьезностью, – а поучительные коаны!

– Ну, правильно: люди лучше запоминают, когда им весело…

– Непременно передам монахам мнение человека, не умеющего читать и писать: если бы учиться было весело, толку от учения было бы больше!

Все еще хихикая, Чжу повела Сюй Да и безмолвного, стоически пытающегося не хромать Оюана дальше по улице. Домишки Тайчжоу, ветхие, крытые мидиями вместо черепицы, расступились, под облаками, клубящимися, как чернила в воде. Деревья сменились кустарником и волнующимися травами. Потом они взобрались на песчаную дюну и увидели, где кончается земля. Но там, дальше, раскинулся такой простор, какого Чжу еще не видела.

Река впадала в молочно-бирюзовое море, способное поглотить тысячу подобных рек, а над ним раскинулось высокое небо – еще неохватней широкого неба равнин, под которым родилась Чжу. Огромней, чем она могла вообразить. Это небо не давало верно оценить расстояния. Крохотные точки в нем могли оказаться птицами – или драконами. До островов было рукой подать – а может, они маячили вдали, на горизонте. Сердце Чжу взмыло, пронизанное радостью бытия, как у всякого человека, ощутившего связь с широтой Небес.

– Море! – Чжу и Сюй Да обменялись восхищенными взглядами. Это напомнило ей, как детьми они сидели на монастырской крыше и созерцали мир внизу. Но уж на сей раз он не оставит ее, чтобы отправиться в приключение, пока она прячется от своей судьбы. Предстоящее им сейчас и в будущем они испытают вместе.

Вдоль длинной береговой полосы близ устья реки тянулись обветшалые едальни под открытым небом. Люди сидели на низеньких чурбачках и ели с плоских тарелок, не замечая вони пустых крабьих панцирей, сваленных в кучи неподалеку. Когда они проходили мимо одной едальни, мужик у входа, заливавший вином и приправами бочку с еще живыми крабами, проводил связанного демона испуганным взглядом.

– В роль вошел! – подмигнув, пояснила Чжу.

За тавернами покачивались пришвартованные к берегу рыбачьи лодки, а поодаль высился цветистый храм, очевидно, единственная на всем взморье постройка, которую регулярно красили. Снаружи толпились зеваки и калеки, разношерстная толпа убогих, которым из-за увечья или болезни запрещен вход в храм.

– Давайте спросим монахов, может, они знают, где тут эти амбары, – предложил Сюй Да. Затем, вспомнив, с кем разговаривает, торопливо поправился:

– То есть я пойду спрошу. Вы оба ждите здесь. – Он взбежал по храмовым ступеням и исчез внутри.

Чжу мирно присела отдохнуть. Спустя миг Оюан последовал ее примеру – несомненно, у него болели ноги. Интересно, ему обидно, что в храмы евнуху ход заказан? Или уже нет? Сама-то Чжу не возражала: насмотрелась храмов на всю оставшуюся жизнь. Рядом со ступенями большая статуя Гуань Инь работала по совместительству бодхисатвой – покровительницей моряков. Интересно, Оюан знает, что Гуань Инь была мужским бодхисатвой, прежде чем стать женским? Наверное, такие вещи известны только монахам.

Мимо вразвалку прошествовала ватага людей бандитского вида. Было в них что-то неуловимо странное. Чжу осенило:

– Да это ж женщины!

К ее удивлению, Оюан просипел:

– Пиратки.

Сказал он это с таким отвращением, словно пиратки ему персонально помочились в вино и заставили выпить.

– Их предводитель – ублюдок Фан Гочжэнь.

Чжу это имя было известно: военачальник Фан держал под контролем часть берега к северу от Тайчжоу и никому не подчинялся.

– Он еще отвратней, чем Рисовый Мешок Чжан. Окружил себя женщинами. Не просто наложницами: они в деле, – эти слова Оюан практически выплюнул, – даже в экипаж его флота входят.

«Генерал Оюан смотрел на меня с такой ненавистью», – сказала Ма. Чжу догадалась, чем вызвана его вспышка гнева. Он ненавидел не пиратов, а женщин.

Чжу женщины нравились, пусть она себя к ним и не причисляла, зато очень не понравилось, как Оюан обошелся с Ма. И все же ее трогала та яростная, болезненная гордость, с которой он держался, – безнадежный вызов миру, не желающему увидеть за внешним обликом мужскую суть. Она достаточно долго отрицала в себе все женское, чтобы понимать, как страх и отвращение могли превратиться у Оюан в отторжение от женщин в целом.

Когда пиратки скрылись из виду, Чжу обратила внимание на прочих храмовых бездельников. Взгляд ее упал на кучку калек-оборванцев, сидевших кружком на корточках и азартно наблюдавших за боями сверчков в ожидании собратьев-рыбаков, которые молились в храме о спокойном море. Не только монахи, подумалось Чжу, любят посплетничать.

– Если я оставлю тебя тут на минутку, ты уплывешь обратно в Интянь, просто чтобы меня позлить?

– Я не хочу тебя злить, – мрачно ответил Оюан. Сквозь ротовую щель маски блеснули его зубы. Куда белее и ровнее, чем у любого известного ей наньжэня. Может, это все монгольская диета? – Я хочу тебя выпотрошить, вернуть себе войско и пойти на Даду.

Чжу окинула его долгим взглядом.

– И как тебе удалось провернуть такое эпичное предательство? Загадка. У тебя же что на уме, то и на языке.

К счастью, Сюй Да уже вышел из храма. По его лицу было понятно, что от монахов он ничего не добился.

* * *

– Они называют его островом с крепостью.

Оюан не снял маску. Сидя в обеденном зале постоялого двора, Оюан рассеянно слушал речь Чжу, обращенную к воинам. Чжу подождал, пока трактирщик расставит дымящиеся миски прозрачного жирного супа с мелко нарезанными бамбуковыми побегами и красными ягодами годжи, и продолжил:

– Это один из тех скалистых островков, которые видны с берега. Юаньцы согнали оттуда рыбацкое селение и построили там склады. Все подступы с моря закрыты отвесными стенами, попасть на остров или покинуть его можно только через охраняемую гавань, где стоит грузовой флот.

Генерал Сюй поднес миску ко рту, поморщился и поставил ее обратно с удрученным видом человека, который заранее знал, что еще не остыло.

– На острове? Мы к такому не готовились.

– К сожалению, – согласился Чжу. – Разведчики, которых я послал, до Тайчжоу не добрались, полагаясь на слухи. Когда они говорили «склад на берегу» или «рядом с гаванью», я был уверен, что имеется в виду – на Большой земле!

Какая неожиданность, в бешенстве подумал Оюан. Его стертые, горящие ступни пульсировали болью в такт ударам сердца. Нелепая вылазка Чжу закончилась, не успев начаться. Они вернутся с пустыми руками в Интянь, где Чжу, разумеется, проиграет генералу Чжану. Без соли-то. И Оюану не останется другого выбора, кроме бегства из той запертой комнаты. Он не знал как – не осмеливался думать об этом, такая удушающая паника подкатывала к горлу при мысли о запертых ставнях и бдительных стражах, – но знал, что должен.

Чжу покосился на него:

– Я даже через маску чувствую, что ты прожигаешь меня взглядом. Ужасно неприятно! Напоминает мне, как мы, бывало, сидели в том зале со статуями демонов, медитировали на смерть.

Они с генералом Сюем переглянулись и затянули жутковатым хором:

– Мое тело, изъеденное червями, мое тело, умалившееся до окровавленных костей, которым не дают рассыпаться только сухожилия…

На мгновение Оюану представилось это самое тело – жизнь, которую Оюан знал и любил, умалившаяся до окровавленных костей на мокрой земле. Боль перехлестнула через край, словно масло, куда плеснули ковшом воды. Ощутив, что мучительный приступ близок, он понял – израненные ноги тут не помогут. Схватил миску с супом, откинул маску и сделал хороший глоток.

Суп был раскаленный. Все равно что вытащить горячий камень из печи и сунуть в рот. Нежная кожа нёба тут же пошла пузырями. Чудовищная волна боли стиснула его изнутри так, словно голова вот-вот оторвется от плеч и уплывет. Воспоминания исчезли вместе с отчаянием, ничего не осталось, кроме благословенной небывалой муки.

Оюан не без труда пришел в себя и увидел, что Чжу задумчиво созерцает его через стол. Как будто понял, что именно генерал сделал, и пытался вычислить зачем. И только когда генерал снова надел маску, развернулся к остальным:

– Я побеседовал с рыбаками, они родом из разрушенного юаньцами поселка, так что остров они знают хорошо. Судя по всему, грунт там – сплошной известняк, изрытый туннелями. Некоторые ведут с поверхности прямо в море. Если мы заплатим как следует, рыбаки отвезут нас на своих лодках к морским входами в туннели.

– А в чем подвох? – поинтересовался генерал Сюй. Он осторожно прихлебывал суп.

– Хорошо же ты меня знаешь! – воскликнул Чжу. – Да, подвох есть. Юаньцы не охраняют туннели, потому что уверены: до морских входов не доберешься. Они под водой.

– Могу ошибаться, – обстоятельно заметил Сюй Да, – но я слышал, что море весьма глубокое. А я никогда не заходил в воду с головой. Думаю, остальные тоже. Мне также доподлинно известно, что ты плавать не умеешь, ибо все детство отказывался мыться.

Ни он, ни Чжу не улыбнулись, однако улыбка промелькнула во взглядах, которыми они обменялись.

– Я понимаю, что трудно. Но возможно.

Оюан не верил своим глазам: никто не скривился, не вспылил, напротив – все подались вперед, убежденные, что у Чжу есть решение, несмотря на очевидную невозможность всего предприятия.

Чжу спокойно произнес:

– Ведь генерал Оюан нам поможет.

6. Ханбалык

От осенней жары осталось одно воспоминание. Над загнутыми крышами Министерства прозрачное небо окрасилось полосами рассвета. Словно высоко в Небесах мороз, еще не спустившийся на землю, обжег лазурь, как в печи обжигают фарфор, и та вспыхнула яркими красками. Очередная бессонная ночь. Но измотанному Баосяну полегчало. Рассвет означал, что Баосян опять потерпел поражение, пытаясь уснуть, но при этом нес в себе обещание всех рассветов: что наступающий день будет лучше. Обычно Баосяну удавалось сохранять оптимизм до ранних послеполуденных часов, когда его настигало осознание, что вечер уже не за горами.

В длинных министерских коридорах было тихо. В кабинетах невидимые руки зажгли жаровни и расставили свежие чернила по столам. Собственный кабинет Баосяна располагался в том же здании, что и кабинет Министра, через несколько дверей по коридору. Он погрузился в работу. Она текла убаюкивающе: числа, суммы, щелканье абака и шорох кисти…

Баосян понял, что задремал, только когда его вырвал из дремы тот самый звук. Он резко выпрямился, даже зубы клацнули. Хотя этот звук снился ему и нарушал сон по сто раз за ночь, после пробуждения Баосян никогда не мог его вспомнить. В памяти оставался только страх такой силы, что Баосян просыпался, весь дрожа, с пересохшим ртом.

– Айгу-у-у, вы меня напугали! – вскрикнула девушка-служанка.

Баосян уставился на нее, взбешенный тем, что посторонний человек стал свидетелем его слабости.

– Я напугал тебя? – нашелся он наконец. – Как, однако, город отличается от провинции! Здесь, похоже, считают, что принца должны волновать чувства служанок.

Лучший способ прийти в себя – изобразить что-нибудь этакое. К его облегчению, колотящееся сердце постепенно успокаивалось. Кисть он сжимал такой мертвой хваткой, что руку свело судорогой.

– Принц Хэнани испугал свою недостойную служанку, и та осмелилась забыть, что он Принц, – жизнерадостно откликнулась девушка, и он запоздало узнал в ней ту веселую веснушчатую служанку, с которой встретился на экзамене. – Тысяча извинений за то, что разбудила высокочтимого Принца, по ошибке принятого за трудолюбивого чиновника из Министерства доходов!

Возмутительное нахальство. Она посмела помешать его работе, обвинила его в том, что он испугал ее, извинилась без малейшего уважения… Девушка поставила поднос на стол и наклонилась поднять упавшую пиалку. Ткань форменного платья с розовой отделкой натянулась на бедрах, когда служанка присела на колени, и собралась складками в изгибе талии. Когда она заправила волосы за крохотное ухо, Баосян поймал себя на том, что залюбовался девичьим профилем. Она как раз из тех игривых девушек, каких он обыкновенно предпочитает… Но эта мысль только заставила его ощутить себя больным от изнеможения.

– Я не просил чаю, – кратко заметил он.

Девушка выпрямилась, держа пиалку в руках. У нее от улыбки не только ямочки на щеках появлялись – все лицо делалось смешным и кругленьким.

– Простите меня, высокочтимый Принц. Было похоже, что чай вам не помешает.

У других служанок нет таких широких скул. Она откуда-то с северо-востока. Может быть, из Корё.

– Я принесу вам чистую пиалу, – мягко сказала девушка и исчезла.

За кабинетной дверью воцарилась привычная суета. Засновали по коридору чиновники, слуги, курьеры. Перевалило за полдень. Когда Баосян допивал седьмой чайник чая, раздался голос:

– О, усердие молодости!

Баосян поднял голову и встретился глазами с благожелательным взглядом Министра. Мантия у того была мятая, словно он спал, не раздеваясь, отчего Баосяну стало немножко неловко за старика.

– И молодое зрение тоже! Цените его, пока оно у вас есть. Уже и не помню, как оно – когда не надо водить носом по строчкам.

Он взгромоздил на стол стопку учетных книг. Для экономии места они были помечены иероглифами, не монгольской вязью. Баосян узнал сводные учетные книги, которые из соображений безопасности Министр всегда просматривал сам.

– Оторвитесь от бумажек. Я знаю, вам не составит труда довести отчет до ума. А мне нужны ваши молодые силы – помочь донести эту стопку.

После паузы Баосян произнес:

– Министр, возможно, первый человек, предположивший, что у меня вообще есть какие-то силы.

Он не сразу осознал, что это было не завуалированное оскорбление, и почувствовал себя странно уязвимым. Словно надел доспех с фатальной брешью, но Министр, вместо того чтобы его заколоть, только обозначил удар.

– У ученых мужей своя сила, – сказал Министр. – Вам доводилось быть наставником у молодых воинов? Заставлять их зубрить более часа? Как они жалуются и хнычут! Для них это – как для нас с вами угодить в битву, даже тяжелее. – Его глаза сверкнули. – Я уверен, вы поднаторели в таскании книг, рука не отвалится. Пойдемте, я должен присутствовать на аудиенции Великого Хана с министрами. Если выйдем сейчас, как раз хватит времени немножко прогуляться. – На усатом лице появилось заговорщическое выражение. – Идеальное время для свежих орехов с хурмой. Вы в Ханбалыке недавно. Уже пробовали местную хурму? Обязательно попробуйте!

Вот так Баосян и потащился за Министром на Рынок бараньей головы, расположенный в восточной части города, что совсем не по пути в Императорский Город: в одной руке он нес зонтик от солнца, на сгибе локтя другой – чудовищно тяжелую («Только не растеряй их!») кипу книг. Безоблачное небо выцвело до белизны. Словно солнце светит сквозь незримую вуаль, теряя цвет. Баосяну такое небо теперь казалось северным.

Рынок бурлил под слепящим белым солнцем. Помимо домашнего скота, которому рынок, собственно, был обязан своим названием, тут продавались книги, предметы культа, всякие мелочи, фрукты для еды и фрукты для подношения духам предков, непристойные картинки, певчие птицы в плетеных клетках, сушеные резные тыквы, предназначенные для того, чтобы держать в них сверчков, бойцовские петухи, крохотные деревца и камешки причудливой формы для украшения садов. Вонь звериных рядов смешивалась с куда более притягательными ароматами: пахло жареными каштанами, булочками на пару, лепешками, всяческой снедью.

Министр метался от прилавка к прилавку. Его энтузиазм смущал не меньше, чем мятая мантия. Баосян, защищенный от рыночной толкотни полями зонтика, наблюдал за ним с благоразумного расстояния. Сердце вдруг кольнула утрата: в нем так давно погасла искра радостного интереса к новизне и красоте, что он даже не мог вспомнить это ощущение – помнил только, что оно было и ушло.

Министр сунул ему под нос какую-то палочку, унизанную коричневыми шариками, и воскликнул:

– Лакомство из моего родного города! Жареный куриный ливер. Ах, тут можно найти буквально все!

Министр ел прямо на ходу, точно крестьянин. Прозрачный жир стекал по усам. Потом он остановился и неожиданно ткнул палочку Баосяну чуть ли не в лицо – тот даже отшатнулся.

– Такая вкуснятина! Попробуйте.

– Я не…

– Попробуйте! – Министр расплылся в глуповатой улыбке.

Руки у Баосяна были заняты зонтиком и книгами. Он неохотно наклонил голову и зубами снял кусочек печенки со шпажки. Сделал вид, будто в восторге. Но на деле лакомство показалось ему таким же безвкусным, как и все, что он ел в последнее время.

Министр не сводил с него глаз. И вдруг сказал:

– Что бы там ни думали люди, вы – одаренный юноша. Вы далеко пойдете.

Баосян застыл, похолодев: его раскрыли?

– Незачем так удивляться, – продолжал Министр. – Я знаю, куда вы метите.

Министр, может, и строил из себя простака, но будь он и впрямь глуп, не дожил бы до этой должности. Разумеется, он внимательно изучает тех, кто появляется в его окружении, преследуя собственные цели. «Глупец, – обругал себя Баосян. – Кто здесь глупец, так это ты».

Министр не дал ему начать оправдываться:

– Честолюбивым юношам свойственно использовать любые доступные шансы.

Баосян запоздало осознал, что сказано это было мягко. Министр зашагал дальше.

– Я знаю, вы меня обойдете, и не держу зла. Время стариков вроде меня прошло. Я говорю, что мне это известно, и помогу чем могу…

Баосян поспешил за ним. Стыд пронзил его, как шпажка – тот куриный ливер. Ему дарили то, что он собирался украсть.

– Будьте честолюбивы, Ван Баосян, – сказал Министр. За разговором они незаметно шагнули из торгового квартала с рынком в холодную тень стен Императорского Города. – Но и осторожность не повредит. Не принимайте ничью сторону в междоусобицах императорской семьи. Когда чиновники лезут в политику, это плохо заканчивается. Я такого насмотрелся.

Больно и стыдно, но уже неважно. Задолго до встречи с этим добрым стариком Баосян уже поймал судьбу обеими руками. Отступать было некуда.

Они пересекли ров и беспрепятственно вошли в красные ворота Императорского Города.

– Что толку в честолюбии, если не заботишься о своем здоровье? – добавил Министр. – Я превзошел многих одаренных людей просто потому, что хорошо ел и спал, так и дожил до преклонных лет. Не забывайте иногда отдыхать. Слушайте музыку в компании хорошеньких женщин. Полезно бывает вздремнуть полчасика после обеда. Придумайте себе увлечение!

– Вздремнуть я бы не отказался, – мрачно отозвался Баосян. Даже мысль о сне вгоняла его в тоску. – Я не постоянно работаю. Время от времени рисую.

Мысли его унеслись к незаконченному проекту, ожидавшему в жалком съемном домике на улице у Ворот Пинчжэ.

– Недавно увлекся резьбой по дереву. Гравюры. Пытаюсь набить руку в изображении с натуры. Хочу добиться сходства с одним дальним знакомым. У него интересное лицо.

– Стремление, достойное восхищения! Как же часто я жалел, что у меня нет художественных талантов. А их, как ни печально, нет. Лошади у меня получались похожие на кроликов, кролики – на фазанов. Зато у меня есть несколько чудесных гравюр работы одного молодого человека из Тяньцзина, я вам покажу…

Они вышли сквозь последние ворота на дорогу, которая огибала Дворцовый Город по внутреннему периметру. Через каждые несколько чжанов[3]3
  Чжан – традиционная китайская мера длины. Один чжан равен 3,2 метра.


[Закрыть] попадались стражники, стоявшие навытяжку. Высокие сплошные стены по обе стороны придавали дороге сходство с траншеей и отбрасывали на мелкий белый песок под ногами тяжелые синие тени.

Сзади завопили: «Посторонись!» Баосян и Министр отпрыгнули в сторону. Мимо промчался паланкин.

На нем восседала Госпожа Ки. Золотые подвески ходили ходуном, на лице застыло выражение жестокой сосредоточенности, резко контрастирующее с игривой легкостью, которую она демонстрировала в присутствии Великого Хана. Это шокировало – точно увидеть череп под кожей. Но не удивляло: обычно в присутствии мужчин женщины притворяются. Баосяну вспомнились Мадам Чжан и ее непроницаемый фасад. Даже любимая куртизанка в Аньяне, с которой он был довольно близок, удивила его, когда впервые показала ему свое настоящее лицо. До того момента Баосян понятия не имел, что она умеет думать, и чувствовать, и желать с той же силой, что и он.

– Ну держитесь, – сказал Министр задумчиво, шагая вместе с Баосяном вслед за паланкином в сторону Зала Великого Сияния. – Госпожа Ки жаждет крови.

* * *

На фоне чиновников в Зале Великого Сияния Госпожа Ки сияла, как жемчужина среди камней. Даже в юности она не была писаной красавицей. Нос длинноват, уши выделяются на фоне пышной прически, увенчанной заколкой в виде феникса. Подведенные, по-мужски суровые прямые брови придают мрачности глазам под тяжелыми веками. Однако теперь, когда девичья пухлость более не скрывала чеканных черт и длинной сильной шеи, Госпожа Ки стала воплощением изящества. От мягкости, которую помнил Баосян, не осталось и следа.

– Ваше величество, эта женщина осмеливается высказаться по важному государственному вопросу, – улыбка Госпожи Ки предназначалась Великому Хану на троне. – Этот предатель, Чжан Шичэн, и его так называемое царство – не более чем временное неудобство. Прошу вас, откажитесь от мысли послать центральную армию в Пинцзян! Он не достоин вашего внимания. Пускай все южане-предатели передерутся между собой, и гармония естественным образом вернется в Великую Юань. Пока Ваше Величество владеет Небесным Мандатом, разве может быть иначе?

– Она выступает против возвращения земель мятежных Чжанов? – шепотом спросил Баосян у Министра доходов. Логики в этом не просматривалось. Великая Юань – север, юг и созвездие вассальных царств – была подобна колесу, вращающемуся с огромной силой. Сломайся одна спица – разлетится вся конструкция. Даже Эсень, всю жизнь подавлявший восстания на юге, понимал такие вещи.

– С ее точки зрения, все резонно, – ответил Министр. – Смотрите: Великий Хан посещает покои Императрицы раз в месяц. Сегодня – одна из ее ночей. Кто поручится, что она не зачнет рано или поздно сына? Если ей удастся произвести на свет наследника получше нынешнего, этого хватит, чтобы обелить имя ее семьи. Но Госпожа Ки знает, что ее не подвинешь, пока Чжаны отказываются присягать Великой Юани, а столица зависит от корёской соли.

Он добавил задумчиво:

– Знаете, Госпожа Ки не всегда была в фаворе. В свое время он предпочитал мать первого и второго принцев.

Два принца умерли в детстве, как часто бывает, хотя тут стоило бы призадуматься. Баосяну вспомнилась решимость, написанная на лице Госпожи Ки. Женщинам, как и мужчинам, знакомы сильные желания, но приходится их вписывать в рамки замкнутого женского мирка. Госпожа Ки не учитывала судьбу Великой Юани в своих решениях. Ее мир был ограничен дворцом. Она знала одно: нужно избавиться от угрозы, которую Императрица представляет там, где Госпожа Ки уязвима и не в силах ничего изменить.

В море черных чиновничьих шляп легко было проглядеть Третьго Принца, одетого в черный кафтан из камчатной ткани. Расшитый серебряными драконами, он казался ночным отражением ханской золотой мантии. Словно Третий Принц действительно был наследным, и его ожидало восхождение на престол. Он держался с привычной надменностью, по-видимому, ничуть не смущенный отцовским неодобрением.