Текст книги "Иди за рекой"

Надежды на то, что тяжелый труд как‐нибудь вытеснит из моей головы Уила, оказались пустыми. Наоборот, весь этот долгий тихий день в саду он один занимал мои мысли. А пока я думала, день незаметно склонился к вечеру. Я наполнила последнюю корзину и двинулась на кухню готовить ужин, как вдруг услышала слева от себя шорох. От неожиданности я подскочила, корзина накренилась, и несколько персиков покатились по траве. Шорох был все ближе, и я узнала в нем тот звук, с каким раздвигают ветки, когда идут через сад, причем не по поросшему травой проходу между рядами посадок, а напрямик через деревья. Разум подсказывал мне, что это приближается олень, но сердце молилось, чтобы это оказался Уил. Я представляла себе, как он возникает из листвы, сначала одно широкое плечо, потом второе, и вот он наконец стоит передо мной, молчит, лицо освещает заговорщицкая улыбка, одна рука вытянута вперед с раскрытой ладонью, будто он просит, чтобы в нее положили персик, но я‐то уж пойму, что на самом деле он просит моей руки.

Вдруг я увидела, что сквозь соседний ряд деревьев, в каких‐то двадцати футах от меня, пробирается Форрест Дэвис. Он шел решительно, даже с какой‐то злобой, словно стремился к определенной цели, хотя, будь это так, он бы воспользовался одной из множества тропинок, ведущих к фермерской дороге, а не лез бы напрямик. Тут он остановился и вгляделся в ряд деревьев, но не в мою сторону, а в противоположную. Дэвис был в рабочих перчатках, но без корзины. Обычно папа не разрешал собирать персики в перчатках, полагая, что прикосновение так же жизненно важно для сбора урожая, как оценка персика на вид и на запах. Я подумала, интересно, неужели папа не позаботился ему объяснить, а может, новый помощник просто не любит следовать правилам. Большая соломенная шляпа Дэвиса была привязана к шее веревкой и лежала плашмя у него на спине. Движения его были быстрые и нервные. Когда он рванул в мою сторону, чтобы осмотреть этот ряд деревьев, его лоб без шляпы оказался просто огромным – широким и выпяченным вперед, что только подчеркивало сходство с лошадью, которую создавали его веснушчатые высокие скулы и длинный выпирающий подбородок. Я стояла не дыша и по глупости надеялась, что он меня не заметит. Конечно же, он меня увидел и, увидев, вздрогнул от неожиданности. Наши взгляды встретились на сотую долю секунды. Он тут же перевел глаза куда‐то за меня, будто я всего лишь какой‐нибудь кролик. Вытянул длинную шею сначала вправо, потом влево, присматриваясь, и наконец резко развернулся, просунул длинные тонкие руки и ноги в ветвистое пространство между двух деревьев и исчез. Он двигался дальше – пауза, шелест, пауза, шелест – пока не удалился настолько, что я перестала его слышать.

Дэвис искал Уила. Я была в этом уверена. Я поежилась – не столько от прохладного вечернего ветерка, сколько от короткого, но пристального взгляда, которого меня удостоил незнакомец.

Оказалось, что на Уила охотится не один лишь Дэвис. В холодный предрассветный час на следующий день я помогала папе и Сету развозить персики по домам покупателей и обнаружила у лавки Чапмена два объявления. В них не было ни имени, ни уточнения, в чем состоит совершенное преступление, но два одинаковых написанных от руки плаката, прилепленных по обе стороны от входа, определенно были вывешены с целью поимки Уила: “Разыскивается преступник, смуглая кожа, черные волосы, опасен. Вознаграждение 20 долларов. Обращаться к Мартинделлу”.

Из всех жителей Айолы Эзра Мартинделл был единственным, кто имел хоть какое‐то отношение к охране правопорядка. Его дед построил один из первых настоящих домов на Мейн-стрит почти семьдесят лет назад, и с тех пор все семейство Мартинделлов считало своим долгом усаживаться на широком крыльце и следить за тем, что творится в городе. Поскольку никаких других умений у отца Эзры, Альберта, не было, окружной шериф Ганнисона назначил его своим представителем в Айоле. Когда Альберт умер, Эзра унаследовал его значок и начальственную манеру держаться. Как только в 1942 году у нас в городе появилась телефонная служба, главной обязанностью Эзры стало звонить шерифу Лайлу в Ганнисон, если вдруг возникнет какой повод для беспокойства, и поддерживать порядок, пока через полчаса не прибудут на автомобиле настоящие сотрудники полиции. Меня ужасно разозлило, что люди вроде Эзры Мартинделла могут назначить награду за поимку Уила, опираясь лишь на ложь и домыслы, ну и, может, несколько пропавших предметов одежды, которые наверняка просто сдуло с веревки ветром.

Еще больше меня встревожило то, как задорно присвистнул Сет при виде этих объявлений, – как будто перед ним поставили задачку, которую он с радостью попытается решить. А еще хуже был многозначительный взгляд, который он на меня бросил, ткнув грязным пальцем в то место на плакате, где значилось слово “Вознаграждение”.

– Опаньки! – с довольной улыбкой воскликнул он. – Железно разживусь двадцаткой.

Глава седьмая

Утром папа ни словом не обмолвился о моей хромоте, но, когда, доставив персики в лавку Чэпмена, мы вернулись к грузовику и я забралась на заднее сиденье, где тихо злилась брату в затылок, папа сказал, что я до обеда работаю в нашем придорожном ларьке.

– Если этот Дэвис снова придет, рук хватит, – сказал папа. – А Коре сегодня не помешает помощь.

Кора Митчелл, дочь нашего соседа, старая дева, живущая в грубо сколоченной, но чистой деревянной лачуге на земле своих родителей, почти всякий день позднего лета и осени работала в нашем ларьке в обмен на то, что папа почти каждый понедельник и среду помогал им на ранчо. У наших семейств так было заведено еще задолго до моего рождения. Кора отлично справлялась – с местными обсуждала погоду, персики и сплетни, а чужим помогала почувствовать себя как дома. Она умела так очаровать покупателя, чтобы он, придя за шестью персиками, купил целую дюжину, а если рассчитывал на двенадцать, ушел с половиной корзины. Часто она распродавала все еще до обеда. Не было никакого резона ставить меня за прилавок с ней вместе – не считая травмы, которую я изо всех сил игнорировала. Но я была так зла на Сета и исполнена подозрений в отношении Форреста Дэвиса, что обрадовалась возможности отдохнуть от них обоих.

– С удовольствием, – ответила я папе.

Когда мы подъехали к выцветшему фруктовому ларьку из белой обшивочной доски, добросовестная Кора уже была на месте и ждала нас. Мы были единственными производителями персиков во всей округе, и на трассе 50 наш ларек был единственной постоянной торговой точкой, сразу за мостом, в том месте, где в Айолу заворачивала трасса 149. Кое-кто из местных фермеров иногда тоже выставлял там прилавки и торговал своей продукцией, в основном обыкновенными овощами и корнеплодами, но у нашего ларька была настоящая жестяная крыша, деревянный настил и официальная государственная лицензия. Легенда гласит, будто мой дед, получив в Ганнисоне эту лицензию, в тот же день поместил ее в рамку и повесил на стене в гостиной как картину, вместо того чтобы прикрепить к ларьку, как ему было велено.

Папа и Сет принялись вынимать корзины из кузова грузовика, с каждым выдохом выпуская изо рта в утренний холод облачко пара. Кора поприветствовала нас улыбкой с ямочками и тут же начала раскладывать прибывшие фрукты на наклонном прилавке-витрине, быстро, но с художественным вкусом составляя четкие ряды, разворачивая персики самым розовым бочком кверху и изредка отшвыривая слегка помятый плод обратно в корзину. Кора Митчелл была женщиной высокой и округлой – возможно, на тот момент моей жизни самой крупной женщиной из всех, кого я встречала, и, хотя я знала ее с рождения, при встрече с ней я частенько заново поражалась ее величине. Она носила огромную белую блузку, которая вздымалась шатром над ее колоссальной грудью и животом, и эластичные манжеты рукавов врезались в пышную плоть над локтем. Несмотря на утреннюю прохладу, когда Кора работала, по лицу ее непрерывно текли тоненькие ручейки пота. Я пристроилась с ней рядом и тоже раскладывала персики, пока папа с Сетом не закончили разгрузку и грузовик не тронулся с места.

Утро раскачивалось медленно, за первый час с небольшим у ларька побывали только несколько ранних пташек из местных. Мы с Корой перебрасывались пустяковыми фразами о погоде, фермах и наших семьях. Она сидела на широком видавшем виды табурете, который давным-давно смастерил специально для нашего ларька ее отец, и, хотя лодыжка у меня побаливала и в ларьке была еще одна табуретка, я не садилась, а ходила взад-вперед. В перерывах между покупателями Кора не сидела сложа руки, а вязала зеленый шарф, пока я снова и снова прокручивала в голове плакат Мартинделла. Мне нестерпимо хотелось рассказать Коре все, что я знаю об этом мнимом преступнике, но неудачный опыт с Милли Данлэп подсказывал, что лучше держать язык за зубами.

К девяти утра дорога была полна машин, и перед ларьком выстроилась очередь. Кора за работой не переставала со всеми болтать и сыпать комплименты, как хозяйка на званом вечере. Она радостно хихикала, когда нас благодарили за то, что ларек работает даже сейчас, в разгар осени, и просила благодарить Господа Всемогущего за такую хорошую погоду. Я надеялась, что ее веселость восполнит мою очевидную рассеянность. Я старалась вести любезный разговор, класть в пакеты столько, сколько было заказано, и правильно подсчитывать сдачу, но Кора время от времени поглядывала на меня с недоумением и подшучивала надо мной, говоря, что боль из лодыжки каким‐то образом сказалась на работе мозга.

Мне никак не удавалось совместить свое впечатление от Уила с той, другой его версией, которая распространялась по городу, – версией опасного дикаря, преступника и вора. Я ломала голову, как же мне узнать о нем правду, как увидеть его истинный образ, не искаженный сплетнями, злобой, рожденной из слепых предубеждений, и моей собственной томительной тоской по нему. Руби-Элис Экерс была единственным изгоем, которого я знала в своей жизни. Меня приучили к мысли, что она сумасшедшее, опасное и дикое существо, не заслуживающее ни уважения, ни даже просто внимания, – точь‐в-точь как Уил в глазах Сета, Милли Данлэп, Мартинделла и остальных. Тут я вспомнила о том, как утром два дня назад встретила Руби-Элис, которая стояла одна на дороге, спешившись с велосипеда. Почему же я не предложила ей помочь?

В затишье между посетителями я спросила у Коры, не видела ли она в последнее время Руби-Элис.

– Ну так‐то даже больше, чем обычно, – ответила она.

Деревянный настил простонал, когда она переместилась от корзинки с деньгами к своему табурету. Она села и несколько раз выдохнула через скрученные в трубочку губы, как будто задувала невидимые свечи.

– Торчит всю неделю на нашей дороге – чаще так стоит на одном месте, ну вроде как ждет кого‐то. Вы небось ее тож видали, она ж там почти что ни день стоит, прям, знашь, там, где ваша дорога с нашей пересекатся.

У Коры была особая манера сокращать слова, как будто некоторые из них не умещались во рту и произнести их целиком было невозможно.

– Тебе не кажется, что с ней что‐то не так? – спросила я, не успев как следует подумать над формулировкой.

– Ну… – хихикнула Кора, что означало: С чего бы начать? Список ох какой длинный.

Я попыталась исправить вопрос.

– Я в том смысле, что я тоже видела ее на нашей дороге. Это было необычно, даже для нее. Ты не думаешь, что она заболела или что‐то вроде этого?

– Че‐то я не сообразила спросить, – ответила Кора. – Можт, и заболела. Вчера мы с мамашей ехали в город, а она стоит ну прям посреди дороги, глаза выпучила, по сторонам такая зыркает. Еле-еле объехали.

Я не знала, успокоена я или наоборот встревожена тем, что Кора и ее мать отнеслись к старой женщине так же презрительно, как и я сама.

– Чего вообще все ее так боятся? – спросила я. – Сет думает, она – дьявол.

Кора рассмеялась и ответила:

– Ну, не думаю, что прям боятся! Скорей просто сторонятся странного, эт нормально. Забыли, вишь, что она ваще‐то не всегда была чокнутой.

– Не всегда? – спросила я.

– Не-е, – помотала головой Кора. – Наскоко я знаю, она головушкой поехала после того, как тут инфлюэнца прокатилась. Может, осложнение. А может, с горя.

– У нее кто‐то из родных умер? – спросила я.

Кора кивнула, и ее темные брови вскинулись.

– Все до единого.

– Это сколько же? – удивленно уточнила я.

Кора пожала плечами.

– Эт я не знаю. Я ж тада в люльке еще лежала. Просто слышала, че рассказывают. А сама‐то застала только такую ж Руби-Элис, как и ты. Че‐то все ездит на своем драндулете, на всех пялится глазами этими своими безумными. Ни словечка не скажет. Ток знай всякое зверье бездомное в дом тянет, шоб веселей. Господи, помоги нам.

– ГосподиПомогиРубиЭлисЭкерс, – рассеянно отозвалась я, размышляя над словами Коры.

Она кивнула и опять взялась за вязание. А я про себя добавила: Аминь.

Когда я была маленькой, мы с Кэлом часто укладывались пузом книзу на берегу небольшого пруда в нашем саду. Он дотягивался рукой до воды и разгребал плавающие листья, обнаруживая под ними целый скрытый от глаз мир. И вот мы лежали там бок о бок подолгу и терпеливо наблюдали, чтó проплывет мимо или всплывет на поверхность, и каждая мелкая рыбешка, каждый червячок или водяной клоп становились чудесным открытием. Разговор с Корой был очень на это похож: я как будто отодвинула в сторону мусор, который не позволял заглянуть под поверхность. Руби-Элис была одинокой женщиной с разбитым сердцем, а вовсе не дьяволом и не сумасшедшей, точно так же, как и Уил был просто-напросто бродягой и темнокожим чужаком в городе, в который редко заглядывали и те, и другие. Я вдруг поняла то, чего раньше никак не могла ухватить: ведь старуха день за днем там на дороге дожидалась меня! В то утро, когда я поспешила поскорее от нее удрать, она потянулась ко мне не для того, чтобы толкнуть, а чтобы предупредить. Уил остался в Айоле и прятался в доме у Руби-Элис. Бедная женщина укрыла его у себя. Я была в этом уверена.

– Кора, ничего, если я ненадолго отойду? – спросила я, изо всех сил стараясь говорить спокойно, хотя сердце колотилось как безумное.

– Конечно, солнышко, иди, – ответила она. – Тебе ж скоро обед мужчинам готовить.

Об обеде я сейчас и не вспомнила, но Кора была права. Я выбралась из‐под навеса и взглянула на безоблачное небо. Судя по всему, до подачи еды на стол у меня было чуть больше часа. Мне пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы не побежать. Я понятия не имела, что произойдет, когда я найду Уила, но решение загадки его местонахождения придало мне отваги. Я зашагала быстро и целеустремленно, и даже почти не хромала – настолько я была уверена, что моя теория верна. Я представляла себе разные версии нашего воссоединения, но в конце каждой версии Уилл неизменно прижимал меня к груди.

Девушке семнадцати лет простительна глупость – особенно такой девушке, которая о сверхъестественной силе любви узнала лишь после того, как та ливнем обрушилась ей прямо на голову. Но интуиция, подсказавшая мне, что Уил находится совсем рядом, и ждет меня, и что я непременно найду его на соседской земле, где Руби-Элис держит своих странных животных, меня не обманула. Понадобилось лишь пройти сквозь темные сосны, отодвинуть щеколду на прежде запретной калитке и пересечь двор, по которому свободно разгуливают цесарки, куры и странные маленькие собачки. И постучать в нежно-розовую дверь, в которую я никогда еще не стучалась.

Я робко приложилась несколько раз костяшками – так тихо, что едва ли кто‐нибудь мог меня услышать. Поскольку никто не открыл, я постучала энергичнее. После чего отступила на шаг, набрала побольше воздуха и стала ждать. В последнюю секунду я сообразила убрать с лица волосы, разгладить платье, расправить плечи и поднять подбородок. Мой внешний вид, о котором я всегда вспоминала слишком поздно, вдруг показался мне чрезвычайно важным, но я уже едва ли могла тут что‐нибудь поделать, потому что увидела, как поворачивается дверная ручка.

Дверь с металлическим визгом открылась, и на пороге появился Уилсон Мун: он стоял с сияющей улыбкой и таким терпеливым спокойствием в лице и теле, как будто все это время ждал моего прихода. Тут меня осенило – так бывает, когда резко пробуждаешься ото сна, – что я гораздо больше времени провела с этим парнем в своем воображении, чем в реальности. Мы были почти незнакомы, и все же я успела себя убедить, что он мне обрадуется. Я стояла перед ним, краснела и переминалась с ноги на ногу, не зная, что говорить и что делать.

К счастью, он протянул мне свою теплую ладонь, и я за нее схватилась. Он повел меня в дом, и я пошла за ним.

Мужчины входили в кухню один за другим, снова внося с собой запахи, аппетиты и непрекращающийся обмен ругательствами. Когда они расселись, я принесла тарелку сэндвичей с ветчиной и полную миску капустного салата, а потом вернулась с кувшином сладкого чая. От спешки я дрожала и раскраснелась и старалась не поднимать головы.

– Заболела? – заметил мои румяные щеки и взмокшие волосы Сет.

Он уставился на меня с осуждением, как будто я не имела права заболеть или, что еще хуже, как будто я притворяюсь. Дэвис поднял свое лошадиное лицо, несколько секунд меня рассматривал и снова склонился над тарелкой.

– Просто от ларька пришлось быстро идти, – сказала я и вернулась к рабочему столу резать помидоры.

– Была торговля? – спросил папа, наливая себе чая.

– Полно, – ответила я.

– А индейцы были? – поддел меня Сет и вместе с братьями Оукли разразился хохотом.

В этот момент в кухню вкатился дядя Ог и занял свое место за столом.

– Чего так развеселились? – пробрюзжал он.

– Ничего, урод безногий, – сплюнул Сет в ответ.

– Хватит, – прикрикнул на него папа, и все вернулись к еде.

Только один индеец, хотелось мне крикнуть Сету. Только мой индеец, думала я про себя, еще не вполне понимая, что это означает и подходит ли такой ярлык Уилу, но зато прекрасно осознавая, что я нашла человека, которого ищут Сет и его дружки, и теперь знаю о нем много такого, о чем они и понятия не имеют.

Я знала, что Уил ночевал в заброшенной охотничьей хижине, которую обнаружил высоко в горах Биг-Блю, что он тайком пробирался в город, чтобы выполнять поручения Руби-Элис в обмен на еду и одеяла, и что он высматривал меня и даже шпионил за мной, когда я работала в саду, – и не сомневался, что мы снова встретимся. В том, что обвинения против него были ложными, я убедилась в ту же секунду, как его увидела: комбинезон и футболка на нем были те же, что в день нашей первой встречи, только на этот раз чистые. Не хватало только красной бейсболки. Я узнала даже тепло его ладони на щеке, ощущение его гладкой кожи и, на короткое мгновенье, солено-сладкий вкус его мягких губ, который разбудил во мне еще большую жажду. Я знала ясно как день, что он будет ждать меня у кривого тополя в конце дороги, как только я разгоню мужчин с обеда. От этой тайны у меня внутри было щекотно, будто я проглотила кружащееся перышко. Я позабирала у мужчин тарелки прежде, чем они успели дожевать последний кусок, и, нагнувшись над раковиной, мыла их и тайком улыбалась своему счастью.

Когда папа поднялся и направился к выходу, я сказала ему, что вернусь к ларьку и помогу Коре закрыть.

– Хорошо, – ответил он, не взглянув на меня и даже примерно не осознавая значимости моих слов – первой неправды, которую я ему сказала за всю свою жизнь. Вот какую цену я готова была заплатить за возможность снова оказаться в объятьях Уилсона Муна.

Глава восьмая

Уилсон Мун стал моим любовником. Все началось с быстрого поцелуя в губы в то утро, когда я нашла его у Руби-Элис Экерс, и продолжилось долгими объятиями, когда мы встретились, как и планировали, позже в тот день у тополя, росшего почти параллельно поверхности земли в конце нашей дороги. Каждая новая ложь давалась мне все легче, и теперь, когда сбор персиков закончился, я ухитрялась ускользать с фермы, чтобы встретиться с Уилом, почти каждый день. Иногда мы встречались под тополем, иногда – у ручья Уиллоу-крик, или у зарослей камыша на берегу Ганнисона, или у одинокой голубой ели на холме, или дома у Руби-Элис посреди ее зверинца. Каждый раз Уил дожидался меня в открытую, будто на всем белом свете у него не было других забот, кроме как встретить меня и обхватить своими крепкими надежными руками. Я зарывалась лицом в его грудь и замирала, находя утешение в его мускусном запахе. Он слегка отстранялся – ровно настолько, чтобы взглянуть на меня в изумлении, словно я привидение или фантазия, которая вдруг оказалась живой, из плоти и крови.

Иногда, завидев, что я приближаюсь, он срывался с места и бежал, легкий и быстрый, в лес или высокую траву, и я бежала за ним. Мы вместе падали на землю и целовались, и смеялись просто так, ни над чем. Мы перекатывались на спину и смотрели, как меняют форму облака, или кружат ястребы, или, однажды, как лысый орел мчится по небу, сжимая в когтях форель. Уил указал на него и шепнул мне, что это знак. Я постеснялась спросить, чего именно это знак, но он прижал меня к себе и поцеловал в лоб, и мне показалось, будто нас только что благословили. Говорить ни он, ни я не любили, так что слов на наших послеобеденных свиданиях почти не звучало. Тишина нас вполне устраивала, она была будто вырубленное в камне специально для нашей молчаливой радости пространство. Однажды я сказала, что потеряла бóльшую часть своей семьи, на что он ответил, что и он тоже. Позже я ругала себя за то, что не расспросила его, но тогда легкий шелест ветерка в сухой траве и его плечо, прижавшееся ко мне, казались мне наилучшим ответом. Он ел мои персики, самозабвенно хлюпая сочной мякотью и постанывая от наслаждения, а потом так крепко сжимал мою ладонь, что следы персикового сока чуть ли не намертво склеивали наши руки. Он существовал вне условностей и категорий, а иногда противоречил даже элементарной логике – например, он сумел так потереть мою больную лодыжку, что отек бесследно прошел, а вместе с ним отступила и боль.

Оглядываясь назад, я изумляюсь тому, как с каждой новой тайной встречей и каждой новой лаской наша невинность медленно, но верно испарялась: пока, спустя всего две недели после того, как Уил впервые открыл передо мной бледно-розовую дверь и ввел меня в дом, страсть не завела нас далеко за пределы здравого смысла и в его постель – в двух часах пути вверх по склонам Биг-Блю, где стояла уединенная горная хижина.

После завтрака в то утро я смотрела, как папа и Сет надевают тяжелые холщовые куртки и потертые ковбойские шляпы, загружают в кузов седла, длинные, свернутые восьмерками веревки и два тряпичных рюкзака, которые я набила флягами, вяленым мясом, консервированными бобами и банками яиц вкрутую. Они уезжали на два дня – собирать коров Оукли на горных выгонах высоко на северных склонах и гнать их в долину на зимние пастбища.

Когда старый грузовичок покатил, отплевываясь, по дороге, у меня в животе стало жарко от предвкушения. Я вымыла посуду, оставшуюся после завтрака, и покормила животных, но все мои мысли были только об Уиле. Прежде я еще никогда не мылась в среду, но на этот раз наполнила ванну и с наслаждением неспешно выкупалась, намыливая всю кожу и представляя себе, что это Уил касается меня, отчего у меня внутри шевелилось, раскрывалось и теплело, пока я наконец не выбралась из воды, дрожа и пылая. Я высушила волосы на осеннем солнце, накормила дядю Ога обедом и замечательно придуманной ложью о том, что мне придется переночевать у Коры Митчелл, которая сильно расхворалась. Единственное, что его волновало, это достаточное количество сэндвичей с ветчиной и сладкого чая в холодильнике, так что я поспешно приготовила побольше и того, и другого и лишь после этого выскользнула через заднюю дверь. К тому моменту, когда я добежала до Уила, дожидающегося в дальнем конце притихшего фруктового сада, я готова была забраться в него и раствориться без остатка. Я пошла за ним вдоль берегов Уиллоу-крик, по длинной крутой тропе над Айолой и далеко за ее пределы. Вскоре пейзаж изменился: полынь, камни и сосны превратились в зеленые луга, там и тут утыканные желтыми осинами, тропинка потекла ровно, и воздух стал разреженно-холодным. Когда в меркнущем свете наконец показалась старая хижина, я едва заприметила бегущий за ней ручей и залитый мягким светом луг. Не знаю, от чего сильнее колотилось мое сердце – от желания или от долгой дороги, но думать я сейчас могла только об одном – его постели. Уил отодвинул оленью шкуру, прикрывающую вход, и обернулся ко мне с молчаливым вопросом в глазах. Я кивнула, что означало: Да, я готова, да, уверена, он улыбнулся мне и повел внутрь.

Войдя за Уилом в хижину и позволив ему стянуть с меня одежду – она слой за слоем соскальзывала на земляной пол, и вот я уже стояла перед ним голая, и теперь раздевался он, – я была впервые в жизни свободна. Некоторое время мы стояли, изумленные наготой друг друга. Потом он мягко приподнял ладонью мой подбородок, приближая мои губы к своим. Мы соскользнули на кровать, поглощенные друг другом настолько, что казалось, все существование сконцентрировалось в этом мгновении и в данной точке пространства, в нашей коже, нашем касании и нашем движении.

Занимаясь любовью с Уилом, я чувствовала себя так, будто наконец‐то добралась до места, до которого очень давно ползла. В его объятиях я стала всем тем, чего до встречи с ним в себе даже не подозревала. Я была красивой, желанной и даже немного опасной. Я ушла с фермы на ночь – женщина, которая сама принимает решения и идет на риск, а не послушная и робкая девчонка.

После всего я лежала, прижавшись щекой к его теплому плечу, и он спал, обхватив меня рукой так естественно, будто мы делили супружеское ложе. Меня еще никогда не обнимали голые мужские руки, и прежде я даже не думала о том, каково это – спать на обнаженной мужской груди. И даже теперь, когда он лежал прямо тут, подо мной, и я ощущала его дыхание, ровный ритм его сердца и сладковатый запах его пота, я все равно не могла его постичь. Серебристое крыло лунного света проникло в окошко хижины и осветило гладкое лицо Уила, мощную шею и одну мускулистую руку, выбившуюся из слоев розовых одеял, которые дала ему Руби-Элис. Я пыталась прочесть на широкой ладони ключи к его истории – красно-черный плетеный браслет, который он никогда не снимал с запястья, испещренные белыми шрамами костяшки пальцев, толстые мозоли, как будто это руки гораздо более взрослого мужчины. Я изумлялась сверхъестественной силе его прикосновения и тому, как его ласка исцелила не только мою лодыжку, но и что‐то глубоко внутри – нечто, о чем я даже толком не осознавала, что оно болит.

Я осторожно вытащила из теплых одеял ладонь и накрыла ею его пальцы, припомнив, как неделю назад стала свидетельницей совершенно удивительной штуки, которую проделали эти уверенные руки: выхватили из лап неминуемой гибели новорожденного щенка. Мы были дома у Руби-Элис, и я с восторгом разглядывала полки с безделушками и восхищалась ее необыкновенной страстью к розовому цвету. Даже в детстве, когда я молилась за душу соседки, я и представить себе не могла, что она может спать, есть и жить в маленьком теплом доме с расставленными вот так статуэтками ангелов, собак и снеговиков. И тут Руби-Элис стремительно влетела в дом.

Сказать бедняжка, как всегда, ничего не могла, но она явно была в панике и умоляюще взирала своим диким глазом на Уила. В мертвенно-бледных ладонях она держала безжизненно обмякшего щенка. Его бело-коричневая шерстка блестела от маслянистой слизи. Щенок явно появился на свет мертворожденным, головка свесилась набок, а крошечные лапки в белых носочках вяло расползлись в стороны. Уил, ни слова не говоря, протянул к нему руки. Руби-Элис нежно уложила в них щенка. Уил поместил ладонь с щенком себе на живот и начал растирать его второй рукой, одновременно нежно и как будто яростно. Он поднес неживое тельце к губам и мягко подул ему в мордочку, потом снова опустил и тер, опять дышал на него, и снова тер. Руби-Элис меня, похоже, совершенно не замечала, хотя мы стояли всего в нескольких дюймах друг от друга, обе зачарованные происходящим. Уил перевернул обмякшего щенка на спину, показав его брюшко, голое и пятнистое, как у жабы, и принялся растирать, на этот раз всего двумя пальцами, вверх-вниз по крошечной груди. Снова поднес тельце к губам и тихо заговорил, слова были еле слышны и казались незнакомыми, я ничего не поняла. Потом он еще раз потер маленькую грудную клетку, прижал щенка к сердцу, закрыл глаза и выдохнул.

Первый, слабенький и едва уловимый порыв щенка к жизни был настолько удивительным, что я глазам своим не поверила. Я решила, что это все мое воображение, но тут щенок пошевелился опять, на этот раз уже совершенно отчетливо, и еще, и еще, и наконец принялся вертеться в ладонях у Уила – будто родился прямо у него в руках. Крошечное создание вытянуло шею и слепо тыкалось носиком в поисках соска. Уил расплылся в улыбке, быстро поцеловал щенка в нос и протянул его Руби-Элис. Она дважды хлопнула в ладоши и просияла охряно-желтыми кривыми зубами на бледном лице. Она схватила щенка, жадно прижала его к своей обвисшей груди и исчезла из комнаты так же быстро, как появилась, с грохотом захлопнув за собой дверь.

Я смотрела на Уила, вытаращив глаза от изумления.

– Как ты…? – начала я, но не успела сформулировать вопрос, как губы Уила прижались к моим, и мы повалились на пол. Мне понадобилось неимоверное усилие, чтобы вырваться из этих рук и побежать домой – не опоздать с ужином.

И вот, неделю спустя, я лежала без одежды на голой груди Уила в залитой лунным светом хижине и вся гудела от желания – теперь, когда эти самые руки успели коснуться всего моего тела. Я склонила голову и смотрела на очертания его губ. Сомневаясь, надо ли его будить, я легонько поцеловала его податливое тело чуть ниже ключицы. И, не удержавшись, поцеловала снова. Когда я поцеловала его в третий раз, он зашевелился. На четвертый раз – нагнулся ко мне, и наши губы встретились. Тела слились в высшем единении, замечательно понимая, как следует двигаться и каких мест касаться, хотя физическая близость была в новинку нам обоим. Мы снова занялись любовью, теперь – медленно и ритмично, как будто тот первый раз был всего лишь репетицией.

В свете осенней луны мы лежали в объятьях друг друга, истерзанные и выбившиеся из сил, и я, конечно, не могла такого предположить, но ребенок наш в это время уже начал расти.