Текст книги "Иди за рекой"

Глава девятая

На следующий день я пришла обратно домой – обессиленная бессонной ночью и долгой дорогой до лесной хижины и назад – за несколько минут до того, как папа с Сетом вернулись с перегона коров Оукли. Уил проводил меня через заднюю калитку до начала сада, поцеловал на прощанье и исчез среди деревьев. Я мечтательно зашагала по двору, едва ли отдавая себе отчет в том, что мои ноги оставляют следы на земле, пока резкий, как удар хлыста, звук папиного грузовика, приближающегося по подъездной дороге, не вернул меня к реальности. Я проскользнула через кухонную дверь, сбросила куртку и грязные ботинки, связала растрепанные волосы в хвостик и в спешке поставила кипятить кастрюлю воды, еще даже не понимая, что я в нее положу. Слава богу, папа с Сетом разгружались неторопливо и что‐то еще доделывали в сарае, что осталось несделанным со вчерашнего дня. Я понимала, что мне влетит по первое число за то, что не собрала яйца и не задала с утра корма скоту. Я вспомнила подробности лжи, которую наплела дяде Огу, о том, что мне нужно было помочь заболевшей Коре, и приготовилась рассказывать сейчас эту легенду заново.

Когда папа с Сетом вошли, судя по всему, уставшие не меньше моего, на столе уже были сырные сэндвичи и холодный сладкий чай, в сковородке потрескивали стручки фасоли с луком, а в кастрюле кипела картошка. Мужчины сняли куртки, Сет пулей пролетел через кухню, и я, чтобы создать видимость бурной деятельности, помешала в сковородке. Спросила у папы, как прошел перегон, стараясь, чтобы голос звучал небрежно и мило – как будто девушка, которая задает вопрос, еще не стала полностью преобразившейся женщиной. Он ворчливо буркнул, что “одну потеряли”, и вышел из кухни, предоставив мне гадать, корова просто потерялась или погибла, и из‐за чего. Я не помнила такого случая, чтобы папа не перегнал все стадо на зимнее пастбище целым и невредимым, неважно, для Оукли он перегонял или для Митчеллов, или его просто кто‐нибудь нанимал. Интуиция подсказала мне (и не обманула), что коровы недосчитались из‐за Сета.

Первым на кухню вернулся папа, за ним Сет, оба сели за стол. Время обеда давно прошло, да и перегон дался им непросто, поэтому они были страшно голодные и проглатывали буквально все, что бы я перед ними ни поставила.

Тут в кухню вкатился Ог и присвистнув воскликнул:

– Смотрите‐ка, кто вернулся!

Я в ужасе подняла глаза от мойки, где сливала картошку, и обнаружила, что Ог смотрит на меня. Внутри у меня все сжалось, но снова ожило, когда я увидела, что все внимание папы и Сета по‐прежнему сосредоточено на еде и оба явно приняли комментарий Ога на свой счет. Дрожащими руками я принялась давить недоваренную картошку с маслом и молоком.

– Не лучший наш перегон, – сказал папа, мельком глянув на Сета.

– Давай уж, говори! – подзадорил его Сет, но папа только положил себе в тарелку еще фасоли и молча продолжил есть.

Дядя Ог взял себе еды и переводил взгляд с папы на Сета и обратно на папу, с азартом наблюдая за их молчаливой ссорой. Я поставила на стол картошку, отчаянно надеясь найти предлог, чтобы не садиться. Но я была такая голодная, что тело будто само усадило меня за стол и стало накладывать еду на тарелку, не спросив разрешения у мозга. У Уила в хижине был запас свинины с фасолью, на завтрак мы с ним разделили, не разогревая, одну банку, но эти калории я уже давным-давно сожгла.

Я старалась есть изящно и пыталась придумать, что бы такое сказать, не выдав собственного волнения, чтобы отвлечь всех от противостояния папы и Сета, но ничего толкового в голову не приходило.

– Что, мадама, интереснее поймать индейца, чем заплутавшую корову, да? – поддел Сета Ог.

Сет ударил обеими ладонями по столу с такой силой, что посуда подскочила, и чай расплескался из стаканов. Он вскочил, с грохотом опрокинув стул, ринулся к двери и по дороге пнул инвалидное кресло. Ог дернулся и воспользовался удачной возможностью разразиться хриплым издевательским хохотом.

Папа проводил Сета взглядом, покачал головой и сердито ответил Огу:

– Именно. Тельца нам упустил.

Плакаты о розыске с описанием Уила и обещанием награды в двадцать долларов по‐прежнему были развешены по Айоле. Насколько я знала, они висели и в соседних Сапинеро и Себолле, а может, даже в Ганнисоне и еще дальше. Оставалось только гадать, сколько еще мужчин, которые ничего не знают об Уиле, повсюду его разыскивают. Я попыталась сменить тему, но истина и выбранный момент были не на моей стороне.

– Пап, извини, что пюре с комочками, – отважилась я.

Он всего лишь пожал плечами и поднес ко рту очередную ложку, как бы говоря – на своем особом безмолвном языке, – что с едой все нормально.

– Так бывает с картошкой, когда слишком торопишься, – сказал Ог.

У меня оборвалось сердце – он отчетливо намекнул на то, что я вернулась домой с опозданием. Я почувствовала, как с моего секрета отрывается первый тонкий слой.

– Кстати, как себя чувствует бедняжка Кора? – спросил Ог сладким голосом, поглядывая то на папу, то на меня. Притворная вежливость вопроса и то, как дядя склонил голову в напускном сочувствии, повергло меня в еще больший ужас. Он знал.

Папа удивленно посмотрел на меня, и я в ответ уставилась на него немигающими глазами. Собственная ложь накрыла меня, как накрывает енота свет фар несущегося грузовика. И в довершение всех бед – в губительное довершение, как потом обнаружится, – в этот самый момент в кухню вернулся Сет, который схватил свою куртку и направился было к задней двери, но тут заметил, как папа и Ог на меня смотрят, и остановился.

– Все хворает, – выдавила я из себя чуть слышно.

– Как это мило было с твоей стороны – целую ночь за ней ухаживать, – обрушил Ог последний, сокрушительный удар по моей легенде.

Я подняла со стола стакан с чаем, поровнее прижала его к губам и сделала глоток, глядя на папины сведенные к переносице брови.

– Кора не хворает, – сказал он, и у меня все внутренности разом перевернулись. – Она ждала нас внизу на пастбище – помогла собрать лошадей и собак. Выглядела здоровой.

Сет следил за разыгрывающейся сценой от задней двери, медленно просовывая в куртку сначала одну руку, потом другую и ни на секунду не отрывая от меня глаз.

Я предприняла последнюю попытку спасти свой план. Я говорила слишком много, нервно и глупо, рассказывала, как после завтрака Коре резко полегчало, но всю ночь она металась в жару, стенала и звала во сне Иисуса, но утром печенье и бекон поставили ее на ноги.

Ог крякнул, и тут случилось невероятное: будто бросая мне спасательный круг после того, как только что раскачал лодку моей лжи, он вдруг протянул скрипучим голосом:

– Бекон эта бабенка обожает, что правда, то правда.

Папа еще какое‐то время раздумывал над загадкой, а потом велел мне задать корм курам и снова принялся за еду. Сет по‐прежнему пристально смотрел на меня с дальнего конца кухни, и лицо его потихоньку расплывалось в улыбке. Он быстро дернул молнию на куртке и выскочил в заднюю дверь – она захлопнулась за ним со звуком ружейного выстрела.

Я чувствовала на себе взгляд Ога. Если бы я на него посмотрела, то, возможно, увидела бы в его глазах слабый отблеск раскаяния, но я не решилась поднять головы. Аппетит пропал. Я встала, водрузила наполовину полную тарелку на пирамиду грязной посуды со стола и пошла к раковине – приниматься за мытье.

Со стороны сарая раздалось яростное рычание родстера, который заводил Сет. Автомобиль тарахтел, а Сет снова и снова поддавал газу, будто нарочно испытывая мои нервы. Когда в окне над раковиной показался желтый капот, я не сразу сообразила, что к чему. В последнее время Сет просто помешался на своей машине, они с Холденом Оукли и Форрестом Дэвисом частенько ковырялись под крышкой капота, шумные и грязные, с “лаки страйками”, свисающими с губ. Годы напролет я наблюдала, как Сет возится со сломанным двигателем, и не представляла, что когда‐нибудь машина действительно сдвинется с места. И вот она медленно проехала мимо кухонного окна, Сет, сгорбившись за рулем и триумфально на меня посматривая, приложил руку ко лбу и с издевкой отдал мне честь. Потом притормозил и взревел двигателем с таким оглушительным крещендо, что папа бросился к двери, а Ог за столом завопил, – и наконец автомобиль пустился прочь по дороге, оставив за собой облако пыльного выхлопа и следы, похожие на две глубокие царапины от когтей.

В тот вечер к ужину Сет не вернулся. Никто ничего не сказал, как будто его пустой стул и раньше часто оставался никем не занят. Папа спросил, управилась ли я со всем, что не было сделано с утра в курятнике и на скотном дворе. Я сказала, что да, управилась. Дядя Ог промолчал. Когда мужчины ушли из кухни, я, разделавшись с посудой, побежала вверх по лестнице и захлопнула за собой дверь громче, чем следует, – хотела объявить всем, что ложусь спать пораньше. Затолкав под одеяло подушку так, чтобы по форме было похоже на человека, и надев дополнительный свитер, я на цыпочках спустилась обратно, бесшумно натянула ботинки и шерстяное пальто и выскользнула в заднюю дверь.

Пока я бежала через двор, меня колотила дрожь – то ли от октябрьского воздуха, холодного до боли в ноздрях, то ли от предвкушения скорых объятий Уила. К тому же я страшно нервничала и все время оглядывалась, всматриваясь в озаренную лунным светом ночь, – боялась, что за мной следят и я рискую привести Сета и его дружков прямиком к тому, кого они ищут. Когда впереди показался кривой тополь и внушающий спокойствие силуэт Уила, безмятежно прислонившегося к стволу, я успела так издергаться, что не выдержала и разрыдалась. Я бросилась к нему, и он поймал меня в распростертые объятия.

Мы укрылись среди ив и уселись друг напротив друга на небольшой просеке. Он держал мои руки в своих, и мы говорили о любви, об опасности, о Сете и таких, как он. Уил пригладил мне волосы и утер холодные слезы. Я смотрела в его нежные карие глаза и призывала на помощь всю свою отвагу: мне предстояло предать собственное сердце.

– Тебе надо уехать, – сказала я, одновременно искренне веря в эти слова и презирая себя за них.

Уил позволил моей идее повисеть в студеном воздухе между нами. А потом улыбнулся мне во весь рот – как во время нашей первой встречи на углу Норт-Лоры и Мейн-стрит и как там, в хижине, когда я стояла перед ним голая, – с благодарностью за что‐то такое, чего во мне до него не видел никто и никогда, и в особенности – не видела я сама. Мне казалось, я схожу с ума: то, о чем я его попросила, так не соответствовало тому, чего я хотела, что казалось, слова эти произнесла какая‐то другая девушка.

Уил покачал головой.

– Таких, как Сет, больше, чем ночью звезд на небе, – сказал он наконец, надеясь успокоить меня своим небрежным тоном, но эффект вышел совершенно обратный.

Ведь Уил был безусловно прав: куда бы он ни отправился, повсюду отыщется какой‐нибудь исполненный ненависти Сет, который захочет во всех своих бедах обвинить темнокожего парня вроде Уила. Мне стало ясно, что убегать он не станет.

– Я пойду за рекой, – сказал Уил. – Мой дед всегда говорил мне, что это – единственный выход.

Я кивнула, будто поняла, что он имеет в виду, и мы договорились о встрече на следующий день.

Одурманенная страстью и уверенностью Уила в том, что наша любовь преодолеет ярость Сета, я продолжала при всякой удобной возможности с ним встречаться. Здравый смысл кричал, что мы ведем себя как дураки, но мы не желали слушать. Я все же соблюдала осторожность. Ускользала из дома незамеченной – по крайней мере, мне так казалось. Сета почти не было видно. Свои обязанности по хозяйству он выполнял в еще более угрюмом и злобном настроении, чем обычно, а в доме объявлялся только иногда на обед или ужин, но по большей части носился как угорелый на своем родстере. Об “индейце” у нас говорить перестали, и с каждым днем мне становилось все проще убедить себя в том, во что мне так хотелось верить: что Сет забыл про Уила.

Не знаю, во время которой из наших встреч я невольно привела к нему Сета. Но спустя неделю после того, как Уил сжимал в ивах мои ладони и говорил, что никогда не уедет из Айолы, спустя ровно неделю – час в час – после того, как он отер слезы с моей щеки и попытался поцелуем прогнать мои страхи, Уил на наше условленное место не пришел.

Я мерила шагами стылую ноябрьскую ночь, ждала, ходила взад-вперед перед кривым тополем, светила фонариком в молчаливые поля и придорожные канавы и вскоре поняла, что он уже не появится. Я бросилась проверить нашу поляну среди ив, добежала до границы фруктового сада, до поворота ручья, до берега Ганнисона, до голубой ели на холме, до каждого уединенного уголка, где мы когда‐либо встречались, и, перебегая из одной точки в другую, я молилась о том, что просто неправильно поняла, где именно было назначено свидание.

Наконец, запыхавшись от бега, я открыла ворота Руби-Элис, чем вызвала бешеный лай и суету среди животных, дремавших во дворе. Дверь в старый сарай была открыта, но внутри, когда я выкрикнула имя Уила, пошевелились лишь несколько куриц и взметнулась перепуганная летучая мышь. В доме горел тусклый огонек. Мне так хотелось, чтобы Уил был там и встретил меня, как в тот теплый осенний день (всего несколько недель назад, хотя казалось, с тех пор прошла уже целая жизнь), когда я была так уверена, что найду его там, за этой розовой дверью. Я медленно, будто через болото, шла через двор, зная, что его нет и здесь. Заглянула в окно и увидела Руби-Элис, вытянувшуюся на диване: белое лицо и волосы мерцали, как луна, которой на небе в ту ночь не было. Она прижимала к груди одеяло и казалась одновременно мертвой и отчаянно хватающейся хоть за что‐нибудь земное.

Я рухнула на колени, у меня больше не осталось вариантов, кроме хижины, которая находилась так далеко и в таком труднодоступном месте в горах – практически на вершине мира. Заинтересовавшись моими рыданиями, ко мне подошла маленькая собачка и лизнула мою штанину. Я пнула ее ногой, и она зарычала.

Не помню, как я шла домой, как затаскивала себя вверх по лестнице и потом в кровать. Помню только, что далеко за полночь так там и лежала, не раздевшись, без сна и вся в слезах, когда через двор пророкотал родстер Сета. Грохот машины отозвался дрожью в оконном стекле и у меня в костях. Услышав, как открылась и закрылась боковая дверь, я вскочила с постели, выбежала из комнаты и бросилась вниз по лестнице, на кухню, к Сету.

Свет он не включал. Только по темному силуэту я догадалась, что он сидит, сгорбившись, на скамейке у задней двери, не сняв ни куртки, ни ботинок. Он, конечно, знал, что я стою в дверном проеме, но сидел тихо и неподвижно. От него разило виски, сигаретами и выхлопными газами. Я потянулась к выключателю, но в последний момент передумала. Мне не хотелось видеть его лицо. Я уже и без того знала все, что должна была узнать.

– Я тебя ненавижу, – сплюнула я в темноту, будто слова эти были кислой желчью, копившейся у меня внутри всю мою жизнь.

– Слышь, Тори, а я ведь кой-че получше огреб, чем эта их награда, – проговорил он заплетающимся языком и с неожиданной нежностью – так делятся с друзьями хорошими новостями. – Кой-че куда получше, – добавил он, после чего устало вздохнул и пьяно хихикнул. – Куда получше, – повторил он себе под нос с таким изумлением, просвечивающим сквозь пьяную гордость, будто сам себе не верил, и тут я вдруг содрогнулась от тошнотворного осознания, что Сет не просто выгнал моего Уила из города, не просто поймал его и сдал властям. Если бы я включила свет, то наверняка увидела бы у него на руках кровь.

Я развернулась и как в тумане поползла на четвереньках вверх по лестнице, едва ощущая под собой руки и ноги; пошатываясь, добралась по коридору до своей комнаты и, как больное животное, съежилась на кровати.

Потекли недели ожидания того дня, когда подтвердятся мои страхи, и все эти недели я двигалась по дому словно зомби: выполняла домашние дела так, будто тело мне не принадлежит, чувствовала себя больной и каждый подъем солнца, его движение по небу и закат сносила с отвращением.

– Заболела? – распахнул папа мою дверь как‐то утром, когда я не смогла подняться к завтраку.

Я приглушенно промычала из‐под одеяла.

– Съездить за доктором Бернетом? – спросил он.

– Нет, – просипела я.

Папа закрыл дверь и пошел вниз. В меня когтями вцепился жуткий стыд, когда я представила себе, как папа сам себе готовит завтрак, поэтому я встала и спустилась на кухню, и на следующее утро сделала то же самое, и на следующее, и так повторялось изо дня в день: я тупо выполняла свои обязанности, ничего не чувствуя и одновременно страдая от боли.

К концу дня я падала с ног от усталости, горя и попыток разгадать загадку, но все же каждый вечер, когда все дела были переделаны, на дом опускалась темнота и тишина, и папа с Огом закрывались каждый у себя в комнате, а Сета носило неизвестно где, я надевала на себя несколько слоев и выскальзывала из дома в ледяную темноту на поиски Уила. Мороз просаливал длинные руки деревьев у меня над головой, под ботинками хрустели мертвые листья. Как и в ту ночь, когда пропал Уил, я все шла и шла, заглядывая в каждое место, где мы встречались, и перед каждым поворотом загадывала, что сейчас увижу его силуэт, терпеливо прислонившийся к дереву, и его широкую улыбку, сверкающую сквозь темноту. Все это время я осознавала, что заигрываю с безумием и что моя надежда – лишь обманный трюк любви. Искать его было бесполезно.

Ночь за ночью я заглядывала в окно к Руби-Элис Экерс и всякий раз обнаруживала ее там одну, она спала на диване, похожая на труп. Ее собаки, из‐за холодов перемещенные в дом, спали клубочками по всей комнате. Уходя обратно через ее непривычно тихий двор, я думала: а что, если, разъезжая на велосипеде, Руби-Элис дни напролет металась по городу точно так же, как мечусь теперь ночи напролет я сама, вдруг все это время она пыталась вопреки здравому смыслу отыскать своих любимых, которых потеряла, и еще я думала: а что, если безумие от горя, сразившее Руби-Элис, теперь явилось и за мной?

Как‐то утром в конце ноября я стояла в заднем ряду магазина Чапмена, выбирая коробку пищевой соды, как будто бы в коробке пищевой соды был какой‐то смысл, и двое фермеров стояли облокотившись на прилавок с колбасами и беседовали – так громко, что я невольно подслушала обрывки того, что слышать было просто невозможно: Тело, ага. На дне Блэк-каньона. Тот краснокожий парень. Только, считай, без кожи. За машиной протащили по дороге. И сбросили.

Сколько горя способен вынести человек? Я и без того уже носила внутри огромные связки тоски, вины, любви, страха, растерянности, а еще, хотя я пока не вполне это понимала, ребенка, формирующегося у меня в утробе. Слова двоих фермеров в меня едва поместились, но удержать их внутри я уже не сумела. Даже тех обрывков, что я успела впитать, оказалось слишком много. Я рухнула на колени, и меня вырвало.

Мистер Чапмен выбежал из‐за прилавка мне на помощь. Он поднял меня из грязной лужи на безупречно чистом деревянном полу, довел до табурета и принес стакан воды. Другие тоже суетились вокруг меня – теперь я не могу вспомнить, кто именно это был, помню только смешение протянутых рук, заботливых голосов и встревоженных взглядов, пока Чапмен шваброй вытирал пол. Я нашла в себе силы лишь на то, чтобы извиниться и, пошатываясь выйти из магазина.

Прошлой ночью выпала легкая снежная пыльца, и теперь солнце отражалось от Мейн-стрит с беспощадной яркостью. Я заслонила глаза рукой, а в голове все отдавалось эхом: За машиной протащили по дороге. Тот краснокожий парень. Только, считай, без кожи.

Едва переставляя ноги, я двинулась прочь от магазинчика Чапмена, стараясь вернуться домой так, чтобы миновать пересечение Норт-Лоры и Мейн-стрит. Высоко над Айолой вздымались, сверкая на солнце, склоны Биг-Блю, и свежий белый снег на их вершинах сквозь слезы казался мне измятым и некрасивым. Уилу ничего не стоило укрыться в этих горах. А он вместо этого выбрал меня. Я попробовала вынести непереносимое и представила себе, что он сейчас там, в хижине, лежит, укутавшись в одеяла, а солнечный свет льется через единственное окошко и мягко ложится на его чудесную кожу. И все же. Я знала правду: мир слишком жесток, чтобы уберечь невинного мальчика или измерить, сколько бед мы в состоянии вынести, и Блэк-каньон стал для Уила глубокой и страшной могилой из‐за того, что он предпочел остаться, чтобы любить меня.