Текст книги "Объятия незнакомца"

Глава 5

Свобода. Она верила, что, вырвавшись оттуда, из царства стонов и тьмы, она обретет свободу. Только сейчас поняла она, сколь наивной была эта вера, и уже не знает, суждено ли ей когда-нибудь ощутить себя свободной. Она не чувствует себя в безопасности даже рядом со своим спасителем.

Особенно с ним.

Прежде чем они покинули гостиницу, она, углядев в комнате таз с кувшином, выпросила у него несколько минут на то, чтобы помыться. Сейчас, когда она наконец поела и выпила сидра, желудок ее уже не болел от голода. Но лучше ей не стало. Ни теплый ночной ветерок, овевавший лицо, ни размеренный шаг коня, ни крепкая рука, поддерживающая ее за талию, не снимали напряжения, сковавшего все ее существо.

Ей не удавалось расслабиться ни на мгновение. Спина ее стала прямой и словно каменной, как этот мост, по которому они переезжали реку. В голове проносились вопросы, тревожные и зыбкие, как лунный свет, рябью расплескавшийся по воде.

Макс вызволил ее. Он ее спаситель, это факт. Он не был с ней груб, ответил на все вопросы, все объяснил, даже перевязал ей раны.

Но у него есть пистоль.

Увидев, как блеснула рукоять оружия в его сапоге, она неожиданно вспомнила не только его название, но и звук. Резкий и громкий, при воспоминании о котором по телу ее прокатилась холодная дрожь. Она не знала, где и когда слышала его, но он не давал ей покоя.

Зачем ему оружие?

Пистоль. Муж. Жена. Свадьба.

Обрывки чужой, непонятной ей жизни. Слова эти таили в себе угрозу, они неотступно преследовали ее, вызывая боль в голове и тягучее, ноющее ощущение в желудке. И как она ни старалась постичь их, прошлое по-прежнему зияло черной дырой, дно которой было так же далеко и недосягаемо, как ночное небо над головой.

Она вглядывалась в эту мглу, надеясь найти там выход из забвения. Но выстрел пистоли, яркой вспышкой прорезавший мрак, наполнил ее таким страхом, что заглядывать в пропасть прошлого она уже решалась. Быть может, лучше ничего не знать? Так безопаснее. Нельзя стоять на краю пропасти, она может затянуть в себя.

Измученная нескончаемо долгой ночью, уставшая от вопросов, ответов на которые было не найти, она закрыла глаза и попыталась забыться.

Через несколько минут все поплыло, отступая, растворяясь в дреме, призрачной и сладкой, где чей-то мягкий бархатистый голос сулил ей покой и безопасность.

– Ну вот мы и добрались.

Она вздрогнула, открыла глаза и недоуменно огляделась, не зная, сколько она проспала. В небе по-прежнему стояла луна. Из города они, похоже, так и не выбрались. Должно быть, Париж огромный город, раз они, проделав такой путь, все еще находятся в его пределах.

Это был какой-то двор, окруженный с трех сторон стеной из… Как же это называется? Такие приземистые, зеленые, с листьями… Из темноты выступало трехэтажное кирпичное здание; по обе стороны от ограды вырисовывались точно такие же строения, а за ними виднелись другие.

– Это то место, про которое ты говорил? – Она сонно поморгала. – Здесь нас никто не найдет? Здесь безопасно?

– Более-менее, – устало сказал он.

Он снял руку с ее талии, и она вдруг смущенно подумала, что должно быть слишком тесно прижималась к нему во сне. Видимо, в глубине души она все-таки доверяет ему, несмотря на его пистоль.

Он спрыгнул с лошади.

– Помни, что я говорил тебе, – прошептал он. – Когда будешь разговаривать с дворецким и горничной, ни слова о лечебнице. А также о моей работе и о том, что мы скрываемся.

– Если даже они и не желают нам зла, они могут случайно проболтаться кому-нибудь. И тогда нас найдут, – заученно повторила она и зевнула.

– Точно. Хозяева здесь неплохие. Они знают свое дело, им хорошо платят, и им незачем сплетничать о тех, кто им платит. Да и возможности такой у них не будет, они все время здесь, на виду. Но тем не менее нужно соблюдать осторожность.

Он протянул руки и взял ее за талию, чтобы помочь ей спешиться. И в тот же миг по телу ее пробежала горячая дрожь. Ощущение, осмыслить которого она не могла, но оно настигало ее всякий раз, когда он касался ее. Оно исходило от его рук, жаркими волнами распространяясь по всему ее телу.

Ее нога коснулись земли, и он, тут же отпустив ее, повел коня к высокой, черной…

Как же называется эта решетка? Не помнит. Ничего не помнит. Дурманящий туман обволакивал сознание, мысли стали расплывчатыми и мучительными. Она провела рукой по лбу, словно желая развеять этот туман. Макс связал… вожжи.

Да. Вожжи. Он говорил. Вдев их в кольцо, болтавшееся на черной, высокой штуковине, он привязал коня и направился к ней. Из кармана жилета он достал ключ.

– Конь пока подождет. Пойдем. Я покажу тебе.... – Он посмотрел ей в глаза. – С тобой все в порядке?

Она потерла виски, кивнула и уронила руки. Они повисли как плети.

– Да. Просто я очень устала.

Встревоженный, он легонько провел пальцем по ее щеке.

– Пойдем, я отведу тебя в твою комнату. Тебе нужно выспаться.

Он замер, потом вдруг отдернул руку и секунду смотрел на нее, словно испугавшись чего-то, после чего развернулся и направился к дому.

Она последовала за ним, бесконечно усталая, чтобы задуматься над тем, почему прикосновения этого незнакомца все меньше и меньше страшат ее. Раздумья не проливали света. Ничто не помогало выбраться из мглы, в которой уже две недели блуждала ее душа.

Он открыл внушительную резную дверь, и они вошли в дом. Она ждала, пока он запирал дверь. На столике у входа горела лампа; смешанный запах прогорклого масла, вощеного паркета и свежих цветов дохнул ей в лицо, она огляделась, но тусклый свет лампы не позволял разглядеть внутреннего убранства. Макс взял лампу и повел ее по коридору. Они прошли мимо кухни, огромной столовой и еще двух комнат, названий которых она не помнила, пока не оказались в огромном, залитом светом холле.

Ослепленная, она зажмурилась, остановилась, а потом осторожно разомкнула веки. Свет лился из-под самого потолка из огромной штуковины, сделанной из несметного количества маленьких, искрящихся хрустальных висюлек.

– Люстра! – победно воскликнула она, обернувшись к стоявшему сзади Максу.

Он с улыбкой смотрел на нее.

– Да. Я предупредил, что мы приедем поздно и попросил не тушить свет, чтобы мы не сломали себе шеи, поднимаясь наверх. – Он подвел ее к крученой лестнице. – С месье и мадам Перель ты познакомишься утром. Очень приятные старики. Думаю, они понравятся тебе.

С этими словами он решительно направился наверх. Она двинулась следом за ним, но, поднявшись на две ступеньки, Вдруг застыла. Взгляд ее был прикован к огромному полотну, висевшему прямо напротив главного входа.

– Макс… это же… мы! – выдохнула она.

Он, широко улыбаясь, сошел к ней.

– Вот уж не думал, что ты так быстро заметишь его. Я привез сюда кое-какие вещи из нашего дома, Мари. Мне подумалось, с ними ты будешь чувствовать себя уютнее. Мы с тобой не уставали любоваться этим полотном.

С радостным изумлением смотрела она на картину, висевшую на стене в резной золоченой раме, – словно открылось вдруг окно в прошлое, и прошлое ее не было ни темным, ни страшным, а напротив – счастливым и светлым. И оно было напоено любовью.

Лужайка, залитая солнцем. Она сидит в кресле, позади нее стоит Макс, его рука покоится на ее плече. Оба улыбаются, и оба одеты в прекрасные одежды. На ней легкое платье голубого шелка, расшитое золотыми блестками, а синий с белым костюм Макса украшают ленты и медали. Ее волосы, зачесанные кверху массой кудельков, скреплены гребнями, в которых поблескивают драгоценные камни. На коленях у нее свернулась маленькая, лохматая черно-белая собачонка. И все это на фоне огромного дома.

– Это… это наш дом? – с удивлением спросила она, глядя на распростершееся на заднем плане здание.

– Да. Замок Ла-Рошель. В Турени, – медленно проговорил он. – Помнишь его?

Она напряженно вглядывалась в раскинувшееся на заднем плане строение. Это ее дом? Неужели об этом роскошном строении тосковала и грезила она долгими, безрадостными днями и ночами, проведенными в заточении? Почему-то никогда в своих мечтах она не представляла, что может жить в столь великолепном доме.

Ее взгляд, медленно скользнув от колонны к колонне, от окна к окну, останавливался на каждой из скульптур, украшавших большую зеленую лужайку. Она напряженно прислушивалась к себе, стараясь оживить в душе хоть какое-то воспоминание, но потуги ее были тщетны. Она ничего не чувствовала.

– Нет, – качнув головой, прошептала она. Радость на ее лице уступила место печали. – Я не помню его.

– А нашего Домино? – Он показал на собаку. – Уж его-то ты должна помнить. Мы потратили уйму времени, пока учили его позировать. – Макс усмехнулся. – Мы с художником готовы были дать ему хорошего пинка, но ты настояла, чтобы он тоже был на портрете. Временами мне начинало казаться, что этого сорванца ты любишь больше, чем меня. – Он провел рукой по ее волосам. – Я подумывал о том, чтобы привезти его сюда, но не решился. Своим тявканьем он свел бы наших хозяев с ума. И потом, ты же знаешь, как он умеет портить мебель.

Она посмотрела на Макса и снова перевела взгляд на картину – на лохматую, черно-белую собачонку, – но Домино был ей таким же чужим, как и этот дом.

– Нет. Я… не знаю, как он портит мебель. – Ее голос задрожал. – Я… даже не помню, чтобы у меня была собака.

– Дорогая, прости! – отвернувшись, проговорил Макс. В его голосе слышалась боль. – Если бы я только мог предполагать, что этот портрет расстроит тебя, я ни за что не взял бы его с собой.

– Нет, Макс. Нет. Я… очень хочу увидеть все, что принадлежало мне. Возможно, мне просто недостаточно видеть это на картине, наверное, я должна все потрогать, подержать все в руках. Погоди' – Она с надеждой посмотрела на него. – Ты, кажется, творил, что привез сюда мои вещи?

– Привез, но боюсь, немного. Я выезжал в страшной спешке. Но давай посмотрим, может, они как-то помогут тебе.

Он взял ее за руку и провел наверх. Они остановились у двери в конце длинного коридора.

Она вошла в нее и увидела пышно убранную комнату: огромную, застланную шелковым покрывалом бело-зеленых тонов кровать, выполненные из той же материи балдахин и кресла, туалетный столик, заставленный шкатулками, склянками и множеством других вещиц, назначения которых она не знала.

Окна были завешены тяжелыми бархатными шторами изумрудного цвета, стены оклеены золотистыми обоями и украшены живописными полотнами в золоченых рамах, на столиках по обе стороны кровати стояли масляные светильники. Был еще камин – огромный, он занимал почти всю стену. А над ним, на полке, стояли в вазе цветы; их нежный, пьянящий аромат, обволакивал комнату.

– Ничего не помню, – прошептала она, стоя посредине комнаты и с отчаянием озираясь вокруг.

– Конечно, милая, ты и не можешь этого помнить. Это не наша мебель, она всегда стояла здесь. – Макс поставил лампу на каминную полку, вынул из букета цветок и протянул его ей. Это была белая роза. – Я добавил сюда только цветы, их поставили сегодня. Ты всегда любила цветы. Особенно белые розы.

– Да?

– Да. А твои вещи – вот они.

Он прошел к громадному шкафу, который был выше него и распахнул дверцу. Шкаф был заполнен одеждой.

Она выронила розу и, затаив дыхание, приблизилась к нему. Пощупала платье – одно, другое, третье. Ощупывала их все подряд – коричневые, золотистые, красные и голубые, из бархата, шелка и сатина, убранные воланами, украшенные кружевами и лентами; повертела в руках кружевной зонтик, цветистый веер, шляпы – широкополую с атласным бантом и другую, отделанную изящными длинными перьями.

Но она не помнила их.

Слезы навернулись ей на глаза. Она судорожно вдохнула.

– Это мои вещи? Правда, мои?

– Правда, – подтвердил он. – Все до единой. Ты похудела, пока была в этой проклятой лечебнице, так что платья, наверное, будут сидеть немного свободно. Хотя на ряды никогда особенно не пленяли тебя. Ты всегда говорила, что увлечение нарядами – удел пустышек.

– Я так говорила?

– Да, именно так. Но иногда ты все же разрешала мне купить что-нибудь красивое для тебя. – Он выдвинул левый верхний ящик и порылся в нем. – Вот. Это я подарил тебе на свадьбу.

Он протянул ей пару гребней, усыпанных драгоценными камнями. Те самые, которые украшали ее волосы на портрете. Она вертела их в руках и не видела их; слезы застилали ей глаза, и только блеск сапфиров и бриллиантов, искрящийся и бесконечно чужой, тревожил ее взор.

Макс продолжал рыться в ящике.

– А это? Взгляни. Уж это ты должна помнить. – Он вытащил перстень. Большой, превосходно ограненный темно-красный рубин вспыхнул на свету. Он взял ее правую руку и надел ей его на палец. Перстень был ей в самый раз. – Этот перстень принадлежал твоей бабушке. Мать подарила его тебе на восемнадцатилетие. Ты так дорожила им, что очень редко надевала его и хранила в отдельной шкатулке.. Ох, милая, я как-то не подумал спросить, ты знаешь, что значит «мать»?

Не отрываясь, она смотрела на перстень. Ее нижняя губа задрожала.

– Да.

Макс, неловко замолчав, отвернулся и снова погрузился в содержимое ящика.

– Извини, Мари. Я не хотел сразу рассказывать тебе всего. Ты утомлена…

– Но я хочу знать все. Где она? Где моя мать? Тяжело вздохнув, он задвинул ящик и, не поворачиваясь к ней, сказал:

– Родных у тебя не осталось. Ты была единственным ребенком. Твой отец умер, когда ты была совсем маленькой, и до замужества ты жила с матерью. А она… – Он повернулся и посмотрел ей в лицо. – Она часто болела, и год назад умерла от пневмонии…

Гребни выпали у нее из рук, она отвернулась, не в силах сдерживать дольше слезы.

– Милая, прости меня! Прости! – хрипло выговорил он и захлопнул дверцу шкафа. – Я напрасно заговорил об этом сейчас. Я хотел повременить, подождать, пока ты оправишься..

– Нет, Макс, нет, ты не понимаешь! Она закрыла лицо руками.

– Но я заставил тебя страдать.

Она помотала головой. Боль, острая и обжигающая, заполнила ее сердце.

– Я плачу… не из-за матери. Самое ужасное, что ты говоришь мне о смерти моих родных, а я ничего при этом не чувствую.

Он подошел и, нежно взяв ее за плечи, повернул к себе.

– Мари, ты утомлена, тебе нужно поспать. Ты выспишься и будешь чувствовать себя…

– Не буду! Я уже никогда ничего не буду чувствовать. Только эту пустоту! – Она попыталась оттолкнуть его, – Как я могу что-то чувствовать? Я не могу горевать о тех, кого не помню! Не могу оплакивать их, потому что не знаю их. Не знаю! Как будто их не существовало вовсе! Как будто и не существовала прежде!

Макс не отпускал ее.

– Ты уже оплакала свою мать, когда она умерла. И ты существуешь. Вот ты. Со мной.

– Но тебя я тоже не помню. Когда я была… в лечебнице, я тешила себя надеждой, что увижу знакомых мне людей, знакомые вещи, и все вспомню. И вот я увидела. И что? Я по-прежнему… – Она смолкла, подыскивая нужные слова, но они пришли сами, одно за другим, вырвавшись наружу вместе с рыданиями. – Потерянная и одинокая.

Он притянул ее к себе и обнял.

– Ты не одинока, – сказал он твердо.

Она больше не отталкивала его. От его рук исходил покой и сила, и она плакала, спрятав лицо у него на груди.

– А вдруг доктор окажется прав? – пробормотала она. – Он сказал, что память ко мне не вернется. Вдруг я навсегда останусь такой?

– Что за доктор? – встревоженно спросил Макс, приподняв ей голову и заглядывая в лицо. – Какой еще доктор? Когда он сказал тебе такое?

– Когда я очнулась.

Темные глаза, смотревшие на нее, светились пониманием и сочувствием, они заглядывали в самую душу, и страхи, терзавшие ее, выплеснулись наружу.

– Он приходил осматривать меня. Я слышала, как он разговаривал с сестрами. Он сказал, что я «редкий случай», что на его памяти был только один похожий случай, и тот человек с-сошел с ума и… умер, – с ужасом прошептала она. – Макс… п-пожалуйста.., помоги мне. Я не хочу умирать.

Глаза его, как зеркало, отразили ту боль, что была в ее взгляде, она видела это даже сквозь едкую пелену слез. Он как будто понимал всю глубину захлестнувшего ее отчаяния, как будто знал, что это такое.

Словно не в силах терпеть такую муку, он прикрыл глаза и снова привлек ее к себе.

– Ты не сойдешь с ума и не умрешь, – просто сказал он. – Обещаю тебе, Мари.

В его словах была решимость. Она почувствовала ее так же отчетливо, как чувствовала выпуклые мускулы его рук и ровное биение его сердца. Она закрыла глаза, закинула руки ему на плечи и прижалась к нему, находя в его уверенности и силе свое спасение. Он гладил ее волосы, плечи, а она поливала слезами его черную рубаху.

Она все еще жалобно всхлипывала, однако ужас, порожденный той неведомой пустотой, грозившей навсегда поглотить ее, постепенно отступал. Быть может, рядом с этим незнакомцем, что держит ее так крепко и так добр к ней и который к тому же утверждает, что он ей муж, найдет она в себе силы выбраться из бездны беспамятства? Было что-то мягкое и покойное в том, как он гладил ее по спине, и Мари, спрятав лицо у него на груди, затихла.

А затихнув, очень скоро поняла, что поглаживания его стали другими.

Они теперь не успокаивали. Плавное, ритмичное скольжение его ладони по ее спине вызвало вдруг какое-то напряжение в самом низу живота. И в тот же миг, едва только она почувствовала это, как ощутила вдруг и его мускулистую грудь, и упругий живот, и крепкие ноги… Бедра, вжимавшиеся в ее живот, и еще что-то… очень твердое… Всего несколько мгновений назад этого не было… Видимо, и он почувствовал это, поскольку его рука вдруг остановилась.

Оба замерли. Всего на мгновение, но оно показалось ей вечностью.

Она подняла голову, понимая, что нужно отстраниться, но ее остановил огонь, пылавший в его глазах. А еще тихо произнесенное: – Нет.

Она была не вполне уверена, как ей следует понять его, и хотела было спросить, однако только успела открыть рот, как его накрыли губы Макса.

Горячие.

Сладкие.

Удивительные.

Она подняла руки, думая оттолкнуть его, но опять же не была уверена, сможет ли она сделать это, да и желает ли она этого. Мысли перепутались, в голове проносились лишь какие-то обрывки их. Жар, исходивший от его губ, разлился по ее телу. Она не знала что и думать, не понимая, откуда взялась эта дрожь, что охватила ее, – то ли из ее удивления, то ли из страха…

Дрожь весьма напоминала ту, что пробегала по ее членам всякий раз при его прикосновении, но сейчас она чувствовала ее внутри себя. Его руки скользнули по ее спине, одна обхватила ее за талию, другая поднялась вверх и легла на затылок, поддерживая ей голову. Его губы целовали ее, его пальцы гладили сзади ее шею, жесткая щетина терла ей подбородок. Она жалобно застонала. Он тоже застонал, оторвал от нее губы, и она уже было решила, что все закончилось.

Но его губы вновь настигли ее, и на этот раз их поцелуй, словно вспыхнув, как вспыхнула вдруг в ночи та люстра, виденная ею внизу, обдал ее фейерверком искрящихся огней. Все сомнения, вопросы, мучившие ее, растаяли тотчас, и она закинула руки ему на плечи. Происходящее настолько ошеломило ее, что она не могла даже предположить, чтобы трепет, подымающийся из самых ее глубин, мог быть вызван чем-то, кроме страха. Ощущение было совершенно новым и непостижимым: какое-то странное, необъяснимое возбуждение чувствовала она внутри себя.

Но что самое странное, так это то, что оно ей было приятно.

Как будто что-то взорвалось и теперь горело внутри нее. Горение. Это похоже на горение. Она не знала, откуда взялось это слово, но оно с предельной точностью описало ее ощущения.

И когда ей показалось, что она вот-вот растает от кипящей лавы, разлившейся внутри нее, он сделал нечто такое, что она вся обмерла. Его язык стал настойчиво раздвигать ее губы, и она вдруг ощутила, что он медленно и бархатисто провел им у нее во рту.

Вся застыв, она приглушенно вскрикнула. Ее крик выражал скорее удивление, нежели возмущение, но Макс оборвал поцелуй и неловко отступил от нее.

Тяжело дыша, он смотрел на нее, и вид его был растерянным.

– Черт! – выдохнул он. – Боже… что я делаю…

Она стояла перед ним, вся дрожа, не в силах найти объяснения случившемуся, с подкашивающимися ногами. Макс, однако, довольно быстро пришел в себя.

– Мари, извини. Я обещаю, пока ты не поправишься, пока… м-м… пока к тебе не вернется память, я… я не стану настаивать на своих супружеских правах. – Он указал на дверь, что была между кроватью и шкафом. – Я буду спать в соседней комнате, так что ты можешь чувствовать себя в полной безопасности. Теперь ложись, поспи. Спокойной ночи, дорогая.

Он резко повернулся и прошел к двери. Дверь громко хлопнула.

Она вздрогнула. Она стояла посреди комнаты и спрашивала себя, что же произошло между ними.

Сначала он целует ее, вызывая в ней целую бурю неведомых чувств, а потом… неожиданно оставляет ее в полной растерянности. Похоже, ему не составляет труда менять обличья: он то заботлив и нежен с ней, то вдруг становится холоден и резок.

И что он имел в виду, когда говорил, что она может чувствовать себя в полной безопасности? Что он рядом и в любой момент может прийти на помощь? Или это связано с тем, что он не будет настаивать на своих супружеских правах?

Нащупав рукой кресло, она медленно опустилась на шелковую подушку. Что же такого страшного в этих супружеских правах?

И вообще, что это такое – «супружеские права»? Она впервые слышит о них. И почему он сказал о них с такой неловкостью в глазах? Быть может, они имеют какое-то отношение к поцелуям?

Если так, подумала она, чувствуя, как краска заливает ее лицо, нужно как следует разузнать об этом. Она провела пальцем по своим губам, которые, казалось, еще хранили жар его сладостного поцелуя.

Если удастся, она поутру спросит об этом мадам Перель. Та гораздо старше ее, тоже замужем и, наверное, знает многое о поцелуях и супружеских правах.

Да, нужно будет расспросить мадам Перель.

Прошел час, прежде чем Макс отважился заглянуть к ней. Он осторожно просунул голову в дверь, проверяя, уснула ли Мари, и, увидев ее спящей, удивленно замер. Было что-то детское в том, как она спала, свернувшись калачиком и закрыв уши руками. Спала одетой, в том самом платье, которое он украл для нее в гостинице, и не загасив лампы, потому что… боялась темноты.

Он подумал, не потушить ли огонь, дабы обезопасить себя, но не захотел терять времени.

С трудом удерживая в руках ворох одежды, он скользнул в комнату и стремительным беззвучным шагом прошел к шкафу. Тщательно смазанные петли не издали ни малейшего скрипа. Он пробежал глазами по платьям; сейчас они почему-то казались здесь случайными и неуместными. Он снял с плечиков те, которые для Мари были явно велики, а на их место повесил другие, того же цвета и из той же материи, но на размер меньше.

Два дня назад он приобрел их в ближайшем магазине дамской одежды, причем каждого платья по три экземпляра разных размеров. Приятельски подмигнув хозяину магазина, он посоветовал ему довольствоваться одной любовницей, дабы избежать непомерных расходов, какие приходится нести ему. Хозяин остался доволен покупателем и доставил покупки по адресу.

Слава Богу, Мари была не в том настроении, чтобы примерить их. Бросив взгляд через плечо и убедившись, что она спит, он быстро проделал вторую часть своей операции: вынул из-за пазухи несколько пар домашних туфель, расставил их на полу в шкафу, прикрыв сверху зонтами и шляпами.

Туфли должны быть ей впору. Проявленная им забота о ее кровоточащих коленках была не только и не столько актом добросердечия – ему необходимо было определить размер ее обуви, что он и сделал, надорвав краешек одного из импровизированных бинтов и спрятав его потом в рукав.

К сожалению, для определения размера кольца этот метод применить не удалось. Поэтому вчера, начиняя шкаф вещами, он положил в верхний ящик несколько колец разных размеров. Беря при случае Мари за руку и крепко сжимая ее, он оценивал толщину пальцев и, поскольку они показались ему довольно хрупкими, остановился на самом маленьком кольце. И этот перстень с рубином прекрасно сыграл роль фамильной реликвии.

Пока она завороженно разглядывала его, ему удалось незаметно вытащить из ящика запасные перстни и спрятать их в карман жилета.

Порадовавшись, что все идет как по маслу, он торопливо собрал лишние платья, тихо притворил дверцу и посмотрел на пол, желая убедиться, что ничего не обронил.

И тут его рука застыла на гладкой панели шкафа.

На полу, прямо у его ног, лежала белая роза. Та, которая выпала из ее рук, когда она в восторге бросилась разглядывать свои вещи.

Он проглотил комок, вставший в горле, и вцепился в деревянную панель. Хватит, приказал он себе. Последний час он провел в своей комнате, убеждая себя, что ему нет дела до ее страданий. Что он не чувствует за собой никакой вины, обманывая ее и вплетая одну ложь за другой в причудливый узор ее прошлого. Что не испытывает к ней ничего, кроме презрения. Ну и разве что самою банального вожделения, которым и объяснялся этот его поцелуй.

То был минутный порыв. Затмение. И оно не повторится. Он больше не совершит подобной ошибки.

Но сейчас, стоило ему увидеть эту брошенную, забытую на полу розу, на него снова нахлынули чувства, которые он старался вытравить из себя.

Он вновь испытывал вину и раскаяние. Она пробуждала в нем нежность и желание. Он жалел ее, более того – он страдал вместе с нею. Ее глаза, полные слез и мольбы, заставляли его сердце сжиматься от боли.

Макс, пожалуйста, помоги мне. Я не хочу умирать.

Он оторвал взгляд от увядшего цветка и посмотрел на нее. Она спала, беззащитная и трогательная. Помоги мне. Черт бы ее побрал. Почему она просит его об этом? Можно подумать, что некто, хорошо знавший его, снабдил ее подробнейшим его жизнеописанием, и она, ознакомясь с ним, выбрала тот единственный путь, что прямиком ведет к его сердцу.

Уж кто-кто, а он знает, что такое страх перед неизвестностью. Страх смерти. Видит Бог, он познал его.

За время его болезни случались дни, когда каждый его вздох казался ему последним, когда отчаяние захлестывало его и он молил о том же. Помогите, не дайте мне умереть, я не хочу умирать.

Все то время рядом с ним были любящие родные. И они помогли ему. Никогда, даже в самые тяжкие минуты, он не чувствовал себя…

Брошенным и одиноким.

Эти слова не выходили у него из головы, так же как стоял перед глазами ее взгляд, полный ужаса и отчаяния. И как бы он ни старался, он уже не сможет забыть их. Словно железные крючья вонзились они в его сердце, заставляя его содрогаться от боли.

Помрачнев, он поднял розу, сам не зная для чего. Ему просто не хотелось оставлять ее на полу.

Собрав платья, он направился к двери, но, проходя мимо кровати, остановился. Он вдруг понял, для чего ему нужен был этот белый цветок. Он знал, как поступить с ним.

Хотя, если он положит его рядом с ней, она догадается, что он заходил в ее комнату, пока она спала.

Впрочем, тут же успокоил он себя: об истинной цели его визита она не узнает. Пусть думает, что он, как любящий и нежный муж, заходил удостовериться, что она заснула, и в знак того, что он всегда рядом, положил ей на кровать цветок. Это будет лишним подтверждением его любви и заботы.

Он выиграет дополнительное очко, сказал он себе.

И положил розу на подушку.

На мгновение он застыл, завороженно глядя на нее.

Затем повернулся и вышел, тихо притворив за собой дверь, а после секундного раздумья запер ее. Охапку платьев он свалил в своем шкафу, где уже была порядочная куча всевозможных женских тряпок и туфель, не пришедшихся Мари по размеру. Завтра он избавится от них.

В руке у него оставался только ключ от двери, разделяющей их комнаты. Он прошел к камину, достал с полки лаковую шкатулку, расписанную в китайском вкусе, опустил в нее ключ, но затем, немного подумав, вынул его и решительно направился к двери.

Осмотрев дверь, он спрятал ключ за наличник. Подальше, чтобы не видеть его.

Нет, так тоже не годится.

Он снова вынул его. Этот маленький ключик жег ему ладонь. Подыскать для него укромное место труда не составило бы, если бы, конечно, он знал, кого он хочет запереть – Мари или… себя.

Он раздраженно оглядел комнату. Размерами она ничем не отличалась от ее спальни, но была убрана в ослепительные красно-золотистые тона, милые сердцу каждого француза.

Он прошел к конторке в углу, на которой игриво поблескивала золоченая чернильница, выполненная в виде фигурки Дианы – само воплощение французской чрезмерности, – и открыл колчан, в котором богиня-охотница должна была бы держать свои стрелы. Стрел там не оказалось, как не оказалось и чернил, и тогда он опустил туда ключ.

Покончив с этим, он некоторое время задумчиво смотрел на статуэтку, а потом, стряхнув с себя оцепенение, нервно провел пятерней по волосам. Он понимал, что лучше всего сейчас лечь спать. Однако, если два часа назад все его тело ныло от усталости, то сейчас он чувствовал, что в нем бурлит какая-то нездоровая, беспокойная энергия.

Он подошел к ночному столику, на который дворецкий предусмотрительно поставил бокал и целых три графина с ликерами, – видимо, чтобы было из чего выбирать. Но он никогда не увлекался алкоголем. Алкоголь притупляет сознание, а он любит мыслить ясно и четко.

Именно поэтому он предпочел бы держаться подальше от этой кареглазой особы. Даже зеленый змий вряд ли смог бы так взбудоражить его, как это удалось его очаровательной пленнице.

Он тряхнул головой, потер глаза и, вздохнув, решил ложиться. Провалиться в сон и не думать о ней.

Перед тем как снять сапоги, он вытащил из-за правого голенища пистоль и положил ее под подушку. Его губы скривились в усмешке. Если уж эта вещица напугала Мари, то что сказала бы она, кабы увидела спрятанную в ящике его стола двустволку? Наверное, пришла бы в ужас. Не говоря уж о стальных ножах – больших и маленьких, зачехленными спрятанных в потайных карманах в подкладке его жилета. Или о скромных взрывных устройствах и прочих орудиях его нынешнего ремесла, которыми снабдили его Вульф с Флемингом и которые пока уютно покоятся в запертом саквояже, что стоит в у него в шкафу.

Он снял жилет, вынул один за другим все ножи и сложил их в ящик, где лежала двустволка. Очки, вытащенные из правого кармана, он положил поверх книга на ночной столик.

Он ломал голову над тем, что ответить Мари, если она вдруг спросит, почему он запер обе двери в ее комнату. Не запри он наружную дверь, ему пришлось бы провести ночь рядом с ней.

А это решительно невозможно.

Хватит того, что он оплошал, поцеловав ее, недовольно подумал Макс, вешая жилет в шкаф. Эта девушка, похоже, обладает удивительной силой, если от одного взмаха ее черных ресниц он теряет голову и не может совладать с собой. Само ее присутствие пробуждает в нем пылкие, мучительные желания.