Текст книги "Столетнее проклятие"

– Она поела? – спросил Хью.

– Да, – ответил Маркус. – Самую малость.

– Заставь ее есть больше, – посоветовал Хью.

– Угу. – Маркус сделал глубокий вдох, пытаясь унять раздражение.

Заставить Авалон поесть хоть немного уже было нешуточным испытанием. Она отказалась от хлеба. Не пожелала притронуться к сыру. Даже и смотреть не стала на овсяную лепешку. Просто, поджав губы, повернулась к Маркусу спиной.

Только Бальтазар сумел уговорить ее съесть хотя бы яблоко. При этом они сидели рядышком с таким видом, словно вокруг больше никого не было.

Маркус наблюдал за этой сценой, старательно поправляя подпругу седла. После того, как Авалон отказалась от еды, ему пришлось уйти. Маркус не хотел уходить, но что делать – Авалон своим надменным молчанием, всем своим поведением изничтожала его репутацию лэрда и господина. Все горцы исподтишка следили за этой сценой; Маркус отлично понимал, что для большинства этих людей он почти что чужак и судить его они будут по его поступкам.

Так что он должен был либо отойти, либо силой вынудить Авалон поесть, а применять силу Маркус не хотел. Так бы поступил его отец, но не он сам.

Теперь он мрачно размышлял о том, что, на их счастье, предание гласило, будто воинственная дева должна ненавидеть своего будущего супруга. Враждебное поведение Авалон лишний раз убеждало сородичей Маркуса в том, что она и есть ниспосланная легендой спасительница.

Однако даже воплощенной легенде негоже морить себя голодом. Маркуса злило, что Авалон так и не стала есть.

И тут явился Бальтазар, грациозный и статный, в своих сине-шафранных одеждах похожий на яркую нездешнюю птицу. Он присел неподалеку от Авалон. Не слишком близко, но так, чтобы привлечь ее внимание.

Маркус понятия не имел, какими словами его друг убеждал Авалон поесть, не знал даже, говорили ли они вообще. Он не слышал ни единого слова, и тем не менее через несколько минут Авалон взяла яблоко, которое протянул ей Бальтазар.

Она передумала даже и насчет хлеба и покусывала его потихоньку, украдкой глядя на Бальтазара.

– Она горда, – сказал ему Бальтазар, и Маркус подумал, что это еще мягко сказано. – Гордость не позволит ей принимать еду из твоих рук.

Хью нахмурился:

– Не принимать еду из рук лэрда? Ничего, она очень скоро к этому привыкнет.

– Несомненно, – с серьезным видом согласился Бальтазар.

И тогда Маркус понял, что ему еще предстоит выдержать не один бой. Это будет самая настоящая война.

4.

Семнадцать лет своей жизни Маркус мечтал о родовом тартане. Черный, с тонкими золотыми, алыми и пурпурными полосками, тартан воплощал тогда для юноши весь смысл его существования.

Потом Маркус с гордостью носил его всю дорогу до Иерусалима, под началом у сэра Трюгве, чинил бесчисленные прорехи, состирывал кровь – свою и чужую. Плотный шерстяной тартан продержался на удивление долго, и хотя в Святой Земле случались такие жаркие дни, что мясо, казалось, плавилось и сползало с костей, – Маркус не снимал тартана. То был символ его клана, символ родины, дома, надежды.

Он заносил тартан до дыр. Плотная шерсть пропиталась грязью, кровью и пустынной пылью; и каждую ночь Маркус мечтал о том дне, когда сможет вернуться в Шотландию.

До того, что случилось в Дамаске. До той ночи, когда тартан сорвали с него и сожгли, предав огню и его юношеские мечты.

Когда все кончилось, Маркус надел доспехи и щит сэра Трюгве – и носил их с тех пор, не снимая. И все же каждую ночь сны о Шотландии возвращались, проникали сквозь трещины в стене, которую он выстроил вокруг своей души, заставляли мечтать о невозможном: о снеге, дыме, морозном воздухе, зелени горных долин. О невинности.

Когда Маркус наконец вернулся домой, ему стоило нечеловеческих усилий снова надеть тартан. Один только Бальтазар, наверно, и понимал, как это было нелегко. Бальтазар был тогда в Дамаске и видел, как Маркус навсегда распростился с надеждой.

Впрочем, он не до конца поддался соблазну душевного покоя, который сулил тартан. Все так же Маркус носил у пояса свой испанский меч, красноречивый знак его отличия от сородичей. Они восхищались этой привычкой, любовались смертоносной красотой чужеземного клинка, и это было прекрасно. Но даже если б все порицали Маркуса, он все равно не расстался бы с мечом. Меч нужен был ему, чтобы и в домашнем, безыскусном раю горной Шотландии всегда оставаться настороже, никогда не забывая об испытаниях, которые он прошел в заморских землях.

Как бы то ни было, сейчас на Маркусе был новый, прочный тартан; и Маркус помимо воли восхищался этим рукотворным чудом, дивился тонким полоскам алого, золотого, пурпурного на черном фоне. Тартан связывал его с наследием предков, а потому был нужен Маркусу не меньше, чем испанский меч.

И вот сегодня утром перед ним стояла леди Авалон, и солнце, на сей раз решившее выглянуть из-за туч, искрилось в ее ясных, почти белоснежных волосах, ласкало точеный овал ее лица.

Она была прекрасна даже в своем безнадежно испорченном платье. Она была еще прекрасней, когда взяла принесенный Маркусом тартан и швырнула к его ногам.

– Я поклялась, что никогда больше не надену это! – гневно объявила Авалон.

Голос у нее был нежный, звенящий, словно колокольчик, но Маркуса это ничуть не обмануло. Авалон была таким же творением Хэнока, как и он сам.

– Тем хуже для тебя, – отозвался Маркус, поднимая тартан, – потому что тебе придется нарушить клятву.

Авалон не дрогнула, не отступила ни на шаг – так и стояла, воинственно сжав кулаки. К подолу ее платья пристали сухие листья, аметисты в вырезе корсажа сверкали в солнечном свете.

– Только если ты меня заставишь, – тихо и угрожающе проговорила она.

В сознании Маркуса возникла вдруг бесконечно соблазнительная картина: Авалон, совершенно нагая и восхитительно доступная, улыбаясь, манит его к себе… Боже милостивый, как он хотел этого, как мечтал снова сжать в своих объятьях ее теплую упругую плоть, вдохнуть пьянящий аромат ее волос, снова вкусить сладость ее вишневых губ! На сей раз это будет уже не урок, преподанный строптивице, но чистое, ничем не замутненное наслаждение…

Маркус отшатнулся от искусительного видения, пораженный тем, как легко потерял власть над собой.

Авалон вдруг замерла, широко раскрыла глаза, не сводя с него почти испуганного взгляда.

«Она знает, – потрясение подумал Маркус. – Она знает, о чем я подумал… и я знаю, что думает она».

Такого он никак не ожидал – в предании не было и малейшего намека на то, что они сумеют так легко проникать в мысли друг друга. И все же Маркус сразу понял, что это не игра воображения. Легенду о проклятии Кинкардинов он впитал вместе с материнским молоком, каждое слово ее с младенческих лет запечатлелось в его памяти. Мать, баюкая Маркуса перед сном, твердила ему вновь и вновь о предначертанной ему судьбе. Когда мать умерла – Маркусу тогда сравнялось десять лет, – ее миссию взяли на себя другие женщины клана. Они без устали рассказывали и пересказывали мальчику родовое предание, чтобы он, став мужчиной, ясно понимал, что ему суждено исполнить.

Маркус верил легенде всем сердцем – а потому, вопреки здравому смыслу, не сомневался, что его нареченная сможет читать в сердцах и мыслях людей. Маркус знал, что такое возможно, потому что и сам обладал крохотной частицей этого благого дара. Именно – дара, и конечно – благого. Разве может это быть злом?

Авалон выхватила у него из рук скомканный тартан и проворно шмыгнула за одеяло, которое Маркус сам растянул между двух кустов, дабы Авалон могла укрываться от нескромных мужских взглядов.

И сейчас он видел, как на земле, сбрызнутой солнечными пятнами, движется ее точеная тень. Вот мелькнул совершенный профиль, поднялась рука, дразняще округлилось бедро… вся она – само совершенство.

Когда Авалон наконец вышла из укрытия, на ней был тартан.

Трижды хвала женщинам клана, которые не забыли прибавить к самому тартану черное платье и серебряную фибулу! Сам Маркус ни за что на свете не вспомнил бы о таких мелочах.

Проходя мимо, Авалон искоса глянула на него. Что же было в этом взгляде… гнев? Безусловно. И нечто еще, едва различимое. Неприязнь? Может быть. Страх? Маркус от всего сердца надеялся, что нет. Бояться – это так не похоже на Авалон. Скорее уж в этом взгляде сквозила настороженность.

Что ж, это неплохо. Маркус едва управляется с этой строптивицей; немного уважения с ее стороны было бы весьма кстати.

Авалон принялась завтракать, и горцы молча смотрели на нее, отмечая, какими ровными, опрятными складками уложен ее тартан. Мужчины удовлетворенно переглядывались. Никто из них не знал, каким образом Маркус добился от нее послушания, не знал, что Авалон сдалась только для того, чтобы убежать от него подальше.

Сидя на плоском камне, Авалон угрюмо жевала овсяную лепешку.

Опять на ней эта отвратительная тряпка! Авалон и вправду поклялась, что больше никогда не наденет тартан. Ей было тогда четырнадцать. В ночь, когда отряд, везший ее назад в Англию, пересек границу Шотландии, Авалон сразу сняла тартан Кинкардинов. Тогда ей думалось, что насовсем. Она сожгла проклятый тартан в очаге трактира, где ее спутники остановились на ночь. Сидя у очага, Авалон долго смотрела, как пламя пожирает знакомый и ненавистный узор, и никто не сказал ей ни слова – ни королевский посланник, ни солдаты, ни хозяин трактира. Все они вместе с Авалон молча смотрели, как тартан Кинкардинов превращается в пепел.

И вот теперь этот трижды проклятый тартан словно возродился из пепла! И она, Авалон, своими руками перебросила его через плечо, обернув остаток вокруг талии. Так носили тартан все женщины Кинкардинов. Авалон без труда управилась с этим нелегким делом – пальцы ее сами вспомнили, как уложить тартан аккуратными ровными складками. Теперь она почти ничем не отличалась от своих спутников. Авалон помрачнела, поняв, как легко ненавистный клан Кинкардинов опять завладел ею.

И стоил ли краткий миг свободы нарушения давней клятвы? Стоило ли сдаваться лишь затем, чтобы убежать от взгляда, который там, на поляне, устремил на нее сын Хэнока?

Авалон не могла притворяться, будто ничего не случилось. Она уже и не помнила точно, что сказала тогда, но Маркус услышал ее и преобразил ее слова в жаркую бездну вожделения. И увлек с собой в эту бездну ее, Авалон.

Это произошло слишком быстро, ошеломляюще быстро. Совсем как той ночью, на лестнице трактира в Трэли. Маркус всего лишь коснулся ее пальцем – и ее охватило неведомое доселе пламя.

Что же это такое? «Не знаю», – отвечала сама себе Авалон. В Лондоне она встречала мужчин и покрасивее Маркуса. Некоторые даже привлекали ее внимание… но ни с одним Авалон не ощущала ничего подобного. Никто из этих мужчин до сих пор не сумел пробудить в ней химеру.

Ни с кем из них Авалон не чувствовала себя такой… живой.

Овсяная лепешка была сухой, слоистой и почти безвкусной. Вот, кстати, Авалон была твердо уверена, что навсегда позабудет вкус овсяных лепешек. Еще одна ошибка.

А самая главная ошибка – то, что Маркус Кинкардин оказался совсем не таким, как она ожидала.

Сейчас он разговаривал со своими людьми; все они были серьезны, и каждый – Авалон точно знала это – ни на миг не упускал ее из виду. Сам Маркус стоял к ней спиной и говорил что-то рыжеволосому горцу, который показался Авалон смутно знакомым. Должно быть, один из любимчиков Хэнока.

Маг Бальтазар стоял поодаль от остальных и держал под уздцы своего жеребца. Перехватив взгляд Авалон, Бальтазар одарил ее величественным кивком.

Авалон с первой минуты поняла, что этот человек не такой, как все. Дело было не в яркой одежде и иноземной внешности – нет, различие крылось глубже. Когда он впервые подошел к Авалон, химера сразу шепнула ей верное слово: маг.

Это было даже смешно – одно немыслимое существо называет нелепым именем другое. Однако даже если маги существуют только в древних преданиях – этот человек воплощал в себе все то, о чем они говорили. Он был редкостно, ослепительно цельным. Авалон знала, что один Бальтазар принял ее такой, какова она есть, – без оценок, без долгих размышлений. Просто принял – и все. Авалон хотелось поговорить с ним, раскрыть его тайны – но этого она не могла себе позволить. Бальтазар был другом ее врага.

Они ехали еще два долгих дня.

Во время скачки люди молчали. Слышно было только фырканье коней да шорох сухих листьев под копытами. Птицы при их приближении умолкали, испуганно вспархивали, метались над головой живыми стремительными тенями.

Авалон сразу поняла, когда они оказались в пределах Шотландии, – поняла прежде, чем это осознали ее спутники. Все вокруг изменилось – земля, свет, самый воздух.

Маркус, который вез Авалон на крупе своего коня, ощутил это почти одновременно с ней. Он выпрямился в седле, и Авалон уловила его мысль, заключенную в одном-единственном слове: «Дома».

«Ты-то дома, – подумала Авалон, – а я – нет».

Только где же тогда ее дом? Не в Шотландии, не в Гаттинге, не в Лондоне – а теперь уже и не в Трэли. Жизнь ее разбилась на множество осколков, и теперь она не чувствует привязанности ни к единому клочку земли.

Только химера, похоже, рада была вернуться в Шотландию. Авалон ощутила, как шевельнулась в ее мыслях призрачная тварь. Она пока еще смирная, но уже стала сильнее, намного сильнее…

Химера воплотилась именно здесь, в Шотландии, – порождение бешеного горского нрава и ее, Авалон, желания выжить. Прежде, в детстве, химера была для нее лишь бесплотным голосом, особым зрением – не больше. И только Хэнок дал начало ее истинному существованию. Только Хэнок показал Авалон, что такое безнадежность и тьма.

Этой ночью над лагерем блистали продрогшие звезды. Ветер уже нес с собой ледяное дыхание близкой зимы. Авалон укрылась поверх тартана одеялом, но все равно дрожала от холода, в одиночку свернувшись клубком на голой земле. В ее снах беспорядочно смешались воспоминания и фантазии, и наконец из этой сумятицы вынырнуло то, что когда-то казалось ей кошмаром и наяву.

Дядя Хэнок был зол на нее. Да, так все и было. Она не могла забыть.

– Жалкая, слабая девчонка! – с отвращением бросил дядя Хэнок. – Ты только посмотри на нее!

Авалон медленно, с трудом села, подавляя желание прикрыть ладонью глаза, чтобы унять головокружение.

– Ты позволила себе отвлечься, – угрюмо сказал человек, который был ее наставником. – Я же говорил тебе: не отвлекаться!

Авалон еле-еле поднялась на ноги, даже не стряхнув грязь, которая при падении налипла на тартан.

– Еще раз! – рявкнул дядя Хэнок.

Наставник даже не стал ждать, когда Авалон придет в себя. Он сделал стремительный выпад вправо, и Авалон метнулась в другую сторону, вскинув руки в жалкой попытке отразить неизбежный удар.

Глаза ее слезились от пыли. Все вокруг плыло, подернутое туманом. Она знала, что наставник сейчас ударом ноги собьет ее с ног, но не могла в этом тумане даже различить его крупную фигуру. Дыхание срывалось с ее губ рваными, жалобными всхлипами.

Хорошо бы вытереть слезы.

«Падай! – пронзительно крикнула у нее в голове химера. – Перекатись!»

И Авалон почти бессознательно повиновалась, увернулась от удара, покатилась клубком по земле и, развернувшись, одним прыжком вскочила на ноги – лицом к ненавистному наставнику.

Химера передала ей ворчливое одобрение дяди, который стоял поодаль и молчал, поджав губы.

Авалон ненавидела эти поджатые губы, признак постоянного неудовольствия человека, которого все, кроме нее, называли «лэрдом».

Наставник ничуть не смягчился при виде ее проворства. Он уже снова мелкими шажками наступал на Авалон, расставив руки так, что невозможно было угадать, с какой стороны он нанесет удар.

Ремешок, которым были стянуты на затылке волосы Авалон, лопнул, и теперь серебристые пряди падали ей на лоб, мешая видеть. Девочка сердито мотнула головой.

«Влево!» – завопила химера, но было уже поздно – удар наставника пришелся по лицу, и Авалон опять покатилась в грязь.

– Ха! – воскликнул с отвращением лэрд. – Вот уж воистину, «преуспевшая в воинском деле»!

Закрыв глаза, уронив голову на грудь, Авалон слушала, как он распекает наставника:

– Никогда ей не постичь воинской науки! Она – позор нашего рода!

– Дай ты ей время, Хэнок. Она еще молода.

– Время! – прогремел лэрд, и в тишине двора перед хижиной раскатилось гулкое эхо. – Время! Это тянется уже три года! Сколько ей еще нужно?

– Искусством рукопашной овладеть нелегко, Хэнок. Ты и сам это знаешь. А она ведь еще дитя.

При этих словах Авалон подняла голову и снизу вверх посмотрела на спорящих мужчин. Волосы ее рассыпались серебристыми локонами по плечам и спине.

– Когда-нибудь она повзрослеет, Маклохлен! – огрызнулся дядя Хэнок. – Очень скоро она созреет для свадьбы с моим сыном, а ты ведь прекрасно знаешь, чего требует от нее предание! Я доверил тебе сделать из нее воина – а ты предлагаешь мне это?!

Наставник глянул на девочку, и Авалон ответила ему таким же прямым и дерзким взглядом – впервые за много дней.

– Она еще научится, – сказал наставник, и Авалон не нуждалась в нашептываниях химеры, чтобы уловить в его голосе сомнение.

Лэрд широкими шагами подошел к Авалон, которая так и стояла на четвереньках, и ожег ее презрительным взглядом.

– Авалон де Фаруш, ты – позор нашего клана.

Тогда Авалон оттолкнулась от земли, выпрямилась и бросила ему в лицо то, что зрело в ней все эти три года:

– Я не из вашего клана!

Брови дяди Хэнока взлетели почти до самых волос, рыжая борода встопорщилась.

– Что ты сказала? – страшным голосом вопросил он.

Авалон выпрямилась, и химера в ее голове скорчилась, заметалась, трясясь от ужаса.

«Ярость! – выла она. – Ярость, ярость, ошибка, извинись, отступи…»

«Заткнись!» – беззвучно приказала ей Авалон. Она слишком долго ждала этой минуты, и теперь было слишком поздно извиняться и отступать.

– Я не из вашего клана, – повторила она со всем достоинством, на какое была способна. И подумала, что так же держался бы ее отец, будь он жив.

Дядя Хэнок так побелел, что, казалось, его рыжая борода в лучах солнца занялась огнем.

Химера испустила вопль ужаса, который слышала одна только Авалон, призывая всем видом выразить полнейшую покорность, – но девочка знала, что даже это не усмирило бы сейчас дядю Хэнока.

Он возвышался над ней, своим могучим телом загораживая солнце.

– Ваше предание – чушь! – выкрикнула Авалон, не веря собственной смелости.

За такие слова дядя Хэнок ее уж точно убьет. Он уже вытаращил глаза, сжал увесистые кулаки. Один удар – и ей конец, но это, наверно, будет не так уж и плохо, не так уж больно, а потом она навсегда покинет этот мир, увидит маму, отца, Фрину…

– Чушь! – снова что есть силы крикнула Авалон, готовясь к смерти. – Нет никакого проклятия, нет! Только глупые дети верят в проклятия!

Так говорила Фрина. Это было давно. Тогда у Авалон еще была нянька, был дом, были те, кто ее любил. Тогда все было не так, как сейчас. Тогда она не жила в жалкой лачуге, одна, без друзей, под присмотром ненавистного наставника.

– Девчонка, придержи язык! – вмешался наставник, пытаясь оттереть ее от лэрда, но это лишь больше распалило Авалон.

Словно все эти три года – с того самого дня, когда ее привезли сюда, – Авалон только и ждала этой минуты, ждала, когда окажется в круге грязи лицом к лицу с двумя рассвирепевшими великанами. Ей было непонятно, чего они от нее ждали, чего добивались. Все было перевернуто с ног на голову из-за их веры в эту дурацкую легенду. И Авалон решила бороться.

– Это всего лишь бабкины россказни! – язвительно бросила Авалон, наслаждаясь тем, что может наконец высказать все, что думает. – Этого никогда не было! И я не стану притворяться, что это правда, и никогда, никогда не выйду замуж, ни ради тебя, ни ради кого другого, а в особенности ради какого-то нелепого предания.

Слова, которые она так долго лелеяла в душе, оставляли на губах восхитительный привкус злорадства, и Авалон, сознавая опасность, уже не могла остановиться.

– Я никогда не выйду за твоего сына! Слышишь? Я клянусь, что никогда не стану его женой!

Авалон перевела дыхание и замолчала. Эхо ее слов, ее сокровенных мыслей растаяло в гуще леса. Вокруг царила оглушительная тишина. Безмерная слабость овладела вдруг Авалон – эта яростная вспышка отняла у нее все силы. Она чужая здесь, ей ненавистна эта земля, больше всего на свете она хочет, одного – уехать, навсегда уехать отсюда. Сердце вдруг стиснула такая боль, что даже химера беззвучно застонала.

– Я хочу домой, – тихо, умоляюще проговорила Авалон. – Пожалуйста… отпустите меня домой.

И снова воцарилась долгая тишина, но уже иная – словно птицы, деревья и реки замерли в страхе за Авалон, трепеща перед гневом, который неизбежно вызовут ее слова. Наконец дядя Хэнок прервал молчание, со свистом втянув в себя воздух:

– Вот, значит, какова твоя благодарность!

Он оттолкнул с дороги наставника, и тот покорно посторонился, отошел подальше, оставив Авалон одну перед лицом возмездия.

Лицо Хэнока было белым от гнева.

– И это – после того, как я спас тебе жизнь, привез тебя в мой дом, в мой клан; после того, как я взял тебя под защиту, Авалон де Фаруш, ради памяти твоего отца и ради моего сына! После всего этого ты скулишь и хнычешь, как побитая собачонка, да еще и насмехаешься над тем, что спасло тебе жизнь!

– Проклятий не бывает, – прошептала Авалон.

Ей было так страшно, что она не смела даже вытереть заплаканные глаза. Спутанные волосы упали ей на лицо. Ненадежная завеса, но все же…

– Не бывает?! – взревел Хэнок, шагнув к ней.

Авалон вздрогнула, когда он крепко схватил ее за плечи, но даже не попыталась бежать. Она знала, что это бесполезно – дядя Хэнок повсюду расставил стражу.

– Не бывает?! – прорычал он снова и вздернул Авалон в воздух – легко, словно тряпичную куклу. Ноги ее заболтались в пустоте. – Я тебе, голубушка, покажу, что бывает! Ты у меня узнаешь, что бывает, когда сутки просидишь в кладовой!

Авалон шевельнула губами, но не смогла выдавить из себя ни звука. Впрочем, дядя и не услышал бы, потому что уже тащил ее назад, в дом. Прямиком в эту жуткую кладовую.

Когда он вошел в кухню, кислолицая кухарка поспешно убралась прочь, а Авалон наконец стала вырываться. Хэнок без труда удержал ее и, одной рукой подняв за шиворот, как кутенка, другой распахнул дверь кладовой.

– Вот теперь и подумай, неблагодарная, что бывает, а чего не бывает!

Он швырнул девочку в кладовую, и она ударилась о стену захламленной каморки, сползла на пол, зажимая ладонью рот.

Дядя стоял в дверях, в упор глядя на нее, и губы его снова сжались в тонкую линию.

– Ты будешь женой моего сына. Что бы ты там ни хотела и ни думала – это все не важно, поняла, девчонка?

Он отступил на шаг и взялся рукой за дверь.

– Ты останешься здесь до утра, пока не будешь готова извиниться за то, что оскорбила клан. До тех пор ты отсюда не выйдешь.

Хэнок захлопнул дверь, и Авалон оказалась в кромешной темноте.

Она скорчилась в углу, зажмурилась, все так же зажимая ладонью рот, чтобы не выпустить рвущиеся наружу рыдания.

«Я никогда не буду его женой! Я никогда не буду его женой! Я никогда не буду его женой…»

В глубине ее души всевидящая химера, злосчастное порождение несуществующего проклятия, уткнулась мордой в передние лапы и зарыдала, оплакивая Авалон.

Авалон снился кошмар.

Маркус услыхал, как часто, прерывисто она дышит. Он посмотрел в ее сторону. Руки беспокойно перебирают одеяло.

Он лежал ближе всех к Авалон, а потому, подняв голову, сумел разглядеть ее даже под самодельным навесом, который смастерили для нее из лишнего тартана. Маркус отчетливо видел ее лицо.

Авалон спала, повернув голову набок, и дышала так тяжело и часто, что у Маркуса сжалось сердце. Ужасно было слушать, как она задыхается, сдерживая рыдания, погруженная с головой в призрачные страхи своего сна.

Маркус медленно приподнялся, откинув одеяло, и застыл в нерешительности. Если он разбудит Авалон, вряд ли она станет его за это благодарить. Но как же он сможет заснуть, слыша ее судорожное, полное непролитых слез дыхание?

А потому он так и замер, не сводя глаз с Авалон. В звездной ночи ее лицо казалось странным, неземным, нестерпимо хрупким. Гладкий лоб ее пересекли страдальческие морщины, губы беспомощно приоткрылись – совсем как у обиженного ребенка.

Как же она хороша, его нареченная невеста… и как трудно будет добиться того, чтобы она ответила ему согласием! Быть может, она никогда не согласится стать его женой.

Эта мысль, как ни странно, привела Маркуса в отчаяние. Авалон казалась ему непостижимым существом – сильная, но хрупкая; воин, но женщина. Сказочная фея, бьющаяся в силках своей судьбы. Маркус совершенно не понимал ее. И. все же сейчас, когда Авалон металась в кошмарном сне, Маркус вдруг почувствовал, что они близки, как никогда.

Потому что он хорошо знал, что такое кошмары. Дурной сон минет, развеется, непролитые слезы высохнут, и завтра утром Авалон будет так же горда и упряма. Маркус должен был признать, что ему это даже нравится.

Но гораздо ближе казалась она ему сейчас, погруженная в муки собственного ада. Стало быть, даже леди Авалон, живое воплощение легенды, – обычная женщина, и ее, как всякого человека, преследуют свои демоны.

Маркус дорого бы дал, чтобы спасти ее от этих демонов.

Наконец Авалон обмякла, стихла, лицо ее прояснилось, дыхание снова стало ровным и сонным. Зато Маркус обнаружил, что никак не может заснуть.

Наутро все было так, словно минувшая ночь ничем не отличалась от остальных. Авалон в угрюмом молчании сидела перед Маркусом на спине его жеребца и смотрела, как меняется окружающий их пейзаж. Горы становились все выше, лес густел, и все больше встречалось в нем сосен и елей.

Время от времени Маркус снимал руку с ее талии, чтобы перехватить поводья. И тут же обнимал ее другой рукой – так небрежно, словно занимался этим всю жизнь. Впрочем, Авалон теперь тоже казалось привычным прикосновение его руки.

Скоро, очень скоро они доберутся до замка Са-вер. Авалон не могла сказать точно, как далеко им еще ехать до родового гнезда Кинкардина. Хэнок был настолько осторожен, что ни разу не привозил ее в Савер. Лишь сейчас Авалон поняла, что он знал, наверняка знал, что пикты были подкуплены. Только этим можно было объяснить многие его поступки.

Например, то, почему он так много времени проводил в отдаленной деревушке, где жила Авалон под присмотром нескольких его доверенных людей. Деревушка тоже принадлежала Кинкардинам, но стояла на самой границе их владений, а соседними землями владел союзный клан – стало быть, в случае нападения им было куда бежать.

Хэнок никогда, ни на минуту не забывал об опасности. Он часто уезжал в Савер, ведя обычную жизнь лэрда и скрывая ото всех свои поездки в деревушку. Он ни разу не брал с собой Авалон. Как же она страшилась его частых и всегда неожиданных визитов!

Впрочем, замысел Хэнока сработал как нельзя лучше. Прошло целых шесть лет, прежде чем слухи о том, что Авалон жива, просочились в Англию. Еще год англичане потратили на то, чтобы отобрать ее у Хэнока. До тех пор все считали, что Авалон была убита, погибла вместе с отцом и другими обитателями замка Трэли. Тела ее так и не нашли. Решили, что оно сгорело дотла во время пожара. Сама Авалон узнала обо всем этом, только когда вернулась в Англию.

Она всегда искренне считала, будто всем известно, что она живет в захудалой горной деревушке, – и всех это устраивает. Именно это внушил ей Хэнок. Между тем одни лишь Кинкардины знали, что дочь Жоффрея де Фаруш жива.

Как же разъярился Хэнок, когда англичане потребовали ее возвращения! Он и не думал отпускать Авалон, покуда она не станет женой его сына и окажется навеки привязанной к клану Кинкардинов.

– Твой отец, должно быть, вне себя от радости, что ты вернулся домой, – вслух сказала Авалон, нарушив лесную тишину. И подумала: «Каково-то будет снова встретиться с Хэноком?»

– Понятия не имею, – помолчав, отозвался Маркус. – Он умер почти год назад.

– Почти год?! – Авалон никто об этом не сказал. Никто! Просто невероятно!

– Ну да. – Маркус помолчал, давая ей время свыкнуться с этой мыслью, и добавил: – Мне сказали, что его последние слова были о тебе.

С губ Авалон сорвался едкий смешок.

– Полагаю, что-то вроде: «Не забудь похитить свою невесту».

– Что-то вроде того, – согласился Маркус.

На самом деле Хэнок не говорил ничего подобного. Судя по тому, что рассказали Маркусу, отец заболел неожиданно и скончался так быстро, что к нему даже не успели позвать лекаря. Один из старых дружков Хэнока отправил Маркусу письмо с сообщением о смерти отца, требуя, чтобы он немедля вернулся из Святой Земли и возглавил клан.

И когда Маркус вернулся, тот же старик за кружкой виски рассказал ему остальное. Перед смертью Хэнок говорил о леди Авалон – говорил так, словно она была рядом; называл ее своей славной девочкой и твердил, что у нее, дескать, все будет хорошо – ведь она научилась всему, что должна была знать. Хэнок не сказал впрямую, что стыдится того, как с ней обращался, но рассказчик считал, что в глубине души старый лэрд раскаивался в своей жестокости.

– Мне кажется, он очень любил тебя, – вслух сказал Маркус и почувствовал, как она словно окаменела.

– Странный способ выражать свою любовь, – с горькой ненавистью проговорила она. – Бить, унижать, насмехаться над всем, что тебе дорого.

Если Хэнок и не раскаялся в своей жестокости, то Маркус сейчас терзался раскаянием за двоих. Ему казалось немыслимым, чтобы у кого-то поднялась рука ударить эту чудесную девушку, хотя теперь Маркус знал, что она вполне способна ответить на удар. Он холодел, представляя себе Авалон избитой, и одновременно кипел от бессильного гнева. Сейчас поздно было проклинать Хэнока. Да и при жизни старик расхохотался бы ему в лицо. Отец всегда казался Маркусу великаном, который целиком выкован из стали, – ни капли нежности или ласки. Мальчишкой Маркус боялся отца до судорог. Став мужчиной, он постарался о нем позабыть. Вот только этой бедной девочке не было дано такого выбора.

Маркус вспомнил, как он в первый раз увидел Авалон. Ему было тогда двенадцать, а ей – всего два. Двухлетняя кроха с ангельским личиком, копной серебристых волос и радостной улыбкой. Отец привез Маркуса в Трэли, чтобы посмотреть на будущую невесту сына. Хэнок желал сам увидеть, вправду ли внешность Авалон совпадает с семейным преданием. Чужим рассказам он не доверял.

Что ж, как видно, маленькая Авалон не обманула его ожиданий. В тот же вечер обручение, осторожно обговоренное между Жоффреем и Хэноком, старинными союзниками и родичами, было скреплено торжественной обоюдной клятвой и омыто изрядным количеством хмельного.

Малышку Авалон усадили на колени к Маркусу. Неуклюжий подросток не знал, что ему делать с этим лепечущим вертлявым существом. Немного подержав Авалон, мальчик с огромным облегчением передал ее няньке, и веселый пир продолжился с новой силой.