Текст книги "Прекрасные мелочи. Вдохновляющие истории для тех, кто не знает, как жить дальше"

Давай! Давай! Давай!

Дорогая Лапочка!

Я занимаюсь музыкой (играю на бас-гитаре) с одиннадцати лет. Выступаю с одной и той же группой уже шесть лет. Теперь мне двадцать шесть, и я до сих пор живу все в том же городе, по-прежнему даю одни и те же концерты. Я люблю свою команду. Она – часть моей личности. Мы выпустили альбом, которым я горжусь (продюсировали сами, но местным ребятам нравится). И тем не менее задумываюсь: что будет, если я уйду? Мне хочется повидать другие города нашей страны. Поездить. Посмотреть мир, пока у меня не появилась семья, о которой придется заботиться. Но, с другой стороны, моя команда – это моя нынешняя семья, и я чувствую, что мне нельзя ее бросить. Мы никогда не добьемся большого успеха, и в этом нет ничего страшного. Если решу уйти, не будет ли это эгоизмом?

Спасибо, Лапочка!

Размышляющий о Сольной Карьере

Дорогой РСК!

Давай! Давай! Давай! Тебе нужно повторить еще разок, милый? ДАВАЙ!

Действительно. Серьезно. Как можно скорее. В одном я абсолютно уверена: не стоит вступать в пору воспитания детей, имея за спиной гитарный футляр, полный горьких сожалений о том, что ты мечтал сделать в молодости, но так и не сделал. Я знакома со многими людьми, которые так и не осуществили свои мечты. В итоге все они превратились в мелочных, запутавшихся людишек, неполноценную версию тех, кем когда-то намеревались стать.

Уходить трудно. Это страшно и одиноко. У твоих товарищей по группе возникнет истерика. А ты половину времени будешь гадать, какого черта тебя занесло в Цинциннати, или в Остин, или в Северную Дакоту, или в Монголию, или куда там еще приведет твоя музыка. Будут бессмысленные и беспокойные дни, зажигательные ночи и жизнь без тормозов.

Но это будет душераздирающе прекрасно, Соло. Ты познаешь жизнь.

Твоя

Лапочка

По черному изгибу

Дорогая Лапочка!

Мне тридцать восемь лет, я помолвлен и собираюсь жениться. Моей невесте тридцать пять. Но мне нужен совет не по поводу любви. Речь пойдет о матери моей невесты, которая умерла от рака за несколько лет до нашего знакомства, когда моей нареченной было двадцать три года.

Они были очень близки. Смерть матери стала ужасным ударом для моей невесты и до сих пор глубоко травмирует ее. Нет, не то чтобы она не могла встать по утрам с постели или боролась с депрессией. Она ведет прекрасную жизнь. Одна из подруг называет ее «радостью на колесах», и это точное определение, но я знаю, что это не вся правда. Смерть матери постоянно маячит где-то на заднем плане и то и дело всплывает в памяти. Когда она плачет или говорит о том, как тоскует по маме, я ее поддерживаю, но обычно чувствую себя лишним. Я не знаю, что сказать, помимо банального «как мне жаль» и «могу себе представить, что ты чувствуешь» (хотя на самом деле не могу, поскольку моя мама жива). У нее никогда не складывались отношения с отцом, который исчез с горизонта давным-давно, да и с сестрой они не слишком близки, так что я не могу рассчитывать, что о ней позаботится кто-то из семьи. Иногда я пытаюсь развеселить ее или заставить забыть о «грустном», но это обычно дает обратный эффект и лишь усугубляет ее состояние.

Я не знаю, как с этим справляться, Лапочка. Чувствую бессилие перед лицом ее скорби. Ты ведь тоже потеряла свою мать. Может, что-нибудь посоветуешь? Я хочу утешить ее.

Недоумевающий

Дорогой Недоумевающий!

Через несколько месяцев после смерти моей матери я нашла стеклянную банку с камешками, припрятанную в задней части ее шкафа в спальне. Я перевозила мамины вещи из хижины, которую привыкла считать своим домом, но она уже перестала им быть. Этот процесс опустошил меня – жестокая безжалостная очевидность утраты, с которой прежде не сталкивалась в жизни, но когда взяла в руки эту банку с камешками, я ощутила воодушевление, трудно поддающееся описанию: эта холодная увесистость вызвала сиюминутное ощущение реального присутствия матери.

Эти камешки мы с братом и сестрой дарили нашей маме. Камешки, которые находили в детстве на пляжах, тропах и зеленых лужайках возле парковок, мы совали в мамины ладони, которые были вместилищем всего, что мы считали достойным сохранения.

Я села на пол в спальне и высыпала их перед собой, прикасаясь к ним пальцами так, словно они были священными реликвиями. Гладкие черные, размером чуть меньше картофельных чипсов. Моя мать называла их камнями-утешителями. Камни было приятно держать в руке, и, по словам матери, они словно обладают способностью успокаивать разум, если правильно потереть их.

Что делать с камешками, которые ты когда-то дарила покойной матери? Где им подобающее место? Кому они принадлежат? Чему следовать? Воспоминаниям? Практичности? Логике? Вере? Сложить их обратно в банку и взять с собой в дикие и неухоженные печали своих «двадцати с хвостиком» или просто разбросать в саду?

Я не могла понять и лишь гладила пальцами эти камешки, надеясь оживить образ матери.

Накануне смерти моей матери одна подруга рассказала мне историю о своей знакомой, которая жила в пансионате для людей с расстройством мозга, где работала моя подруга. Несколько лет назад на женщину напали, когда она возвращалась домой с вечеринки. Она упала и с силой ударилась головой о бордюрный камень, получив серьезную травму. Она была не способна жить в одиночестве и не могла обслуживать себя. Несмотря на травму, она помнила достаточно о своей прежней жизни – художницы и учительницы, чтобы чувствовать себя несчастной в пансионате и отчаянно жаждать вернуться к себе домой. Она отказывалась воспринимать доводы о невозможности жить самостоятельно. Она истово уверовала, что сможет освободиться, если назовет верную комбинацию чисел своим тюремщикам-сиделкам.

«93480219072, – бормотала она, пока они кормили ее, купали и помогали подготовиться ко сну. – 6552091783. 4106847508. 05298562347». И так далее, и так далее – по замкнутому кругу. Но, что бы она ни говорила, ей так и не удалось взломать этот код. Кода не было. Был только новый факт ее жизни, необратимо изменивший судьбу.

После смерти матери я неотступно думала об этой женщине, и не только потому, что меня огорчали ее страдания. Я думала о ней, потому что понимала ее неуемное желание и слепую веру: я тоже верила, что могу взломать некий код. И тогда моя собственная необратимо изменившаяся жизнь вернется в прежнее русло, как только я найду верную комбинацию вещей. Тогда моя мать оживет в этих предметах и я смогу нормально прожить остаток моей жизни.

И я искала ее следы.

Я не нашла их в полупустой пачке мятного «Тик-така», которую случайно обнаружила в «бардачке» машины моей матери в тот день, когда она умерла; их не было в отделанных бахромой мокасинах, которые спустя год сохранили запах ее ступней. Я не нашла их ни в старомодно больших очках для чтения, ни в серой фарфоровой лошадке, стоявшей на полке рядом с ее кроватью. Их не оказалось ни в сувенирной ручке из банка с настоящей, измельченной шредером стодолларовой банкнотой внутри, ни в масленке для сливочного масла с белым мраморным шариком на верхушке, ни в одной из рубашек, которые она шила и себе, и мне.

Вопреки своим надеждам в тот печальный день я не отыскала ее следов и в этих камешках. Ее не было нигде и ни в чем – и никогда уже не будет!

– С этим нельзя свыкнуться, – сказала мне пару лет назад подруга, которая лишилась матери еще подростком. – Невозможно свыкнуться с тем, что наши матери умерли.

Тогда она еще не была моей близкой подругой. Мы перебрасывались с ней парой фраз на вечеринках, но впервые остались с ней вдвоем. Ей было за пятьдесят, а мне сорок. Прошла целая вечность, как наши мамы ушли в мир иной. Мы обе писательницы, у обеих есть дети. У нас хорошие отношения с партнерами и неплохо складывается карьера. И все же безыскусная правда ее слов – с этим нельзя свыкнуться – совершенно обезоружила меня.

С этим нельзя свыкнуться, и все же мы продолжали жить, обе были счастливее и удачливее, чем многие вокруг. Любую из нас можно назвать жизнерадостной, хотя в нашей жизни даже счастливые моменты мы воспринимали сквозь призму скорби. Я имею в виду не ежедневные рыдания и завывания (хотя мы обе порой и рыдали, и завывали). Я говорю о том, что не выразить словами, о дрожи в теле. На наших выпускных балах в колледже не было наших матерей. Их место пустовало на наших свадьбах. Наших матерей не было рядом, когда мы продали свои первые книги. Они не увидели своих внуков. Наших матерей не было рядом – никогда, ни при каком повороте событий, которые происходили в нашей взрослой жизни, – и никогда не будет.

Все сказанное верно и в отношении твоей невесты, Недоумевающий. Она – твоя радость. Однако каждое ее переживание окрашено слишком ранней потерей самого главного, фундаментального, первичного и центрального человека в своей жизни. Я знаю это, хотя не знакома с ней. Она никогда не свыкнется с тем, что потеряла свою мать. И самое доброе, самое нежное, что ты можешь для нее сделать, – набраться силы, мужества и смирения, чтобы принять чудовищную реальность ненормальности происходящего и терпимо относиться к этому, так же, как приходится относиться ей. Будь ее утешителем, который снова и снова говорит: «Ах, золотко, я так сожалею о твоей утрате!»

Вот что делали люди, которые по-настоящему душевно утешали меня в моей печали. Они произносили эти слова или другие, похожие, всякий раз, когда мне необходимо было их услышать; они просто признавали то, что для них было невидимо, но так реально для меня. Я знаю, что, произнося эти банальные слова, ты чувствуешь муку и бессилие. Мне приходится испытывать подобное очень часто, когда утешаю других, потерявших любимых людей. Все мы это делаем. Это кажется бессилием, потому что нам нравится думать, что мы умеем решать проблемы. Это воспринимается как формальность, потому что на самом деле мы не в состоянии ничего предпринять, чтобы изменить эту ужасную истину.

Но сострадание – это не решение проблем. Это умение нести и дарить любовь.

Так дари ее. Очевидно, что ты уже это делаешь. Твое нежное письмо – доказательство тому. Но я призываю тебя перестать недоумевать. Имей мужество чувствовать себя бессильным. Повтори, что ты глубоко сожалеешь об утрате, постигшей твою любимую, примерно три тысячи раз за грядущие годы. Иногда расспрашивай ее о матери без всякой инициативы с ее стороны. Утешай ее до того, как она попросит об утешении. Выражай почтение ее матери в день вашей свадьбы и другие дни, когда представится такая возможность. Твоя теща мертва, но она существует как призрак матери в той женщине, которую ты любишь. Оставь для нее место и в своей жизни тоже.

Именно это сделал для меня мистер Лапочка. Вот что делают некоторые мои друзья и даже просто знакомые. Тогда становится не то что бы «нормально», но несомненно легче.

Прошло больше двадцати лет с тех пор, как умерла моя мать. Все это время я зажмуриваюсь всякий раз, как эта мысль приходит ко мне. Я наконец убедила себя, что кода, который надо взломать, не существует. Поиск окончен. Камешки, которые я когда-то дарила матери, разбросаны и заменены камешками, которые дарят мне мои дети. Лучшие из них я храню в карманах. Иногда попадается настолько идеальный, что я таскаю его с собой неделями. Тогда моя рука все нащупывает и нащупывает его, и я успокаиваюсь, проводя пальцами по его черному изгибу.

Твоя

Лапочка

Ад – это чужие бойфренды

Дорогая Лапочка!

Я первый год учусь в старшей школе, а всем известно, что такое старшая школа – драма, драма и еще раз драма. И моя лучшая подруга (будем называть ее Джилл) – центр всего этого.

Видишь ли, Джилл встречается с одним парнем (назовем его Джеком), у которого есть подружка, которая учится в другой школе. Поскольку я – лучшая подруга Джилл, Джек не нравится мне уже только за это. Он не хочет расставаться с той своей подружкой ради Джилл (с той девушкой они вместе уже больше года), но, на мой взгляд, эта ситуация недопустима. Джек производит впечатление неплохого парня, но в нем есть это скрытое свинство, я просто не могу смириться с этим. Очевидно, Джеку по-настоящему нравится Джилл, но он не хочет бросать ни одну из них.

Не знаю, какой вариант событий я бы предпочла. С одной стороны, хочется, чтобы Джилл была счастлива и Джек расстался с той подружкой. С другой стороны, мне хочется дать Джеку по физиономии, и я думаю, что с Джилл он поступит в точности так же, как и со своей подружкой. Я подумывала вызвать Джека на «серьезный разговор», но не уверена, что это разрулит ситуацию. Лапочка! Как мне заставить хотя бы одного из них прозреть и осознать, что то, что они делают, неправильно?

Обеспокоенная Подруга

Дорогая Обеспокоенная Подруга!

Драма, драма, драма – вот уж точно! Ах, но это такая простая драма, горошинка моя! И трудная. Но лучше узнать это сейчас, поскольку ты, первогодок в старшей школе, находишься в самом начале подобной веселухи. У Жан-Поля Сартра есть знаменитое высказывание: «Ад – это другие». Вполне верно, но точнее будет так: «Ад – это чужие бойфренды» (или подружки, в зависимости от ситуации).

Я была свидетельницей того, как небезразличные мне люди изменяли сами и терпели измены других, лгали и выслушивали ложь, совершали эмоциональное насилие и получали его от своих возлюбленных. Я сочувствовала и давала советы. Мне приходилось выслушивать долгие и нудные повести о катастрофических любовных невзгодах, которые я предсказывала с самого начала, потому что подруга раз за разом выбирала себе «не того» человека – раз, черт возьми, за разом. Но, увы, так уж устроен мир, милая моя, и ты ничегошеньки не сможешь с этим поделать.

Ты уже читала «Ромео и Джульетту» Шекспира? Люди погибают, потому что хотят тех, кого они хотят. Они совершают всевозможные безумные, дурацкие, милые, нежные, восхитительные, саморазрушительные поступки. Ты никого не заставишь «прозреть и осознать, что то, что они делают, неправильно». Просто не получится!

И не стоит даже пытаться! То, что происходит между Джеком и Джилл, это личное дело Джилл и Джека. Джилл знает, что Джек встречается с другой девушкой, однако все равно предпочитает быть в романтических отношениях с ним. А Джек обманывает юную женщину, к которой предположительно неравнодушен, и путается с другой. Это некрасиво, но это правда.

Не пойми меня неправильно: я сочувствую. Знаю, мои слова кажутся тебе холодными и невозмутимыми, но на самом деле меня регулярно доводит до бешенства какой-нибудь шут гороховый или мерзавец, которого та или иная из моих близких подруг решила «полюбить» (см. «ад – это чужие бойфренды»). Ужасно видеть, как подруга принимает решения, которые, как ты опасаешься, причинят ей боль. Но именно здесь вступают в силу границы, дорогая моя Обеспокоенная Подруга.

Знаешь ли ты, что такое границы?

Самые лучшие, самые здравомыслящие люди на планете это знают, а поскольку не сомневаюсь, что ты станешь одной из таких людей, тебе стоит узнать о границах – и лучше раньше, чем позже. Маленькая пикантная ситуация с Джеком, Джилл и девушкой из другой школы дала тебе как раз такую возможность. Очевидно, что эмоции, возникшие в результате твоей тревоги за Джилл, и как следствие неприязнь к Джеку, затуманили твою способность осознавать подобающие границы. Твое побуждение вмешаться и призвать этих голубков к порядку говорит мне о том, что ты переоцениваешь свои силы и влияние, а также не уважаешь право Джилл на романтическое самоопределение – коим она, бесспорно, обладает, как бы тебя ни бесили ее решения.

Это не означает, что ты должна держать язык за зубами. Другая черта самых лучших, самых здравомыслящих людей на планете состоит в том, что они имеют мужество говорить правду. Тебе следует повторить Джилл сказанное мне: что ты хочешь, чтобы она была счастлива, но, поскольку Джек – котяра и изменник, ты боишься, что он когда-нибудь поступит с ней так же, как поступает сейчас со своей другой, «настоящей» подружкой. Выслушай ее ответ с открытым сердцем и критичным разумом. Люби ее, даже если она будет делать то, чего, как ты надеешься, она делать не будет, когда ты укажешь на тот факт, что ее незабвенный – мешок с дерьмом. Желай ей лучшего, не впутываясь эмоционально в ситуацию, которая не имеет никакого отношения к тебе. (Помнишь о границах? Ее жизнь – не твоя жизнь. Твоя жизнь – не ее жизнь. И так далее.)

А потом, Обеспокоенная Подруга, просто позволь происходить тому, что происходит между Джеком и Джилл. Порадуйся, если они докажут, что ты неправа. Позаботься о Джилл, если правота будет на твоей стороне. А тем временем культивируй понимание кучи других истин, известных самым лучшим и самым здравомыслящим людям на планете: жизнь длинна; люди как меняются, так и остаются прежними; всем нам до единого необходимо наломать дров и получить прощение; все мы просто идем, идем и идем, пытаясь найти свой путь, и все дороги в конечном счете ведут к вершине горы.

Твоя

Лапочка

Шлеп, шлеп, шлеп…

Дорогая Лапочка!

Два дня назад мой начальник отпустил меня с работы пораньше. Я попыталась дозвониться до своего бойфренда, но он не отвечал. Когда я пришла домой и открыла дверь нашей квартиры, увидела его стоящим перед большим зеркалом и одетым в мои трусики. Он захлопнул дверь и запер ее раньше, чем я успела сообразить, чтó вижу.

Я, конечно, удивилась, но особенно меня поразило то, что, когда он снова открыл дверь, уже одетый (в собственную одежду), он повел себя так, будто ничего не случилось. У нас всегда были доверительные отношения, как в сексуальном, так и в эмоциональном плане, так что его скрытность сбила меня с толку. Я всегда демонстрировала готовность и интерес к экспериментам. Не могу понять, почему он скрывал это от меня. Следует ли мне что-нибудь ему сказать – или, еще лучше, сделать что-то такое, чтобы показать ему, что меня это не смущает? Или последовать его примеру и вообще ничего не говорить?

Твоя

Делящаяся Трусиками, Но Не Фантазиями

Дорогая ДТННФ!

Мистер Лапочка впервые отшлепал меня, когда мы были любовниками всего неделю. К тому времени мы трахались так неистово и часто, так завораживающе и превосходно, что от нашего пыла едва ли не лупилась краска на стенах. Я была впечатана в раковину в ванной, а он был впечатан в меня, оба мы стояли лицом к зеркалу. Я видела, как выражение его лица стало серьезным, и взвешенным, и самую чуточку жестким в миг перед тем первым «шлеп».

– Тебе нравится это, детка? – прошептал он в мою макушку, и я издала тихий стон согласия.

Шлеп, шлеп, шлеп…

Не так уж мне это и понравилось, детка. Но я не возражала. Он был такой звездный мужчина, поразительно умелый любовник, настолько непохожий на всех, кого я встречала, и столь глубинно похожий на самые лучшие, самые сокровенные составляющие меня самой, что я была готова мириться со слегка отбитой задницей, если это его возбуждало. Одной мысли о том, что он возбуждается, шлепая меня, было более чем достаточно, чтобы убедить меня подыграть ему в первый раз. Мы проделывали свой жаркий путь вниз по белому фарфоровому пьедесталу к его основанию и замерли на виниловом полу цвета сливок среди почерневших серебристых труб, недоумевая, как мы здесь оказались. Мы выложились по полной, поэтому это не имело значения.

– А ты знаешь, что твоя раковина сделана в Аргентине? – спросила я, когда обрела способность говорить.

– В Аргентине? – переспросил он.

Вместо ответа я протянула руку и провела пальцем по крохотной наклейке на дне раковины, на которой было написано «сделано в Аргентине».

– Это было здорово, – сказал он. – Правда?

– Правда, – подтвердила я. – Очень здорово.

Шлеп, шлеп, шлеп – продолжали мы весь следующий месяц. («Тебе это нравится, детка, правда?» – «Ага!») Шлеп.

Однако спустя некоторое время я стала понемногу раздражаться. Его выбор времени для шлепков порой выбивал меня из колеи моего собственного маленького удовольствия. Его рука иногда болезненно приземлялась на мой копчик, а не на мясистую часть моего зада.

– Шлепай меня пониже, будь любезен! – рявкнула я однажды в разгар процесса так резко, что убила все настроение, и нам пришлось остановиться.

– Что именно возбуждает тебя в том, что ты меня шлепаешь? – наконец спросила я его.

– Это сексуально, – ответил он беззаботно.

– Но что в этом сексуально для тебя? – продолжала допытываться я.

– То, что это так сильно заводит тебя, – ответил он.

– Что это так заводит меня? – переспросила я.

– Ага, – подтвердил он, и тут его глаза встретились с моими.

И этого было достаточно. Встретившись взглядами, мы оба в мгновение ока поняли, что разыгрывали собственный порнографический вариант «даров волхвов»: каждый из нас приносил жертву, которая сводила на нет дар другого. Мне хотелось, чтобы он меня шлепал, не больше, чем трахаться с кенгуру. И ему примерно так же. Мы делали это, потому что думали, что именно этого хочет другой.

Насмеявшись вдоволь, мы стали выяснять, как могло возникнуть недопонимание. Оказывается, примерно на третий день наших отношений я отпустила одно замечание. Каким-то образом я связала его с сексом и контролем, с подчинением и доминированием, с нежностью и покорностью, с социальным конструктом гендера и желанием, с инцестом и трансгрессией, с мужественностью и силой, с моей подростковой фантазией на Суперкубке и толпой мужчин в деловых костюмах, – и он по-своему это понял: я хочу, чтобы меня наказывали, как шаловливую девочку в детской, поэтому целый месяц шлепал меня почем зря.

Ну разве не прелестная история?

– На самом деле, – призналась я, – шлепки меня ничуть не заводят.

– А что заводит? – заинтересовался он.

И с этого мы начали пятнадцать лет назад. С этого вопроса, за которым последовал мой ответ. С моего вопроса, за которым последовал его ответ. И пошли дальше. Уже не так пылко, чтобы краска трескалась на стенах, но в более целеустремленном духе – «это страшно, но давай все равно это сделаем», – который требовался для того, чтобы говорить правду не только о себе, но и о наших сексуальных «я».

Наши сексуальные «я» – порой странно, иногда волнующе, временами забавно, минутами мрачно, изредка удручающе – оказываются не такими уж похожими на те «роли», которые мы выбрали бы, будь у нас такая возможность.

Нет никаких сомнений, что твой любимый стыдится, что ему нравится надевать женские трусики. Да и кто на его месте не стыдился бы? Какой мужчина попросил бы о подобном? Это не значит, что он не может уютно примириться с этой мыслью – и я искренне надеюсь, ради него самого, что он это сделает. Но пока он явно до этого не дошел. Ему неловко. Очень вероятно, что это желание ему ненавистно, и все же оно есть, и он не может этого отрицать, потому что в один прекрасный день, оставшись в квартире один, он раздевается и наряжается… Вдруг без предупреждения являешься ты – ты! его эмоционально и экспериментально доверительная любовница! – и он захлопывает дверь у тебя перед носом, притворившись, что ничего не было.

Знаешь почему? Потому что, каким бы экспериментатором он ни был, его жизнь – не эксперимент. Его жизнь – такая же, как твоя жизнь, и моя жизнь, и жизни всех людей, которые читают эти слова в эту минуту. Это кипящее рагу из страха, потребности, желания, любви и голода по возможности быть любимым. И последнее здесь – основное.

Ты застала его в тот момент, когда он кажется себе наиболее недостойным любви. Извращенец в девичьем белье. Ты увидела его тайное «я» до того, как он поведал тебе свой секрет, и это невыразимо унижает его.

Обратного пути нет. Ты не можешь повернуть события. Тебе придется заняться тем, что ты видела; но не думаю, что это хорошая идея – «сделать что-то, чтобы продемонстрировать, что тебя это не смущает». Тебе нужно поговорить с ним, медовая моя булочка. Это будет страшно и неловко, но ты можешь это сделать. Часто, когда мне нужно сказать что-то такое, что особенно трудно произнести, я вначале это записываю. Если бы то, что случилось с тобой, произошло со мной, я написала бы так: «Мне хочется поговорить с тобой о том дне, когда я пораньше вернулась с работы. Мне нелегко начинать этот разговор, но ты мне небезразличен, и наши отношения слишком важны для меня, чтобы я замалчивала увиденное. Прежде всего, и это главное, ты должен знать: я не сужу тебя за то, что видела; на самом деле, я заинтригована. Открыв дверь и увидев тебя в моем белье, я удивилась, потому что думала, что ты откровенен со мной насчет своей сексуальности и желаний; но гораздо больше меня удивило то, что ты захлопнул дверь и не обсудил это происшествие со мной. Это меня беспокоит. Я хочу, чтобы ты верил, что можешь быть откровенным со мной, и еще хочу, чтобы мы были близки, но не думаю, что это получится, если мы оба будем отмалчиваться. Ты поговоришь со мной об этом?»

Если он ответит «нет», то ваши отношения мертвы, хотя вы можете еще некоторое время притворяться.

Если он ответит «да», это и есть отправная точка, с которой вы будете двигаться дальше.

Это реальное место, то самое место, где мы абсолютно опустошены и лежим рядом с трубами, нащупывая незнакомые и скрытые истоки наших самых первобытных желаний. Когда ты окажешься там, внизу, со своим парнем, предлагаю тебе поделиться с ним кое-какими собственными секретами. Дай ему заглянуть в то, что заставило бы тебя захлопнуть дверь, если бы он вошел и застукал тебя перед зеркалом.

Наклейки «сделано в Аргентине» больше нет под раковиной в ванной комнате. Мы даже больше не живем в доме с той раковиной. Накануне переезда – через несколько лет после того, как впервые стали любовниками, – мистер Лапочка аккуратно снял эту наклейку и вклеил ее в открытку, которую сделал для меня.

«Сделано в Аргентине» – написано на лицевой стороне, а внутри приписка: «Но ощущение точь-в-точь как дома».

Твоя

Лапочка