Текст книги "Свет в тайнике"

9. Август 1942

После этой первой акции гетто уменьшилось в размерах, немцы затягивали ограждение вокруг него как петлю. Моего шатающегося столба больше не было. Мы с Максом договорились о новом месте встречи, хотя, если на дежурстве оказывался правильный охранник, можно было подходить прямо к воротам, где через ограду шел интенсивный обмен, в котором участвовали все, кто мог. Евреи меняли все, что у них оставалось, на еду, а люди снаружи, наплевав на немецкие законы, участвовали в этих сделках. Иногда рядом с забором собиралась такая густая толпа, что мне не сразу удавалось высмотреть в ней Макса. Если же у ворот дежурил эсэсовец, единственный звук, который можно было услышать рядом с гетто, был шелест старой газеты, принесенной ветром и застрявшей в колючей проволоке. Максу и Хаиму пришлось переселиться в другую квартиру в этом уменьшившемся гетто: теперь они жили в бывшей кухне вместе с доктором Шиллингером, дантистом из Низанковице, у которого Макс когда-то работал ассистентом, его юной дочерью Дзюсей, другим пожилым человеком, доктором Хиршем, и его взрослым сыном Суинеком. Они собрали вскладчину все ценное, что у них еще оставалось, и Макс принес мне для продажи четыре золотые пуговицы, несколько пар сережек и два пальто.

Я подумала, что он напрасно доверяет мне эти вещи, ведь я попусту потратила все в прошлый раз. И еще потеряла одного из его братьев. Но чувство вины терзало и Макса. Я читала это в его глазах каждый раз, когда мы говорили с ним о его родителях: он был жив, а они – нет. И когда мы вспоминали погибшего Изю. Мы очень хорошо понимали друг друга: Макс и я. Как бы мы ни винили себя, их уже не вернуть. И если будем голодать, горю тоже не поможешь. Поэтому оба прятали свое горе и вину глубоко внутри. Я поднаторела в умении торговаться и перепродавать вещи. Продавать и менять, менять и продавать, пока каким-то образом мне не удавалось раздобыть продукты, чтобы прокормить всех нас.

Это стало похоже на азартную игру. Как остаться в живых назло нацистам.

Мне даже удалось достать туфли и пальто для Хелены, а также найти выброшенный кем-то за ненадобностью коврик для нашей комнаты. Хелена играла на лестнице или на улице с детьми, которые теперь жили в нашем доме, и мы почти ежедневно виделись с Эмилькой, хотя она больше не ночевала у меня в комнате. Наш дом уже не казался, как прежде, наполненным привидениями.

Правда, это не касалось квартиры Диамантов. Она оставалась пустой, и порой, когда я прислушивалась, мне казалось, что из коридора до меня доносятся обрывки разговора на идише. Ноздри ощущали запах блинчиков и сигаретного дыма. А когда я не шевелясь сидела на подоконнике, то почти что видела перед собой Изю, лежащего на полу с закинутыми за голову руками.

Только ничего этого не было в реальной жизни.

Я была как тыква-горлянка. С воспоминаниями, грохочущими в опустошенной душе.

Проведя целый день в беготне по рынкам, я вернулась домой с единственной добычей, что мне удалось приобрести за ту небольшую сумму, которой располагала, – пятикилограммовым мешком крупы. Он был слишком велик для того, чтобы просто спрятать его под пальто. Я крепко стянула шнурками талию и манжеты рукавов своего платья, после чего Хелена, хохоча над моим видом, аккуратно высыпала крупу в рукава и верхнюю часть платья. Мелкие крупинки, впиваясь, вызывали ужасный зуд во всем теле, а моя фигура круглилась в весьма необычных местах, хотя просторное пальто несколько сглаживало это странное впечатление. Тем не менее с таким грузом я не могла встретиться с Максом возле ограды. Мне надо было каким-то образом проникнуть в гетто.

Хелена заперла за мной дверь и подперла ее стулом. Она знала, что я добывала еду для каких-то людей, но никогда не спрашивала, кто они и зачем это делаю. Просто понимала, что так нужно, и верила мне, когда я говорила, что вернусь.

Я тоже в это верила. Попасть внутрь, а затем выбраться наружу не будет слишком сложно. С тех пор как гетто уменьшилось в размерах и его стало легче охранять, правила стали менее жесткими. В последние несколько дней оно находилось под контролем Службы порядка, еврейской полиции, организованной Юденратом – еврейским советом, организованным для того, чтобы от имени Гитлера управлять находившимися в гетто евреями. А если гетто патрулировал польский полицейский, он мог иногда просто отвернуться.

Я вышла из подъезда. Солнце уже село, и дул прохладный ветерок – предвестник близящейся осени. На улице было довольно много народу, но общая атмосфера была какая-то напряженная. Опущенные головы, поднятые воротники, все спешили куда-то по своим делам, хотя была еще только половина седьмого. Никто не разговаривал между собой. Люди не глядели друг на друга. У меня появилось ощущение опасности. Я поздоровалась с паном Шимчаком, нашим новым соседом снизу, покупавшим на углу немецкую газету, но он лишь кивнул головой в ответ.

– Что-то случилось, пан Шимчак?

Он быстро огляделся.

– Гестапо, – ответил он шепотом. – Ты что, не слышала? Они обыскивают все магазины и квартиры на Брамской площади.

Я ничего не слышала. Брамская находилась совсем близко, но наши окна выходили на другую сторону.

– А что они ищут?

– Евреев, конечно. Скрывающихся от… ну, ты понимаешь.

Он имел в виду акцию.

– И что же они нашли? – спросила я с равнодушным видом.

Пан Шимчак не знал. Я медленно пошла в сторону гетто. Простояв довольно долго в тени и убедившись, что рядом с интересовавшей меня секцией ограды никого нет, подошла поближе. Макс сумел ослабить один из рядов колючей проволоки, так что стало возможно, хоть и с большим трудом, пролезать под ним.

Проскользнуть внутрь в платье, набитом крупой, оказалось очень непросто, но в конце концов мне удалось это сделать. К счастью, вокруг все оставалось так же тихо: ни криков, ни выстрелов. Мне сразу же стало легче дышать. Укрепив на тяжелом от крупы рукаве импровизированную повязку, на которой теперь красовалась аккуратно нарисованная чернилами звезда Давида, я впорхнула в гетто.

Отыскать нужную квартиру оказалось несложно: их дом был расположен на главной улице, неподалеку от ворот. Мое появление удивило обитателей комнаты, но еще более они были удивлены, когда я, сняв с себя пальто, встала на одеяло и развязала стягивавшие мою талию и манжеты шнурки, так что вся крупа просыпалась вниз. Суинек Хирш хохотал даже громче, чем Хелена, а маленькой Дзюсе, с длинными черными локонами, было поручено подобрать каждое улетевшее в сторону зернышко, так что я пожалела, что была недостаточно аккуратной.

– Мы получили письмо, – сказал Хаим, глядя, как я вытряхиваю из рукавов остатки крупы. Он выглядел тенью себя прежнего: видимо, работа в больнице гетто, где он пытался помочь истощенным голодом людям, не имея ни еды, ни лекарств, отнимала у него все душевные силы. Макс говорил, что единственное, что он мог сделать, – это облегчить их страдания.

– Хенек пишет, что не знает, как долго их еще будут держать на ферме.

– Лучше бы мальчик оставался там! – откликнулся со своего места престарелый пан Хирш. – Все лучше, чем сидеть здесь, ожидая смерти.

Мы с Максом переглянулись. Мы с ним уже обсуждали, что произойдет, когда закончится сбор урожая и Хенек с Данутой уже не будут нужны.

– Он еще пишет, что сделал Дануте предложение, – нахмурившись, сообщил Хаим. – Довольно странное решение в такое время.

– Не вижу в этом ничего странного, – выпалила я. – Хенеку надо стараться быть счастливым, насколько это возможно. И так долго, как это только возможно.

Я начала натягивать пальто, мне никак не удавалось попасть рукой в болтавшийся за спиной рукав.

– Оставьте мальчика в покое, – сказал старый пан Хирш, махнув рукой. – Пускай себе женится. С чего бы ему сидеть и ждать смерти, вместо того чтобы жениться?

Пан Шиллингер попытался отвлечь пана Хирша от этой темы, а Хаим продолжал бессильно качать головой. Макс помог мне влезть в рукава. Он отлично понял причину моей вспыльчивости.

– Ходят слухи, – тихо сказал Макс, – что в гетто готовится новая акция.

– Не может быть! – воскликнула я, повернувшись к нему. Но, посмотрев ему в глаза, подумала, что, скорее всего, это правда. – Уже есть список?

– Возможно, – пожал он плечами. – А может, они просто выберут определенные улицы. Никто не знает. Официально пока ничего не объявили.

– Что ты собираешься делать?

– Единственное, что я могу тебе сказать, – это что не стану сидеть и ждать.

Макс глядел на меня своими большими карими глазами, которые были так похожи на глаза его брата. Но выражение их было другое. Решимость, которую я никогда не наблюдала в Изе.

Кто знает, возможно, у меня просто не было случая.

Макс расправил лацкан надетого на меня старого пальто своей матери.

– Теперь все будет иначе. Мы уже все знаем и сможем подготовиться. Не волнуйся…

Но я, конечно же, волновалась; волновалась из-за того, что он мне рассказал. Пробираясь через гетто, стараясь отыскать дорогу в тусклом свете луны, так как электрические фонари были погашены, я наконец оказалась возле места с расшатанной колючей проволокой.

Впрочем, волноваться мне следовало по другому поводу. Не успела я приподнять проволоку, чтобы проскользнуть под нею на другую сторону, как почувствовала у себя на шее прикосновение холодного металла. Вздрогнув, я попыталась повернуть голову и уголком глаза увидела, что в меня уперся длинный, поблескивающий в лунном свете ружейный ствол.

Похолодев, я медленно подняла руки вверх. Щелкнул выключатель фонаря, и на заборе появился желтый круг света с вписанной в него моей тенью. Под тяжелыми шагами захрустели гравий и осколки стекла, и в мой затылок уперся еще один ствол. Пистолет, подумала я, так как его владелец подошел ко мне очень близко, достаточно, чтобы сдернуть с моего похудевшего рукава свободно болтавшийся платок с самодельной звездой.

Охранники вполголоса переговаривались между собой по-немецки. Стоя на коленях с поднятыми руками, я думала о смерти. Погибнуть от пули, наверное, не так уж и страшно. Я даже не замечу, как это произойдет. Но что будет с Максом? С Хаимом и остальными? И есть ведь еще Хелена.

Мне надо было прислушиваться. Быть более внимательной. Все надо было сделать иначе.

У меня болели колени, было пусто в груди, поднятые руки налились тяжестью. Про себя я молилась Творцу, Иисусу и Деве Марии. Разговор на немецком прекратился. Я закрыла глаза. Постаралась успокоиться. И стала ждать. Наверное, это была самая длинная минута за всю историю Перемышля.

Вдруг до меня дошло, что в затылок мне уже не упирается оружие. Круг света с моей тенью в центре меняет форму, вытягивается, а хруст шагов по гравию, удаляясь, затихает.

Я не поворачивалась. Не шевелилась. Не дышала.

Фонарь погас и пропал.

Стоя на коленях рядом с оградой, я ждала, ждала довольно долго. Когда наконец я решилась повернуть голову и посмотреть через плечо, рядом со мной никого не было. Я пролезла под колючей проволокой и побежала. Не переводя духа, промчалась мимо станции, перелетела через пути по мостику, пересекла небольшую площадь и, не сбавляя скорости, взбежала на горку по мощеной булыжником улице. Остановилась только возле заднего фасада своего дома и в изнеможении, мокрая от пота, задыхаясь, прислонилась к стене, спрятавшись за кучей мусора. Меня била дрожь, из коленки сочилась кровь.

Я не могла понять, почему все еще жива.

Наконец медленно, прихрамывая, поплелась к своему подъезду. Стянув пальто, я старалась придать своему лицу спокойное выражение, чтобы не напугать Хелену. Рядом с уже примелькавшимся объявлением, обещавшим СМЕРТЬ ТЕМ, КТО ПОМОГАЕТ ЕВРЕЯМ, были наклеены новые плакаты, ими же были облеплены столбы уличных фонарей. Они выглядели достаточно примитивно: слово Jude[25]25
  Еврей (нем.)


[Закрыть] вверху, «паразиты» – внизу, а между ними детально прорисованное изображение насекомого, по-видимому, блохи. Я обогнула угол дома и, оказавшись на улице, не сразу осознала, что вокруг творится что-то непонятное. Недалеко от нашего подъезда, вниз по улице Мицкевича, собралась небольшая толпа. Оттуда слышались удары, крики, детский плач. А потом я увидела маленькую девочку, стремительно бежавшую ко мне по тротуару. Это была Хелена.

– Что ты здесь делаешь, почему не в…

Она обхватила меня руками, прижавшись к моему животу, и, когда толпа немного отодвинулась в сторону, я увидела, что происходит. Два эсэсовца дубинками избивали ребенка, девочку, по виду младше Хелены; затем из дверей склада на улицу вышвырнули упавшего на тротуар пожилого бородатого мужчину. За ним последовали старуха и девушка с красивыми голубыми глазами, примерно моего возраста, но поменьше ростом. В бородатом мужчине я узнала приятеля пана Диаманта, пана Шварцера. Я снова посмотрела на этих троих.

Все они были евреями.

И они были не в гетто.

Затем из складского помещения вывели польскую семью: мужа с женой и двумя детьми в сопровождении пары эсэсовцев. Женщина попыталась оттащить мужчин с дубинками от своей маленькой дочки, которая уже не подавала признаков жизни, и тогда они стали избивать ее.

Один из эсэсовских офицеров выступил вперед, и толпа затихла.

– Смерть евреям и тем, кто их прячет! – провозгласил он и вытащил из кобуры пистолет.

Я оторвала от себя вцепившуюся в меня Хелену, схватила ее за руку и бегом потащила в сторону от собравшейся толпы.

– Смерть евреям! – вопил он. Это был крик бесноватого. Одержимого. Раздались выстрелы.

Один. Два.

Люди закричали и бросились врассыпную. Кто-то мчался мимо нас, некоторые устремились в сторону выстрелов, другие бежали в противоположном направлении.

Три. Меня передернуло. Четыре.

– Что происходит? – спросила цеплявшаяся за мою руку Хелена.

Наши соседи прятали у себя пана Шварцера.

Пять. Я снова вздрогнула.

– Стефи, что происходит?

Они прятали троих евреев. И теперь за это гестаповцы убивали их собственных детей.

Шесть. Меня как будто ударило током. Семь. Снова удар током.

Я обещала говорить Хелене правду, какой бы ужасной она ни была. Но сейчас была неспособна это сделать.

Восемь.

Мы завернули за угол, пробежали вдоль фасада, и я почти инстинктивно свернула в переулок. Хелена, стараясь не отставать, семенила рядом со мной. Поспешно спустившись по каменным ступеням и пройдя через тихий безлюдный дворик, мы оказались перед резной дубовой дверью. Я толкнула ее, и мы вошли внутрь.

В этот час в костеле было пусто. Безмолвно. Пол находился ниже уровня улицы, и в полумраке оконные витражи казались нагромождением тусклых разноцветных пятен. На алтаре стояли зажженные свечи, над ними возвышалось распятие. Опустив пальцы в чашу со святой водой, мы встали на колени и привычно осенили себя крестным знамением, потом сели на заскрипевшую в тишине скамью.

Воздух в костеле был пропитан запахом ладана, и я пожалела, что у меня нет с собой четок. Не получалось сосредоточиться на молитве, в мозгу пульсировала только одна мысль: «Они убили детей. Они убили детей. Они убили детей…»

– Эти дяди стучались к нам в дверь, – сказала Хелена. – Только они стучали неправильно, поэтому я их не пустила…

Меня окатила липкая волна страха.

– Тогда они вышибли дверь и все равно вошли, – продолжала Хелена. – Но не нашли то, что искали.

Я с облегчением выдохнула. Хелена стиснула мою ладонь.

– Стефи, что такое «еврей»?

Я посмотрела на фигуру Христа, размышляя, что ей ответить. Внезапно я вспомнила мужчину, которого когда-то видела на рыночной площади. Когда только начинала жить в Перемышле. Когда сама еще была маленькой девочкой, полной радостных надежд. Продолжая держать Хеленину ладошку, я вытянула вперед обе наши руки.

– Посмотри на нашу кожу, Хеля, – сказала я шепотом. – У тебя она немножко более загорелая, чем у меня, но это ведь все равно кожа? Это кожа, а под ней у нас с тобой кровь и кости, так же как у всех людей. Еврей – это человек, у которого есть кожа и кровь, и семья. Некоторые евреи хорошие, некоторые – плохие, так же как и все остальные. Только у них главный – Моисей, а не Христос. Но не забывай, Иисус тоже был евреем. У нас с ними один Бог, Хеля. Наша мама так говорила.

У меня не было уверенности, что мама именно это имела в виду. Рассуждая о происхождении Христа, она явно была смущена и, возможно, разочарована этим обстоятельством. Однако Хелене вовсе не обязательно было об этом знать. Я наблюдала, как сестра пытается осмыслить услышанное.

– А помогать еврею плохо? – спросила она.

– Нет. Вовсе нет.

Мне было не очень ясно, что она из всего этого поняла. Но девочка кивнула, и мы вернулись домой только перед самым комендантским часом; я провела ее к нашему подъезду через маленький закрытый внутренний двор, чтобы не идти по улице, где мы стали свидетелями ужасного убийства.

Двери в квартиру и в нашу спальню были открыты нараспашку, замки с мясом выдраны из дерева. На полу валялся перевернутый стул, одеяла с кровати сорваны, но, не считая испуга, пережитого моей сестрой, мы не понесли урона. Все наши вещи остались на месте. Нам повезло: нас не ограбили.

Я попросила пана Шимчака помочь мне приделать на место замки, и он с угрюмым видом, пока я варила для Хелены кашу из нашей порции крупы, занялся починкой. За поздним ужином сестренка пела и рассуждала сама с собой о чем-то, играя в только ей понятную игру, и я не знала, что она поняла из недавних событий. Пан Шимчак оставил мне свой молоток и горсть гвоздей, сказав, что они мне наверняка пригодятся.

Мне показалось, что ему нас жалко.

Дождавшись, пока уснет Хелена, я зашла в пустую гостиную и включила в ней свет. Грязная пустая комната показалась мне чужой, хотя я узнала старые царапины на каминной доске: здесь когда-то стояли часы, елозившие по поверхности, когда их заводили. Обои в одном месте были оторваны, и я вспомнила, как пани Диамант вечно их подклеивала. Я с особой остротой осознала, что теперь она уже никогда этого не сделает. Потому что ее нет в живых. Потому что она еврейка.

Почему это все случилось?

Я сидела на подоконнике, упершись босыми ногами в раму, вытирая текшие по лицу слезы. Было уже очень поздно, улицы опустели, только немецкие патрули расхаживали по городу. Трупы внизу уже убрали. Я подняла глаза на луну. Пожалуй, она единственная была такой же красивой, как в прежние времена.

Внезапно раздались хлопок и звяканье стекла. Там, где только что была моя голова, чуть-чуть повыше, я обнаружила маленькую дырочку в оконном стекле, от нее, наподобие паутины, расходились во все стороны маленькие трещинки. Дырочка была маленькая. Идеально круглой формы.

Пулевое отверстие.

Меня как ветром сдуло с подоконника; подкравшись на четвереньках к выключателю, я погасила свет.

На улице раздался взрыв смеха, перемежавшийся немецкой речью: они явно обменивались шутками; потом патруль переместился куда-то дальше. До меня донеслись звук еще одного выстрела и звон разбитого стекла.

Я вернулась в темную спальню, заперла дверь и, придвинув стул к одному из двух окон, приколотила к раме ковер. На следующий день мне удалось за бесценок купить еще один ковер чрезвычайно уродливого вида, и я прибила его вокруг второго окна.

Им не удастся меня победить, думала я. Я им этого не позволю. Не на ту напали.

Мои соседи все поняли правильно.

Одно за другим окна на нашей улице получили затемнение, не стал исключением и пан Шимчак. Я подозревала, что он оставил мне гвозди именно с этой целью.

Я не стала рассказывать Максу обо всех этих событиях, а он не стал посвящать меня в свои планы относительно предстоящей акции. У нас не было для этого времени. Еврейская Служба порядка, будучи под плотным надзором гестапо, не проявляла снисходительности к своим соплеменникам; польская полиция тоже внимательно следила за заключенными. Я торопливо протянула Максу через забор сверток с хлебом и яйцами.

В воздухе пахло надвигающейся бедой.

И она пришла вместе с первыми ноябрьскими холодами, когда небо затянули серые облака, тяжелые от готового просы́паться на землю снега. Гул в гетто. Знакомые звуки. На этот раз я подошла к железнодорожному мостику и увидела вагоны для перевозки скота, толпу людей, собак. Слышны были выстрелы, стреляли очередями. Расстрельная команда. Меня охватила паника.

«Зло, – думала я. – Вот так выглядит зло».

Мне пришлось повернуть назад.

«Ты должен бороться за жизнь, Макс, – думала я. – И Хаим. Доктор Шиллингер и Дзюся. Старый и молодой Хирши. Может, вам нужно спрятаться. Делайте все, что будет в ваших силах. Только не позволяйте им себя уничтожить».

Я слушала паровозные гудки и лязг трогавшихся вагонов и понимала, что снова нарушу данное Хелене обещание.

Как можно было сказать ей, что мир, в котором она живет, – такой?

В тот день я не знала, сколько еды мне нужно купить. Как и в следующие. Гетто находилось под усиленной охраной, оттуда не доносилось ни звука. Забор был снова сдвинут внутрь, отчего территория стала еще меньше, зажав остававшихся там евреев как зверей в клетке. Я обошла новый забор по кругу, но так и не увидела Макса. Я понимала, что его больше нет в живых, но не могла это принять.

Может быть, не могла смириться с поражением.

Я перестирала нашу одежду. Учила Хелену петь, а она плела на пальцах узоры из нити, которые, как ей казалось, подходили к песне. Мы с ней выпили чай с сахаром и легли.

Я вслушивалась в темноту.

Как гестапо узнало, что пан Шварцер прячется в складском помещении? Его кто-нибудь выдал? Или же эсэсовцы просто искали евреев повсюду, обходя дом за домом, вышибая двери, пока не нашли что-то подозрительное?

А может быть, один из нас, кто-то из соседей, сам отправился в гестапо и продал восемь живых душ?

Если это так, то что им мешает поступить так же со мной?

Я пыталась припомнить, не выдала ли себя в какой-то момент. Скажем, упомянула, что купила очень много еды. Интересовался ли кто-нибудь, куда я так часто хожу? А может, Хелена, играя на лестнице, рассказала что-нибудь одной из своих подружек?

А что, если те два немца, приставившие к моему затылку свое оружие, знали, кто я такая? Вдруг они выследили меня, когда я возвращалась домой, рассчитывая поймать на чем-то более серьезном, чем подкармливание евреев? Что, если они позволили мне уйти, чтобы позже забрать вместе со мной мою сестренку?

Я села в постели, вглядываясь в кромешную тьму.

С той поры, когда я, двенадцатилетняя, впервые приехала сюда в почтовой карете, Перемышль был моей школой. Он научил меня, что люди любят вешать ярлыки друг на друга. Еврей. Католик. Немец. Поляк. Это неправильно. Делить людей надо по другим качествам. Доброта. Жестокость. Любовь и ненависть. Только эти разделительные линии имеют значение.

Перемышль указал мне мое место в этом мире.

Прямая и опасная дорога лежала передо мной.

Я положила голову на подушку, прислушиваясь к сонному дыханию Хелены. Размышляла и старалась уснуть.

А потом я услышала эхо в темноте и открыла глаза.

Стук в дверь.

Я выбежала в прихожую и открыла дверь. Там не было гестапо.

И там не было Изи.

За дверью стоял Макс.