Текст книги "Свет в тайнике"

10. Ноябрь 1942

– Макс!

Он моргает, глядя на меня, и лампочка у него над головой мигает, готовая вот-вот погаснуть. Вокруг глаз у него черные круги, кожа на одной стороне лица содрана, порванная в клочья рубаха – в засохших потеках крови. Обхватив себя одной рукой, другой он, чтобы не упасть, держится за дверной косяк.

– Фуся, – шепчет он еле слышно.

Я втаскиваю его внутрь квартиры, и он спотыкается, едва удержавшись на ногах. Захлопываю и запираю за ним дверь, и Макс по стене оседает на пол.

– Мне нужна… ночь. Только одна ночь…

Я сажусь рядом с ним на корточки. Его трясет от холода.

– Хеля, – поворачиваюсь я к сестре, стоящей у меня за спиной с округлившимися от удивления глазами, – пойди на кухню и посмотри, не осталось ли в кастрюле на плите теплой воды. Если нет, согрей новую. Но только не включай электричество. Я зажгу масляную лампу. Мы не должны никого разбудить. Можешь это сделать?

Она кивает, не отрывая взгляда от Макса, а затем упархивает на кухню в своей ночной рубашке. Я дотрагиваюсь до его ободранной щеки. Кровь на ней уже засохла. Он сидит с закрытыми глазами.

– Тебя кто-нибудь видел по дороге сюда? – спрашиваю я шепотом. Его голова свесилась набок. – Макс, ответь мне! Кто-нибудь тебя видел?

Он, морщась, мотает головой.

– Ты один?

Его лицо искажает мучительная гримаса. Потом он с трудом произносит:

– Я выпрыгнул.

– Ты выпрыгнул?

– Из вагона.

– Ты выпрыгнул из движущегося поезда?

Он медленно открывает глаза. Бездонные, темно-карие. С нависшими над ними тяжелыми веками.

– Мне нужна… одна ночь. Пожалуйста, Фуся.

«Так, – думаю я. – Так. Что ты собираешься делать, Стефания, Стефи, Стефуся Подгорская? Что ты собираешься делать?»

Надо его согреть. Вымыть. Накормить.

– Пойдем, – говорю я. Он не двигается.

– Вставай, – повторяю я. – Тут только несколько шагов…

Он со стоном встает на ноги и, опираясь на меня, пошатываясь, доходит до нашей спальни. Входит Хелена, бережно, как чашу со святой водой, неся кастрюлю для супа. Она осторожно водружает ее на плиту, а я быстро расстилаю на кровати банное полотенце. Макс ужасно грязный. Я зажигаю лампу и начинаю расшнуровывать его ботинки.

– Там еще осталось немного горячей воды, – говорит Хелена, – я ее вылила в чашку.

– Ты знаешь, как заваривать чай?

– Да, – отвечает она, не спуская глаз с Макса.

– Тогда пойди и завари чай. Пожалуйста. И положи в чашку две ложки сахара. И еще подбрось в печку угля.

Теперь сестра уставилась на меня. Уж очень все необычно. Однако она не произносит ни слова. Молча закладывает в печку уголь и заваривает чай.

Макс то ли уснул сидя, то ли потерял сознание. Я расстегиваю его рубаху и обнаруживаю, что его рваная одежда задубела от засохшей крови. Он просыпается, когда стягиваю с него прилипшую к телу одежду, и сдавленно постанывает от боли. На одной стороне туловища у него содрана кожа; рана неглубокая, но по всей поверхности, а на груди огромный синяк, я такого никогда не видела. Он, как чудовищный фиолетово-малиново-зеленый цветок, покрывает всю грудь от подмышки до подмышки и спускается вниз по животу. Я готова поклясться, что ребра у него сломаны.

Остается лишь радоваться, что его не застрелили.

Вода на плите немного согрелась, и я начинаю осторожно смывать засохшую кровь с лица и груди Макса, из-за чего его раны местами снова начинают кровоточить. Все это время Хелена неподвижно стоит у меня за спиной, и я обнаруживаю ее, лишь когда в чашке, которую она держит в руках, звякает ложечка. Она боится подойти к нам ближе и передает чай мне.

– Возьми, – я протягиваю чашку Максу, – выпей.

Он пытается пить, но покрытые коростами руки не слушаются, его все еще бьет крупная дрожь. Мне приходится придерживать чашку. После этого сажусь с ним рядом и продолжаю отмывать его от крови и грязи, стараясь по возможности не причинять боль. И вдруг он начинает плакать. Слезы катятся из-под опущенных век по небритым щекам.

О, Макс…

Я хочу знать, что он пережил. И где все остальные.

Но не хочу расспрашивать при сестре.

Отмыв его насколько возможно, я натягиваю на себя платье и вытаскиваю из-под него ночную рубашку. После этого надеваю ее на Макса, помогая ему просунуть израненные руки в рукава. Мне не хочется, чтобы он испачкал кровью простыни. Пусть уж лучше рубашка будет в пятнах, не так уж она и хороша.

– Снимай брюки, – приказываю я ему, – мы уложим тебя в постель.

Он повинуется и осторожно опускает голову на подушку, – я вижу, как ему больно, – затем медленно вытягивает ноги под одеялом. Я укрываю его до самого подбородка. Еще пару минут Макса сотрясает дрожь, но вскоре он проваливается в сон.

Хелена сидит на полу возле плиты, скрестив ноги и поджав под себя пятки, и пристально наблюдает за происходящим.

– Стефи, – наконец спрашивает она, – кто он такой?

– Его зовут Макс. Он раньше здесь жил.

Кажется, с тех пор прошла целая вечность.

– Это твой друг? Он называл тебя «Фуся».

Я смотрю на Макса, прислушиваюсь к его прерывистому дыханию.

– Да, это мой друг. Его семья… они все здесь так меня называли.

– Он еврей?

Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть ей в лицо.

– Почему ты об этом спросила?

– Потому что его били.

Потому что в мире, в котором живет моя сестра, евреев избивают. Ничего другого она просто не помнит. Я встаю рядом с ней на колени так, чтобы при свете лампы она видела мои глаза.

– Макс – это наша тайна, – говорю я ей. – Это наш с тобой очень большой секрет, о котором мы не должны никому рассказывать. Ни Эмильке, ни твоим подружкам на улице, никому. Если мы проговоримся, Максу будет очень плохо, даже хуже, чем сейчас. Понимаешь?

Хелена кивает с очень серьезным выражением лица, и мне кажется, что она все поняла, но тут сестра спрашивает:

– И он будет спать на нашей кровати?

– Да. Он будет спать на нашей кровати.

Она покорно вздыхает. Глаза у нее закрываются.

Я сооружаю для Хелены гнездышко из своего пальто рядом с печкой, подсовываю ей под голову вместо подушки свернутую валиком юбку и иду к входной двери, чтобы просунуть сквозь ручку ножку стула. Когда возвращаюсь в комнату, Хелена уже спит. Улица за нашими окнами пуста и угрюма. Я подпираю стулом дверь спальни, задуваю огонь в лампе, пододвигаю другой стул к кровати и сажусь рядом с Максом.

Вглядываюсь в его покрытое синяками, с содранной кожей лицо. Он жив. Дышит. Изранен. Но он живой. И вдруг понимаю, что, возможно, мне не хочется знать о том, что случилось, потому что это знание причинит боль.

Внезапно просыпаюсь. Оказывается, и не заметила, как уснула. Выпрямляю спину и протираю глаза. Хелена мирно спит, свернувшись калачиком в своем гнездышке из пальто. Но Максу снится сон.

Это не просто сон – его мучает кошмар.

Его голова мечется по подушке, рукой с содранной кожей он прикрывает глаза.

– Mame, – бормочет он.

– Ш-ш-ш, – шепчу и кладу руку ему на грудь. Он снова что-то бормочет, и я наклоняюсь к нему поближе, но не могу разобрать слова. Может быть, это «Эрнестина» или что-то другое, но вдруг он отчетливо произносит:

– Прыгай. Прыгай!

Вместе с криком Макс широко открывает глаза. Я зажимаю ему рот ладонью, и на мгновение мне кажется, что он может меня ударить. Наконец в глазах у Макса появляется осознанное выражение, и он перестает метаться. Я убираю ладонь и качаю головой.

Он кивает, все еще тяжело дыша.

Некоторое время сижу молча, давая ему успокоиться, затем спрашиваю:

– Хочешь поесть?

Он снова кивает. Даю ему ломоть хлеба с остатками масла и чашку воды. Макс приподнимается в постели, чтобы поесть, а я пристраиваюсь на краешек кровати рядом с ним, стараясь не шевелиться, чтобы не причинить ему боли. Больше не могу сдерживаться. Я должна знать.

– Макс.

Он застывает.

– Где Хаим?

Он не смотрит на меня. Снова опускается на подушку, моргает, глядя в темный угол комнаты.

– Это твоя сестра? – спрашивает он.

– Да.

Я выжидаю минуту, потом повторяю вопрос:

– Макс, где Хаим?

– Его нет, – отвечает тот шепотом. – Он не спрыгнул. Обещал, но не прыгнул.

– Что произошло?

Он опять, моргая, смотрит в пустоту, и мне кажется, что не станет отвечать, но наконец говорит:

– Мы построили укрытие. Тайник в подвале. Туда вела дверь, но мы ее замаскировали, построив поверх нее стену, а подвальные окна заложили мешками с песком и засыпали соломой. Когда началась акция, мы, пятьдесят или шестьдесят человек, спрятались там в темноте…

Я помнила это чувство, когда мы прятались во время бомбежки.

– А где были Хирши? И Шиллингеры?

Макс покачал головой.

– Их не было в списке. Гестаповцы ходили от квартиры к квартире и тех, кто был в списке, но не явился на сборный пункт, расстреливали на месте. Нам было слышно. Выстрел за выстрелом. Снова и снова. Может, было бы лучше, если…

– Ты тоже был в списке?

– Да. И Хаим. Поэтому мы спрятались. Мы прятались целый день, и я смотрел, там между мешками с песком была крошечная дырочка, но через нее было видно… – Он зажмурился. – Я видел, что они делали… видел… с младенцами. За что, Фуся? За что?

Я не знаю. Протягиваю ему руку, и он крепко стискивает ее в ладони.

– Мы весь день сидели тихо, даже дети молчали, и, когда акция уже почти подошла к концу, ружейный штык проткнул мешок с песком и солому, впустив в подвал немного света. Это был полицейский из Службы порядка, который, угрожая бросить в подвал гранату, потребовал выйти, если кто-нибудь там прячется. Я жестом руки призвал всех сидеть тихо и не шевелиться, так как он не знал, что мы здесь. Он уже собирался уходить, они бы нас не нашли. Но в это время женщина, сидевшая возле окна, потеряла голову, и, прежде чем я успел ее остановить, разбросав в стороны мешки с песком, вытолкнула наружу свою маленькую дочку, велев ей спасаться бегством. Тогда этот негодяй из Службы порядка, схватив девочку, поволок ее к гестаповцам, которые избивали ее до тех пор, пока она не показала им вход…

Я кладу другую ладонь поверх его руки. Он говорит все быстрее.

– Явились гестаповцы и вытащили нас из подвала, избивая прикладами и стреляя в тех, кто падал. Потом они выстроили оставшихся в шеренгу, и Хаим сказал мне… он сказал, чтобы я повернулся и подставил грудь под дуло винтовки, потому что они не смогут расстрелять нас дважды. Но тут пришел эсэсовец и сказал, что в вагонах еще есть место и что им нужны жирные евреи… для мыла. Я не хотел, чтобы из меня сделали мыло, Фуся.

Я помотала головой.

– Вагон был так набит людьми, что трудно было дышать, я с трудом мог пошевелить руками. Один мужчина рядом со мной повесился на брючном ремне, и я подумал… – по его лицу снова покатились слезы, – подумал, что лучше умереть самому, прежде чем они убьют меня. В брюках были спрятаны зубоврачебные щипцы, я разрезал ими проволоку на окне, и Хаим пообещал… он обещал, что выпрыгнет сразу же вслед за мной, чтобы нам вместе умереть, и люди подняли меня и стали выталкивать из окна. Но они выталкивали меня головой вперед, и это было глупо. Я не хотел вылететь из вагона вниз головой и погибнуть под колесами поезда. Хотя я и хотел умереть. Поэтому я потребовал, чтобы они втащили меня обратно и снова вытолкнули, но уже ногами вперед. Я висел, схватившись рукой за окно, потом поезд стал делать поворот, и я упал на насыпь, ударившись о столб ограждения. Когда я очнулся, то увидел хвост уходящего поезда. Я был жив, но моего брата не было видно нигде поблизости, и я взмолился Богу, вопрошая, почему так случилось.

«Потому что тебе предначертано остаться в живых, Макс, – думаю я, держа его руку. – Потому что тебе предназначено выжить».

Но я не могу произнести это вслух. Невелико утешение – остаться в живых, когда погибла вся твоя семья.

– Я нашел еще двоих, выпрыгнувших после меня. У одного была сломана рука, у другого – ключица; они сказали мне, что Хаим не стал прыгать, так как увидел, что я не шевелюсь, и решил, что я погиб и он ничем не сможет мне помочь… Он предпочел не брать на душу грех самоубийства, пусть лучше его кровь будет на руках у немцев…

Макс остановился, его душили слезы. Я плачу вместе с ним. Хаим, который всю жизнь мечтал лишь о том, чтобы лечить людей…

– Укрылись у моего друга, владельца кофейни; мы там раньше катались на лыжах…

Я вспомнила, Изя когда-то рассказывал мне об этом человеке.

– Он позволил мне переночевать у себя, но дольше я не мог там оставаться, его жена была очень напугана, поэтому он положил меня на дно повозки, себе под ноги, прикрыв одеялом, и привез в город; но я не знал, куда идти. Не знал, куда идти…

Он не знал, куда пойти, и поэтому пошел домой. В свою старую квартиру. Макс дрожит, он как будто вылез из ванны с ледяной водой. Но при этом страшно вспотел. Я кладу ладонь на его мокрый лоб, стараясь не задеть рану. Он ужасно горячий.

– Ш-ш-ш, – шепчу я, – не надо больше разговаривать. Тебе надо поспать…

Ему нужен доктор. Лекарства. Еда, больше, чем я могу обеспечить, и надежное место, чтобы спрятаться. Но все, что у него есть, – это две таблетки аспирина, из тех, что дал мне доктор Беккер, остатки крупы и я.

Я даю ему воды и аспирин и, когда он наконец успокаивается и засыпает, сажусь на стул возле кровати. И я оплакиваю их всех. Изю. Пана Диаманта и мою дорогую babcia. Хаима. И особенно горько я плачу о Максе, которому придется теперь жить без них. Если он сможет.

Он должен жить.

Сквозь ковер на окне в комнату начинают пробиваться первые солнечные лучи. Я задуваю лампу. Хелена вздыхает и ворочается во сне.

Мне надо составить план действий.

Первым делом осматриваю улицу. Там нет патрульных, никто не выглядывает из окон, как в тот вечер, когда убили пана Шварцера. Потом поднимаюсь на чердак и срезаю кусок бельевой веревки. Вернувшись в квартиру, привязываю ее к батарее в пустой спальне пана и пани Диамант. Веревка достаточно длинная, спущенная из окна, она достанет почти до самой земли. Если гестапо снова заявится сюда, Хелена сможет выбраться по ней на улицу, если, конечно, ей хватит храбрости. Думаю, она не струсит.

Когда я возвращаюсь в нашу спальню, Хелена уже не спит, она устроилась на моем месте на стуле и наблюдает за спящим Максом. Поворачивается ко мне, прикрывая рот рукой, ее глаза расширены. Я вдруг понимаю, что она хихикает.

– На нем ночная рубашка! – прыскает она в ладошку.

– Ты, наверное, приняла меня за свою сестру, – шепчет Макс, с трудом разлепляя опухшие веки. – Я – твой сюрприз!

Хелена хохочет, и мне становится ясно, что в этом мире, где в тенях на границе света всегда прячется смерть, я еще могу улыбаться.

11. Ноябрь 1942

Вернувшись с рынка, стучу в дверь условным стуком, слышу, как чиркает по стене вытаскиваемый из дверной ручки стул, и Хелена открывает дверь, аж подпрыгивает от возбуждения. Я не даю ей ничего сказать прежде, чем запру дверь на замок, после чего она выпаливает:

– Ты встретила Эмильку, когда поднималась по лестнице?

– Нет. А что случилось? – Внутри у меня все сжимается. – Она заходила сюда?

– Она стучалась в дверь, но я сказала, что ты не можешь выйти. Она спросила, почему, и я ответила, что ты заболела, но она все равно хотела войти, чтобы спросить, как тебе помочь, но я сказала, что нельзя, потому что ты заразная.

Хелена произносит свою речь на одном дыхании. Я бы предпочла, чтобы она просто сказала, что меня нет дома и я приду позже, но ведь Эмилька все равно могла бы захотеть войти. С соседкой у нас будет проблема до тех пор, пока мы не сможем…

Как бы то ни было, я буду делать что должно, у меня нет другого выхода.

Я смотрю на Хелену, ожидающую моей реакции, и целую ее в голову.

– Я притворюсь, что больна.

Все-таки она очень умная малышка.

Войдя в спальню, я вижу сидящего в кровати Макса. Рядом стоит пустая чашка, значит, Хелена напоила его чаем. Вид у Макса ужасный, но, слава Богу, температура у него, кажется, снизилась.

– Фуся, – говорит он, опустив глаза, – мне придется попросить тебя об одолжении.

Я выкладываю на стол свертки и пакеты. Если мы будем экономить и ограничимся двумя небольшими порциями в день, нам хватит еды на три дня. Понятия не имею, что нам делать после этого. Если, конечно, нас не убьют раньше.

Интересно, о чем еще хочет попросить меня Макс?

– Мой брат, – начинает он, – Хенек… Он не знает…

Последний его брат, оставшийся в живых. И Хенеку неизвестно, что стало с его семьей.

– Не знаю, что он сможет предпринять, – говорит Макс, – но он ни в коем случае не должен возвращаться в гетто. Он должен использовать любую возможность для спасения. Он не знает… как это было. Его не было на месте, когда увозили наших родителей. Как я могу ему об этом написать?

Конечно, он не может. Немцы обязательно прочтут письмо, и страшно представить, что они после этого сделают с Хенеком. Я вздыхаю.

– Схожу туда сегодня, – говорю я. – В любом случае считается, что я болею.

Ферма, на которой работают евреи из перемышльского гетто, раньше принадлежала еврею. Немцы конфисковали ее в пользу Фатерлянда. Производство находится в одиннадцати километрах от города. Ведущая туда дорога проходит мимо замка, его башенки и барельефы напоминают иллюстрацию к волшебной сказке. Мои сестры любили устраивать здесь пикники, но сейчас воспоминания о тех днях поблекли, как выцветшая на солнце фотография. Сегодня небо застилают низкие серые облака, дует ледяной ветер, и мне трудно припомнить день, когда надо мной не довлел бы страх смерти.

Я оставила Хелену одну со спрятанным в квартире евреем – хуже не придумаешь.

Ускоряю шаг. Передо мной расстилается совершенно плоский открытый ландшафт, вокруг не видно ни одного холмика, за которым можно было бы укрыться, и, когда вдали появляются возвышающиеся над убранными полями крыши амбаров, оказывается, что расстояние до них гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Задыхаясь от быстрой ходьбы, я наконец подхожу к охраннику.

Это поляк, он курит, прислонив ружье к воротам фермы; его нос покраснел от холода, поднятый воротник натянут по самые уши. Скорее всего, где-нибудь рядом с ним прячется бутылка водки. Я прошу у него позволения повидаться с Хенеком, и он, как кажется, не против, ему это просто неинтересно. Он не очень-то и следит за заключенными, им отсюда все равно никуда не деться.

Я разыскиваю Хенека и Дануту в части амбара, застроенной ярусами деревянных нар, сбоку к ним приставлены лестницы. Некоторые узники лежат на них, другие теснятся вокруг костра, наполняющего амбар дымом, но не дающего особого тепла. Пахнет коровником.

Вскочив на ноги, Хенек бросается ко мне и целует в обе щеки – удивительный для него жест. Данута жмет мне руку. В амбаре холодно и грязно, они оба очень худые, но их худоба не такая, как у людей в гетто. И взгляд у них не такой, как у обитателей гетто. Выражение лица другое.

В нем нет страха.

Хенек усаживает меня на полено возле двери, и я рассказываю ему то, ради чего пришла сюда. Что Хаима больше нет и что Макс изранен, но жив и прячется у меня. Хенек хмурится и потирает голову ладонью. В точности как это делает Макс. Я раньше никогда этого не замечала.

– Но мы ведь не знаем наверняка, что Хаим погиб, не правда ли? – говорит он. – Макс этого не видел…

– Он не стал прыгать, Хенек. Он остался в поезде.

– Я как раз это и имею в виду, – отвечает он. – Так же как Mame и Tate.

– Что теперь будет делать Макс? – вмешивается в разговор Данута.

– Мы пока не знаем, но… – Я придвигаюсь к ним вплотную. Охранников поблизости не видно, но люди рядом с нами явно прислушиваются к нашему разговору, и, кто знает, вдруг один из них решит, что, выдав нас немцам, он сможет заработать дополнительный паек или еще какие-нибудь поблажки.

– Он просил передать, чтобы вы не возвращались в гетто. Чтобы вы использовали для этого все возможности. И, – я обвожу взглядом амбар, – отсюда довольно просто убежать. Мне кажется, вы могли бы…

– Убежать отсюда? – переспрашивает Хенек. – Не думаю, что все так плохо. Макс преувеличивает. Худшее, скорее всего, позади.

Я смотрю на него в недоумении.

– Хенек, в гетто вас убьют. Макс говорит, что они хотят убить всех евреев, до последнего…

– И что же он хочет, чтобы мы сделали? Чтобы мы спрятались в лесу и умерли там от голода? Здесь у нас, по крайней мере, есть еда и крыша над головой, а в гетто уже почти никого не осталось. Возможно, нам даже удастся занять там отдельную квартиру.

Я застыла, сидя на чурбаке, потеряв от изумления дар речи. Как Хенек может говорить такое после того, что сейчас услышал от меня? После того, что случилось с его родителями, двумя его братьями и, скорее всего, с его сестрой.

Данута берет меня за руку.

– Спасибо, что пришла, Фуся. Пойдем, я провожу тебя до ворот.

Когда мы выходим из сарая и оказываемся на некотором расстоянии от двери, она поворачивается ко мне.

– Не сердись. Он просто делает вид… Только так он может… – Она кусает губы. – Он не видел, как увозили его родителей… А насчет того, что видел, убеждает себя, что ничего особенного не происходит. Так ему легче.

Я не могу это понять, но согласно киваю.

– Передай Максу, что я поговорю с Хенеком. Через три дня нас должны отправить обратно, но мы постараемся как-нибудь здесь еще остаться. Может быть, найдем для себя какую-нибудь незаконченную работу…

– Данута! – окликает ее Хенек из сарая.

Она останавливается.

– Мне надо идти, – говорит она. – Дай мне свой адрес, чтобы я могла написать, где мы будем.

Я называю свой адрес и, подойдя к воротам с охранником, машу ей на прощанье рукой. У Дануты милая улыбка, вздернутый носик и растрепанные кудри. И она явно неглупа. Интересно, что она нашла в этом Dummkopf Хенеке?

На обратном пути человек с запряженным в повозку осликом предлагает подвезти меня до города, но для меня это чересчур медленно. В голове у меня навязчиво, как кадры из кинофильма, проносятся картины появления у нас в квартире гестаповцев, обнаруживающих там мою сестру и Макса. Одиннадцатикилометровый путь до дома я проделываю с такой скоростью, как будто опаздываю на поезд, и, когда наконец поворачиваю ключ во входной двери, меня встречает полная тишина. В квартире так тихо, что сердце замирает у меня в груди.

Дома никого нет.

Их забрали.

Их увели.

Я вбегаю в спальню.

И они здесь, Хелена и Макс, рядышком, мирно спят; Хелена руками обвила его покрытую синяками шею.

Если бы нацисты сейчас постучали в нашу дверь, я вцепилась бы им в горло, но не позволила бы нарушить этот мирный сон.

Проходит три дня, и в нашу дверь стучат, но это не гестапо. На пороге стоит Данута.

– Я сбежала, – говорит она. – От Хенека!

Вид у нее при этом не менее удивленный, чем у меня.

– Я думаю, Макс прав, – говорит девушка. – В гетто нас убьют. И… – она судорожно вздыхает, – знаете, мои родители тоже погибли.

Я открываю дверь шире и впускаю беглянку внутрь.

У меня нет ни малейшего понятия, что с ней делать.

Наша спальня слишком мала для четверых: не проходит и трех дней, как назревает скандал. В ответ на мой запрет пойти играть на улицу с детьми Хелена в ярости пинает стол ногой, но откуда я знаю, что она там будет рассказывать? В отместку она съедает все имеющееся у нас масло. Ложкой. Без остатка. Тут уже я теряю терпение. Макс с трудом садится в постели, на нем нет рубашки, и я пока не знаю, где раздобыть для него новую. Его тело покрыто синяками, корка на подсыхающих красных рубцах часто лопается, и они снова начинают кровоточить. К счастью, у него нет лихорадки.

– Поди сюда, Хелена, посиди со мной, – говорит он. – Я расскажу тебе сказку…

– Мне надоели сказки! – вопит сестра.

Макс уже как минимум по два раза рассказал ей все известные в Польше сказки. В последнее время он начал выдумывать их сам. Какие-то у него получаются, какие-то – не очень.

– Знаете, что я думаю? – спрашивает Данута. Никто никогда не знает, о чем она думает, так что это интересно. – Я думаю, что Хеля умеет хранить секреты. Правда, Хеля?

Я качаю головой. Этот секрет слишком важен, чтобы доверить его шестилетке. На кону стоит наша жизнь. Но Хеленино лицо светлеет. Данута раскрывает объятия, и та забирается к ней на колени.

– Если кто-нибудь спросит у тебя, кто живет с тобой в квартире, что ты ответишь? – спрашивает Данута.

– Я скажу: моя сестра, – отвечает Хелена.

– А кто-нибудь еще?

Она отрицательно мотает головой.

– А что, если кто-нибудь скажет: «Но, знаешь, малышка, я слышал у вас в квартире голоса…» – Данута произносит это с забавным немецким акцентом и угрожающей интонацией, так что Хелена начинает хихикать. Я поднимаю бровь.

– «Скажи-ка, маленькая Fräulein, не прячется ли у твоей сестры там, наверху, какой-то человек?» – Что ты на это ответишь?

– Я скажу, что сестра рассказывает мне сказки и иногда она говорит мужским голосом, и это очень смешно.

Мы с Максом переглядываемся, и он пожимает плечами. Мне приходится признать, что Хелена нашла удачный ответ. Данута улыбается.

– А что, если кто-нибудь захочет подняться с тобой в квартиру, чтобы самому убедиться? Что ты, Хеля, ответишь этому человеку?

– Скажу, что моя сестра болеет и что она заразная. И что я тоже болею, и попробую этого человека обнять.

Данута смеется, и Хелена одаривает меня торжествующей улыбкой.

– Ладно, иди погуляй, – вздыхаю я. – Выйди сегодня на часок, и, если все пройдет благополучно, завтра мы опять попробуем. Согласна?

Но Хелена, не дослушав, уже мчится по коридору и распахивает входную дверь. Я стараюсь дышать ровно, но мне страшно. Начинаю складывать в стопку оставшиеся после завтрака тарелки, и одна звенит у меня в руках.

Терпеть не могу бояться.

– Стефи!

Мы застываем, в руках у Дануты одеяло, которым она собиралась укрыть Макса. Голос слышен у входной двери. Дверь за Хеленой осталась незапертой.

– Фуся! – Голос опять зовет меня по имени. В коридоре раздаются шаги.

Макс кидается на пол и ныряет под кровать. Дверь в спальню распахивается.

– Привет, – говорит Эмилька. – Я встретила Хелю на лестнице и подумала, что ты, наверное, уже поправилась. Наконец-то.

Я пытаюсь изобразить на лице спокойствие. Данута застыла с одеялом в руках. Эмилька разглядывает нас попеременно.

– Кто это? – спрашивает она у меня.

– Это моя двоюродная сестра, – быстро произношу я, – Данута.

– А, – говорит Эмилька, – так это и вправду твоя двоюродная сестра? – Она моргает. – А по какой причине вы обе здесь прячетесь? Вы не выглядите особенно больными.

Эмилька смотрит на меня, но я вижу стоящую у нее за спиной Дануту, и вид у нее действительно больной. Я улыбаюсь, ставлю на стол тарелки и прикрываю дверь.

– Мне следовало догадаться, что я не смогу ничего от тебя утаить, – говорю со вздохом. – У нас и вправду есть причина прятаться. Но я очень тебя прошу, Эмилька, пожалуйста, никому ничего не рассказывай.

Эмилька отрицательно мотает головой. Она смотрит на меня с жадным любопытством. Мне кажется, что Дануту сейчас вырвет.

– Данута прячется, потому что она…

Я вижу, как Данута задерживает дыхание.

– Потому что она беременна, и ее родители не должны об этом узнать.

Как видно, умение быстро придумывать ложь у меня в крови.

Данута падает на стул рядом с кроватью.

– Ох! – восклицает Эмилька, оборачиваясь к Дануте. – Ох, бедняжка! Вы и вправду выглядите нездоровой…

Эмилька садится на кровать и берет ее за руку.

– Вам нужен… – Она снова переводит глаза с меня на Дануту и обратно, – вам нужен… совет?

Мы с Данутой переглядываемся.

– Потому что, если вам нужен совет, – говорит Эмилька, – я могу рассказать, что надо делать.

– Да, конечно, расскажи, пожалуйста, – говорю я и, как только Эмилька отводит от меня глаза, жестом приказываю Дануте вступить в разговор. Та со слабой улыбкой кивает Эмильке.

– Вам нужна бадья, – начинает объяснять Эмилька, – большая, мы наполним ее горячей водой, настолько горячей, насколько вы только можете вытерпеть, хорошо? Вам надо будет просидеть в ней полчаса…

«Ох, бедный Макс», – проносится у меня в голове.

– А спустя полчаса вам надо будет побегать вверх-вниз по лестнице, чем больше, тем лучше. По всем трем пролетам, так, чтобы как следует вспотеть, а после этого мы снова посадим вас в воду…

Данута кивает.

– Давайте начнем прямо сейчас. У меня внизу есть бадья, – говорит Эмилька. – У Фуси нет ничего нужного размера. – Она поглаживает Дануту по коленке. – Я сейчас вернусь!

И она выбегает из квартиры.

Данута вскакивает со стула и поворачивается ко мне.

– Ты вообще думаешь, что ты…

– Она спасает твою жизнь, – говорит Макс, высовывая голову из-под кровати.

– Послушай, – шепчу я ему, – повернись к стенке и закрой глаза. И не чихай. Не потягивайся и смотри, чтобы твои ноги не торчали из-под кровати. Старайся вообще не дышать. И заткни уши!

Макс снова исчезает под кроватью.

– Мне хочется тебя убить! – шепчет Данута, заслышав шаги на лестнице.

– А ты бы предпочла, чтобы гестапо сделало это с тобой? – отвечаю я ей.

Она прикусывает язык.

После того как Данута дважды отсидела в бадье с горячей водой и от души набегалась вверх и вниз по лестнице, я интересуюсь у Эмильки, к какому времени ей надо быть в фотоателье.

– Ой! – восклицает Эмилька и, поцеловав нас обеих и велев продолжать процедуры, убегает. Данута с трудом встает на ноги, и я протягиваю ей полотенце. Она вытирается, розовая от горячей воды, беготни и смущения.

– Думаешь, это действительно помогает? – спрашивает она, оправляя платье.

Пожимаю плечами. Моя мать была повитухой, она бы, наверное, посмеялась. Я поднимаю бровь.

– А в чем дело, тебе это нужно?

– Пожалуйста! – раздается из-под кровати сдавленный голос Макса.

Данута шлепает меня по руке и улыбается.

Потом возвращается запыхавшаяся и довольная Хелена; она вприпрыжку поднималась по лестнице, ее щеки разрумянились от свежего воздуха.

– Никому ничего не сказала, – сообщает она, пока я запираю за ней дверь. – Говорила же тебе. А где Макс?

Она поднимает одеяло и заползает под кровать.

В следующую пару дней Эмилька трижды заглядывает к нам, интересуясь, подействовал ли ее совет и удалось ли Дануте разрешить проблему. Мы рассказываем ей, что все получилось. И это отчасти правда. Благодаря Эмильке все жильцы теперь принимают Дануту за мою испорченную кузину из Бирчи. И, хотя я и не могу отправить ее за покупками, она, по крайней мере, может, ничего не опасаясь, развесить белье сушиться на чердаке, и ей не надо втискиваться под кровать каждый раз, когда соседи стучатся к нам, чтобы забрать ключ от него.

Поэтому, когда я иду к дверям, чтобы в очередной раз отпереть дверь, она стоит у меня за спиной. Только на этот раз это не соседка. И даже не Эмилька. Это мужчина. Незнакомец в ветхом пальто; он не здоровается и не задает вопросов. Он просто тычет пальцем мне за спину и говорит:

– Вот еврейка, которую я искал.

Прислонившись к дверному косяку, я гляжу на незнакомца во все глаза, как будто передо мной сам дьявол. Человек переминается с ноги на ногу, теребя в руках шляпу, пока Данута, присев к столу, читает принесенное им письмо. Он непохож на сотрудника тайной полиции, но, может быть, они специально так маскируются? Я останавливаю взгляд на Эмилькиной бадье: пожалуй, она более всего подойдет в качестве оружия. Данута шмыгает носом и кладет письмо на стол.