Текст книги "Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930)"

Российская криминология зародилась в непосредственном диалоге с достижениями той же науки в Европе XIX века. Обеспокоенность последствиями модернизации общества – прежде всего урбанизации и индустриализации – и роста городского рабочего класса способствовала, как в Европе, так и в России, возникновению дискуссий по поводу методов общественного контроля. Стремление обеспечить в обществе порядок и потребность объяснить отклонения в современной жизни в рационально-научном ключе привели к возникновению новых интерпретаций преступной деятельности и к зарождению криминальноантропологической и социологической школ мысли. На практике криминальная антропология и криминальная социология оставались тесно взаимосвязанными. И та, и другая строились на систематическом научном анализе правонарушителей (посредством антропометрических измерений, статистического анализа и психиатрической оценки). Теории обеих зиждились на более широких достижениях в области общественных наук, культуры и политики. Обе пытались, посредством криминологических исследований, предложить практические варианты социальных и законодательных реформ. Обе возникли как реакция на явные недостатки классической школы. Несмотря на подобное сходство, криминологи российской социологической школы, в особенности ее левого крыла, находились в жесткой оппозиции к криминальной антропологии. Они критиковали Ломброзо, активно выступали против его теорий и дискредитировали его подход с целью доказать правильность собственного.

При этом конкретные исследования женской преступности без труда совмещали в себе элементы различных криминологических подходов. Как мы увидим далее, вне зависимости от конкретных теоретических или идеологических взглядов того или иного исследователя, в целом анализ женской преступности строился прежде всего на детерминирующей роли женской репродуктивной физиологии, которая способствовала женской преступности. Хотя российская социологическая школа отрицала представление Ломброзо о том, что женщины эволюционно «примитивнее» мужчин, выдвигая взамен постулат о калечащем влиянии традиционного социального положения женщин, подталкивавшего их к преступлениям, женская сексуальность оставалась фундаментальным фактором, который и определял, и ограничивал понимание женской преступности. Даже криминологи левого крыла, делавшие акцент на прогрессе и правах женщин, считали, что общественное положение женщин (а значит, и их преступные наклонности) частично обусловлены их физиологическими и репродуктивными функциями. Соответственно, хотя российская социологическая школа и ее левое крыло настаивали на необходимости общественных реформ, ее исследования женской преступности все же укрепляли и усиливали представления о традиционном положении и роли женщины в российском обществе. Тот же подход сохранился и в советской криминологии – научной дисциплине, сформировавшейся после Октябрьской революции.

Глава вторая
Специалисты, общественные науки и государство Структура советской криминологии

В последние годы существования царской власти российская криминология сделала значительный шаг вперед, однако именно Октябрьская революция и сопровождавшие ее изменения создали предпосылки для возведения криминологии в ранг поддерживаемой государством научной дисциплины. Придя к власти, большевики стали проявлять большой интерес к исследованию общественных проблем и к тому, как это отражается в толкованиях криминологами преступлений – особенно теми, что принадлежат к левому крылу социологической школы. В сравнении с жестким контролем над всей научной деятельностью, характерным для сталинского периода, атмосфера непосредственно после революции и в период НЭПа отличалась относительной интеллектуальной свободой и духом изыскательства. Хотя в начале 1920-х годов большевики выслали из страны сотни ученых, тем, кто остался, предоставили возможность заниматься научной деятельностью, пусть и в рамках советской идеологии[83]83
  См. [Finkel 2001].


[Закрыть]. В этом контексте созвучность между подходами криминологов и целями большевиков, в сочетании с озабоченностью государства ростом преступности, создали благоприятные условия для построения «советской» криминологии. Структура и мировоззрение этой советской криминологии предполагали участие в их развитии дореволюционных специалистов и их теорий; профессиональные интересы этих специалистов были мобилизованы для решения государственной задачи – искоренения преступлений. Создание криминологических институтов, лабораторий и кабинетов по всей РСФСР и всему СССР было направлено на то, чтобы придать изучению преступлений легитимный, систематический, профессиональный и институционализированный характер. Поскольку в деятельности этих организаций сочетались социологическая, психологическая, психиатрическая и биологическая методики, в изучении преступности преобладал междисциплинарный подход. Практиков подталкивали к тому, чтобы рассматривать преступные наклонности под разными углами и не только исходить из обобщенных статистических данных об уровне преступности и ее тенденциях, но и принимать во внимание личность и мотивацию отдельных преступников. Такая институциональная структура позволяла криминологии обслуживать интересы советского государства, но она же являлась толчком для научных исследований, экспериментов и новаций, которые в итоге спровоцировали конфликт криминологии с режимом.

Советская криминология зародилась в период Гражданской войны, отдельной дисциплиной стала в 1922 году, в момент основания первой государственной криминологической организации в Саратове, а расцвета достигла в 1925-м, после открытия в Москве Государственного института по изучению преступности и преступника, входившего в структуру НКВД. После 1928 года смена партийного руководства и курс на стремительную индустриализацию и коллективизацию привели к тому, что государство перестало интересоваться отдельным преступником и преступлением и занялось преступностью как общественным явлением, фактически свернув всю практическую криминологию до самой смерти Сталина.

Период с 1922 по 1928 год можно считать «золотым веком» советской криминологии, эпохой ее подъема и развития. Для всех причастных исследование преступности и ее причин находилось «в центре внимания советской юридической науки» [Герцензон 1965: 96]. Деятельность криминологов этого периода, и в особенности то, какие связи они проводили между лицами, совершившими преступление, и их общественным, политическим и экономическим положением, демонстрировала высокий уровень новаторства и глубины проникновения в суть, которого на Западе удалось достичь только после Второй мировой войны [Shelley 1977: 3, 33–38]. Более того, своими теориями, подходами и толкованием преступлений советские криминологи раннего периода создали прочную исследовательскую базу, на которой эта дисциплина возродилась после смерти Сталина и доказала свою самостоятельность после развала СССР[84]84
  Послесталинские криминологи упорно клеймили методологические ошибки ранних криминологов, в частности, их интерес к личности преступника, но при этом присваивали их наследие. Постсоветские исследователи пытались объяснить, почему эти так называемые «ошибки» привели к ликвидации криминологии при Сталине. См. [Ной 1975: 36,49; Ильина, Надьярный 1968: 310; Ильина 1981:155; Даньшин 1980:68–70; Shelley 1979]. П. Соломон в [Solomon 1978] рассматривает роль и положение криминологов после возрождения дисциплины в конце 1950-х. См. также [Solomon 1974]. О постсоветской трактовке раннесоветской криминологии см. [Иванов, Ильина 1991; Кузнецова 1989: 24–31; Лейбович 1989; Лунев 1997; Сахаров 1994; Шестаков 1991]. О судьбах криминологии при Сталине и после речь пойдет в Эпилоге.


[Закрыть].

В 1922–1928 годах криминология занимала в советских научных кругах совершенно уникальное положение. В исследовательской деятельности принимали участие самые разные люди: дореволюционные «спецы», студенты, советские чиновники, сотрудники судов и тюрем, причем каждый привносил в научный процесс свое собственное видение. Ведущее место занимали дореволюционные специалисты-криминологи, как оно было и в других областях профессиональной деятельности в 1920-е годы[85]85
  Например, в недавнем исследовании, посвященном музыкантам 1920-х годов, Э. Нельсон пишет, что дореволюционные специалисты сыграли основополагающую роль в создании «советской» музыки, а также сохранили основы классического музыкального образования [Nelson 2006].


[Закрыть]. При этом, в силу своей межинституциональной и междисциплинарной природы, криминология сопротивлялась возникновению единообразной «корпоративной» идентичности, что часто наблюдается в других профессиональных сообществах. Кроме того, поскольку криминология пользовалась поддержкой государства и служила его конкретным целям – а именно, понять причины преступности и выработать методы, способствующие ее скорейшему искоренению, – она была повязана государственными потребностями и само ее существование зависело от государства. В силу отсутствия единой профессиональной идентичности криминология сильнее прочих наук оказалась зависима от изменений политической обстановки, которые в начале 1930-х годов повлияли на все независимые и автономные области науки. Прозвучавшая тогда критика в адрес криминологии как дисциплины, в сочетании с идеологическим давлением, способствовала тому, что ученые начали возвращаться к исследованиям в рамках своих фундаментальных дисциплин, прекращая работу в области непосредственно криминологии. И все же в силу разнородности и аморфности криминологии, в 1920-е годы применять самые разнообразные методы, подходы, теории и новшества к исследованию преступности было проще, чем в случае других, более консолидированных и устоявшихся областей научного знания.

В силу масштабности и ориентированности на практические нужды, в 1920-е годы у криминологов возникли собственные толкования женской преступности. Поскольку в научный инструментарий криминологических организаций были включены биологический и физиологический подходы, в советской криминологии сохранились те же тенденции, которые до революции уже показали свою перспективность в ходе изучения женской преступности. А также, в связи с тем, что в 1920-е годы психиатрия и психиатры играли в криминологических исследованиях чрезвычайно важную роль, физиологические объяснения отдельных правонарушений оставались основным подходом к исследованию женской преступности. Соответственно, чтобы понять контекст, в котором следует истолковывать криминологический анализ женской преступности, необходимо сначала получить общее представление о криминологии как дисциплине. Именно с этой целью в данной главе рассмотрено возникновение и развитие криминологии как научной дисциплины в России эпохи НЭПа, описан процесс институализации криминологии и складывания профессионального сообщества криминологов, а также рассмотрены интеллектуальная свобода и ее ограничения, в рамках которых велись научные исследования в 1920-х годах.

Многие из тех, кто работал в криминологии в 1920-е годы, особенно психиатры, психологи, юристы, статистики, пенологи, судебно-медицинские эксперты и другие специалисты, получившие соответствующее образование, принадлежат к категории «буржуазных специалистов» – дореволюционных профессионалов, занимавших при царском режиме чиновные и административные посты: советский режим планировал опираться на их познания, пока не будут подготовлены новые «советские» кадры[86]86
  Процесс создания советским режимом собственной новой бюрократии рассмотрен в ряде исследований, особенно в связи с техническими и инженерными специальностями, на которые государство делало особый упор в рамках модернизации и индустриализации. Выдвинув на первый план технические специальности, предоставляя возможности трудоустройства людям с соответствующими навыками и развивая социальную мобильность, режим создавал из своих сторонников новые кадры, которые не только замещали собой старых специалистов, но и считали режим легитимным, зависели от него и работали в соответствующих рамках на его благо. См., в частности, [Bailes 1978; Fitzpatrick 1979а; Fitzpatrick 1979; Graham 1993; Lampert 1979].


[Закрыть]. Придя к власти, большевики сочли необходимым воспользоваться услугами этих специалистов, поскольку их знания и навыки были жизненно необходимы для эффективного управления государством. Некоторые интеллигенты не приняли большевистской власти и после революции бежали из страны, однако многие сделали иной выбор: сохранить свои посты и продолжить работу в новом политическом и интеллектуальном климате советского государства.

Важнейшую роль в формировании взглядов этих специалистов играла профессионализация. В поздний период существования императорской власти профессионалы начали создавать собственные организации, что содействовало формированию у них чувства независимой корпоративной идентичности[87]87
  До революции из профессиональных организаций криминологов существовало только российское отделение Международного союза криминологов (см. сноску 21 ниже). О профессиях и профессиональных группах в России последних лет существования империи см. [Balzer 1996; Brown J. 1987; Engelstein 1992; Frieden 1981; Ruane 1994]. См. также [Bialkowski 2007].


[Закрыть]. Профессиональные организации создавали для российских специалистов круг общения, который подталкивал их к научной деятельности и помогал направлять их работу на нужды общества[88]88
  Э. Хахтен, например, отмечает, что «у многих ученых выработался этос служения, в котором профессиональные ценности связывались с нравственным понятием “общественного долга”, и это подталкивало их к тому, чтобы трудиться на благо общества». Более того, она добавляет, что «труд на благо общества создавал публичную идентичность, отличную от таковой простого служителя государства, чиновника. Для большинства образованных русских профессионалов это было приоритетом, хотя они и оставались в зависимости от государства в огромном количестве вещей». См. [Hachten 2002: 175–179].


[Закрыть]. Как отмечает Э. Хахтен, профессиональные организации и собрания «не только способствовали дальнейшему становлению профессиональной идентичности, но и вносили свой вклад в развитие автономии и свободы самовыражения в публичной сфере» [Machten 2002:195]. Тем самым дореволюционные специалисты сформировали пространство для развития профессиональной идентичности и служебного этоса, которые не зависели от государства, создав зачатки гражданского общества, где культивировался «этос честной службы и полезности», а целью ставилась мобилизация ресурсов на дело общественного прогресса[89]89
  [Bradley 2002: 1121]; см. также [Balzer 1991: 187]. Вопрос существования гражданского общества в России продолжает вызывать серьезные споры, поскольку он связан с традициями вовлеченности в общественную жизнь и самостоятельной деятельности, которые могут быть истолкованы как «полезное прошлое», или национальных альтернатив самодержавному правлению. Среди недавних исследований, посвященных гражданскому обществу в предреволюционной России: [Bradley 1991; Downey 1993; Frieden 1990; Kassow 1991; Lindenmeyr 1996; McReynolds 1991; Nathans 2004; Ruane 1994; Wartenweiler 1999]. Общественные организации доставляли определенные неприятности царскому режиму, однако зачастую закрывали лакуны в социальном обеспечении, которые государство было закрыть не в состоянии. Особенно остро это проявилось в ходе Первой мировой войны и могло стать одной из причин утраты доверия к царскому режиму. См. [Gatrell 1999].


[Закрыть]. И все же к началу XX века многих профессионалов уже раздражали давление со стороны царского правительства и ограничения, налагаемые на их профессиональную деятельность[90]90
  См. [Brown J. 1987].


[Закрыть]. Те, кто принимал активное или пассивное участие в оппозиционном движении, сознавали необходимость перемен, которая нашла свое воплощение в революции. Эти специалисты симпатизировали большевистскому проекту социальных преобразований и надеялись, что советская система проявит уважение к их профессиональным знаниям, а также даст возможность применить их идеи на ниве общественных реформ.

В рамках нового советского порядка положение этих профессионалов оказалось неоднозначным. Не будучи сторонниками царского режима, они, тем не менее, совершенно не обязательно поддерживали большевиков. Тех, кто не вступил в большевистскую партию, статус беспартийных «буржуазных специалистов» делал подозрительными для нового режима. Сама суть их профессиональной идентичности – сложившейся за счет независимости, служебной этики и существования автономных организаций – вступала в противоречие со стремлением большевиков к концентрации власти в своих руках и заставляла с опаской относиться к этим людям, которых они считали потенциальными врагами. Что до беспартийных специалистов, они, в свою очередь, усматривали в сотрудничестве с новым режимом возможность воплотить в жизнь свои замыслы. Социалистические цели большевиков представлялись им совместимыми с задачами их деятельности на благо общества, поэтому они охотно занимали посты в составе нового правительства[91]91
  Беспартийным специалистам посвящены следующие исследования: [Andrews 2003; Heinzen 1998; Heinzen 1986; Joravsky 1989; Mespoulet 2001; Miller 1998; Mueller 1998; Nelson 2004].


[Закрыть].

К началу эпохи НЭПа большевистское правительство уже успело занять верховенствующую позицию в отношениях с беспартийными специалистами. Как пишет С. Финкель, режим видел в интеллигентах врагов, чью потенциальную вредоносность необходимо нейтрализовывать. То, как самоотверженно интеллигенты защищали свои автономные институты (факультеты университетов, добровольные организации, независимые органы печати), противоречило интересам режима, который хотел взять под свое начало все сферы революционной жизни. Особенно сурово государство поступало с теми интеллигентами, которые не обладали практическими навыками, необходимыми для восстановления страны, в результате сформировалась атмосфера подозрительности, распространившаяся во все сферы интеллектуальной и научной деятельности. И все же, пусть и в таких жестких рамках, режим продолжал поддерживать необходимые для него взаимоотношения с беспартийными специалистами, особенно специалистами в технической сфере, чья научная и практическая подготовка могла внести конкретный вклад в развитие советского общества (например, с агрономами и инженерами). Большевики ввели свое толкование понятия «интеллигенция»: теперь это были не люди, мыслящие критически, а специалисты в своей области, чей «умственный труд» должен служить интересам пролетариата[92]92
  Согласно большевистской теории, интеллигенция являлась общественной прослойкой, которой полагалось служить авангарду пролетариата, не представляя при этом интеллектуальной угрозы или альтернативы новому режиму. Это способствовало пересмотру понятия «гражданское общество» и созданию понятия «советская общественность», с помощью которого государство пыталось установить границы для общественной самоорганизации и вовлеченности в дела государства [Finkel 2001: 20–21; Finkel 2002]. См. также [Burbank 1986; David-Fox 1997; Ильина 2000; Tolz 1997].


[Закрыть]. Именно к этой категории новой «интеллигенции» были отнесены и криминологи, и деятельность их была поставлена на службу государства.

Некоторые специалисты считали, что большевистские установки мешают им в достижении их профессиональных целей, для других обстановка НЭПа и задачи большевиков оказались полностью созвучны их профессиональным интересам и стремлению служить обществу. Как следует из исследования вопросов общественной гигиены, выполненного С. Соломон, в начале 1920-х годов гибридные сферы, такие как общественная гигиена (а также евгеника, фитосоциология и даже криминология), в которых биологическое сочеталось с социологическим, развивались достаточно динамично. Общественная гигиена была направлена на обеспечение благополучия граждан через исследование социальных условий, способствующих распространению болезней, и введение мер предотвращения заболеваемости. Она подчеркивала, что здоровье и заболеваемость – категории прежде всего социальные. Специалисты по общественной гигиене работали в государственных структурах, проводили исследования под руководством и патронажем Наркомздрава. При этом Соломон отмечает, что, делая акцент на конкретных социальных проблемах, специалисты по общественной гигиене негласно признавали неспособность режима осуществить обещанные социальные перемены. Зависимость общественной гигиены от ее заказчика, имплицитная критика социальных условий и постепенное падение интереса государства к превентивным мерам в здравоохранении привело к сворачиванию этой дисциплины к началу 1930-х годов. При том что общественная гигиена была институциализирована, она так и не стала легитимной сферой научной деятельности и, потеряв заказчика, прекратила свое существование[93]93
  С. Соломон пишет, что в итоге Наркомат здравоохранения, после реорганизации и смещения Семашко с должности комиссара, лишился возможности защищать область общественной гигиены [Solomon S. G. 1990]; см. также [Solomon S. G. 1990а]. Об общественной гигиене и евгенике см. также [Adams 1990; Bernstein 2006].


[Закрыть].

Траектория развития криминологии во многом была аналогичной. В качестве дисциплины, успевшей выйти на достойный профессиональный уровень, она сделалась инструментом, с помощью которого занимавшиеся ею люди могли служить интересам государства, одновременно преследуя собственные научные цели. Она оставалась средством выполнения общественно-полезного «умственного труда», разрешенного государством для интеллигентов и специалистов, предоставляя профессионалам теоретическую и практическую платформы для применения их знаний, однако строго в пределах установленных государством идеологических границ. При этом криминология была привязана к государственной политике даже прочнее других дисциплин и полностью зависела от государства и его содействия в доступе к материалу (заключенным), которые оставались основой и предметом ее исследований[94]94
  Д. Хорн отмечает то же самое в исследовании, посвященном Ломброзо и телам преступников: «притязания криминологии на статус науки зависели от доступа к телам, которые можно было изучать в количественном отношении» [Horn 2003: 61].


[Закрыть].

Возникновение и развитие криминологии в раннесоветском контексте отражает преемственность как во взаимоотношениях профессионалов с государством, так и в заинтересованности государства в сохранении контроля над автономностью общественной сферы. Действительно, криминологи стремились урегулировать свои отношения с государством через создание профессиональных организаций, которые служили бы институциональными посредниками между криминологами и чиновниками, одновременно позволяя сохранить разумную автономность научных изысканий. До определенной степени советское государство способствовало профессионализации криминологии, поскольку содействовало созданию специализированных институтов и научно-исследовательских организаций[95]95
  О создании научных организаций в раннесоветский период см. [Graham 1993: 303–329; Medvedev 1978: 13–21; Vucinich 1984: 72-122; Островитянов 1968].


[Закрыть]. В итоге криминологические организации, возникшие в 1920-е годы, отражали в себе более общие тенденции внутри раннесоветского общества, которое охотно использовало потенциал науки и стремилось к созданию полуавтономных учреждений для научных исследований. Эти новые организации способствовали профессионализации внутри дисциплины через создание структуры для осуществления криминологических исследований. При этом двойственная сущность криминологии как «объективной» эмпирической науки и сферы деятельности, поощряемой государством, способствовала возникновению потенциального конфликта между научными целями криминологов и приоритетами и интересами государства, затрудняя процесс создания и развития «советской» криминологии. Направление развития криминологии подчеркивает временный характер совместимости этики российской интеллигенции с интересами раннесоветского государства и готовности профессионалов работать в рамках, установленных Советами, наличие точечных областей независимости, которые профессионалы умудрялись отыскивать для себя и своих исследований в этих рамках, а также ограничения, которые государство накладывало на публичную автономную деятельность.

Статистика преступлений, собранная в первый послереволюционный период, вроде бы свидетельствует о постоянном росте уровня преступности[96]96
  Крайне сложно оценить уровень преступности в первые послереволюционные годы, прежде всего по причине отсутствия систематической сводной статистики. Публикация криминальной статистики по Российской империи прекратилась в 1913 году. В 1914-м данные не собирались, в 1915–1917 годах сбор проводился бессистемно и полностью прекратился после Октябрьской революции. Публикация криминальной статистики возобновилась только в 1922 году после создания Отдела моральной статистики при Центральном статистическом управлении. Гернет приводит некоторые приблизительные цифры. Он отмечает, что в первой половине 1919 года было открыто 167 722 уголовных дела, во второй – 170 036. В 1920-м народные суды заслушали 1 248 862 дела; революционные трибуналы – 36 903 дела; а военно-революционные трибуналы судили 89 466 человек. По состоянию на ноябрь 1921 года тюрьмы были переполнены – в них находилось около 73 194 заключенных, при вместимости в 60 468. Гернет отмечает значительный рост преступности за этот период: в Москве число заявлений о совершении преступлений выросло с 4 191 в 1914-м до 10 676 в 1921-м [Гернет 1922а: 96–97]. О статистике см. также [Родин 1922: 105–106; Pinnow 1998]. Нужно также учитывать, что после революции были изменены определения преступлений, а соответственно, и порядок полицейских репрессий. О борьбе с преступностью в годы Гражданской войны см. [Мусаев 2001].


[Закрыть]. Действительно, по словам одного исследователя, в 1917 году уровень преступности был в четыре раза выше, чем в начале века [А. Г. 1927: 369, 371]. В связи с этим взрывным ростом, которым сопровождались шаткость ситуации, насильственные перемещения населения и трудности начала XX века, новое большевистское правительство выказывало постоянно растущий интерес к исследованиям преступности. Преступность стала серьезной проблемой после того, как изменилось определение понятия «преступная деятельность», выросло количество правонарушений, а тюрьмы оказались переполнены сильнее прежнего. Первое время государство попыталось свалить ответственность за проблему на пережитки прошлого и тяготы жизни во время войны. В начале 1918 года «Известия» писали:

Старая власть и старые законы низвергнуты. Но новая власть еще не успела установить свой порядок и свой авторитет. Народные массы, привыкшие во время революции не считаться ни с какими законами, сохраняют эту привычку и тогда, когда враг уже сломлен. <…> Не надо также забывать, что к торжествующей революционной демократии, одушевленной самыми чистыми намерениями, всегда <…> пристраиваются различные темные элементы, люди с уголовным прошлым, совершившие в своей жизни не одно жестокое преступление. Эти элементы и во время революции продолжают сохранять свои старые жестокие и преступные привычки[97]97
  «Известия» от 25 января 1918 года; цит. по: [Иванов, Ильина 1991: 96].


[Закрыть].

Озабоченность государства масштабами и характером преступности подхлестнула его желание содействовать исследованию этого феномена с целью выработать наиболее эффективные способы борьбы с правонарушениями, которыми можно будет пользоваться до того момента, когда успешное внедрение нового образа жизни положит конец самой проблеме. Как заметил один исследователь,

советский законодатель подчеркивает, что преступление – результат социально-экономических условий жизни, а потому к преступнику нужно применить меру социальной защиты, приспособить его к условиям трудового общежития, а не мстить ему. Потому необходимо изучать преступность и преступника, чтобы выяснить, каким образом ликвидировать преступность и как бороться с преступлениями до ликвидации их [С. Т. 1927: 105].

Поскольку предполагалось, что с построением социализма преступность отомрет и исчезнет, считалось, что анализ уровня преступности является мерилом движения к этой цели.

Ученые воспользовались возможностями, которые подарила им Октябрьская революция, и стремлением нового режима к созданию новых научных учреждений и, не теряя времени, занялись подготовкой новых учебных программ и открытием новых криминологических организаций для проведения научных исследований – применяемая методология их особенно не тревожила. Новые советские криминологические организации обеспечили ту самую институциональную структуру, которой не хватало дореволюционной российской криминологии. Хотя некоторые дореволюционные исследователи были членами российского отделения Международного союза криминологов[98]98
  Российское отделение Международного союза криминологов вполне можно считать ранней профессиональной криминологической организацией. В 1912–1913 годах оно издавало «Журнал уголовного права и процесса». Среди авторов были М. Н. Гернет, А. А. Жижилинко и П. И. Люблинский – все они часто упоминаются в нашем исследовании. Российское отделение отправляло своих представителей на съезды союза в Европе, а в сентябре 1902 года даже провело международный съезд в Петербурге – на нем известный немецкий криминолог Ф. фон Лист выступил с докладом об общественных причинах преступности. См. [Лист 1903].


[Закрыть], а Министерство юстиции оказывало поддержку исследованиям, предоставляя статистику по преступлениям и приговорам[99]99
  См.: Свод статистических сведений по делам уголовным. СПб.: 1873–1915.


[Закрыть], в царской России не существовало специальных организаций, которые вели бы и развивали научную деятельность в области криминологии, а кроме того, криминология не изучалась в качестве отдельной специальности в российских университетах. Изучение преступлений оставалось маргинальным занятием в рамках более широкого поля юридической науки и сферы поддержания общественного порядка.

Хаос, порожденный революцией, и возникшая в этой связи необходимость как-то справляться со взрывным ростом преступности фундаментальным образом изменили структуру и статус криминологии. В ходе Гражданской войны местные государственные органы, от районных судов и тюрем до органов здравоохранения, постоянно выказывали интерес к исследованиям преступности[100]100
  В годы Гражданской войны Петроградский совет содействовал исследованиям преступности и преступников – в 1918 году был открыт небольшой соответствующий кабинет [Бехтерев 1928: 4, 14; Ильина 1981].


[Закрыть]. Более того, в эти годы было создано несколько институций и организаций, которые занимались изучением и оценкой преступных элементов: например, в тюрьмах были созданы органы психиатрического наблюдения, а в Петрограде – Диагностический институт криминальной неврологии и психиатрии под руководством психиатра Л. Г. Оршанского (1866–1937), где занимались практическими и теоретическими исследованиями неврологического и психиатрического состояния заключенных[101]101
  Диагностический институт судебной неврологии и психиатрии был основан в ноябре 1918 года по инициативе Оршанского с целью оценки «этиологической роли психопатологического движения в росте и отличительных чертах проявления российской преступности в наших текущий условиях». Оршанский считал, что психопатологическая оценка заключенных необходима для выявления «тех, кто находится на грани между здоровьем и болезнью, легко может пойти на преступление и стать асоциальным». При Диагностическом институте имелись клиническая лаборатория, антропологический кабинет, психологическая лаборатория, фотографический кабинет, библиотека, архив, аптека и отдел по организации курсов и лекций. В первый год работы он проводил исследования в различных тюрьмах, включая и Женскую коррекционную тюрьму (ГАРФ. Ф. А-482. Оп. 3. Д. 64. Л. 27-27об, 29–31 об, 32–33,35-35об. О процессе организации психиатрического наблюдения в тюрьмах см. резолюцию от 16 апреля 1920 года в: ГАРФ. Ф. А-482, Оп. 1. Д. 164. Л. 3-3об).


[Закрыть]. В Московском психоневрологическом институте также была создана кафедра криминальной психологии, где занимались практическим судебно-медицинским психиатрическом анализом, а при Центральном карательном отделе были созданы музей тюремных наказаний и институт[102]102
  ГАРФ. Ф. А-2307. Оп. 2. Д. 234. Л. 19–20.


[Закрыть].

Кроме того, предпринимались усилия по внедрению криминологии в научную среду. Например, в 1921 году С. В. Познышев, судебно-медицинский эксперт и психиатр, сотрудничавший с Московским психоневрологическим институтом, предложил создать отделение криминологии в составе Секции судебного права и криминологии недавно образованного Института советского права. Предполагалось, что там будут заниматься научно-практическими исследованиями всех аспектов преступности и борьбы с ней, в том числе историей уголовного права, уголовной статистикой, криминальной антропологией, судебной медициной, психиатрией, методами ведения расследований, пенитенциарными вопросами, судебно-медицинской экспертизой и фотографией. Предполагалось, что, помимо музея и лабораторий для практической работы, у криминологического отделения будут свои филиалы в основных городах РСФСР, которые совместно с ним станут прокладывать «новые пути в деле борьбы с преступностью <…> выдвигая в качестве основного критерия при определении наказания опасность правонарушителя для общества»[103]103
  ГАРФ. Ф. А-2307. Оп. 2. Д. 234. Л. 17–18 (цит. с Л. 18), 19–20. 27 июня 1921 года Институт советского права Наркомпроса запрашивал от лица криминологического отдела средства на поддержку его деятельности (ГАРФ. Ф. А-2307. Оп. 2. Д. 234. Л. 16). Об Институте советского права см. ниже, сноска 42.


[Закрыть]. Сам факт создания этих отделов и организаций подчеркивает особый интерес к криминологии в кругах профессионалов, особенно психиатров: в ней видели доказательство важности их профессиональной деятельности для судебной практики и пенитенциарной системы; из этого же проистекает прочная связь между двумя молодыми дисциплинами, психиатрией и криминологией.

При том что начинания периода Гражданской войны свидетельствуют о растущем интересе к криминологии, первая независимая научная организация, занимавшаяся криминологическими изысканиями, возникла только после перехода к НЭПу – на Волге, в Саратове. В 1922 году под началом главы Саратовской тюремной инспекции А. П. Штесса, психиатра, занимавшегося вопросами образования заключенных, был создан Саратовский губернский кабинет криминальной антропологии и судебно-психиатрической экспертизы, где занимались исследованиями этологии, патологии, патогенеза и личности преступника [Иванов 1925: 84–85][104]104
  О деятельности Саратовского кабинета рассказывается в нескольких опубликованных работах. Статья [Желиховский, Соловьева 1928] отражает психиатрическую ориентацию деятельности Саратовского кабинета, даже после того, как он был кооптирован в Государственный институт (подробнее см. ниже). В [Хатунцев 1924] речь также идет о психологических исследованиях Саратовского кабинета. Более того, Штесс включал элементы фрейдовского психоанализа в оценку преступников и сексуальных девиантов. См. [Healey 2001: 66–68, 142].


[Закрыть]. По словам М. П. Кутанина, одного из основателей Саратовского кабинета, целью этой организации было развитие научного подхода к вопросам преступности и разработка новых методов борьбы с ней. Сосредоточившись на жизни преступного мира, Кабинет изучал душевное состояние и физическое развитие преступников, равно как и особенности их окружения. Его сотрудники пытались разработать научно-рациональные меры перевоспитания преступников, которые можно было бы внедрять в тюрьмах [Кутании 1931: 61–62][105]105
  Саратовский кабинет открылся 22 октября 1922 года. Кутании отмечает, что в 1923 году при Саратовском кабинете было создано невропсихологическое отделение.


[Закрыть]. В Саратовском кабинете, как и в петроградском Диагностическом институте, использовался чисто психиатрический подход к изучению преступности и преступников. По причине приверженности Кабинета этому подходу и якобы связи его с методами Ломброзо (к этому подталкивала отсылка к криминальной антропологии в названии Кабинета), к концу 1920-х годов возник вопрос, является ли он подлинно советской научной организацией.

Московский кабинет по изучению личности преступника и преступности оказался в схожей ситуации. Он был создан в июне 1923 года Моссоветом и вошел в состав Московского уголовного розыска (МУРа); ему вменялось в обязанность проведение исследований и опросов среди местных заключенных: Кабинет направлял студентов Московского государственного университета в тюрьмы для сбора информации[106]106
  Президиум Моссовета во главе с В. Л. Орлеанским принял решение о создании Московского кабинета 11 июня 1923 года (ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 13. Д. 203. Л. 218 об.; [Бехтерев 1926:21; Гернет 1924а: vii; Гернет 1924:31]). В Московском кабинете работали психиатры, антропологи, криминологи и статистики. Эти специалисты считали, что для сбора данных по тюрьмам лучше всего подходят студенты, поскольку заключенные охотнее будут разговаривать со студентами-энтузиастами, чем с милиционерами. Собственно, после 1925 года практика в Московском кабинете вошла в обязательную программу подготовки будущих судмедэкспертов на факультете советского права Московского государственного университета (ЦМАМ. Ф. 1609. Оп. 1. Д. 1056. Л. 87). Московский кабинет по исследованию личности преступника и преступности подал 9 июля 1923 года в Мосфинотдел заявку с просьбой профинансировать создание психологической лаборатории, биологической лаборатории и библиотеки, а также выделить средства на подписку на периодику, печать анкет и выплату зарплат. Президиум Моссовета одобрил штатные должности заведующего, врача-психиатра, социолога-криминолога, техника и статистика. См.: ЦМАМ. Ф. 1215. Оп. 2. Д. 195. Л. 2, 5. Отчеты о работе Московского кабинета опубликованы в: «Еженедельник советской юстиции», № 1 (1925), с. 17; № 28 (1925), с. 879.


[Закрыть]. Итоги работы вылились в публикацию сборника статей о преступности и преступной деятельности «Преступный мир Москвы» под редакцией и с предисловием ведущего криминолога М. Н. Гернета [Гернет 1924в][107]107
  См. также [Гернет 1924: 29].


[Закрыть]. «Преступный мир Москвы» и деятельность Московского кабинета оказались настолько успешными, что к концу 1923 года в одной из московских тюрем была создана постоянно действующая криминологическая клиника. Там исследованиями личности преступника занимались в более прикладном ключе, используя психологический подход. Клиника являлась своего рода тюрьмой с пониженным уровнем охраны, коррекционные меры определялись там в индивидуальном порядке, можно было достичь точного понимания характера правонарушителя, уровня его развития, а также определить применимость к нему общественно-юридических норм [Хроника 1923а: 711–712; Аккерман 1927; Краснушкин 1926:157][108]108
  Краснушкин отмечает, что в 1924 году Московский кабинет и МУР начали новый проект, посвященный женщинам-убийцам и содержательницам борделей, находившимся в Новинской женской тюрьме.


[Закрыть]. Как впоследствии отметил Гернет,

если научный интерес к продолжению работы [среди заключенных] был в настоящем смысле слова разожжен, то и обрисовывавшиеся результаты работы позволяли думать, что значение всего нового начинания еще более возрастет с созданием постоянного учреждения по дальнейшему собиранию материалов и их изучению [Гернет 1924: 30].

Помимо обеспечения работы криминологической клиники, Московский кабинет издавал ежегодный журнал «Преступник и преступность», вышло также несколько отдельных сборников, посвященных тем преступлениям, которые несут в себе особую угрозу стабильности советского общества и социалистическому развитию, в том числе убийствам, преступлениям сексуального характера, хулиганству и бедности[109]109
  См. «Преступник и преступность», № 1 (1926) и № 2 (1927); а также [Краснушкин и др. 1927; Краснушкин и др. 1927а; Краснушкин и др. 1929].


[Закрыть]. Сотрудники Кабинета регулярно проводили публичные встречи, где представляли свои текущие исследования, составляли отчеты для местных представителей власти. Московский кабинет занимался и практической деятельностью, тесно сотрудничал с Московским губсудом – сотрудники Кабинета предоставляли туда экспертные заключения. Назначение в 1927 году Г. М. Сегала, главы уголовного отдела Московского губсуда, руководителем социологической секции Кабинета официально закрепило отношения между Московским кабинетом и Московским губсудом [Герцензон 1927: П][110]110
  См. также [Аккерман 1927: 211].


[Закрыть].

Московский кабинет подходил к изучению преступности с биолого-психологических позиций, подчеркивая важность анализа личности правонарушителя. Сотрудники Московского кабинета понимали, что в центре проблемы преступности находится личный характер преступника. Соответственно, они считали, что изучение отдельных преступников способно вскрыть «корни преступности как болезни общества» [Рапопорт 1926: 34–35]. Ориентация на психологию отчасти стала результатом изменений в административной организации Кабинета и его перевода, вскоре после создания, из МУРа в Мосздравотдел [Ильина 1981: 152–153]. Новое начальство подталкивало исследователей к тому, чтобы сокращать разрыв между медициной и социологией за счет акцента на атавизм, эпилепсию и патологии при исследовании криминального поведения [Ширвиндт 1958: 139]. В работах сотрудников Кабинета проводилась связь между воздействием общественно-экономического и культурного окружения правонарушителей и их психологическим состоянием, то есть рассматривалось как внутреннее, так и внешнее влияние на преступника. Включение таких потенциально «ломброзианских» элементов в работу Московского кабинета, в сочетании с самим названием организации, где «личность преступника» стояла раньше «преступности», придавала деятельности Московского кабинета ярко выраженную ориентацию на психологию, в результате чего к концу 1920-х годов, с изменением политического климата, он начал подвергаться критике.