Текст книги "Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930)"

Криминологические исследования, проводившиеся в Петрограде-Ленинграде, несколько отличались от саратовских и московских. Если Саратовский и Московский кабинеты с самого начала занимались изучением заключенных, то Ленинградский криминологический кабинет более тесно сотрудничал с судами. Толчком к созданию криминологической организации в Ленинграде стало понимание юристами того, что суды нуждаются в более четких руководящих указаниях по поводу вынесения приговоров. Взгляд этот был подтвержден выводами участников Всероссийской конференции по педагогике, экспериментальной педагогике и психоневрологии, состоявшейся в январе 1924 года, где было подчеркнуто, что политика в отношении преступности должна нанизываться «на стержень центральной государственной задачи», что криминологические исследования должны вестись в непосредственном сотрудничестве с коррекционными заведениями и что криминологам необходимо проводить психиатрическую экспертизу для судов[111]111
  См. [Варшавский 1924]. Среди участников секции по криминальной рефлексологии и криминальной психологии были, в частности, Люблинский, А. К. Ленц, Звоницкая, Оршанский, С. В. Познышев и Жижиленко.


[Закрыть]. Петроградский губсуд начал систематическое исследование преступности в 1923 году, а Ленинградский криминологический комитет был официально открыт в 1925-м; в его задачи входило рассмотрение вопросов судебно-медицинской психиатрии и медицины в рамках судебной практики [К. К. 1927][112]112
  Ленинградский кабинет официально открылся 7 мая 1925 года. Он был создан по инициативе директора Ленинградского губсуда Ф. М. Нахимсона, который подал в губисполком просьбу об открытии Ленинградского криминологического кабинета. См. [О. Д. 1925: 412]. Отчеты о деятельности Ленинградского кабинета публиковались в журнале «Рабочий суд» в 1927–1929 годах. При этом, помимо этих отчетов, сведений о Ленинградском кабинете крайне мало.


[Закрыть]. Вот один из отзывов о работе Ленинградского комитета:

Поскольку преступление, как социальное явление, порождается обстоятельствами, имеющими первопричиною моменты экономического характера, и поскольку преступление своим внешним выражением (правонарушение) связано с личностью преступника, Советский Суд, имея в виду основную цель нашей уголовной политики – социальное перевоспитание преступника для приспособления его к жизни коллектива, – должен поставить перед собой вытекающую отсюда практическую задачу: всестороннее изучение преступника – в особенности из рабочих и крестьян – и окружающей его социальной среды, с одновременным учетом его индивидуальных свойств [О. Д. 1925: 413].

Итак, решать вопросы преступности методами социологии считалось возможным только с учетом индивидуальных особенностей правонарушителя.

Ленинградский кабинет создал в своем составе научные кружки – небольшие группы специалистов, которые регулярно встречались, чтобы обсудить отдельные вопросы или проблемы, связанные с преступностью. В каждом кружке рассматривался свой особый вопрос, на это отводилось несколько месяцев, после чего результаты докладывались в Кабинет и начиналась работа над новым предметом. Кружки много внимания уделяли практическим аспектам судебной политики и методам дознания, но целый ряд кружков рассматривал вопросы уголовной психологии и психиатрии, а также изучал, помимо прочего, сексуальную жизнь, алкоголизм, гипноз, самоубийства, преступность среди несовершеннолетних, евгенику и иные предметы[113]113
  См. отчеты о деятельности Ленинградского криминологического кабинета в журнале «Рабочий суд»: № 6 (1927), с. 527–529; № 7 (1927), с. 623–624; № 8 (1927), с. 731–732; № 19 (1928), с. 1469–1476.


[Закрыть]. Практическая направленность Ленинградского кабинета как судебной организации, равно как и то, что во главе его стоял психиатр Оршанский – руководитель Диагностического института, – приводили к тому, что, помимо прояснения применения юридических кодексов, он также занимался нуждами судов, особенно в части определения психиатрической вменяемости преступников и вынесения наиболее эффективных приговоров отдельным лицам с учетом их душевного здоровья. В вопросе отношения к преступникам Ленинградский кабинет придерживался однозначно психиатрической ориентации.

Создание криминологических кабинетов в Саратове, Москве и Ленинграде свидетельствует о том, что в период НЭПа сложилась атмосфера относительной свободы, у местных специалистов появилась возможность разрабатывать практические подходы к преступному поведению, а региональные юридические и административные органы стали проявлять отчетливый интерес к изучению преступности и преступников[114]114
  Кроме того, криминологические кабинеты были созданы в Одессе в 1925 году, в Ростове-на-Дону и Минске в 1926-м, в Харькове в 1927-м [Ильина 1981:153].


[Закрыть]. Эти ранние организации, по большому счету, воплощали в себе интересы, приоритеты и подходы тех лиц, которые стали их создателями. В первые бурные годы существования советской власти государственные органы прежде всего были озабочены тем, как управляться со все растущим числом правонарушителей, наводнивших суды и тюрьмы, а отнюдь не разработкой новых «советских» криминологических теорий. Соответственно, специалисты, работавшие в криминологических организациях ранних лет, делали упор на практические вопросы и на отдельных преступников, в надежде понять, какие мотивы ими движут и как лучше всего пресекать преступное поведение – во многих случаях речь шла о претворении в жизнь идей, которые были предложены профессионалами еще до революции. Что касается взглядов и ориентации, эти специалисты заложили основы будущих исследований преступности в раннесоветский период, обусловив как их масштаб, так и направленность.

Особое внимание специалистов к личности преступника отражает в себе значительное влияние новых открытий западной криминальной психиатрии на российскую криминологию[115]115
  См. [Wetzell 2000]. О психиатрии в СССР см. [Joravsky 1989; Miller 1998; Юдин 1951].


[Закрыть]. Исследования психиатров оказались крайне полезны для рассмотрения поведения и реакций любого человека, а преступники были идеальными (в силу своего содержания взаперти) объектами таких исследований. По мнению этих специалистов, изучение личности и побуждений отдельного правонарушителя помогало, помимо прочего, разработать конкретные коррективные меры и действия, которые государство может предпринять с целью снижения уровня преступности. Действительно, активное участие психиатров в создании первых институтов и кабинетов свидетельствует о целенаправленных усилиях по развитию психиатрической и судебно-медицинской экспертизы, а также о попытке донести эти специализированные сведения до судов и тюрем[116]116
  Развитию судебно-медицинской экспертизы способствовало создание в 1924 году Центральной судебно-медицинской лаборатории в составе наркомздрава, а также Института судебно-медицинской экспертизы (ГАРФ. Ф. А-482. Оп. 1. Д. 635. Л. 259-259об.). О судебно-медицинской экспертизе в раннесоветский период см. [Крылов 1975; Крылов 1967; Лейбович 1922; Лейбович 1923; Лейбович 1926; Прозоровский, Панфиленко 1967]. См. также [Pinnow 1998: 80-135].


[Закрыть]. Соответственно, ранние криминологические организации служили практическим нуждам местных и региональных органов власти, одновременно обеспечивая специалистам возможность осуществления научной деятельности.

Что касается специалистов-криминологов на местах, психиатрическое изучение преступников не вступало в противоречие с общественно-экономической ориентацией советской идеологии. Сделав экономику центральной опорой своих задач по искоренению эксплуатации пролетариата, большевики выдвинули на первый план экономические и материальные соображения, причем этот идеологический постулат проник во все сферы советской жизни. Хотя в годы НЭПа социалистическое переустройство страны несколько замедлилось ради общего оздоровления экономики, государство не оставляло попыток переустроить быт, культуру и общественные отношения в соответствии со своими идеологическими догмами[117]117
  Среди исследований попыток перестроить жизнь в годы НЭПа [Bernstein 2007; Clark 1995; Maliy 1990; Nelson 2004].


[Закрыть]. Для криминологов подобная направленность означала, что они обязаны давать преступности общественно-экономические объяснения. Такой подход вполне устраивал представителей левого крыла, которые толковали преступность в социологическом ключе; привлекательным он показался и тем, кто использовал в своих исследованиях психологический подход. Один автор отметил:

Мы стоим на почве научного детерминизма <…> считая, что каждый наш шаг, каждая мысль является результатом сложного взаимодействия влияний, социальных и биологических, на наш организм – мы не можем, конечно, смотреть на преступника, как на носителя свободной злой воли (точка зрения классической школы уголовного права), а видим в нем, в его личности и поступках, продукт среды, условий индивидуального развития и т. д., что в сумме обусловливается, конечно, существующими общественноэкономическими отношениями [Изучение 1925: 3].

Для этих специалистов исследования личности преступника были равнозначны исследованиям его общественно-экономического положения – и неотделимы от последних.

Профессионалы, работавшие в криминологических кабинетах раннего периода, утверждали, что к искоренению преступности можно прийти только через понимание взаимоотношений между отдельной преступной личностью и общественно-экономическими условиями. Дистанцируясь от теорий Ломброзо об антропометрии и прирожденных преступниках, они, тем не менее, подчеркивали важность индивидуального психологического подхода к преступнику, поскольку только таким образом можно было прояснить его реакцию на окружение; кроме того, они утверждали, что изучение одного без другого невозможно. Связь между общественно-экономическим и психологическим сделалась особо значимой, когда криминологи сосредоточили свое внимание на женщинах-правонарушительницах. Например, А. С. Звоницкая, юрист, сотрудница киевского Института народного хозяйства, подчеркивала необходимость сочетания в криминологических исследованиях как биологического, так и социологического подхода. Звоницкая определяла преступления как антиобщественные проявления, которые при этом «неизбежно являются кореллятом нормального типичного склада социальной жизни». Только через анализ этих взаимоотношений можно осмыслить понятие преступления «как социального потрясения, произведенного резкими отклонениями в деятельности отдельной личности» [Звоницкая 1924: 82–83]. «Преступность, как социальная патология, неизбежно кореллятивна социальной норме», продолжала она:

Все эти типичные случаи эмоциональной травмы говорят необыкновенно ярко о значении в них социальных переживаний, неразрывно связанных с конкретными условиями социальной среды. Даже там, где, например, кражи имеют непосредственную связь с неправильно стимулированной сексуальностью, связующим эмоциональным звеном является момент тайны и стыда – момент социального, а не биологического. Момент социальной составляющей, переплетающейся в своем конкретном виде с конкретной психофизической организацией, чрезвычайно рельефен в эмоциональных конфликтах [Звоницкая 1924: 91, 77].

Звоницкая считала, что только через понимание криминальной психологии женщин-преступниц и при учете их физиологии можно прояснить, какие специфические социологические факторы приводят к преступлению.

Для Е. К. Краснушкина, психиатра, участвовавшего в работе Московского кабинета, психологическое состояние преступников было неотделимо от общественно-экономических условий. Краснушкин считал, что типичный криминолог – это дореволюционный специалист, принявший советскую систему. Он родился в 1885 году, получил диплом врача в 1910-м, а в послереволюционные годы быстро стал одним из ведущих психиатров и судебно-медицинских экспертов. В 1921 году он участвовал в создании Центрального института судебной психиатрии имени Сербского и преподавал судебную психиатрию в МГУ С 1919 по 1931 год Краснушкин являлся штатным психиатром московских тюрем, работая там как представитель московского горздравотдела. В этой должности он имел доступ к заключенным, среди которых проводил психиатрические исследования, в том же качестве сыграл ведущую роль в создании и организации деятельности Московского кабинета[118]118
  Е. К. Краснушкин (1885–1951), сын донского казака, активно участвовал в студенческих протестах во время революции 1905 года, в годы Первой мировой войны служил военным психиатром, однако, судя по всему, в советской и большевистской революционной деятельности участия не принимал. Совместно с юристом Г. М. Сегалом и психиатром Ц. М. Фейнбергом редактировал сборники, посвященные хулиганству (1927), сексуальным преступлениям (1927), убийствам и убийцам (1928) и бедности и бездомности (1929) для Московского кабинета, а также писал статьи по судебно-медицинской психиатрии и психопатологии для различных советских юридических журналов. В конце 1930-х организовал психиатрическую клинику в составе Московского областного клинического научно-исследовательского института и с 1943 года до самой смерти являлся директором Московской областной психоневрологической клиники. После Второй мировой войны участвовал в Нюрнбергском процессе. Впрочем, после 1930-х Краснушкин перестал заниматься преступлениями и сосредоточился на своей основной дисциплине, а именно – клинической психиатрии, неврозах и излечении психиатрических заболеваний. Более того, в 1929 году взгляды Краснушкина на взаимосвязь между личностью преступника и преступлением, равно как и деятельность Московского кабинета в целом, подверглись резкой критике – возможно, именно это подвигло его на то, чтобы заняться предметами, более терпимыми для режима. См.: Большая советская энциклопедия. Т. 11. М.: 1979. С. 51; [Краснушкин 1960].


[Закрыть].

В статье 1925 года «Что такое преступник?» – ею открывается первый том ежегодника Московского кабинета – Краснушкин говорит о важности психиатрических исследований для криминологии, тем самым обозначая ориентированность Московского кабинета на науку. Он утверждает, что, хотя ломброзианских «прирожденных преступников» не существует, но недостатки психологического и физического развития отдельной личности, как реакция на общественные условия, способны подтолкнуть к преступности. Он говорит о дегенерации преступника «в силу асоциальности <…> психофизической структуры, в силу недостаточной способности социального приспособления», как об одной из основных причин преступности. Краснушкин отмечает, что дегенераты, «неполноценные личности», «отличаются недостаточным развитием коры головного мозга, этой наиболее хрупкой части мозга и вместе с тем носительницы самых важных аппаратов пассивного и активного приспособления к динамичной социальной среде». В результате возникают условия, в которых «структура их [дегенератов] психики совпадает с таковой “пролетариата босяков”, кадры которых они пополняют и из рядов которых в огромной массе и по преимуществу вербуются ряды преступников». По мнению Краснушкина, случаи дегенеративности, которые он наблюдал в среде преступников, как правило, проистекают из общественно-экономических условий, вызывающих эпидемии инфекционных болезней. Более того, он подчеркивает, что связь между дегенеративностью и преступностью, равно как и дегенеративность сама по себе, преодолимы только через улучшение общественно-экономического положения населения – именно по этому пути, заключает он, уже идет Советская Россия [Краснушкин 1926а: 32–33][119]119
  О теории дегенеративности в советский период см. [Beer 2008; Bernstein 2007].


[Закрыть]. То есть Краснушкин усматривает прямую связь между психиатрическими аберрациями у преступников (в случае женщин в основе таких аберраций лежит их репродуктивная физиология) и их общественно-экономическим положением, предполагая, что с улучшением жизни условия, которые приводят к дегенерации и, соответственно, криминализации разума, исчезнут. Соответственно, правильное понимание личностных особенностей преступников проливает свет на специфические общественно-экономические факторы, которые и ведут к дегенерации и к преступным действиям.

Уклон местных криминологических кабинетов в психиатрию и их практическая работа среди заключенных стали основным вектором и средоточием криминологических исследований в начале 1920-х годов. Как видно из биографии Краснушкина, криминология была удобным и эффективным полем для психиатрических исследований и для сбора психиатрических данных для суда. Выполнявшие эту работу специалисты занимали должности не только в университетах или медицинских учреждениях, но также и в местных органах власти (но прежде всего – в тюрьмах). Находясь на этих постах, они получали поддержку своих исследований, а также доступ к предмету научных изысканий. Криминологические кабинеты, созданные увлеченными профессионалами, которые сотрудничали с местными органами власти и получали их поддержку, поскольку цели их совпадали с целями властей, сообщали легитимный характер изучению преступности и придавали ему смысл, напрямую связанный с потребностями государства.

Криминологические кабинеты раннего периода почти всецело сосредоточились на практических исследованиях преступности и личности преступника. В них собирали и анализировали уголовную статистику, опрашивали заключенных, оценивали душевное здоровье правонарушителей, готовили экспертные медицинские заключения для судов. Специалисты, работавшие в этих кабинетах, усматривали прямую связь между психиатрическим подходом к личности преступника и общественно-экономическими факторами, которые в совокупности своей служат причинами преступления: в этом они, по большому счету, продолжали дореволюционные дебаты по поводу направления и сути развития криминологии. Сам факт возникновения этих криминологических кабинетов отражал как серьезный интерес со стороны судебных и административных органов среднего звена к поддержке изучения преступников и преступности, так и инициативность профессиональных криминологов в плане создания организаций, где они могли бы заниматься исследованиями, сохранять профессиональную идентичность и интересы. Специалисты с успехом убеждали местных чиновников в необходимости криминологических исследований и их применения в судебной практике, формировали рабочие группы, получали доступ к ресурсам, необходимым для научной работы, и одновременно доказывали необходимость собственной деятельности для советского правосудия. Таким образом, криминологи снабжали важными экспертными сведениями суды и милицию, одновременно обеспечивая им профессиональную поддержку и удовлетворяя потребности государства.

Поскольку на раннем этапе криминологические организации создавались при поддержке местных советов и органов власти, местно-региональная ориентация сужала сферу их деятельности. К 1925 году в кругах специалистов и чиновников, работавших в сфере преступности, сформировалась потребность создания центрального криминологического института, который стал бы руководящим и направляющим органом для исследований преступности по всему Советскому Союзу, а также внедрял бы более «советский» подход к изучению преступности. Успех местных криминологических кабинетов, видимо, пробудил стремление к тому, чтобы такие же специалисты работали и в центре, создавая собственные криминологические органы. Кроме того, интерес к созданию центральной криминологической организации отражал нараставшее стремление режима, проявившееся уже в середине 1920-х годов, внедрять жесткий государственный контроль во все аспекты общественной жизни; учитывалась также и практическая потребность в осуществлении профессиональной экспертизы для судов.

Сторонники этой идеи утверждали, что центральная криминологическая организация объединит все исследования преступности, собрав в одно целое работу по исследованию динамики преступности по всему Советскому Союзу. Такой организации удобнее будет проводить разносторонние исследования преступности во всех ее проявлениях [Ширвиндт 1958: 140]. Более того, сторонники этой идеи считали, что если криминологические исследования будут сосредоточены в одной центральной организации, криминология получит статус научной дисциплины, пользующейся государственной поддержкой, – и будет считаться идеологически благонадежной. Впрочем, тогда изучение преступлений будет поставлено под контроль и надзор государства, что в итоге ограничит свободу криминологов и их возможности изучать и применять в своей работе разнообразные методологии и подходы.

Создание в 1925 году Государственного института по изучению преступности и преступника стало высшей точкой профессионализации криминологии в ранний период существования Советской России; этот шаг отражал усилившееся стремление большевиков к централизации власти. Он легитимизировал изучение преступности и устанавливал иерархическую структуру, в рамках которой деятельность, проводимая в Москве, помещалась на ее вершину: Институт становился самым важным и самым «советским» криминологическим учреждением. Воплощая в себе саму суть советских криминологических исследований, Государственный институт стал центром проведения систематических исследований преступности. При этом то, что он был организован под эгидой целого ряда комиссариатов, подразумевало, что он окажется под пристальным надзором государства и станет выполнять все причуды тех, кто оплачивает его деятельность. Помимо прочего, мультидисциплинарный характер криминологических исследований нашел отражение в самой организации Института, поскольку здесь поддерживали как социологические, так и биолого-психологические методы. И хотя такой мультидисциплинар-ный подход говорил о широкомасштабности соответствующей дисциплины – в том виде, в каком она существовала в то время, – он же заложил основу последующего разрушения криминологии внутри ее профессиональной структуры.

Создателями Государственного института в начале 1925 года стали Е. Г. Ширвиндт, руководитель Главного управления мест заключения, входившего в структуру НКВД, и Н. Н. Спасокукоцкий, глава тюремного медико-санитарного управления Наркомздрава, возможно, при содействии криминолога М. Н. Гернета[120]120
  Е. Е Ширвиндт (1891–1958) все 1920-е годы возглавлял ГУ М3 и много писал о тюрьмах, советской пенитенциарной политике и пенальных вопросах, а также был одним из редакторов ежегодника Государственного института «Проблемы преступности». Родился в Киеве, в семье интеллигентов, в 1914 году закончил юридический факультет Одесского университета и на момент революции изучал медицину в Москве. В 1918 году вступил в коммунистическую партию. Ширвиндт начал административную деятельность в юридическом отделе Моссовета в 1917 году, впоследствии стал заместителем министра юстиции Украины и членом украинского Народного комиссариата юстиции (НКЮ) и ЧК. После реорганизации НКВД в 1930 году лишился должности главы ГУМЗ, которую занимал с момента его создания в 1922 году. Перешел на работу в Комиссариат водного транспорта, однако в 1933-м вернулся к пенальным вопросам: его назначили старшим инспектором тюрем при прокуратуре СССР. Пострадал от сталинских репрессий: был арестован в 1937 году, освобожден в 1955-м, после чего помогал возрождать пенологию в Министерстве внутренних дел. Скончался 22 сентября 1958 года. См. [Solomon 1978: 180–181; Jakobson 1993: 31; Wimberg 1996: 37–38]. Никаких биографических данных о Н. Н. Спасокукоцком не обнаружено.


[Закрыть]. И Ширвиндт, и Спасокукоцкий были своего рода посредниками между специалистами и чиновниками. Они принадлежали к верхнему слою государственной бюрократии, однако на свои посты были выдвинуты благодаря глубоким познаниям и интересу к пенологии. Они с самого начала замыслили Государственный институт как межведомственную организацию, которая занималась бы изучением всех аспектов преступлений и преступности, с использованием всевозможных подходов, от биологического – включая антропологический, психиатрический, психологический и биохимический – до социологического, с опорой на научные и практические знания, полученные усилиями самых разных народных комиссариатов, и ставила бы свои экспертные знания на службу различным советским организациям[121]121
  Письмо № 15297 Народного комиссариата здравоохранения РСФСР, датированное 11 февраля 1925 года, в Главумзак, Народный комиссариат внутренних дел (ГАРФ. Ф. Р-4042. Оп. 10. Д. 7. Л. 10–10 об.).


[Закрыть]. Более того, Ширвиндт подчеркивал, что Государственный институт будет способствовать «проникновению идей марксизма» в советскую юриспруденцию через подход к изучению преступлений с научной точки зрения и в общественно-экономическом ключе [Ширвиндт 1925]. К февралю 1925 года Ширвиндт и Спасокукоцкий заручились поддержкой своего начинания со стороны руководителей соответствующих комиссариатов, А. Г. Белобородова из НКВД и Н. А. Семашко из Наркомздрава[122]122
  А. Г. Белобородов (1891–1938) был типичным старым большевиком. Сын рабочего, Белобородов родился в 1891 году в Пермской губернии. Работая на заводе подмастерьем, увлекся революционной деятельностью, в 1907 году вступил в местную большевистскую партию. Как революционер провел несколько лет в тюрьме. Во время Гражданской войны сражался в Красной армии на Урале, в 1920-м стал кандидатом в члены ЦК, впоследствии был наркомом НКВД РСФСР (1923–1927), в этой должности участвовал в работе Государственного института и редактировал сборник 1927 года, основанный на материалах, собранных по ходу тюремной переписи 1926 года (см. [Белобородов 1927]). ВЦИК освободил Белобородова от должности в НКВД 18 ноября 1927 года, на его место был назначен В. Н. Егоров. В биографии Белобородова нет сведений о его деятельности после 1930-го (и Белобородова нет в числе редакторов второго тома «Современной преступности», опубликованного в 1930-м). Сведения о причинах его смерти в 1938 году также отсутствуют (ГАРФ. Ф. А-259. Оп. 116. Д. 414. Л. 1; Большая советская энциклопедия. Т. 3. М., 1970. С. 118; Деятели Союза Советских Социалистических Республик и Октябрьской Революции (автобиографии и биографии). М.: Книга, 1989. С. 26–28). О Н. А. Семашко (1874–1949), знаменитом первом народном комиссаре здравоохранения, см. [Потулов 1986; Тихонова 1960].


[Закрыть].

Другие комиссариаты пришлось убеждать дольше. Например, в письме от 27 февраля 1925 года из Главнауки[123]123
  Главнаука – акроним Главного управления научными, научно-художественными и музейными учреждениями, находившегося в составе наркомпроса. О наркомпросе см. [Fitzpatrick 1970].


[Закрыть] (Наркомпрос) в ГУМЗ говорится, что, хотя создание организации вроде предлагаемого Государственного института является необходимым и своевременным, включение его в ГУМЗ выглядит неоправданным, поскольку учреждение в результате получит «ведомственный характер». Автор письма имел в виду, что создание Государственного института под эгидой НКВД и Наркомздрава сведет его исследовательскую деятельность к насущным задачам и проблемам этих комиссариатов. Главнаука считала, что Государственный институт лучше выполнит свою задачу, использовав в качестве базы ее уже существующие научные организации, а именно – Институт советского права в составе факультета общественных наук (ФОНа) МГУ Тамошние квалифицированные научные работники сделают все, чтобы укрепить связи с сотрудниками ГУМЗ[124]124
  ГАРФ. Ф. Р-4042. Оп. 10. Д. 7. Л. 12. Институт советского права, основанный в 1920 году, был в апреле 1925-го включен в состав Московского государственного университета в ходе создания специализированных кафедр в рамках факультета социологии. Почти все ведущие советские ученые-юристы, в том числе Е. К. Краснушкин, Н. В. Крыленко, С. Г. Струмилин, А. Н. Трайнин, А. И. Трахтенберг, Г. М. Сегал, М. Н. Гернет, Я. А. Берман, М. М. Исаев, Е. Б. Пашуканис, А. А. Пионтковский и 3. Р. Теттенборн преподавали в Институте советского права в 1920-е. См. [Челяпов 1928: 96–98]; ЦМАМ. Ф. 1609. Оп. 5. Д. 135. Л. 2, 8; ГАРФ. Ф. А-259. Оп. 9б. Д. 565. Л. 10.


[Закрыть].

Сопротивление Главнауки планам НКВД обнажает суть бюрократического конфликта 1920-х годов. Возражая против создания Государственного института, Главнаука подчеркивает, что исследования, которые будут проводиться в предполагаемом учреждении, станут дублировать деятельность других похожих организаций, уже находящихся под ее юрисдикцией, институт же сможет работать эффективнее в рамках научной, а не правительственной структуры: подчеркивается, что Главнаука считает основной задачей Государственного института развитие теоретической базы советской криминологии. Эти возражения свидетельствуют о межведомственной конкуренции за контроль над скудными ресурсами и кадрами, равно как и стремление Главнауки оставить под своей эгидой официальную научную деятельность во всех ее аспектах. В аргументации Главнауки чувствуется попытка Наркомпроса поставить Государственный институт и криминологические исследования под свой контроль, поместив их в свою сферу влияния. Это, в свою очередь, вскрывает противоречия между разными комиссариатами в период НЭПа, которые свидетельствуют о том, что в середине 1920-х годов границы ответственности разных правительственных органов все еще оставались размытыми, сферы их обязанностей во многом пересекались, а между чиновниками шла конкуренция и борьба за те области юрисдикции, которые они считали своими[125]125
  См., напр., [Martin 1999]: он утверждает, что «жесткие» комиссариаты, вроде НКВД, и «мягкие» комиссариаты, вроде Наркомпроса, пересекались по зонам ответственности, в результате для строительства социализма приходилось использовать как принуждение, так и поощрение.


[Закрыть]. Более того, дебаты по поводу структуры надзора над криминологией указывают на то, что для государства дисциплина эта была важной и рассматривалась как приоритетная, достойная того, чтобы ее финансировать и держать под контролем.

И действительно, как в организационном, так и в концептуальном плане Государственный институт зависел от поддержки и покровительства не только НКВД и Наркомздрава, но также и НКЮ и Наркомпроса. Вменявшиеся Институту задачи, в том числе теоретические исследования преступности, практическая работа по созданию методов борьбы с преступностью, просветительская деятельность среди заключенных и подготовка кадров выходили за рамки ведомственных границ и были невозможны без сотрудничества разных ведомств. Несмотря на изначальные сомнения Главнауки, Наркомпрос вскоре подключился к проекту, и в запросе НКВД от 6 марта в Совнарком было указано, что новое начинание поддержали все четыре комиссариата[126]126
  ГАРФ. Ф. Р-4042. Оп. 10. Д. 7. Л. 9–9 об. Совнарком одобрил создание Государственного института 25 марта 1925 года. Тот факт, что Государственный институт обслуживали четыре разных бюрократических учреждения, свидетельствует, что его создание стало компромиссом, нацеленным на то, чтобы удовлетворить все комиссариаты, имеющие ту или иную заинтересованность в его деятельности.


[Закрыть]. Совет Государственного института состоял из представителей всех четырех комиссариатов: изначально это были Ширвиндт, Спасокукоцкий, Ф. К. Траскович из НКЮ, И. И. Месяцев из Наркомпроса (его скоро сменил П. И. Карпов); пятым же представителем стал Гернет, выдвинутый из числа сотрудников института[127]127
  Представители совета Государственного института были назначены приказом № 98 НКВД. См.: ГАРФ. Ф. Р-4042. Оп. 10. Д. 7. Л. 65. Об изменениях в составе совета см. Протокол № 1 заседания совета Государственного института от 15 июля 1925 года (ГАРФ. Ф. Р-4042. Оп. 10. Д. 7. Л. 99); протокол № 2 от 23 сентября 1925 года (ГАРФ. Ф. Р-4042. Оп. 10. Д. 7. Л. 105). Поначалу в состав Государственного института вошло 44 члена, в том числе Пионтковский, Исаев, П. Б. Ганнушкин. Н. Н. Введенский и Я. Л. Лейбович. Государственный институт официально открылся 1 октября 1925 года. О его организации и деятельности см. [Хроника 1925: 1090; Гернет 1925: 32; Спасокукоцкий 1925: 270–271; Спасокукоцкий 1927; Спасокукоцкий 1928: 113–114; Утевский 1926а: 7–8].


[Закрыть].

Хотя Государственный институт задумывался как межведомственное учреждение с равным представительством всех четырех комиссариатов, главенствующую роль получил НКВД – Институт был создан по его Приказу № 97 от 1 июля 1925 года. Институт, в свою очередь, оказался прежде всего под эгидой именно НКВД, от которого получал финансирование и перед которым отчитывался[128]128
  Приказ НКВД № 97 (ГАРФ. Ф. Р-4042. Оп. 10. Д. 7. Л. 55). По всей видимости, этот приказ был уступкой с целью добиться поддержки Главнауки при создании Государственного института и указывал на то, что научная деятельность института будет проводиться под эгидой Наркомпроса. НКВД затребовал у Совнаркома 91 102 рубля на финансирование деятельности Института в 1925–1926 годах. Совнарком одобрил включение Института в государственный бюджет и санкционировал выделение средств из своих резервов на финансирование его деятельности в 1925–1926 годах на основании расчетов НКВД (ГАРФ. Ф. А-259. Оп. 95. Д. 779. Л. 3–4; ГАРФ. Ф. Р-4042. Оп. 10. Д. 7. Л. 126).


[Закрыть]. Тесные отношения между Государственным институтом и НКВД предопределили его положение в рамках советской государственной системы: возникла прямая связь между криминологией и функцией НКВД по контролю над обществом (по контрасту с ориентированностью Наркомздрава на медицину) – в итоге Институт стал особенно зависим от патронажа этого комиссариата.

Согласно Приказу № 97, перед Государственным институтом было поставлено шесть задач: 1) прояснение причин и обстоятельств роста преступности и совершения конкретных типов преступлений; 2) изучение эффективности различных методов борьбы с преступностью и видов наказания; 3) развитие пенитенциарной теории и практики; 4) создание системы и методологии изучения заключенных и проведения исправительных мер в их среде; 5) изучение отдельных заключенных с целью получить более четкое представление о преступности и 6) изучение влияния конкретных типов исправительного труда на заключенных[129]129
  Приказ НКВД № 97. ГАРФ. Ф. Р-4042. Оп. 10. Д. 7. Л. 54.


[Закрыть]. В этой связи Государственный институт разделили на четыре секции: социально-экономическую, пенитенциарную, биопсихологическую, криминалистическую. Социально-экономическая секция занималась изучением общественно-экономических причин преступности, а также изменениями уровня и типов преступности; пенитенциарная рассматривала вопросы пенитенциарной политики и мер «защиты общества», то есть наказания; биопсихологи – ческая секция сосредоточилась на оценке сущности, поведения, личности и психопатологии преступника, равно как и на роли психиатрии в пенитенциарной политике; криминалистическая секция изучала методы проведения уголовного расследования. Работа исследователей, статистиков, теоретиков, чиновников и студентов из Государственного института была направлена на то, чтобы сделать его «научно-практической организацией», изучающей вопросы, которые представляют непосредственный интерес для разработки практических мер борьбы с преступностью[130]130
  Там же. Л. 107.


[Закрыть]. Результаты своих исследований Государственный институт обнародовал посредством публикаций, издавая, в частности, собственный журнал «Проблемы преступности» и выпуская регулярные отчеты о своей деятельности[131]131
  «Проблемы преступности» – ежегодный журнал под редакцией Гернета, Ширвиндта и Трасковича, издавался непосредственно Государственным институтом в 1926–1927 годах и НКВД в 1928-1929-м. Отчеты о деятельности Государственного института регулярно публиковались в «Еженедельнике советской юстиции» (НКЮ) и «Административном вестнике» (НКВД). Кроме того, Государственный институт финансировал публикации на «горячие» криминальные темы, в том числе: Растраты и растратчики. Сборник статей. М.: Издательство НКВД, 1926; Хулиганство и хулиганы. М.: Издательство НКВД, 1929; Современная преступность. Т. 1, 2. М.: Издательство НКВД, 1927, 1930. Сотрудники института регулярно публиковали монографии и статьи под эгидой своих заказчиков, в особенности – НКВД и НКЮ.


[Закрыть].

В планах создания Государственного института подчеркивался его статус коллективной, централизованной организации. Помимо того, что он зависел от межведомственной поддержки, работа в нем строилась на сотрудничестве специалистов в разных областях. По словам криминолога М. М. Гродзинского,

государственный институт по изучению преступности является учреждением, в развитии и росте которого заинтересована и советская наука, и советская общественность, так как задача Института в конечном итоге состоит в том, чтобы, путем коллективной научной разработки проблемы преступности, возможно ближе подойти к успешному ее разрешению [Гродзинский 1926: 775].

Примечательно, что «коллективизм» подразумевал не только научное сотрудничество в исследовательской деятельности и публикациях, но и постоянную оценку деятельности и критику сотрудников института со стороны их же товарищей[132]132
  ГАРФ. Ф. Р-4042. Оп. 10. Д. 7. Л. 108.


[Закрыть]. Тем самым обеспечивался как высокий научный уровень трудов сотрудников института, так и соответствие их деятельности идеологическим требованиям социалистического режима.

Было образовано четыре филиала Государственного института в Москве, Ленинграде, Саратове и Ростове-на-Дону [Иванов, Ильина 1991: 182; Спасокукоцкий 1929][133]133
  См. также [Бехтерев 1928].


[Закрыть]. Предполагалось, что филиалы будут заниматься местной и региональной динамикой преступности, а центральный институт в Москве – изучением более общих тенденций в советской и мировой преступности. Криминологи надеялись, что за счет исследований как на местном, так и на общегосударственном уровне Государственный институт станет своего рода «барометром преступности» и поможет выявлению изменений в динамике преступности как общественного явления [Гернет 1922: 33]. Более того, через создание филиалов в тех самых городах, где и раньше существовали местные самостоятельные криминологические кабинеты, Государственный институт утвердил свою главенствующую роль в дисциплине и попытался поставить под контроль центра все исследования в области криминологии. Например, в Саратове Институт кооптировал в свой состав Саратовский кабинет, преобразовав его в филиал института, переименовав и подчинив его деятельность генеральному плану головного учреждения [Кутании 1931: 62–63]. Хотя Институт не подчинил себе местные криминологические кабинеты в Москве и Ленинграде, он, однако, предпринял попытку руководить их работой посредством своих филиалов.

Впрочем, даже превратившись в филиалы Государственного института, местные криминологические кабинеты сохранили значительную независимость от центра. Самостоятельность на местах зачастую проявлялась в форме сосредоточения на психиатрической оценке отдельных преступников[134]134
  Л. Шелли подчеркивает, что, несмотря на официальную подчиненность Государственному институту, местные кабинеты сохраняли самостоятельность и не всегда разделяли теоретическую позицию центра. См. [Shelley 1977:89–90].


[Закрыть]. Ростовский кабинет, которым руководил психиатр В. В. Браиловский, с особым упорством сопротивлялся внедрению более марксистского, или общественно-экономического, подхода к исследованиям преступлений. Ростовское отделение называлось Кабинетом по изучению личности правонарушителя и было создано под эгидой Северо-Кавказского краевого управления здравоохранения. С 1926 по 1928 год при нем выходил журнал «Вопросы изучения преступности на Северном Кавказе», почти полностью посвященный психиатрическому анализу правонарушителей и их психопатологиям. В редакционной статье Браиловский, вслед за Звоницкой, писал о совместимости биологического и социологического подходов к преступности и о необходимости учитывать оба аспекта. Задавая тон деятельности Ростовского кабинета, Браиловский подчеркивал, что психологический и биологический подходы могут стать дополнением к социологическим исследованиям:

Отшельник в пустыне не совершает преступлений – для этого ему нужна среда себе подобых, социальная среда; тысячи автоматов и машин тоже не совершают преступлений – для этого нужны живые человеческие организмы. Изучать порознь живые организмы преступников, игнорируя социальные условия, и наоборот – значит вносить в дело пагубную односторонность; нерационально ограничивать сферу компетенции какой-либо из соприкасающихся дисциплин, и не контактировать в методах – также вредно [Браиловский 1926: 9][135]135
  Криминологи послесталинского периода Ильина и Надьярный впоследствии критиковали узость подхода Ростовского кабинета, утверждая, что исследования личности преступника, в которых причины преступления сводятся к врожденным психологическим и биологическим свойствам, не имеют практической пользы для сотрудников тюрем в деле исправления и перевоспитания преступников. См. [Ильина, Надьярный 1968: 306].


[Закрыть].

Браиловский считал, что у социологов и психиатров должны быть в рамках криминологических исследований свои отдельные, но взаимодополняющие ниши. Объявляя биологический подход необходимым, уникальным, но при этом второстепенным по отношению к социологическому, Браиловский тем самым защищал свои профессиональные интересы, равно как и психиатрический подход, принятый в Ростовском кабинете.