Текст книги "Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930)"

Расцвет криминальной антропологии как отдельной криминологической школы оказался недолговечным как в Европе, так и в России, хотя составные части ее теории использовались для толкования преступности в современном обществе и сохраняют свое влияние даже в XXI веке[53]53
  Основная посылка Ломброзо – что определенные врожденные свойства определенных личностей толкают их на преступления, сохранила свою притягательность даже после того, как его конкретные методы были дискредитированы как псевдонаучные. Например, благодаря техническим прорывам в нейрофизиологии, возникла вероятность, что в ближайшее время посредством сканирования мозга можно будет выявлять предрасположенность к преступлениям, которая обусловлена тем, как именно устроен и функционирует мозг подозреваемого. Соответственно, некоторых людей, вероятно, будут признавать потенциально опасными, изолировать или помещать под наблюдение на основании одного лишь сканирования мозга, а не того, что они нарушили закон или продемонстрировали склонность к преступным действиям. Хорн упоминает об этом в контексте генетической теории и составления генетических карт, журналист Д. Розен говорит о том же в контексте нейрофизиологии и уголовного законодательства. См. [Horn 2003: 145–147; Rosen 2007: 82–83].


[Закрыть]. При этом хотя криминальная антропология и пользовалась «научными» методами, эта «наука» – основанная на анатомических измерениях ограниченной группы преступников – зачастую представала весьма необъективной, поскольку не привносила достаточно строгих методов эмпирического анализа в социологические исследования. Более того, в силу своего акцента на атавизме и дегенерации, криминальная антропология выглядела в глазах многих исследователей анти-прогрессивной и анти-современной. В особенности в России, где интеллигенция ратовала за социальные реформы и улучшение положения масс, имелись серьезные несогласия с заявлениями Ломброзо по поводу врожденной склонности к преступлениям. Более того, для российских исследователей преступлений развенчание теорий Ломброзо стало способом сформулировать и развить собственные криминологические теории и призвать к общественным реформам и модернизации. Несмотря на то, что сам Ломброзо постоянно пересматривал свои теории и к 1890-м годам пришел к выводу, что природа «создает базовые биологические предпосылки преступления, при этом общество обеспечивает условия, в которых раскрываются преступные наклонности прирожденного преступника» [Герцензон 1966: 14], даже этого признания о влиянии общества для многих криминологов оказалось недостаточным. В целом они отвергали биологический детерминизм представлений Ломброзо, предпочитая ему более социологический подход, основанный на первостепенном значении социальных условий и влиянии социального «окружения», а не на роли «наследственных» факторов[54]54
  См. напр. [Nye 1976а: 342, 345]. Най отмечает, что к концу XIX века теориям Ломброзо уже не было места в обсуждении реформ пенитенциарной системы в Европе. Более того, теории эти подвергались прямой критике, особенно со стороны французских криминологов. См. также [Lindesmith, Levin 1937: 635–671], где речь идет о том, что значение Ломброзо для развития криминологии зачастую преувеличивается, что значительная работа в этом направлении была проделана до Ломброзо и заложила основы, позволявшие оценивать его теории. Сходная позиция высказана в [Leps 1992:32–43]. [Beer 2008] утверждает, что теории дегенеративности представляли собой альтернативу атавистическому детерминизму Ломброзо. По его мнению, российские криминологи считали физические недостатки отражением общественных недостатков и общественного неравенства: преступников можно было идентифицировать по их патологиям, однако причины преступности при этом усматривались в устройстве общества.


[Закрыть]. При том что взгляды социологической школы на преступника отличались от взглядов Ломброзо, обе школы зиждились на одном и том же течении мысли. Собственно говоря, параллельное развитие социологических теорий стало основой для критики подхода Ломброзо. Примером такой критики стал подход криминологов левого толка, связанных с «позитивистской» школой криминологии, и прежде всего – коллеги и друга Ломброзо Энрико Ферри (1856–1929).

Ферри оставался общепризнанным лидером позитивистской школы с 1878 года и до самой своей смерти в 1929-м. Известный практикующий адвокат и университетский преподаватель, отработавший несколько десятилетий в итальянском парламенте, Ферри на протяжении всей своей профессиональной карьеры тесно сотрудничал с Ломброзо – именно ему часто приписывают изобретение термина «прирожденный преступник», связанного с криминальными типами Ломброзо[55]55
  О Ферри см. [Sellin 1958; Кнуров 1924].


[Закрыть]. При том что подход Ферри к изучению преступности напоминал подход Ломброзо и во многом зиждился на тех же принципах, Ферри подходил к пониманию преступной мотивации с более широких социологических «позитивистских» позиций, в связи с чем меньше заострял внимание на врожденных криминальных чертах.

Термин «позитивизм» был впервые предложен французским философом О. Контом (1798–1857) и подразумевал отмежевание науки от нравственности с выдвижением науки на первый план. Для позитивистов социология была наиболее «научной» из всех социальных наук: человека они рассматривали не как отдельную личность, а как члена социума[56]56
  По мнению Конта, основами современной ему науки являлись эмпиризм, наблюдения и эксперимент, которые способны были создать научную основу правильной организации общества. О Конте, позитивизме и школе позитивизма см. [Beirne 1987: 1140–1169; Hawthorn 1987: 66–89; Mannheim 1960: 10–11; Rennie 1978: 67–78]. Часто звучит мнение, что и Ломброзо придерживался позитивистского подхода к криминологии.


[Закрыть]. В том же ключе позитивистская школа криминологии исходила из понимания преступника как продукта его же социального окружения. В книге «Уголовная социология», впервые опубликованной в 1884 году, Ферри утверждает, что задача позитивистской школы – «изучить естественный генезис преступления, как в самом преступнике, так и в той среде, в которой он живет, для того чтобы разные причины лечить разными средствами» [Ферри 1908: 2]. По его мнению, метафизическую концепцию нравственной ответственности, которую продвигала классическая школа, надлежит заменить представлением о юридической и социальной ответственности. Наказание за уголовные деяния не должно носить карательного характера и основываться на объективной сущности содеянного, оно должно определяться научным способом, с учетом опасности правонарушителя для общества и его или ее мотиваций при совершении преступления[57]57
  См. [Sellin 1958: 490–491].


[Закрыть].

Позитивистская школа также делала акцент на научной классификации преступников. Ферри выделил пять типов, параллельных классификации Ломброзо: прирожденный преступник, душевнобольной преступник, преступник по страсти, случайный преступник, преступник по приобретенной привычке[58]58
  Там же. С. 485.


[Закрыть]. Хотя Ферри не заострял внимания на физиологических свойствах, занимаясь в основном социологическими факторами, в его подходе, безусловно, было много общего с теориями Ломброзо. Русский психиатр Ю. В. Португалов критиковал за это позитивистскую школу, призывая ее последователей «перестать опираться на детерминизм, как на главную незыблемую основу, ибо эта доктрина, как детище узкого естествознания, значительно пошатнулась за последнее время и не может выдерживать тяжести учения о преступности» [Португалов 1904:476]. Тем не менее, сосредоточенность Ферри на реформе уголовного законодательства и предложенное им понятие юридической ответственности – а именно необходимости соотносить наказание с «опасностью» правонарушителя и с тем, что цель наказания – это защита общества, импонировали российским криминологам, которые искали возможности включить эти принципы в пенитенциарные теории (они потом станут неотъемлемой частью советской «прогрессивной» пенитенциарной политики). Ферри откровенно тяготел к социализму и пристально следил за деятельностью российских социалистов и революционеров. Его основной труд по уголовной социологии был переведен на русский язык, равно как и его соображения по поводу советского уголовного права, а его принципы уголовного права оказали влияние на первые советские кодексы и на пенитенциарную политику[59]59
  [Sellin 1958: 487]. См.: [Ферри 1928: 33–43]. Русский перевод его книги, «Уголовная социология» под редакцией С. В. Познышева, вышел в 1908 году.


[Закрыть].

Многие русские специалисты, занимавшиеся изучением преступлений до Октябрьской революции, также выступали с критикой теорий Ломброзо, а их более социологический подход к исследованиям преступности отчасти был основан на идеях Ферри. Например, С. В. Познышев (1870–1943), один из первых судмедэкспертов и автор одного из первых российских учебников по уголовному праву, считал, что «преступление не есть какое-то особое биологическое явление; его природа – социальная в том смысле, что круг деяний, считающихся в тот или иной момент преступными, определяется общественными условиями и потребностями» [Познышев 1911, 7: 65]. По мнению Познышева, Ломброзо заблуждался, поскольку

Ломброзо игнорирует громадное различие в условиях жизни дикарей и современнаго общества и вытекающее отсюда громадное различие в понятиях дозволенного и недозволенного тогда и теперь. <…> Во всяком случае, наши современные антропологические сведения о дикарях не приводят к тому мнению, что указываемые Ломброзо аномалии были общим правилом у дикарей [Познышев 1911,7:63].

Далее Познышев отмечает:

С крушением идеи прирожденнаго преступника падает и антропологическая школа, падает и самая возможность уголовной антропологии, потому что, если нет антропологического типа преступника, то не может быть и особой науки о нем. <…> Итак, нет прирожденного преступника, нет и неисправимого преступника. Нет вообще антропологического типа преступника. Это – очень важные выводы, предохраняющие учение о преступнике от многочисленных ошибок [Познышев 1911, 7: 68–69].

Предлагая позитивистский, социологический подход к криминологии, Познышев утверждает, что классическая школа отделяет личные жизненные обстоятельства преступников от совершенных ими преступлений и рассматривает преступление как статическое явление, пользуясь абсолютными категориями. Социологический подход, напротив, предлагает пристальнее вглядываться в связь между преступником и преступлением, в психологический склад правонарушителя и в его личные особенности. Сторонники социологического подхода отрицали принятые классической школой представления о свободной воле и нравственной вине. С их точки зрения, причины преступления можно обнаружить в обществе и общественно-экономических условиях, равно как в личностных и физиологических факторах. По их мнению, именно эти факторы, а не свободная воля и не личный выбор преступника, и толкают на совершение преступления. В таком ключе преступление из абстрактной концепции превращалось в реальный и действительный отклик на специфические условия, воздействующие на преступника [Познышев 1911,6:185–186; Пионтковский 1927:25]. Криминально-антропологическая школа имела те же претензии к классической школе и тоже делала упор на взаимоотношения между преступником и преступлением. Хотя обе школы возникли как реакция на классическую школу, криминальную антропологию отличал от криминальной социологии взгляд на природу преступника. В отличие от антропологической школы, социологическая усматривала факторы преступления прежде всего в социальных условиях: люди определенного типа не могут обладать врожденными девиантными свойствами, поскольку понятия о преступном поведении изменяются во времени в соответствии с потребностями общества.

В России криминальная социология породила российскую социологическую школу криминологии. Одним из ее основателей и первых российских криминологов, применивших социологический подход к исследованиям преступности, стал И. Я. Фойницкий (1847–1913), преподаватель права в Санкт-Петербургском университете и председатель российского отделения Международного союза криминологов[60]60
  Фойницкий также являлся директором Кабинета уголовного права при Санкт-Петербургском университете. Кабинет, основанный в 1890 году по итогам международного съезда пенологов, состоявшегося в июне, также имел в своем составе музей пенологии, в котором размещалась выставка, отображавшая структуру и организацию тюрем, тюремную жизнь, историю пенологии в России и за рубежом. Там же находилась библиотека по уголовному праву, проводились занятия, в том числе вечерние курсы и лекции по пенологии (Кабинет уголовного права при Императорском С.-Петербургском Университете. Каталог музея. Изд. 3-е. СПб.: Сенатская типография, 1902). Этот кабинет можно считать предшественником криминологических учреждений, которые во множестве возникли после революций 1917 г. – речь о них пойдет в Главе 2. Участие Фойницкого в этом начинании отражает попытки, предпринятые на раннем этапе развития криминологии практиками – представителями социологической школы – по превращению криминологии в научную дисциплину через внедрение систематических учебных курсов. Фойницкий лично вел первый в России университетский курс пенологии в Санкт-Петербургском университете в 1874 году [Adams 1990: 129].


[Закрыть]. Уже в 1873 году Фойницкий начал формулировать свои социологические теории преступности. Исследуя статистику, он выделил три разновидности факторов, ведущих к преступлениям: общественно-экономические (безработица, дороговизна продуктов питания, бедность), физические (время года, климат, температура воздуха) и индивидуальные (пол, возраст, психологический склад личности) [Остроумов 1960: 244][61]61
  Остроумов отмечает, что социологи порой подразделяют факторы преступления только на две категории, первую и третью, однако это не меняет сути теории. См. [Фойницкий 1893: 79] – он говорит о важности как общественных факторов, так и влияния среды для верной трактовки преступления. Работы Фойницкого по преступности и праву опубликованы в сборнике [Фойницкий 1898–1900].


[Закрыть]. В первой своей фундаментальной работе «Влияние времен года на распределение преступлений» Фойницкий приходит к выводу, что изменения температуры воздуха влияют на совершение краж и тяжких преступлений. Сезонные изменения в уровне преступности он связывает с экономическими условиями жизни бедных слоев населения, отмечая, что в холодное время положение их делается особенно тяжелым[62]62
  См. статью Фойницкого «Влияние времени года на распределение преступлений» (цит. в: [Иванов, Ильина 1991: 63–64], а также [Гернет 1906]. Статья Фойницкого также перепечатана в его сборнике «На досуге» (т. 1, 1989)).


[Закрыть]. Подчеркивая связь между внешними условиями, экономикой и преступностью, Фойницкий заявляет, что внешние общественно-экономические факторы, влияющие на преступную деятельность, важнее, чем физиологические свойства преступника.

Анализируя преступность, Фойницкий пользовался почти той же терминологией, что и сторонники подхода Ломброзо, однако значение терминов интерпретировал в ином ключе. Например, он считал, что роль «примитивности» очень важна для истолкования действий правонарушителя. Однако для него «примитивность» была не врожденно-наследственным недостатком, а скорее производной от той среды, в которой жил преступник. По мнению Фойницкого, чем более сложным и разнообразным является окружение человека, тем выше он по своему психологическому развитию, то есть в этом случае «примитивные» формы нравственности и рассудка уступают место более зрелым и переводят человека на более высокий уровень «цивилизованности» [Фойницкий 1893а: 86][63]63
  Подобное понимание «примитивности» еще отчетливее видно в исследованиях, посвященных женской преступности.


[Закрыть]. Кроме того, Фойницкий в своих работах подчеркивал важность биологии. Первый шаг к пониманию личности преступника лежал, по его словам, в «биологических теориях преступления». При этом Фойницкий черпал эти биологические теории не столько в области физиогномики и антропологических свойств, сколько в области психологического склада преступника – он считал, что именно на основании такого подхода нужно определять уголовную ответственность [Фойницкий 1893а: 81].

Внимание Фойницкого к биопсихологии преступников отражает нараставший внутри российской социологической школы конца XIX века интерес к уголовной психиатрии. На раннем этапе психиатры сосредотачивались прежде всего на душевных болезнях и на институциональном лечении лиц, признанных душевнобольными. Высокий процент душевнобольных среди преступников и преступников среди душевнобольных подтолкнул, на раннем этапе, психиатров из Европы и России к выводу, что между душевной болезнью и преступлением существует связь [Wetzell 2000: 42][64]64
  Об истории безумия, психиатрии и преступности см. также [Dörner 1981; Chamberlin, Sandler, Gilman 1985; Dowbiggin 1991; Harris 1989; Nye 1984; Rothman 1971; Skultans 1979].


[Закрыть]. Эта связь непосредственным образом вытекала из озабоченности воздействием процессов модернизации (индустриализации, урбанизации), бедности и болезней на народные массы. Русский психиатр П. И. Ковалевский (1849–1923), профессор Харьковского университета и основатель первого российского журнала по психиатрии, полагал, что в связи с нарастанием социального напряжения и тревожности, которыми сопровождается рост ожиданий в современном обществе, душевные болезни в России распространяются, угрожая общественному порядку, и приводят к росту преступности, особенно среди молодежи. Он выступал за профилактику душевных болезней и за изоляцию душевнобольных от общества[65]65
  См. [Miller 1998: 12–13]. О психиатрии и психологии в России см. также [Bauer 1952; Becker 2003; Brown 1987; Joravsky 1989].


[Закрыть]. Взгляды Ковалевского отражали представления о том, что душевная болезнь ведет к преступности в силу распада (дегенерации) социальной ткани. В рамках этого подхода ученый сосредоточился на личности отдельного правонарушителя и на его умственном состоянии. Психиатр Ю. В. Португалов также ратовал за изучение преступности с точки зрения психологии, отмечая, что очень важно выявить «общее моральное направление психической деятельности, те импульсы, стремления и желания, которые подстрекают личность на ту или иную деятельность» [Португалов 1904: 471]. Признавая, что «преступность тоже с этой точки зрения есть социологической вид, который может видоизменяться, колебаться, передаваться от поколения к поколению, исчезать, появляться вновь», он подчеркивал: «Для изучения их [злокозненным преступлений] этиологии важны и экономика, и социальные моменты, но для анализа их “преступной статики и динамики” <…> важна только психология» [Португалов 1904: 471–472, 474–475].

Стремительное развитие европейской уголовной психиатрии облегчило становление русской социологической школы. Так, в работах немецкого психиатра Г. Ашаффенбурга (1866–1944), профессора Медицинской академии в Кельне, индивидуальный подход, принятый в психиатрии, сочетался с социологической трактовкой причин преступления. В фундаментальной монографии 1903 г. «Преступление и борьба с ним», опубликованной в русском переводе в 1906 году, Ашаффенбург доказывает, что на уровень преступности влияют как социальные, так и индивидуальные факторы. Например, Ашаффенбург считал, что рост числа имущественных преступлений в Германии стал результатом сложностей в приспособлении к снижению уровня жизни, которым сопровождался рост цен на зерно. Кроме того, Ашаффенбург пришел к выводу, что ответственность за преступления надлежит возлагать на социальную среду, поскольку убожество жизни рабочих приводит к «биологической дегенерации», которая лишает их возможности успешно вести «борьбу за существование». По мнению Ашаффенбурга, «биологическая дегенерация является следствием общественных причин; возникающие в итоге биологические нарушения делают своих жертв общественно ущербными; именно эта общественная неполноценность – а не “нравственные дефекты” или “преступные наклонности” – толкают некоторых из них на преступления» [Wetzell 2000: 64–67][66]66
  Труд Ашаффенбурга был опубликован в России как: Преступление и борьба с ним. Уголовная психология для врачей, юристов и социологов. Одесса: Распопов, 1906.


[Закрыть]. С точки зрения приверженцев социологической школы, в теориях Ашаффенбурга рационально сочетались необходимость принимать во внимание психиатрическое состояние конкретного преступника и интерес к его или ее общественному положению – тем самым подчеркивалась совместимость уголовной социологии и уголовной психиатрии.

Психиатрический подход Ашаффенбурга способствовал развитию в рамках российской социологической школы исследований преступника как личности – на этом сосредоточилась криминальная антропология. В 1913 году психиатр А. Л. Щеглов решил прояснить положение психиатрии в сфере социологических исследований преступности. Он отметил, что социологическая школа трактует преступление «как порождение социальных условий нашей жизни», используя статистические методы для обнаружения всевозможных факторов, способных пролить свет на сущность и происхождение преступных наклонностей [Щеглов 1913:4]. При этом он подчеркивал, что, при выявлении преступных наклонностей, для психиатра личностные факторы отнюдь не менее важны, чем внешние. Внешние общественные факторы воздействуют на всех, при этом лишь относительно небольшое число лиц склоняется к преступной деятельности. А значит, рассуждал Щеглов, помимо социологических факторов, необходимо изучать психофизиологическое состояние правонарушителя, с особым вниманием к индивидуальной предрасположенности к правонарушениям [Щеглов 1913: 5]. Более того, Щеглов отстаивал приоритет психиатрии в рамках социологических исследований преступности:

преступление относится к той пограничной области между нормой и патологией, где дается такой большой простор нашим субъективным переживаниям и склонностям. <…> Таким образом, изучение преступника должно идти, по нашему мнению, не от изучения особенностей его анатомического строения к изучению его физиологии и психологии, а совершенно в противоположном направлении, а именно: от изучения его психических отправлений и изучения его нервно-физиологической деятельности к изучению особенностей его физического строения [Щеглов 1913: 10–11].

Щеглов ратовал за то, чтобы поместить уголовную психиатрию в пределы социальной медицины и социальной гигиены, сравнивая исследование мозга преступника с изучением проблем здоровья населения, таких как венерические болезни, алкоголизм и эпидемии. Тем самым он подчеркивал необходимость психофизиологического анализа для сохранения общественного здоровья и его сочетания с социологическим анализом, для того чтобы вычленить внешние факторы, которые толкают людей на преступление, а также определить, что именно в природе человека является стимулом для противоправного поведения.

В ходе своего развития русская социологическая школа стала поборницей как социологического подхода, в рамках которого причины преступлений искали в факторах внешней среды, так и психиатрического, целью которого было изучение умственной деятельности преступника. В отличие от криминальной антропологии, в которой определение преступнику давали, исходя из его внутренних физических и атавистических свойств, социологическая школа сосредоточивалась на внешних факторах, среде и психологических реакциях преступника на его окружение. В России взгляды социологической школы находились в одном русле с общим интересом интеллигенции XIX века к социальным реформам, однако существовало мнение, что социологическая школа заходит недостаточно далеко в объяснениях причин преступлений.

Направление развития российской социологической школы определила общественно-политическая атмосфера в России конца XIX века. Российские образованные элиты, недовольные произволом и несостоятельностью царского правления, все активнее стремились участвовать в процессе общественных реформ. Например, в 1870-е годы идеалистически настроенные студенты, считавшие, что ключ к будущему страны лежит в крестьянской общине, отправились «в народ», чтобы подтолкнуть его к бунту. Очень часто крестьяне, с недоверием относившиеся к студентам, выдавали их полиции. Провал этого начинания привел к тому, что многие молодые интеллигенты склонились к террору, других же молодых профессионалов и специалистов их неудача убедила в том, что лучший способ добиться реформ и улучшить жизнь российского простонародья – действовать через официально одобренные каналы. И действительно, созданные в 1864 году земства стали для этих специалистов инструментом практической деятельности среди народа, обеспечивая рабочие места для врачей, учителей, статистиков, инженеров и агрономов, которые осуществляли свою профессиональную деятельность на селе и тем самым способствовали распространению передовых знаний среди крестьян[67]67
  Об интеллигенции, земствах и народничестве см., в частности, [Clowes, Kassow, West 1991; Emmons, Vucinich 1982; Kingston-Mann 2005; Mespoulet 1999; Pipes 1992: 249–280; Pomper 1993].


[Закрыть]. Одновременно участие в работе земств способствовало радикализации взглядов многих

профессионалов: повседневный труд убеждал их в насущной необходимости неотложных социальных реформ. Именно с этих позиций криминологи подходили к исследованию преступлений, в этом контексте складывались условия для развития в России криминологии как научной дисциплины.

Фойницкий совместно с коллегами М. В. Духовским (1850–1903) и Н. С. Таганцевым (1843–1923) образовал изначальное ядро российской социологической школы криминологии. В своих исследованиях они делали упор на социологические факторы преступления, подкрепляя и подтверждая их эмпирическими данными уголовной статистики. Однако к началу XX века ощущение неотложности социальных реформ с целью модернизации России, растущий интерес интеллигенции к социалистическим теориям и нарастающая вовлеченность образованных элит (в том числе и некоторых ученых-криминологов) в оппозиционную деятельность, в сочетании с профессиональным чувством социальной ответственности, привели к возникновению «левого крыла» российской социологической школы, во главе которого встали М. Н. Гернет (1874–1953), А. Н. Трайнин (1881–1949), А. А. Жижиленко (1873 – не ранее 1930) и Е. Н. Тарновский (1859–1936). Сочетая подходы социологической школы с радикальной социалистической идеологией, эти юристы и статистики нового поколения основывали свои объяснения преступности на общественно-экономических факторах. Они выискивали долговременные тенденции и делали упор на общественно-экономических изменениях, которые оказывали влияние на криминальное поведение, подкрепляя свои выводы статистикой и уменьшая (хотя и не сводя к нулю) роль личностных факторов еще сильнее, чем Фойницкий и его последователи [Сахаров 1994: 16–17].

Например, Тарновский, статистик, служивший в Министерстве юстиции и отвечавший за составление и редактуру «Свода статистических сведений по делам уголовным» – официального государственного реестра уголовной статистики, объяснял причины имущественных преступлений с социально-экономической точки зрения. Сопоставив цены на зерно с уровнем преступности, Тарновский пришел к выводу, что дешевизна хлеба и хороший урожай важны как для экономического, так и для нравственного благополучия общества. Он утверждал, что облегчение экономического бремени в кризисные моменты является необходимой мерой в борьбе с преступностью и что, обеспечив нуждающихся возможностью честно трудиться, «общество или государство может со спокойной совестью отправлять дело правосудия и подвергать наказанию пресупников, в уверенности, что среди них нет людей, которые были приведены к преступлению безвыходной нуждой» [Тарновский 1898: 103–106]. В рассуждениях Тарновского, безусловно, не новых, подчеркивалось влияние экономических факторов на уровень преступности. Одновременно он поднимал вопрос о необходимости социальных реформ и о важности государственной помощи и социального обеспечения – этот вывод помещал криминологов левого крыла в число тех, кто призывал к радикальному реформированию российского общества на принципах социализма.

Гернет стал признанным лидером криминологов левого крыла после публикации в 1906 году его диссертации «Общественные Социальные факторы преступности» [Гернет 1906] (впервые опубликована под названием «Социальные факторы преступности» в 1905 году). Он родился в 1874 году в Ардатове, городке Симбирской губернии, поступил в 1893-м на юридический факультет Московского университета, закончил его в 1897-м. В 1898-м стал преподавателем в собственной альма-матер, одновременно работая над докторской диссертацией. Первую исследовательскую поездку в Европу совершил в 1902-1904-м, посетив все основные центры криминологической науки: Германию, Францию, Италию и Швейцарию[68]68
  По ходу поездки Гернет обучался в Гейдельберге, Париже и Риме, встречался в Берлине с Францем фон Листом (см. сноску 60), посещал тюрьмы и криминологические музеи в Италии, Франции, Швейцарии и Германии. Он читал лекции в Париже и Брюсселе, собирал материалы по европейской преступности. См. [Гернет 1974:10,623]. Эта поездка по ведущим европейским центрам криминологии свидетельствует о сильном влиянии европейской криминологии в России. Более того, она указывает на важность международного обмена для российских, а впоследствии и советских научных начинаний. О российских международных научных связях см. [Graham 1975; Solomon S. G. 2006].


[Закрыть]. В «Общественных причинах преступности» Гернет отмечает влияние европейской криминологии на российскую социологическую школу, в особенности на криминологов левого крыла. Прослеживая развитие криминологии в рамках европейской традиции Просвещения (в том числе в работах Т. Мора, Ж.-Ж. Руссо и Беккариа), Гернет подчеркивает, что социологическая школа возникла как результат прогрессивных изменений: стремления и необходимости взять преступления под контроль посредством социальных реформ. При том что приверженцы социологической школы подчеркивали важность общественных факторов и необходимость общественных реформ, они исходили из того, что законодательство все равно будет защищать интересы правящего класса, а кроме того, отказывались видеть, что эксплуатация рабочего класса даже опаснее и смертоноснее, чем убийство. Как считал Гернет, именно этот недостаток традиционной социальной школы привел к возникновению ее левого крыла, на которое частичное влияние оказали позитивистский подход Э. Ферри, а также взгляды других европейских интеллектуалов социалистической направленности, например, итальянского социалиста Ф. Турати (1857–1932) [Гернет 1906: 112–115]. Турати подчеркивал важность исследования преступлений как производной от и политической, и общественной ситуации, подчеркивая, что реформы в обществе – более эффективный способ искоренения преступлений, чем наказания[69]69
  И Ломброзо, и Ферри были знакомы с работами Турати. Кроме того, среди криминологов левого толка большим влиянием пользовались труды немецкого юриста Франца фон Листа (1851–1919), преподавателя уголовного права, возглавившего в конце 1880-х движение за пенитенциарную реформу. Листа прежде всего волновал вопрос защиты общества от преступников. Как и Ферри, он считал, что суровость наказания должна зависеть от социальной опасности преступника и сосредоточиваться нужно на контролировании поведения преступника, дабы не допустить новых противоправных действий с его стороны. Полагая, что «преступление есть продукт свойств преступника в момент совершения преступления и внешних обстоятельств, в которых он находится в этот момент», Лист подчеркивал, что основными факторами, толкающими на преступления, являются «экономическое, политическое и нравственное состояние рабочего класса». Не будучи социалистом, Лист выступал за уменьшение тягот жизни рабочего класса, и его взгляды на пенитенциарную реформу оказали большое влияние на криминологов левого крыла. См. [Веет 2008: 124–125; Wetzell 2000: 35; Гернет 1906: 118].


[Закрыть].

В преддверии революции 1905 года, когда Николай II пошел на определенные уступки в части конституционных прав и общественного представительства, «Общественные причины преступности» и призывы представителей левого крыла к социальным реформам переплелись с радикальными требованиями недавно возникших социалистических партий[70]70
  События 1905 года и их последствия убедили многих специалистов в том, что самодержавное государство – не лучший партнер для воплощения в жизнь их профессиональных замыслов. В случае с психиатрами, как пишет Д. Браун, государственная экономика и политический надзор над их деятельностью привели к тому, что многие стали сторонниками радикальных перемен [Brown 1996: 161–162]. См. также [Engelstein 1992; Frieden 1981].


[Закрыть]. Тем самым левое крыло политизировало интерес социологической школы к причинам преступности и к социальным реформам, выдвинув на первый план эксплуатацию рабочих как ключевую причину преступности, а снятие этого бремени – как основной метод предотвращения преступлений.

Левые криминологи социологической школы изучали преступления не ради того, чтобы обслуживать интересы отдельных личностей (хотя и рассматривали личностные факторы преступности), а чтобы служить интересам коллектива, защищать все общество от преступлений и преступников[71]71
  См. [Пионтковский 1926: 35]


[Закрыть]. Они продолжали настаивать на необходимости социальных реформ и через свои исследования преступлений призывали к более масштабным изменениям и реформированию законодательства. Атмосфера в России на рубеже веков, растущая популярность социалистической идеологии и захлестнувшее всех понимание того, что общественные перемены и реформы совершенно необходимы, стали теми условиями, в которых возникла российская социологическая школа, и привели к тому, что европейский (точнее – итальянский и немецкий) подход к криминальной социологии и уголовной психиатрии был радикализован и в анализ преступности привнесена политика. Это привело к возникновению и развитию взаимосвязи между криминологами левого крыла и социалистами-радикалами: действительно, многие из тех, кто изучал динамику преступности, участвовали в революционную эпоху в оппозиционной деятельности (как в интеллектуальном, так и в иных смыслах)[72]72
  Например, Гернет в студенческие годы участвовал в работе подпольных революционных кружков, был на короткое время задержан за эту деятельность полицией, что обеспечило ему надежные верительные грамоты после революции. См. очерк его биографии в [Гернет 1974: 9-10].


[Закрыть].

При этом даже внутри левого крыла социологической школы с его радикализмом не было согласия касательно оптимальных методов исследования преступлений. Социологи и психиатры, работавшие в сфере преступности, договаривались с трудом, причем продолжалось это все первые десять лет советской власти. Гернет и сам отмечал, что между представителями социологической школы существуют серьезные разногласия касательно подходов к интерпретации преступлений. Между социологами и психиатрами сохранялись кардинальные различия, поскольку хотя и те, и другие, в принципе, преследовали одни и те же цели в отношении общественно-политических реформ, они не могли договориться о том, насколько пристально надлежит при этом рассматривать отдельного преступника. Противоречия между необходимостью сосредоточиться на психологии отдельного преступника с целью понять тенденции в преступности и важностью изучения общесоциальных причин преступности сохранялись в российской и советской криминологии вплоть до 1920-х годов. Тем не менее, как подчеркивал Гернет,

это глубокое различие во взглядах криминалистов-социалистов и других сторонников социологического направления на основную причину преступности и средство побороть ее не исключает возможности в некоторых случаях одинакового разрешения теми и другими вопросов о ближайших факторах преступных деяний [Гернет 1906: 106].

Областью, в которой разные представители социологической школы, равно как и приверженцы других теорий, сходились в своих выводах, был вопрос женской преступности и ее причин.