Текст книги "Уайнсбург, Огайо. Рассказы"

Приключение

Алисе Хайндман исполнилось двадцать семь лет, когда Джордж Уилард был еще мальчишкой, и в Уайнсбурге она жила с рождения. Она работала продавщицей в мануфактурном магазине Уини, а жила с матерью, вторично вышедшей замуж.

Отчим Алисы красил экипажи и крепко выпивал. Жизнь у него сложилась необычно. О ней стоило бы как-нибудь рассказать.

В двадцать семь лет Алиса была высокой и довольно худощавой. Крупная голова как бы перевешивала тело. Она была шатенка с карими глазами и слегка сутулилась. Держалась тихо, но спокойная внешность лишь скрывала непрерывное внутреннее брожение.

В шестнадцать лет – она еще не работала в магазине – у Алисы завязался роман с молодым человеком. Молодой человек, Нед Кари, был старше Алисы. Он, как и Джордж Уилард, работал в «Уайнсбургском орле» и долгое время ходил на свидания с Алисой каждый вечер. Они гуляли под деревьями городских улиц и разговаривали о том, как распорядятся своими жизнями. В ту пору Алиса была очень хорошенькой девушкой, Нед Кари обнимал ее и целовал. Он возбуждался, говорил слова, которых не собирался говорить, и Алиса, смущенная желанием внести что-нибудь красивое в свою довольно бесцветную жизнь, тоже возбуждалась. И тоже говорила. Корка ее жизни, ее всегдашняя сдержанность и робость отлетали прочь, и она отдавалась любовным переживаниям. Поздней осенью того года, когда ей исполнилось шестнадцать, Нед Кари решил ехать в Кливленд в надежде, что получит там место в газете и выбьется в люди, и Алиса хотела поехать с ним. Дрожащим голосом она сказала ему о своем желании.

– Я буду работать, и ты сможешь работать, – сказала она. – Я не хочу сидеть на твоей шее, это помешает тебе расти. Можешь сейчас не жениться на мне. Обойдемся без этого, а будем вместе. Даже если будем жить в одном доме, люди ничего не скажут. В большом городе нас никто не знает, на нас не обратят внимания.

Неда Кари озадачила безоглядная решимость возлюбленной – и глубоко растрогала. Раньше он хотел стать ее любовником, а теперь изменил свои намерения. Теперь ему хотелось оберегать ее и заботиться о ней.

– Ты не понимаешь, что говоришь, – резко возразил он, – будь уверена: ничего подобного я не допущу. Как только я найду хорошее место, я сразу приеду. А ты пока останешься здесь. Другого выхода у нас нет.

Вечером перед тем, как отправиться из Уайнсбурга в большой город за новой жизнью, Нед Кари зашел к Алисе. С час они гуляли по улице, а потом наняли в конюшне Уэсли Мойра коляску и поехали кататься за город. Взошла луна, а они чувствовали, что не в силах разговаривать. От грусти молодой человек забыл о том, как он решил вести себя с девушкой.

Там, где длинный луг спускался к берегу Винной речки, они вылезли из коляски и при тусклом светиле стали любовниками. В полночь, когда возвращались в город, оба были рады. Что бы ни случилось в будущем, казалось им, ничто не заслонит открывшейся сегодня красоты и чуда.

– Теперь мы должны быть верны друг другу – должны быть верны, что бы ни произошло, – сказал Нед Кари, покидая девушку у отцовского порога.

Молодой журналист не получил места в кливлендской газете и уехал на запад, в Чикаго. Первое время он скучал и писал Алисе чуть ли не ежедневно. Потом он окунулся в жизнь большого города; появились новые знакомые и новые интересы. В пансионе, где он поселился, жили несколько женщин. Одна из них привлекла его внимание, и он забыл Алису из Уайнсбурга. К концу года перестал ей писать, да и вспоминал о ней редко-редко – когда грустил в одиночестве или гулял по парку и лунный свет лежал на траве, как в ту ночь на лугу у Винной речки.

А в Уайнсбурге девушка, которую он тогда любил, стала взрослой женщиной. Когда ей было двадцать два года, неожиданно умер ее отец, шорник. Шорник был солдатом-ветераном, и через несколько месяцев вдове его назначили пенсию. На первую же получку она купила станок и начала ткать ковры, а Алиса поступила в магазин Уини. Несколько лет она не хотела верить, что Нед Кари к ней больше не вернется.

Алиса была довольна, что поступила на работу: за ежедневным трудом в магазине время ожидания тянулось не так медленно и скучно. Она стала откладывать деньги, решив накопить долларов двести-триста и поехать в город к возлюбленному – а вдруг в нем снова проснется чувство, когда она будет рядом.

Алиса не винила Неда Кари в том, что случилось на лугу при луне, но чувствовала, что никогда не сможет выйти замуж за другого. Сама мысль ужасала ее – отдать другому то, что и сейчас, казалось ей, принадлежит одному Неду. Молодые люди пробовали добиться ее внимания, но она ими пренебрегала. «Вернется он или нет – я его жена и его женой останусь», – шептала она и при всем своем стремлении к независимости не понимала набиравшей силу новой идеи, что женщина сама себе хозяйка и вправе брать от жизни все, что ей надо.

В мануфактурном магазине Алиса работала с восьми утра до шести вечера, а три раза в неделю ходила туда еще и на вечер – с семи до девяти. Время шло, она все сильнее ощущала свое одиночество, и у нее появились странности, обычные у одиноких людей. Вечером, поднявшись к себе в комнату, она молилась на коленях и шептала в молитвах то, что хотела бы сказать возлюбленному. Она привязывалась к неодушевленным предметам и не выносила, когда трогали мебель в ее комнате, потому что мебель была ее. Деньги она копила сперва для того, чтобы поехать за Недом в Чикаго, но продолжала копить и потом, хотя сам план был оставлен. Это сделалось закоренелой привычкой, и, когда Алисе нужно было новое платье, она его не покупала. Иногда в дождливый день, в магазине, она брала свою банковскую книжку и, раскрыв ее, предавалась несбыточным мечтам о том, как накопит столько денег, что сможет содержать и себя, и будущего мужа на одни проценты.

«Нед всегда любил путешествовать, – думала она. – Я дам ему такую возможность. Когда мы поженимся, я смогу откладывать и из его денег, и из своих, и мы станем богачами. Тогда уж мы по всему свету поездим».

В мануфактурной лавке недели сливались в месяцы, месяцы в годы, а Алиса все ждала и мечтала о возвращении любимого. Хозяин ее, седой старик со вставными зубами и жидкими, сивыми усами, свисавшими на рот, был не охотник до разговоров, а в дождливые дни и зимой, когда на Главной улице бушевала непогода, покупатели в магазин не заглядывали часами. Алиса раскладывала и перекладывала товары. Стояла у витрины, глядела на пустынную улицу и думала о тех вечерах, когда она гуляла с Недом Кари, и о том, что он сказал: «Теперь мы должны быть верны друг другу». Слова эти раздавались и отдавались в голове зреющей женщины. На глаза наворачивались слезы. Бывало так, что хозяин уходил, а она, оставшись одна в магазине, клала голову на прилавок и плакала. «Я жду тебя, Нед», – повторяла она снова и снова, и чем дальше, тем громче нашептывал ей страх, что Нед никогда не вернется.

Весной, когда утихнут дожди, но жаркие летние дни еще не наступят, окрестности Уайнсбурга прекрасны. Город лежит среди широких полей, а за полями – приветливые перелески. На этих лесных островах много укромных мест, тихих уголков, куда приходят посидеть по воскресеньям пары. Сквозь деревья они смотрят на поля, видят фермеров за работой на гумнах, упряжки на дороге. В городе звонят колокола, поезд проходит, похожий издали на игрушку.

Первые годы после отъезда Неда Кари Алиса не ходила по воскресеньям в лес с молодежью, но на третий или четвертый год, когда одиночество стало невыносимым, как-то раз надела свое лучшее платье и отправилась туда. Нашла уединенное место, откуда был виден город и просторные поля, и села. Страх перед старостью и напрасной жизнью охватил Алису. Она не могла усидеть на месте и встала. И пока она стояла, глядя на окрестности, что-то – может быть, мысль о безостановочном беге жизни, обнаруживающем себя в круговороте времен года, – заставило ее задуматься о том, что годы ее уходят. С дрожью страха она поняла, что пора красоты и молодой свежести для нее минула. Впервые она почувствовала себя обманутой. Неда Кари она не винила и не знала, кто тут виноват. Ее охватила грусть. Она упала на колени и хотела молиться, но вместо молитвы у нее вырвались слова недовольства. «Не дождусь я этого. Не видать мне счастья. Зачем я себя обманываю?» – воскликнула она, и от этого, от первой смелой попытки взглянуть в лицо страху, ставшему частью ее каждодневной жизни, пришло странное облегчение.

В год, когда Алисе исполнилось двадцать пять, скучное однообразие ее дней нарушили два события. Мать ее вышла замуж за Буша Милтона, уайнсбургского каретного маляра, а сама она стала прихожанкой Уайнсбургской методистской церкви. Алиса прибилась к церкви потому, что начала пугаться своей оторванности от людей. Особенно сиротливо она почувствовала себя после материной свадьбы. «Я становлюсь старой и чудной. Если Нед приедет, на что я ему такая? У них там, в большом городе, люди – вечно молодые. Там столько всего происходит, что им некогда стареть», – сказала она себе с хмурой усмешкой и решительно приступила к сближению с людьми. Каждый четверг, вечером после закрытия магазина, она шла на молитвенное собрание в цокольном этаже церкви, а по воскресеньям посещала собрания молодых методистов из лиги Эпворта.

Когда Уил Харли, мужчина средних лет, продавец из аптеки и прихожанин той же церкви, предложил проводить ее домой, она не возражала. «Конечно, я не допущу, чтобы у него вошло в привычку бывать со мной, но, если он станет изредка меня навещать, ничего плохого в этом нет», – сказала она себе, ибо настойчиво хранила верность Неду Кари.

Не отдавая себе отчета, Алиса пыталась – сперва робко, а потом все решительнее – снова овладеть ходом своей жизни. С аптекарем она шла молча, но случалось, во время этого флегматичного шествия, в темноте, трогала рукой складки его пальто. Когда он расставался с ней у ее калитки, она не входила в дом, а останавливалась перед дверью. Ей хотелось окликнуть аптекаря, чтобы он посидел с ней на темной веранде, но она боялась, что аптекарь не так поймет. «Мне не он нужен, – говорила она себе. – Мне нужно меньше бывать одной. Если не буду следить за этим, я отвыкну бывать с людьми».

Ранней осенью того года, когда ей исполнилось двадцать семь лет, Алису охватило жгучее беспокойство. Общество аптекаря стало ей противно, и, если он заходил за ней, она отсылала его прочь. Ум ее стал напряженно-деятельным, и, когда она возвращалась с работы, усталая от многочасового стояния за прилавком, и ложилась в постель, сон не шел к ней. Неподвижным взглядом она глядела в темноту. Ее воображение, словно пробудившийся от крепкого сна ребенок, резвилось в комнате. Что-то в глубине ее души не желало тешиться фантазиями и требовало от жизни прямого ответа.

Алиса брала в руки подушку и крепко прижимала к грудям. Вставала с постели, скатывала одеяло так, что в темноте оно было похоже на лежащего под простыней человека, опускалась перед кроватью на колени и ласкала его, приговаривая: «Почему ничего не случается? Почему я осталась одна?» Иногда она думала о Неде Кари, но уже не рассчитывала на него. Желание ее потеряло определенность. Она не хотела Неда Кари или кого-нибудь другого. Она хотела быть любимой, хотела ответа на зов, который звучал в ней все громче и громче.

И вот однажды дождливым вечером Алиса пережила приключение. Оно напугало и смутило ее. Она пришла из магазина в девять часов и никого не застала дома. Буш Милтон был в городе, а мать у соседей. Алиса поднялась к себе и в темноте разделась. Она постояла у окна, слушая, как стучит по стеклу дождь, и вдруг ею овладело странное желание. Не задумавшись о том, что она собирается сделать, Алиса сбежала по темной лестнице и выскочила под дождь. Она остановилась на крохотной лужайке перед домом, ощущая кожей холодный дождь, и ей до безумия захотелось пробежать нагишом по улицам.

Ей казалось, что дождь произведет чудесное и животворное действие на ее тело. Много лет уже она не чувствовала себя такой молодой и смелой. Ей хотелось скакать и бегать, кричать, найти такого же одинокого человека и обнять его. По кирпичному тротуару плелся домой человек. Алиса побежала. Ею овладело отчаянное, непреодолимое желание. «Все равно, кто он. Он один, пойду к нему», – решила она и, не думая о том, к чему приведет это безумство, нежно окликнула прохожего.

– Постой! – позвала она. – Не уходи. Все равно, кто ты, – погоди, постой.

Человек на тротуаре остановился, прислушался. Это был старик, и глуховатый. Приставив ко рту ладонь, он закричал:

– Что? Что вы сказали?

Алиса упала на землю и лежала, вздрагивая. Она вдруг осознала свой поступок и так испугалась, что, даже когда старик пропал из виду, не нашла в себе сил встать на ноги, а поползла к дому по траве на четвереньках. У себя в комнате она задвинула засов и приперла дверь туалетным столиком. Ее трясло, точно в ознобе, и руки дрожали так, что она еле надела ночную рубашку. Она легла в постель, зарылась лицом в подушку и горько заплакала. «Что со мной? Я натворю что-нибудь ужасное, если не буду держать себя в руках», – думала она и, повернувшись лицом к стене, заставляла себя мужественно посмотреть в лицо правде – что многие люди должны жить и умирать в одиночку, даже в Уайнсбурге.

Почтенные люди

Если вы жили в больших городах и гуляли летним днем по зоопарку, вам, наверно, доводилось видеть, как моргает в углу железной клетки громадная нелепая обезьяна, создание с уродливыми, отвислыми, безволосыми подглазьями и ярко-багровым тылом. Эта обезьяна – форменное чудище. В безукоризненном ее уродстве есть даже какая-то извращенная красота. Дети стоят перед клеткой, как зачарованные, мужчины отворачиваются с гримасой отвращения, женщины замедляют шаг, видимо, силясь сообразить, кого из знакомых мужчин напоминает сия фигура.

Были бы вы в прежние годы жителем городка Уайнсбурга в Огайо, вам не пришлось бы ломать голову при виде заключенного в клетке зверя. Вылитый Уош Вильямс, сказали бы вы. И в углу сидит точно так, как Уош Вильямс сиживает на травке в станционном дворе летним вечером, когда закроет на ночь свое отделение.

Уош Вильямс, уайнсбургский телеграфист, был самым уродливым созданием в городе. Утроба неохватная, шея тонкая, ножки слабые. Грязный. Нечистым в нем было все. Белки глаз – и те казались замусоленными.

Я хватил через край. У него не все было грязным. За руками он следил. Пальцы у него были толстые, но что-то ладное и чуткое угадывалось в его руке, когда она лежала у телеграфного ключа. В молодости Уош Вильямс слыл первым телеграфистом штата, и, хотя его отправили в захолустный Уайнсбург, он все равно гордился своим мастерством.

Уош Вильямс не знался с мужским населением города, где он жил. «Нечего мне с ними делать», – говорил он, глядя мутными глазами на людей, проходивших по станционной платформе мимо телеграфного отделения. Вечером же он шел вдоль по Главной улице в салун Эда Грифита, и, выпив невероятное количество пива, плелся в свою комнату в «Новом доме Уиларда», и заваливался спать.

Уош Вильямс был человеком бесстрашным. После одного случая он возненавидел жизнь и ненавидел ее всей душой, с упоением поэта. В первую голову – женщин. «Стервы» – так он их называл. К мужчинам он относился немного иначе. Мужчин он жалел. «Да разве есть на свете человек, чтобы не сидел под башмаком у какой-нибудь стервы?» – спрашивал он.

В Уайнсбурге не обращали внимания ни на Уоша, ни на ненависть его к ближним. Однажды супруга банкира Уайта пожаловалась телеграфной компании, что в уайнсбургском отделении – грязь и отвратительно пахнет, но ничего из ее жалобы не вышло. Нет-нет да и находился человек, уважавший телеграфиста. Человек, который чутьем угадывал, что Уош кипит возмущением против того, чем сам он не возмущается только из трусости. Когда Уош Вильямс шел по улице, такого человека подмывало отдать телеграфисту честь, снять перед ним шляпу, поклониться. Подобные чувства испытывал и старший над телеграфистами железной дороги, которая проходила через Уайнсбург. Он услал Вильямса в заштатный Уайнсбург, чтобы избежать увольнения, и прогонять его оттуда не собирался. Когда пришла письменная жалоба от банкирской супруги, он порвал ее и нехорошо засмеялся. Почему-то, разрывая жалобу, он подумал о своей супруге.

У Уоша Вильямса была когда-то супруга. Молодым человеком он женился на одной женщине в Дейтоне, Огайо. Она была высокая и стройная, голубоглазая, с пшеничными волосами. Уош и сам был видным парнем. Эту женщину он любил так же самозабвенно, как впоследствии ненавидел всех женщин.

Во всем Уайнсбурге лишь один человек знал о том, что изуродовало облик и характер Уоша Вильямса. Уош однажды сам рассказал об этом Джорджу Уиларду, а разговор этот случился при таких обстоятельствах.

Как-то вечером Джордж Уилард гулял с Беллой Карпентер, которая занималась отделкой дамских шляп в мастерской модистки Кейт Макхью. Молодой человек не был влюблен в эту женщину, у которой к тому же был поклонник – бармен из салуна Эда Грифита, – но, бродя под деревьями, они время от времени обнимались. Темнота и собственные мысли что-то пробуждали в них. Возвращаясь на Главную улицу мимо пристанционной лужайки, они заметили Уоша Вильямса, который, видимо, уснул на траве под деревом. На другой вечер телеграфист и Джордж Уилард гуляли вместе. Они прошлись вдоль полотна и сели на штабель подгнивших шпал возле путей. Тут-то и рассказал телеграфист о происхождении своей ненависти.

С десяток раз, наверное, Джордж Уилард и этот странный, уродливый человек, живший в отцовской гостинице, готовы были разговориться. Молодой человек смотрел на жуткое лицо, злобно озиравшее столовую гостиницы, и мучился любопытством. Что-то затаенное в тяжелом взгляде постояльца убеждало Джорджа, что этот человек, которому не о чем говорить с другими, найдет, что сказать ему. И вот летним вечером, на штабеле шпал, Джордж сидел рядом с ним, выжидая. Но телеграфист молчал, словно раздумал разговаривать, и тогда он сам попытался завести беседу.

– Вы когда-нибудь были женаты? – начал он. – Сдается мне, что были и ваша жена умерла, правильно?

Уош Вильямс изверг серию грязных ругательств.

– Да, издохла, – подтвердил он. – Мертвая – как все бабы, мертвая. Заживо мертвая тварь, которая ходит перед глазами людей и поганит землю. – Он уставился молодому человеку в глаза и побагровел от злости. – И не забирай себе в голову всякие глупости, – велел он. – Жена моя мертвая; это точно. Слышишь, бабы все мертвые – и моя мать, и твоя мать, и эта длинная брюнетка из шляпной мастерской, что вчера, я видел, с тобой гуляла, – все они, все мертвые. Слышишь, во всех, говорю, сидит какая-то гниль. Был я женат, как же. Моя была мертвая еще до нашей свадьбы – поганая тварь, порождение еще худшей погани. Эта тварь была послана, чтобы отравить мне жизнь. Я был дурак, понятно? – как ты сейчас, вот и женился на этой бабе. Хотел бы я, чтобы люди хоть немного разобрались в бабах. Они ниспосланы нам, чтобы мы не могли сделать землю приличным местом. Коленце природы. Тьфу! Ползучие гады, склизкие твари – вот кто они, эти бабы с мягкими ручками, голубыми глазками. Меня мутит при виде бабы. Сам не знаю, почему не убиваю каждую попавшуюся на глаза.

Отчасти напуганный, но и завороженный горящим взглядом безобразного старика, Джордж Уилард изнемогал от любопытства. Смеркалось, и, чтобы лучше видеть лицо собеседника, он наклонился поближе. Когда темнота совсем скрыла багровое, опухшее лицо и горящие глаза старика, шальная мысль пришла ему в голову. Уош Вильямс говорил негромким ровным голосом – от этого его слова звучали еще страшнее. Молодому репортеру вдруг представилось, будто рядом, в темноте, на шпалах сидит видный парень, черноволосый, с живыми черными глазами. Что-то почти прекрасное было в голосе урода Вильямса, который рассказывал историю своей ненависти.

В темноте, на шпалах сидя, уайнсбургский телеграфист превратился в поэта. Ненависть вознесла его до таких высот.

– Я потому тебе про себя рассказываю, что видел, как ты целовал в губы Беллу Карпентер, – пояснил он. – Что случилось со мной, может теперь и с тобой случиться. Я хочу тебя предостеречь. Поди, размечтался уже. Вот я тебя отрезвлю.

Уош Вильямс стал рассказывать о своей жизни с высокой голубоглазой блондинкой, с которой он, молодой в ту пору телеграфист, познакомился в городе Дейтоне, Огайо. Местами в его рассказе, прослоенном грязной руганью, сквозила подлинная красота. Телеграфист женился на дочери зубного врача, младшей из трех сестер. В день свадьбы его за мастерство произвели в диспетчеры, с повышением оклада, и направили работать в Колумбус, Огайо. Там он и поселился с молодой женой, купив дом в рассрочку.

Молодой телеграфист был без ума от любви. С каким-то прямо религиозным пылом он сумел одолеть все соблазны молодых лет и остаться девственником до свадьбы. Он нарисовал Джорджу Уиларду картину своей жизни с молодой женой в Колумбусе.

– За домом мы развели огород, – рассказывал он. – Посадили горох, кукурузу, словом, всякое такое. В Колумбус мы перебрались в первых числах марта, и как стало пригревать, я сразу начал возиться в огороде. Я вскапываю черную землю, а она бегает вокруг, хохочет и делает вид, будто боится червей, которые вылезают из комьев. В конце апреля стали сеять. Она стоит в проходах между грядками с пакетиком в руке. В пакетике – семена. Она дает мне семена, по нескольку штук за раз, а я вдавливаю их в теплую рыхлую землю.

У человека, говорившего в темноте, перехватило голос.

– Я любил ее, – сказал он. – Не отказываюсь, был дураком. И сейчас ее люблю. Там, весенним вечером, в сумерках, я ползал по черной земле у ее ног, расстилался перед ней. Целовал ей туфли, лодыжки над туфлями. Дрожал, когда подол ее платья касался моего лица. После двух лет такой жизни, когда я узнал, что она ухитрилась завести еще трех любовников, регулярно бывавших в доме, пока я работал, я не тронул ни их, ни ее. Я ничего не сказал, просто отправил ее к матери. Говорить было не о чем. У меня лежало четыреста долларов в банке – я отдал ей. Я не стал спрашивать – почему? Я ничего не сказал. Когда она уехала, я плакал, как глупый мальчишка. Вскоре мне удалось продать дом, и эти деньги я тоже отослал ей.

Уош Вильямс и Джордж Уилард поднялись со шпал и пошли вдоль путей к городу. Телеграфист, задыхаясь, быстро заканчивал рассказ.

– Ее мать вызвала меня, – сказал он. – Прислала мне письмо и попросила приехать к ним в Дейтон. Я приехал туда вечером, примерно вот в это время.

Голос Уоша Вильямса усилился почти до крика.

– Я просидел у них в гостиной два часа. Встретила меня ее мать, усадила. Дом у них обставлен модно. Почтенные, что называется, люди. В гостиной – плюшевые кресла, кушетка. Я весь дрожал. Я ненавидел ее любовников за то, что они совратили ее. Я изнывал от одиночества и хотел, чтобы она ко мне вернулась. Чем дольше я ждал, тем беззащитней делался от нежности. Мне казалось, если она войдет и только дотронется до меня, я, наверно, потеряю сознание. Все обмирало во мне – простить, забыть.

Уош Вильямс остановился и глядел на Джорджа Уиларда. Молодого человека бил озноб. Голос старика опять стал тихим, мягким.

– Она вошла в комнату голая, – сказал он. – Это мать ее надоумила. Пока я сидел, она ее раздевала и, наверное, еще уговаривала. Сперва я услышал голоса в коридорчике, потом дверь тихо отворилась. Ей было стыдно, она стояла не шевелясь, глаза потупила. Мать за ней не вошла. Она втолкнула дочку в комнату и стояла за дверью, ждала, рассчитывая, что мы… ну, понятно тебе, – ждала.

Джордж Уилард с телеграфистом вышли на Главную улицу Уайнсбурга. Свет из витрин яркими сочными пятнами лежал на тротуарах. Шли люди, смеялись, болтали. Молодой репортер чувствовал себя больным и разбитым. Он мысленно видел себя тоже старым и безобразным.

– Я не успел убить ее мать, – сказал Уош Вильямс, блуждая взглядом по улице. – Я только раз ударил ее стулом, и тут же набежали соседи, отняли стул. Так она, понимаешь, завопила. Теперь уж мне ее не убить. Умерла от лихорадки через месяц после этого.