Текст книги "Каким быть человеку?"

Глава четвертая
Шила не может закончить пьесу

Марго предложила мне сходить в парк за мороженым.

Я жила в задрипанной квартирке в подвале. Я только-только приняла решение оставить свое замужество и вместе с ним удушливое ощущение, что я проживаю чью-то чужую жизнь. Я не могла понять, как до этого дошло. Какое-то время я подумывала переехать из Торонто в Лос-Анджелес, но боялась за свою пропавшую без вести душу. Если бы я уехала из города, в котором мы в последний раз были с ней вместе, она бы не знала, где меня искать, пожелай она вернуться. Что ей делать, если она решит меня разыскать, а меня не будет на месте? Поэтому-то я и решила остаться, но с тех пор, как я съехала от мужа, всё в моей жизни было вверх тормашками и ощущалось странным, неясным. Я не могла различить времена года, не понимала, где нахожусь – то ли двигаюсь сквозь воздух, то ли сквозь воду.

Я услышала стук в окно – звонок на двери не работал, и, выглянув, я увидела ноги Марго. Я была так рада видеть ее! Каждый раз при нашей встрече меня переполняло счастье и казалось, что наша дружба приобретает новый смысл. Я попросила ее подождать и быстро закончила одеваться.

В предыдущий вечер я целовалась с парнем в баре. На его руках я заметила большие бородавки – они покрывали его запястья и ладони, – и я не сопротивлялась, пока он покрывал своей едкой слюной всё мое лицо и шею. Его уродство доставляло мне удовольствие. В этом наше большое женское преимущество – выбор остается за нами. Я всегда была благосклонна к горбунам, и мою готовность можно назвать справедливостью.

Пока мы шли к парку, я спросила у Марго, начала ли она рисовать свою уродливую картину.

«Пока нет», – сказала она.

Фургона с мороженым уже не было, когда мы дошли до парка, поэтому мы просто легли на траву и стали наблюдать за плавным движением ветвей над головами. Мы болтали о том о сем, а потом Марго спросила, как продвигается моя пьеса.

Знала бы я, что она спросит меня об этом, – я бы никогда не пошла с ней в парк.

Последние несколько лет я откладывала то, что должна была делать, – закрыть наглухо дверь своей комнаты, забыв обо всем мире, и выныривать только под ночь в лунное сияние. Весь мой жизненный опыт и все познания отразились бы в этом сиянии, осветив настоящее произведение искусства, пьесу. Я избегала звонков из театра, и мне было стыдно, а расстройство только росло соразмерно потраченному на пьесу времени, ведь удачная работа становилась всё меньшей долей времени, потраченного на нее. Пьесу мне заказала феминистская театральная компания в мой первый год замужества. Я задала тогда только один вопрос: «Это обязательно должна быть феминистская пьеса?»

«Нет, – ответили они, – но она должна быть о женщинах».

Но я ничего не знала о женщинах! И всё же я надеялась, что смогу написать ее, будучи женщиной сама. Я никогда раньше не писала на заказ, но мне нужны были деньги, и я решила, что с таким же успехом выведу людей из неволи словами из заказной пьесы, как сделала бы это своим собственным замыслом, зародившимся во мне. Так что я взяла этот заказ. Но всё то время, что я была замужем, меня занимали только мужчины – в особенности мой муж. Я не знала, чем между собой делились женщины или какое влияние они оказывали друг на друга. Я отложила сдачу пьесы и продолжала переносить сроки в надежде на то, что театр о ней забудет и перестанет мне звонить – но они не перестали.

Теперь, когда с моим замужеством было покончено и я переехала в собственную квартиру, я была вольна думать о чем угодно. Я пообещала себе вернуться к пьесе с новыми силами, но этого так и не случилось. Никакая работа не могла возместить всё то, что я растеряла с тех пор, как решила выйти замуж, – ощущение легкости, какого-то направления в жизни. А ведь когда-то я чувствовала благотворное воздействие судьбы на всё, что происходило! Большую часть моей жизни одно приводило к другому. Каждый шаг приносил ожидаемые плоды. Каждое совпадение казалось предопределенным. Это ощущалось как искренность, невинность, как будто я плавала в сиропе. Людей самих приносило ко мне. Удача улыбалась на каждом углу. Происходящее вызывало ощущение неизбежности, а каждый шаг казался частью какой-то общей картины мира, которая была разумнее меня, и мне надо было лишь оказаться в надлежащем месте. Я знала, что это было моей самой главной обязанностью, и я исполняла свою роль.

Но как только я вышла замуж, мое отношение к собственной судьбе поменялось. Ее знаки потускнели. Одного их прочтения уже не хватало. Нужно было снова и снова обращаться к ним в попытке уловить лучшее направление к такому результату, которым я могла бы восхищаться.

Я всегда сомневалась в себе, всегда по сто раз передумывала. Я возвращалась по неверно выбранной дороге, а затем отправлялась в другую сторону, надеясь, что теперь-то мой путь – правильный. Судьба стала загадочным родителем, который много требовал и при этом скверно давал указания. А я была его ребенком и постоянно пыталась угодить ему и понять, чего же ему от меня нужно. Я вглядывалась в его лицо в поисках подсказки: как же он хочет, чтобы я вела себя? Сквозь всё происходящее красной нитью тянулся самый главный вопрос, прочно засевший в моем сознании, словно долгосрочная задача, которую никак нельзя было выполнить, пускай надежда на это и не покидала меня. Как правильно общаться с другими? Какой меня видят люди на вечеринках? Какой мне быть?

Но вселенная отвечала туманно. Я всё равно искала подсказки; меня это не останавливало ни от поисков, ни от веры в то, что ответ всё же где-то кроется. В каком-то смысле я тратила на это всё свое время, ведь как еще я могла заставить вселенную обратить на меня внимание, полюбить меня? Я бы точно потеряла любой след ее благосклонности и защиты, если бы вела себя неправильно, – как будто вселенная принимала меня с радостью только в одном моем проявлении.

Пока я жила под одной крышей с мужем, мне не удавалось избежать ни одной ошибки. Стены нашего дома были испещрены следами моего бездумного проживания жизни. Я не видела ничего, кроме откровенных пятен – там, где должна была быть белоснежная стена.

С самого начала между мной и мужем установилась эмпатия; мы всегда были ласковы. Мы словно боялись сломать друг друга. Мы не ссорились и не давили, будто мир был достаточно жестким и без того. Что до сложных разговоров, которые могут ранить человека, – мы к такому и не прибегали. Так могло продолжаться и дальше – в нашей жизни и в нашей любви, – но через несколько лет замужества я споткнулась. Споткнулась, оступилась, поднялась и пошла дальше, но оказалась не там, где было нужно; сбилась с пути. Мои дни стали удивительно похожи по запаху и ощущению, точь-в-точь как в месяц моего восемнадцатилетия – жаркий и липкий август. Тогда я только-только выехала из дома, где жила со своим школьным бойфрендом, и проводила дни в отцовском подвале. Целый месяц я словно пребывала в чистилище, подвешенная между жизнью в доме со своим парнем и свободой театрального училища в другом городе.

В тот месяц, пока я ждала начала новой жизни, я впервые испытала чувство напряженного бездействия. Месяц был неподвижный, словно застывший в янтаре, при этом наполненный нетерпением. Повсюду меня преследовал один запах, похожий на смрад сгнивших, испортившихся конфет. Живот крутило. На коже постоянно проступал пот.

Яркий отголосок этих дней ожившим воспоминанием проявился в моей жизни, вторгся в мое замужество и задержался на целых шесть месяцев. Мне хотелось вырваться из этого жуткого замкнутого круга. Ни один человек не должен проходить через такое – это просто неправильно! Каждый день должен ощущаться по-новому; я же заново оказалась в духе другого времени, которое уже когда-то проживала – и прожила.

Каждое утро я просыпалась рядом с мужем и осматривалась, не исчезло ли это чувство; но оно не исчезало. И я вставала, уже с раннего утра обессиленная им, вся липкая от того же напряженного бездействия, которое ощущала когда-то давно.

В один день ни с того ни с сего давление спало. И это чувство просто исчезло. Я ничего для этого не делала. С облегчением я оглядела себя. Но оказалось, что это было лишь паузой, потому что вскоре во мне начало прорастать другое чувство, и оно было еще хуже, чем первое. Как будто я вот-вот со свистом и треском пронесусь сквозь пространство и время, как будто я камень, который положили в рогатку и отвели на резинке назад, к тому августу, подержав так некоторое время. А затем рука отпустила меня.

Я чувствовала, как внутри меня начала закипать кровь, пульс бил в ушах барабанной дробью, кожа стала натянутой и холодной, как будто я чересчур быстро летела сквозь атмосферу. Тело было готово вот-вот лопнуть от страха, от ожидания чего-то неведомого, и в то же время мной овладело ответное сопротивление. Мне ничего так не хотелось, как не допустить этот ужасающий конец, к которому меня уносило. Я представляла его как страшную боль, и застрявшая в голове на повторе фраза ее предвещала: «Пробей собой кирпичную стену, пробей собой кирпичную стену».

Однажды вечером я поняла, что это за кирпичная стена – мой брак. Мной овладело напряжение, невыносимое желание просто покончить с этим. Стена стояла на месте; пар можно было выпустить только одним способом. Весь день я провела в бездействии, но чувствовала себя, как будто несусь сквозь пространство и время, как тот камень. Я запретила себе с кем бы то ни было видеться и разговаривать, но, когда мой муж вечером лег рядом со мной, я повернулась к нему и сказала – так, будто всё просчитала, словно встала на его место и вынесла продуманное решение: «Я не могу больше быть с тобой».

Он и не подозревал о грозовых тучах, которые собирались во мне всё это время, и, когда он хлопнул дверью, грозовые тучи разверзлись и пошел ливень, и он струился холодным потоком облегчения по всему моему лицу и телу.

На следующее утро я проснулась в нашей кровати одна, почти в полдень. Я повернулась выглянуть в окно. Светило солнце. Я привстала, глубоко вдохнула и поняла: настал новый день. Шесть месяцев подошли к концу. Ощущение свистящего полета исчезло. Этот отрезок времени навсегда остался позади, и я знала, что он уже не вернется ни воспоминанием, ни отголоском. Я ощутила невероятную радость; свободу, которой не чувствовала с тех пор, как была ребенком. Я преисполнилась легкости и сказала себе: «Это – самый счастливый день моей жизни».

Весь оставшийся день я то засыпала, то снова просыпалась, как человек, выброшенный на берег острова, наконец в безопасности, недвижимый, сухой. Биение волн, которое толкнуло меня в руки моего мужа, пронесло меня через брак, а потом оттолкнуло меня, улеглось и затихло; море успокоилось и отошло. Я вышла на песок и осмотрелась. Я была одна, и я была свободна.

Я знала, что с этих пор мне предстоит принимать решения, не выискивая следов на песке и не опираясь на ведущую меня руку. Отныне мне не будет ясно, что к чему может привести. Мне предстоит обратиться к своей проницательности, не только к интуиции; научиться взвешивать за и против, брать на себя ответственность. Взглянуть на реальность, а не только заглядывать внутрь себя.

Наконец я с головой погрузилась в безразличие вселенной. Словно умерли мои родители. Выбор был за мной. Я поняла, что могла бы попробовать вернуться к мужу, если бы захотела, но это уже не судьбоносная дорожка, а мой собственный выбор. И ничто не требовало от меня этого возвращения, потому что отказ возвращаться тоже мог стать моим выбором. Разница между этими двумя возможностями не была существенной; они были просто разными, вот и всё. Наконец-то я могла выбирать сама. Мне предстояло решить, какой мне быть.

Когда я переехала в одиночку в свою новую квартиру, я месяцами смотрела на пьесу, которую начала писать под воздействием судьбы. В тот период моей жизни я набросала первый ее черновик, и, хотя он не был идеальным, он казался написанным человеком, живущим в каком-то совершенно ином мире. Закончить этот черновик теперь не представлялось возможным. Пьеса могла с одинаковой вероятностью свернуть в любую сторону. Я не понимала, куда пойти и какой след оставить на земле.

Конечно, я не знала, как всё это облечь в слова или рассказать кому-то. Кроме того, я не понимала, почему это нужно рассказывать и какой в этом был смысл, а также кому это можно доверить – точно не Марго и не Мише, никому из тех, кого я знала, – ведь у них не было времени выслушивать такие слова, как судьба.

Поэтому я повернулась к Марго и ответила так же, как отвечала любому, кто спрашивал меня про пьесу. «Нормально».

Затем я встала с травы, отряхнулась и сказала, что мне пора в салон красоты.

Акт второй

Глава первая
Шила идет в салон красоты

С тех пор как я ушла от мужа, я работала в салоне красоты.

В одном из последних классов школы я прошла тест на профориентацию, чтобы выяснить, какая работа подходит мне больше всего. В тесте было более трехсот вопросов: вы бы предпочли стричь газон или укачивать ребенка? Ухаживать за лошадью или готовить ужин? Ходить в туалет или срать на пол? Когда я пришла к школьному психологу, она протянула мне несколько листков, скрепленных степлером, на которых было обозначено шестьсот потенциальных рабочих позиций. Напротив каждой позиции была строчка, а на ней располагалась звездочка. Чем ближе к правому краю страницы находилась звездочка, тем больше я подходила для этой работы.

Я не годилась почти ни для какой. Кое-где, например напротив «фотографа», звездочка стояла посередине строки. Но одна звездочка оказалась правее прочих, почти падала за правый край страницы: «парикмахер». Из всех людей на свете я больше всего походила именно на парикмахеров. И поэтому у меня навсегда в подкорке засела мысль об этой профессии, для которой я годилась лучше всего и которая могла бы мне больше всего дать. По сравнению с завершением пьесы работа парикмахера казалась мне такой приятной и простой.

Я сказала об этом своей юнгианской терапевтке, потому что беспокоилась о финансовой ситуации и о том, что пьеса не двигается с мертвой точки. Она посоветовала мне поговорить с парикмахером, который много лет ходил к ней на прием, – немцем по имени Юри. До его салона я могла бы быстро добираться на велосипеде. Терапевтка сказала мне, что он очень образованный человек и весьма внимателен к молодым специалистам. Я записала его телефон, через несколько месяцев потеряла его, затем снова нашла и написала Юри сообщение, в котором объяснила, что издавна мечтала стать парикмахером. Не могли бы мы встретиться, чтобы обсудить возможность взять меня на работу?

Салон Юри находился в элитной торговой галерее, рядом с большим книжным, с модным обувным, с парфюмерным магазином и двумя шикарными ресторанами. Сам салон был очень просторный, отделанный в белых и розовых тонах. В день, когда я пришла, в салоне на своих станциях работало много разных стилистов. Юри вышел из офиса, чтобы встретить меня. Он производил впечатление. Это был высокий мужчина с прямой осанкой и копной седых волос, моложавый, сильный и очень энергичный; элегантный и харизматичный. Его жена, Руби, с ног до головы одетая в белое, ждала нас в офисе. В ее легкой укладке волос и приятных изгибах тела настоящая зрелая женственность сочеталась с привлекательностью юной девушки.

Мы разговаривали втроем около пятнадцати минут. Юри предупредил меня, что многие люди строят иллюзии по поводу парикмахерского дела, но на самом деле это не игра, а сложная работа, и ее много. Я заверила его, что нет человека, более подходящего для этой должности, чем я, и он, кивая, предложил мне несколько смен. «Вы уверены, что хотите этого?» – спросил он, и я сказала: «Да!», наполняясь смыслом, благодарностью и ответственностью, как настоящая невеста.

Казалось, Миша и Марго были рады за меня. Они видели, как мне нравилось работать в салоне. И я тоже чувствовала себя на своем месте. Каждый день я красиво одевалась и элегантно перемещалась по салону, стремясь каждой порой своего существа выразить ту красоту, за которой люди приходили к нам. На мой день рождения Миша подарил мне книгу под названием «Гении причесок», в которой описывались самые известные парикмахеры двадцатого века. Один из них, процитированный в книге, сказал: «Я знаю все секреты западного мира, но никогда их не расскажу!»

Секреты западного мира! Я нашла родную душу.

Мои обязанности были разнообразны, но незначительны. Я мыла волосы клиентам и прибиралась – собирала грязные полотенца из корзин у раковин, несла их в стиральную машину, затем в сушилку, потом складывала их в идеальные квадраты и возвращала на полки у корзин. В такую работу я могла поверить: давать людям возможность выглядеть и ощущать себя на все сто. Я подметала состриженные волосы, промывала пластиковые миски, в которых смешивали краску для волос. Я двигалась по салону, как по сцене, плавно и свободно. В моей жизни всё было так просто, когда я находилась в салоне, – я всегда ждала своей смены, и мне никогда не было там скучно. Я знала, чего от меня ожидали, и была рада, что могла соответствовать ожиданиям. Так работал мой инстинкт услужливости, мое желание преобразить и вдохновить человечество. Я знала, что ничего плохого не может случиться в парикмахерской, и ничего необычного действительно не происходило. Там я ощущала себя уютнее и спокойнее, чем где бы то ни было за всю мою жизнь. Дни, проведенные дома в работе над пьесой, были совершенно безрадостными; я жаждала находиться в салоне. И когда я туда попадала, мне больше никуда не хотелось.

Однажды, наблюдая за тем, как я вытираю раковины, Юри подошел ко мне, положил тяжелую руку мне на плечо и сказал: «Я решил научить тебя всему, что знаю». Я с благодарностью склонила голову.

Юри был стилистом с пятнадцати лет. Его мама владела салоном красоты, и во время войны она жила за счет работы парикмахером. Из этого Юри вынес, что парикмахер может работать в любом уголке мира, в любых условиях и всегда сможет прокормить свою семью. Всё, что для этого нужно, – это талант и ножницы в руках.

Однажды он хотел показать мне, как делать одну стрижку. Я стояла и смотрела, как Юри обрезает женщине пушистые каштановые волосы сзади. «Обычно люди предпочитают оставить больше волос, – сказал он, – но если волосы по бокам реже, чем сзади, то ради сбалансированной прически необходимо убрать в объеме волос именно сзади. Сбалансированность маскирует изъяны», – пояснил мне Юри. Я хотела записать себе это на руке. Да, красота – это равновесие! Как в прическе, так и в произведении искусства, и в человеке.

Позже тем днем я отошла на рабочий перерыв за приемную стойку, держа руки в широком кармане своего черного резинового фартука. Секретарша на входе рассказала мне о нескольких днях, что она провела с Руби и Юри, когда только переехала в город. Когда я спросила, каков Юри дома, она ответила: «Совершенно такой же, как и здесь. Я не знаю никого, кто был бы так же последователен, как Юри». В тот момент я бы всё отдала, чтобы кто-нибудь сказал про меня: «Она самый последовательный человек из всех, кого я знаю. Даже дома она ведет себя точно так же!»

Я приняла твердое решение внимательно наблюдать за Юри, чтобы понять, как ему это удается, и применить ценный опыт на себя.

Глава вторая
Судьба настигает, несмотря на свои махинации

«Если писателю захотелось пойти в зоопарк, значит, надо идти в зоопарк», – написал как-то Элвин Брукс Уайт. Поэтому однажды после рабочего дня в салоне я решила сделать то, к чему больше всего тогда лежала моя душа: прогуляться по самой длинной улице в мире. Я шла мимо витрин магазинов с вызывающими платьями, мимо второсортных ювелиров, мимо галантерейных лавок, мимо пассажей, как вдруг мне попался на глаза серебристый кассетный диктофон на витрине магазина электроники.

Я уже давно знала, что некоторые вещи выбирают нас так же, как мы выбираем их. Именно они становятся важными, самыми дорогими сердцу. Остальные напрочь исчезают из нашей жизни. Вам хочется заполучить их, а им вас – нет.

И хотя я строго-настрого пообещала себе не тратить больше семи долларов в день, потому что я почти ничего не зарабатывала, я зашла в магазин. На самом деле я ворвалась в него, как будто всем в городе в тот же момент пришла та же идея, что и мне. Я спросила у пожилого продавца, сколько стоит диктофон, хорошо зная, что я в любом случае его куплю. Я дала старику свою кредитку и подписала бумажку, где говорилось, что я обещаю выплатить сто двадцать девять долларов и тридцать два цента. Затем я пошла в простенькую булочную напротив, с алым навесом у входа, заказала себе миндальный круассан и села на высокий стул у окна во всю стену.

На улице начал накрапывать дождь. Я тихонько шептала в самое сердце диктофона. Я записала свой голос и проиграла его. Под запись я говорила очень нежно и услышала, как эта нежность вернулась ко мне в ответ.

Я почувствовала себя так, словно у меня появился новый любовник – такой, который зарывался бы в мои самые глубокие секреты, разыскивал бы внутри моей души пустоты и обживал бы их специально для меня. Я хотела дотронуться до каждой его части, понять, как он работает. Я стала изучать, от чего он заводится и что его напрочь вырубает.