Текст книги "Мрачные сказки"

* * *

Рут пропала за месяц до того, как я наконец-то решил заняться ее поисками. Целый месяц был мною потерян! Но Рут и раньше пропадала, выбирая себе никудышных бойфрендов и бесперспективную работенку официантки в грязных, прокуренных барах. Она звонила раз в несколько месяцев, заверяла меня, что у нее все хорошо, и снова девалась невесть куда. В нашу последнюю встречу Рут показалась мне необычно взвинченной. Я даже встревожился: не подсела ли она на что-нибудь похуже алкоголя? Непрекращавшееся пощелкивание в ушах подсказывало мне: на этот раз что-то реально не так. Сестра держалась и выглядела хуже обычного.

Я не знаю, когда именно жизнь Рут скатилась под откос. Она всегда была упрямой, толстокожей и тупоголовой. А после смерти наших родителей, ушедших друг за другом с разницей в пару месяцев, у нее окончательно сорвало резьбу. Сестре было всего двадцать, когда не стало родителей, но она быстро превратилась в девушку «не-доставай-меня-или-получишь-по-морде». Хотя это тоже нравилось мне в ней. Ее стойкость – жизнеспособность. Ее твердая позиция: «Я-в-состоянии-сама-о-себе-позаботиться». Увы, такое жизненное кредо мешало Рут просить меня о помощи, не позволяло ей признаться в том, что она нуждалась в своем старшем брате.

Я полторы недели следовал за ее послеобразом. По стопам сестры меня вела сколотая ракушка, которую я обнаружил в коробке с вещами, отданной мне Рут на хранение месяцем ранее. Роясь в той картонной коробке в поисках какого-нибудь подходящего предмета, я узнал ракушку, привезенную сестрой из нашей поездки в Пасифик-Сити (штат Орегон); мне тогда было двенадцать, а Рут – только семь. Но все эти годы она хранила ракушку, спрятав в коробке. Кусочек нашего детства. Надломанную, как она сама.

Я сжимал эту ракушку в руке, когда подошел к номеру в мотеле и распахнул настежь дверь, по какой-то причине оставленную приоткрытой. Было четыре часа утра. При виде Рут я замер как вкопанный на пороге, потому что узнал это отсутствующее выражение на ее лице, ссутулившиеся плечи, странные полузакрытые глаза. Мне уже доводилось видеть раньше такой взгляд. И сразу понял: сестра умерла.

Я пересек комнату, опустился рядом с ней на колени и сжал ее ладонь в своей руке, как сжимал в детстве, когда ей было всего семь лет. Когда мы оба были детьми и она, проснувшись от ночного кошмара, заползла ко мне в кровать. А еще я заплакал – рыдания сотрясли мою грудную клетку так, словно внутри разбился хрупкий, но емкий сосуд и его содержимое выплеснулось наружу. Это было леденящее, тяжелое осознание: я нашел Рут слишком поздно. Родители уже давно покоились в земле, и вот теперь не стало сестры. Я почти физически ощутил боль одиночества.

Полиция установила, что сестра умерла той самой ночью, за несколько часов до того, как я ее нашел. Портье сказала, что Рут взяла номер в мотеле накануне, около десяти вечера. Еще одна постоялица, чей подбородок перекашивался вправо, когда она говорила, а глаза были неспособны ни на чем сфокусироваться дольше, чем на несколько секунд, заявила, что из номера Рут никто не входил и не выходил. Это не было убийство. Смерть сестры была тем, на что и походила: самоубийством.

Пустой пузырек с сильнодействующими таблетками, валявшийся возле раковины, и токсикологическая экспертиза подтвердили предварительную версию – передоз. Точнее, оксикодон вкупе с мышечными релаксантами. Рут выпила не три-четыре таблетки, а два десятка. Достаточно для того, чтобы лишить себя шансов на выживание.

Следователь допускал несчастный случай. Возможно, Рут ненамеренно выпила столько таблеток. Она не собиралась кончать с жизнью. Но я-то знал, что это неправда, потому что увидел послеобраз сестры. Она стояла возле раковины в ванной со светло-коричневым линолеумом на полу и потрескавшимся зеркалом (предыдущий постоялец ударил по нему кулаком, и от эпицентра удара по его поверхности расползлась паутина трещин). Я увидел, как сестра поднесла к губам пузырек и проглотила все таблетки, даже не подумав их пересчитать. А затем склонилась над раковиной и запила их водой прямо из-под крана. Быстро и эффективно. В том затхлом номере дешевого мотеля не оказалось даже примитивного стакана для воды. Это засело в моей голове и до сих пор не дает мне покоя – бесчеловечность, негуманность того обстоятельства, что даже свой последний глоток Рут не смогла испить из нормального стакана.

Я знал, что она пребывала в депрессии в последние годы, но даже не подозревал, насколько все было плохо, насколько глубоко упала Рут в ту чертову яму – головой вперед, как Алиса в кроличью нору. Я должен был догадаться! Я должен был это понять – по уже наполовину отсутствующему выражению ее глаз! Но не догадался, не понял…

Рут даже не оставила записки. Лишь заглотнула таблетки и отключилась. Наверное, предполагала, что я ее найду. Возможно, сознавала, что я увижу ее остаточный образ и тут же пойму, что она сотворила. Без всякой записки – она была лишней. Рут знала, что ее брат увидит все сразу, как только приедет: это жуткое слайдшоу быстро сменяющихся сцен. И, быть может, именно поэтому она, выпив воды из-под крана, посмотрела в разбитое зеркало и… подмигнула. Рут подмигнула мне! Прощальный жест, последнее «Прощай!».

«Когда-нибудь увидимся, мой старший братец…»

Рут понимала, что я все увижу. Но не это меня ночью лишает сна, а те минуты, те часы, что разделили миг, когда я мог застать сестру живой, и то мгновение, когда я обнаружил ее мертвой.

Если бы я ехал быстрее, если бы не остановился в нескольких милях от Дулута, чтобы выпить в дерьмовом придорожном баре черный кофе… Если бы не съехал с трассы на обочину и не проспал до четырех утра на южной границе Дакоты… Я приехал бы в мотель вскоре после сестры и застал бы ее в номере, переключающей телеканалы и роющейся в дорожной сумке. Я нашел бы Рут прежде, чем она отыскала в ней пузырек с таблетками, зажатый между босоножками и нестираными футболками. Я схватил бы ее за руку и выволок из номера, а потом отвез в круглосуточный ресторанчик, мимо которого проехал по дороге. «Мировые блинчики» – гласила его вывеска. Мы бы съели по две порции хорошо промасленных, уложенных аппетитной горкой блинчиков с яблоками. Выпили бы несколько чашек жженого, немерено подслащенного кофе, и я бы показал Рут ракушку, приведшую меня к ней. Вспоминая тот день на пляже, мы бы оба заулыбались. И я бы предложил: «А давай туда вернемся? Махнем опять в Пасифик-Сити?» Рут помотала бы головой и обозвала меня сумасшедшим, но мы все равно бы туда поехали. Сели бы в мой пикап и мчались всю ночь напролет, пока на рассвете нового дня не увидели широкое сверкающее побережье Тихого океана. Мы встали бы с сестрой у самой воды – уставшие, но счастливые. Соленый ветер обдувал бы нам лица и трепал волосы. И Рут была бы жива.

Я должен был ее спасти. Я мог это сделать… Но вместо этого приехал слишком поздно и, стоя в дверях, наблюдал, как Рут, мою маленькую сестричку, облачили в черный трупный мешок и вынесли на утреннее солнце. Ну разве жизнь не дерьмо?

Вот почему я выпал из реальности. Вот почему прекратил отвечать на звонки. Вот почему стал ночевать в пикапе на парковках для грузового транспорта. А потом решил отправиться в Канаду – уехать от места гибели сестры как можно дальше, куда бы только довезла меня машина. Я целый год бежал от него, от этого страшного чувства вины. Оно – как зверь, как чудище, способное тебя убить, если ты это только позволишь.

И именно поэтому я сейчас заставляю себя идти вперед – по заснеженной дороге, с этим чудовищным бременем, придавливающим меня к земле и сковывающим движения пудовыми кандалами на ногах. Потому что для меня это дорога к спасению, потому что искупление где-то там – в темном, холодном лесу. Мне лишь надо его найти. Если я успею спасти эту женщину, если отвезу ее к родителям, верну ей прежнюю жизнь… Тогда, возможно, я заполню пустоту, что расщепила меня изнутри в тот самый миг, когда я замер на пороге номера в мотеле. Возможно…

* * *

Я не отошел далеко от пикапа: он все еще просматривался за моей спиной, когда я снова увидел мерцающий послеобраз. Мэгги Сент-Джеймс плетется впереди меня по дороге; ее уставшие ноги переступают медленно, рюкзак болтается на уровне талии, плечи ссутулились под тяжестью ноши.

Зайдя за поворот, Мэгги замирает; ее подбородок приподнимается. Я тоже останавливаюсь, стараюсь удержать память пространства о девушке, не упустить ее образ перед глазами. Мой взгляд затуманивается, в груди разливается холод. Мэгги что-то замечает впереди. А потом и я вижу это: деревянную изгородь между скал. Но в этой изгороди нет ни сломанных досок, ни провисших со временем прожилин. Она в отличном состоянии, и к одной из стоек косо прибита гвоздями табличка: ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ.

Совершенно неожиданно, у черта на куличках, углубившись далеко в лес за семь часов пешей ходьбы (скоро, похоже, начнет рассветать), я обнаруживаю в дикой глухомани признаки жизни. Там что-то есть. Вне всякого сомнения! Меня пробирает дрожь, сродни ощущению зудящего-покалывания-по-коже-перед-тем-как-тебе-спуститься-в-подвал. Я испытывал такое и прежде – множество раз. И это значит: я близок к цели.

Послеобраз Мэгги мерцает на дороге впереди меня, всего в нескольких шагах от изгороди. И впервые за все время она оглядывается через плечо: я вижу ее светло-голубые глаза и разрумянившиеся от холода щеки; на веснушчатом носу бликуют лучи солнца, пробивающиеся сквозь ветви деревьев. Мое сердце ударяется о ребра. Такое впечатление, будто Мэгги смотрит прямо на меня – застывшим, безучастным взглядом. А затем в ее глазах на долю секунды появляется неуверенность. Словно девушка что-то обдумывает. Задается вопросом: может, ей не следует так далеко заходить в дикий лес в одиночку? Я наблюдал и раньше подобный взгляд. Мгновение, когда человек чувствует, подозревает: что-то не так. В этот момент Мэгги могла развернуться и пойти назад. И тогда точно спаслась бы. Но она моргает, встряхивает головой, будто пытается избавиться от сомнения, вытряхнуть кольнувшее ей грудь дурное предчувствие, и тут же громко говорит себе: «Пути назад уже нет».

Взгляд Мэгги в этот миг холодный и твердый. Такой же, как у ее матери, с которой я повидался две недели назад, после того как пересек на пароме залив Пьюджет-Саунд и оказался на острове Уитби, в стороне от материкового берега штата Вашингтон.

* * *

Дом детства Мэгги пах отсыревшей шерстью, по крыше барабанил дождь, я сидел на слишком мягком диване и слушал, как мистер Сент-Джеймс излагал дело пропавшей дочери, цитируя полицейские отчеты, приводя факты, упомянутые репортерами в новостных выпусках, и описывая вещи, оставленные в ее автомобиле. Отец Мэгги показался мне очень приятным человеком с теплыми печальными глазами, а когда он опустил руку в карман и достал из него маленький амулет-книжечку, найденный полицейскими возле брошенной машины дочери, его голос сорвался.

Его жена, миссис Сент-Джеймс, наблюдала все это время за мной с откровенным сомнением. Я сразу понял: она не хотела привлекать меня к поискам, нанимать вместо настоящего частного детектива человека с экстраординарными способностями. С этой идеей выступил мистер Сент-Джеймс. Супруги не пришли к согласию. Но в конце нашей встречи мать Мэгги встала, пожала мне руку и вручила чек на половину гонорара и фотографию дочери – с такими же чеканными чертами лица и выразительным профилем, как у нее самой.

Покинув дом Сент-Джеймсов, я за десять минут доехал до паромной станции и припарковал автомобиль в хвосте недлинной очереди из машин, ожидавших следующего парома. До его подачи оставалось полчаса. Мне надо было как-то убить это время. Я вылез из машины, подошел к краю пристани и устремил взгляд на залив. Стоило немного напрячь зрение, и я смог разглядеть материковую сушу по ту сторону канала: над протянувшейся вдоль берега вереницей домов витал неприветливый серый туман.

В груди появилась знакомая ноющая боль, предчувствие попыталось меня убедить: не берись за это дело! Сойдешь с парома – и езжай сразу на север, вернись в темный мрак своих мыслей. На несколько секунд я позволил сомнениям завладеть разумом, как вдруг за спиной прозвучал женский голос, словно воззвавший ко мне из холодного моря:

– Мистер Рен!

Я обернулся. Она стояла в нескольких шагах от меня, одетая теперь в длинное серое шерстяное пальто, с клетчатым шарфом на шее, сочетавшим в своей гамме глубокий темно-зеленый цвет с оттенком берлинской лазури. Но смотрела на меня миссис Сент-Джеймс с таким же недовольным выражением лица, как и дома. И я невольно подумал: а знал ли муж, куда направилась его супруга, когда она выскочила из дома и последовала за мной? Или миссис Сент-Джеймс солгала ему, сказала, что поехала в магазин купить что-нибудь к ужину. Быть может, бутылку вина. Быстрая, легкая ложь…

Руки женщины оставались в карманах, плечи развернуты.

– Вас нанял мой муж, а не я, – произнесла она так резко и надрывно, словно ей пришлось для этого сильно поднатужиться.

Поначалу мне подумалось, что мать Мэгги догнала меня только для того, чтобы сказать, что они больше не нуждаются в моих услугах, и попросить вернуть чек.

– Я знаю, вам трудно поверить в мои способности, – сказал я, потому что понимал ее опасения. Большинство людей относились к моему дару сдержанно, даже скептически, пока я не находил их родного или любимого человека; и лишь когда я сообщал им об этом, их скепсис моментально замещали благодарные всхлипывания. – Но вам и не требуется в это верить. Я и без этого справлюсь. Я разыщу вашу дочь.

Миссис Сент-Джеймс покосилась на воду. Над нашими головами кружились чайки. Крикливые птицы выискивали на причалах рыбные отходы, оставшиеся после рыболовецких шхун.

– Возможно, Мэгги не желает, чтобы ее нашли, – выговорила миссис Сент-Джеймс, явно не желая встретиться со мной взглядом и упорно наблюдая за тем, как рассекали туман проходившие мимо суда.

Я нашел множество пропавших членов семей – жен, мужей, братьев. Тех, кто сел на автобус или в самолет либо просто шагнул из своей старой жизни в новую. Иногда люди исчезали и выстраивали себе лучшую, ничем не омраченную и не запятнанную жизнь – с новым банковским счетом, новой собакой, новыми рубашками из натурального хлопка и ежемесячным счетом за воду под вымышленным именем. Именно так не раз пыталась поступить моя сестра до того, как свела счеты с жизнью.

Короче, я знал, что такое случается.

– Вы не хотите, чтобы я нашел Мэгги? – спросил я миссис Сент-Джеймс.

Та лишь пожала плечами. Странный жест! Как будто она сомневалась в том, что думала.

– Некоторые вещи должны оставаться скрытыми.

Внезапно налетевший с залива ветер закружил над пристанью, подхватил шарф женщины и, сорвав с шеи, понес к воде. Она потянулась за ним, но подхватить не успела, а шарф, не желая намокнуть, зацепился за перемычку ограды. Я снял его с деревянной рейки и на пару секунд задержал в руке – меня тут же захлестнул ураганный поток скоротечных видений. Это были «сломанные», деформированные образы миссис Сент-Джеймс. Сцена из прошлого, когда она была гораздо моложе и носила под сердцем Мэгги. Она стояла на кухне, только не на той, что я увидел в ее доме получасом ранее.

– Вы жили в другом месте, когда вынашивали Мэгги, – громко сказал я.

Глаза миссис Сент-Джеймс широко распахнулись; сделав шаг вперед, она выхватила у меня шарф, снова обмотала им шею и скрестила на груди руки. Но ее взгляд изменился: теперь она смотрела на меня не то чтобы настороженно – скорее с интересом.

– Вы знаете, где Мэгги? – спросил я без обиняков.

Миссис Сент-Джеймс покачала головой, но опять отвела глаза на залив. Словно приехала на пристань, чтобы что-то сказать, но забыла, как выразить это «что-то» словами. Она выстроила внутри себя стену, крепость из твердых скул и жестких взглядов. Лишь бы огородиться от тягостной скорби, изводившей ее на протяжении последних пяти лет. Это было типично, черт побери! После кончины Рут я повел себя точно так же…

– Если вам известно, где Мэгги, – надавил я, – вы могли бы избавить своего мужа от мучительных страданий.

– Я никогда не была близка с дочерью. – В голосе моей собеседницы засквозила неуверенность; он перестал быть ровным и текучим, как туман, сделался вдруг хрупким и надтреснутым, как будто мог в любой миг оборваться под слишком тяжелым, невыносимым бременем. – Мы не враждовали. Просто мы с ней не похожи. Два абсолютно разных человека. Я не хочу притворяться, будто была ей хорошей матерью. Но Мэгги пропала, и теперь…

Я попробовал установить причину того, что пыталась донести до меня миссис Сент-Джеймс. Тщетно… Эх, мне бы еще раз прикоснуться к ее шарфу, сжать его в своем кулаке! Тогда я смог бы уловить проблеск правды, украдкой увидеть ее истинное прошлое.

– Если вы уверены, что вашей дочери ничто не угрожает, если вы знаете, что Мэгги не желает быть найденной, тогда я не стану ее искать.

Миссис Сент-Джеймс моргнула – очень быстро, даже нервно. И расцепила скрещенные руки.

– Я больше не уверена, – призналась она, и это были ее первые искренние слова, не преследующие цель отвлечь внимание или ввести в заблуждение.

Я подошел к матери Мэгги вплотную; ее глаза наконец встретились с моими.

– Если вы допускаете, что после стольких лет Мэгги могла оказаться в беде, тогда скажите мне, где ее искать. По крайней мере, я удостоверюсь, что она в безопасности. И если это так, не стану возвращать ее назад, а оставлю там, где найду.

Ресницы миссис Сент-Джеймс завибрировали, глаза забегали, как будто дрожь, поднявшись по ее спине вверх, окончательно поколебала ее прежнюю позицию и заставила вымолвить второе признание. Одно-единственное слово:

– Пастораль.

Едва оно слетело с ее губ, миссис Сент-Джеймс засунула руки в карманы пальто, приподняла плечи, словно это могло ее уберечь от влажного ветра, повернулась ко мне спиной и быстро зашагала к серебристому седану, припаркованному у тротуара. А потом нырнула в него и – ни разу не оглянувшись – уехала.

Сев в свой автомобиль уже на пароме, я вытащил из полиэтиленового пакета серебряную подвеску-книжечку и сжал ее в ладони. Закрыл глаза и ощутил мерное, размашистое покачивание парома, устремившегося через залив к противоположному берегу. В голове опять заискрились вспышки «битых» картинок: Мэгги вела машину, за окнами шумели высокие ели и сосны, а из динамиков в салоне громыхала ритмичная музыка; Мэгги громко пела. Но потом образы распались, превратились в хаотичную мозаику – я находился слишком далеко от Мэгги.

Мне нужно было подобраться к ней ближе – оказаться на том месте, где полиция обнаружила ее брошенный «Вольво». Опустив серебряный амулет-книжечку в полиэтиленовый пакет, я достал мобильник, забил в браузер слово «Пастораль», и на экране высветилось множество разрозненных ссылок: пиццерия «Пастораль» в Бостоне, винокурня «Пастораль» в Южной Италии, пасторальные поздравительные открытки. На страничке Википедии я прочел: «… идиллическое изображение блаженной жизни пастухов и пастушек, перегоняющих стада с места на место в зависимости от времени года. Дало название жанру литературы, музыки и живописи, поэтизирующему простую и умиротворенную сельскую жизнь на лоне безмятежной природы в противопоставление суете развращенной городской цивилизации». Сузив поиски до ссылок на Национальный лес Кламат, в котором была найдена машина Мэгги, я просмотрел массу блогерских сайтов и страниц, но никаких подсказок не нашел. И еще долго бы копался в бездонной сети, если бы не наткнулся на одном генеалогическом сайте на кое-что интересное. Мое внимание привлекала родословная некоего Генри Уотсона и его жены, Лили Мэй Уотсон. Чета Уотсонов пропала в 1972 году, но к крайне скудной информации о супругах прилагалась статья, опубликованная 5 сентября 1973 года в еженедельной местной газете «Сейдж Ривер Ревью».

Статья была старой, частично отсканированной, а ее заголовок заляпан пятнами и слегка смещен, как если бы газетную страницу складывали несколько раз. Название статьи гласило: «Коммуна покупает землю в горах Три-Риверс».

Неподалеку от того места, где нашли пустой автомобиль Мэгги, находился маленький городок со своей местной газетой, которая – как я выяснил после быстрого поиска – уже не издавалась. Но в свое время в той газете была напечатана статья о коммуне под названием «Пастораль». Члены этой общины приобрели участок никем не востребованной земли в окрестных горах.

В статье говорилось, что еще раньше, в 1902 году, в этой лесной глуши появилась группа иммигрантов из Германии. Бывшие старателями, исследовавшими русла рек и их притоков, они продвигались по Калифорнии на север. Когда поползли слухи о прокладке через лес железной дороги, они основали в горах поселение – в надежде на то, что железная дорога пройдет прямо через их землю. Но уже через несколько лет, когда стало ясно, что дорога не будет построена, они покинули свое поселение, бросив и дома, и пастбища, и несколько скотных дворов с амбарами. Минули десятилетия, и большинство местных жителей забыли даже о его существовании.

И лишь в 1972 году группа битников, хиппи и других «нежелательных элементов» (как посетовала репортерша) прикатила на старом школьном автобусе в эту далекую от цивилизации глухомань и выкупила «забытую землю».

Новопоселенцы окрестили ее Пасторалью; себя же они называли частью движения, ищущего цель и «новый-а-на-самом-деле-старый-только-хорошо-забытый» образ жизни – процитировала их журналистка. Один из местных жителей, некто Берт Аллингтон, назвал в интервью Пастораль сектой порока, местом дикой, необузданной развращенности. Но надо отдать должное журналистке: она также отметила, что эти люди бежали от социальных норм и устоев общества в такую глушь, чтобы жить с земли и основать коммуну, построенную на принципах сельской общинности и равномерного распределения нагрузки на всех ее членов. В конце статьи журналистка обратилась к читателям: «Легко бояться того, что нам неведомо; но, возможно, эти новопоселенцы хотят того же, чего и все мы, – места, которое они могли бы называть своим домом».

Я прочитал статью дважды. Затем поискал в той же газете другие статьи о Пасторали, но больше ничего не нашел. Ни одного упоминания о той коммуне. Либо она с годами распалась и ее члены, рассеявшись по разным уголкам страны, вернулись к прежней жизни, либо случилось что-то еще.

Похоже, Мэгги, оставляя свой автомобиль на обочине, верила, что отыщет Пастораль, и похоже, она думала, что близка к цели. Возможно, она ошибалась. А может, и нет…

* * *

Деревянная изгородь тянется вдоль левой стороны дороги – прямая и низкая. У каждой стойки наметены сугробы. Я окидываю взглядом деревья, весь обозримый участок дороги, но не вижу никаких признаков обитания: ни дома, ни почтового ящика, ни огней хотя бы в отдалении.

Послеобраз Мэгги теряет плотность, блекнет, словно растворяется в снежной белизне. Но я продолжаю идти по дороге, поднимающейся на небольшой холм. Лес постепенно редеет, теперь по обе стороны изгороди простирается открытое пространство. Поле, в более теплые месяцы года – пастбище, где щиплют высокую луговую траву лошади, коровы или овцы.

Я ускоряю шаг, хотя дается мне это уже нелегко: от холода суставы сделались малоподвижными. И моя «фокусировка» слегка сбивается. Но я чувствую, что нахожусь уже совсем близко от Мэгги. Об этом мне сигнализируют занывшие зубы и стреляющая пульсация в барабанных перепонках.

Покачиваясь, я ставлю правую ногу перед левой, левую перед правой, поочередно, взбираюсь по склону наверх. И там, сквозь снежную пелену, блокирующую путь, различаю кое-что впереди. Ворота! А еще – надворное строение справа от дороги, с одним оконцем на переднем фасаде. Небольшое, но достаточно вместительное, чтобы внутри мог сидеть сторож или охранник, наблюдающий за дорогой. Этакий контрольно-пропускной пункт.

Я делаю несколько осторожных шагов в его сторону; сердце в груди бешено колотится, ударяя по ребрам под стать кулаку. Меня сюда никто не приглашал. Я здесь незваный гость. А незваный гость, как известно, хуже… Впрочем, шансы на то, что эта лачуга – в такой глуши – окажется посреди ночи пустой, остаются. Похоже, она сохранилась от лагеря лесорубов, на границе бывшей лесосеки. И совершенно очевидно, что никакие машины здесь не проезжали очень давно – снег не дороге не утрамбован. Да и туристы вряд ли забираются так далеко в горы. Так что оставлять в этой лачуге человека, чтобы вести за дорогой наблюдение, надобности нет.

Но когда меня отделяют от нее всего несколько ярдов, я замечаю внутри движение. Из маленького домика выходит высокий худощавый человек; прикрыв рукой глаза от лунного света, он явно старается разглядеть меня лучше. Судя по виду, он поражен и насторожен не меньше меня. А за спиной мужчины проглядывает прибитое гвоздями к воротам полено с вырезанными в нем косыми буквами. Порезка неглубокая, попорчена непогодой, буквы едва читаются, но я в состоянии их различить. Каждая – доказательство того, что я нашел ее: забытую на пятьдесят лет коммуну. Легенду, сокрытую в лесной глухомани.

На полене вырезано слово – приветствие для того, кто сдюжил добраться так далеко: ПАСТОРАЛЬ. Однако человек, стоящий передо мной, не выглядит обрадованным. Готов побиться об заклад… Он сильно напуган.

Лисы и музеи

Отрывок из книги первой цикла «Элоиза и Лисий Хвост»

Элоиза выползла из-под вышитого подсолнечниками одеяла, встала с деревянной кровати и на цыпочках прошла по полу. Лис явно испугался; острая мордочка пропала за стеклом. Но девочка высмотрела его. Стрелой промчавшись по двору мимо качелей, которые еще два лета назад установил ее папа, Лис устремился к кромке леса. У шеренги остроконечных деревьев он на мгновение замер и повел носом, словно поманил ее за собой. Пронзительные глаза Лиса сверкнули задорной хитринкой.

Элоиза покосилась на вишнево-красные резиновые сапожки, стоявшие у двери в спальню. Ей внезапно овладело сильное, почти неодолимое желание погнаться за Лисом. Но когда девочка вновь выглянула во двор, тот исчез. Как сквозь землю провалился. Или растворился в темноте…