Электронная библиотека » Шимун Врочек » » онлайн чтение - страница 1


  • Текст добавлен: 16 января 2020, 10:41


Автор книги: Шимун Врочек


Жанр: Боевая фантастика, Фантастика


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Шимун Врочек
Метро 2035
Питер
Битва близнецов

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.



Автор идеи – Дмитрий Глуховский

Главный редактор проекта – Вячеслав Бакулин

Оформление серии – Павел Бондаренко


© Глуховский Д.А., 2017

© Врочек Ш., 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2020

* * *

Прелюдия
Человек без имени-1

Санкт-Петербург, декабрь 2033 года

Я просыпаюсь в полной темноте. Глаза болят так, словно их выкололи.

Холод собачий. Суставы превратились в стальные шарниры. Они ледяные и твердые. Я ощупываю себя руками, чтобы убедиться, что у меня еще есть тело.

В глотке пересохло. Атомная пустыня. Штат Невада в утренний час, когда холодно и ящерицы еще дремлют.

В голове одни вопросы: «Где я? Что я здесь делаю?»

И еще один, самый главный – за что?!

Пробую разобраться.

Перед глазами красноватая тьма. Сполохи огня. Желтые, красные, зеленые. Это не свет. Увы.

Это мой мозг сам придумывает то, чего нет.

Где я?

Я пытаюсь ощупать стены. Натыкаюсь на какие-то механизмы. Они в ржавчине.

Проверяю карманы. Там что-то есть. Вслепую провожу инвентаризацию:

1. Карточка. Квадратный листок картона, с одной стороны гладкий. Кажется, это фотография. Я не знаю, кто на ней изображен.

2. Перо какой-то птицы. Жесткое и грязное, с обломанным кончиком. Я не помню, для чего мне это. Кому нужна такая вещь? Я подношу его к носу и отшатываюсь. Перо воняет.

3. Зажигалка «Зиппо». Холодная, металлическая, выпуклый рельеф на боках. Чувствую легкий запах бензина. Аллилуйя! Это прекрасно. Почти так же хорошо, как запах кофе и теплых круассанов поутру. В Париже, на Монмартре, весной… Звучит так, словно я когда-то был в Париже…


Ржавая Эйфелева башня накренилась над городом. Мертвые Елисейские поля заросли рыжей, изувеченной травой. Триумфальная арка изуродована взрывом, от нее осталась только неровная половина. Из болота, в который превратился центр города, торчит корпус огромного военного самолета.


Только я ни хрена там не был.

Прекрасно. Теперь у меня есть три волшебных предмета. Как в сказке. Осталось найти им применение.

Я открываю крышку зажигалки, кладу палец на рубчатое колесико.

Чирк! Чирк!

Прокручивается колесико.

Чирк!

Летят искры.


Человек пытается зажечь огонь, чтобы осмотреться. Чтобы понять, где находится. Он до сих пор не представляет, что с ним случилось.

Человек думает: «Где я?»

Он не знает, как здесь оказался. Возможно, человек получил травму, это посттравматическая амнезия, так часто бывает.


Амнезия. Так часто бывает.

Затылок у меня болит. Я не знаю, что там. Аккуратно трогаю пальцами, они проваливаются в мягкое и влажное. Кровь? В следующий миг меня насквозь пробивает разрядом боли, меня ведет. В последнюю секунду рывком возвращаюсь в сознание. Ловлю сам себя, пережидаю головокружение, чтобы не упасть. Хватаюсь руками за невидимую землю. Холодный пористый бетон отзывается под пальцами. Похоже, в затылке открытая рана.

Я снова беру зажигалку.

Чирк! Чирк! Вшшш!

Пламя неожиданно вспыхивает. Мягким золотистым светом освещает на мгновение все вокруг… От этого света мне почти больно. Я зажмуриваюсь на мгновение.

И снова открываю глаза.


Освещает лицо человека. Его глаза. Они светлые.

Прежде чем пламя погаснет, видно, что это человек с резким рубленым подбородком, выбритой головой и шрамами на лице. Несмотря на ситуацию, в которой оказался, человек улыбается.

– Привет, – говорит он огню.


– Привет, – говорю я огню.

И пламя снова гаснет.

Полная темнота, световые пятна на сетчатке глаза. Они в форме язычков пламени.

Прыгают. Мелькают. Они везде. Я поворачиваю голову, пятна с легким опозданием двигаются за мной.

Значит, я не ослеп.

Хоть одна хорошая новость на сегодня.

Я подношу зажигалку к носу и чувствую исчезающий горячий аромат. Это прекрасно. Это живое.

Запах бензина едва уловим. Возможно, я смогу зажечь огонь только один раз. Может, два. Если повезет.

Я убираю зажигалку. Пальцы ощупывают вытертую ткань и засовывают «Зиппо» в карман старых потертых джинсов. Я провожу рукой по своему бедру, чувствуя, как холодят кончики пальцев уцелевшие заклепки. Зажигалка мне еще пригодится. Не стоит тратить бензин сейчас.

Оставлю его на крайний случай.

Я напрягаю глаза, а затем представляю белые силуэты двух ладоней. Словно они в темноте светятся. Я поднимаю их перед лицом.

«Это мои руки». Точно.

Ресурс рук не ограничен, они заменят мне глаза.

Заодно и согреюсь.

«Наши руки не для скуки. Правда, Профессор?», я почти слышу этот насмешливый хрипловатый голос. Я почему-то улыбаюсь при этих воспоминаниях.

И вдруг теряю сознание.


Я не знаю, сколько прошло времени. Минуты в темноте растягиваются в бесконечность.

Когда Бог решил наказать людей, он отнял у них время.

Бесконечность плавится и стекает вниз, как расплавленный сыр. Как часы на картине Сальвадора Дали…

Хорошая картина. Мне всегда нравился Дали.

Но я никогда не думал, что окажусь в его картине.


Белый светящийся силуэт человека на фоне черной, прорисованной белыми линиями, копии картины Сальвадора Дали.


Внутри гибкого времени… я учусь быть слепым.

До Катастрофы ходила притча о шести слепых мудрецах и одном слоне.

Слепцы ощупывали слона, чтобы понять, кто это.

Первый мудрец обхватил ногу слона и закричал: слон похож на дерево!

Второй взял слона за хвост и крикнул: слон похож на веревку.

Третий мудрец взял слона за хобот и закричал: слон похож на змею.

Четвертый мудрец: слон – это копье. Ему достался бивень.

Пятый: слон – это стена. Без сомнения. Ведь мудрец уткнулся в его огромный бок.

Шестой сказал: слон – это одеяло. А это была всего лишь шерстяная попона на слоне.

Все увидели свое. Отдельную деталь. Но целого никто не увидел.

Какой интересный парадокс, да? Парадокс слепых.

Я представляю разрозненные картинки, как кадры хроники:


Механизмы, стена, провода, брошенная банка из-под консервов…

И лестница.


Лестница. Куда она ведет?

Какая разница? Главное, это путь.

Все равно, что, заблудившись в лесу, выйти на заброшенную дорогу.

Лестница – это нить. Спасение. Все дороги куда-нибудь ведут. Даже если по ним сто лет никто не ездил и не ходил.

Я знаю.

В детстве я заблудился в тайге и уже совсем отчаялся. Сосны смотрели на меня из-под неба, мох под ногами пружинил. Но тут посреди леса я вышел на заросшую травой старую дорогу. Глубокая колея в песке. И у меня снова появилась надежда…

И я вдруг понимаю. Разрозненные детали собираются в единое целое, и получается он…

Слон.

Это не лестница. Не стена. Не шестеренки. Не провода. Не стекло. Не металл. Не бетон.

Это заброшенный эскалатор.

На мгновение у меня кружится голова. Я чувствую облегчение. И покой.

Все не так плохо. Я – в метро.

Дома.

Убер и дракон

Шестнадцать пуль из АК-47

и никто никуда не летит

он въехал в ущелье верхом на осле

с постом молитвой и «калашом»


чтобы сделать зарубки на чешуе

сделать зарубки на чешуе

сделать зарубки на чешуе


у него был крест из старых гвоздей

и полмешка кукурузной муки

(нет, почти мешок кукурузной муки)

у Суан-дель-Фьор он купил себе ствол

за чей-то пизженый красный корвет


ведь убить дракона не так легко

убить дракона не так легко

убить дракона не так легко.[1]1
  Tom Waits, вольный перевод Д. Сергеева.


[Закрыть]



Глава 1
2023 год, Санкт-Петербург, станция «Обводный канал». За 10 лет до Веганской войны
1. Мика

Капля конденсата стекает по бетонному тюбингу, вбирая по пути пыль и запах сырости, углекислый газ и частицы плесени. Крошечные отшелушившиеся кусочки человеческого эпителия. В подземельях метро слабо, вяло, ненужно трепыхается жизнь. Единицы – то, что осталось от самоуверенной массы человеческой протоплазмы, обитавшей на планете Земля. Вот уже больше десяти лет плесень здесь, в туннеле, растет и развивается, людей все меньше и меньше, а ее все больше. Слабые флуорисцентные частички поблескивают в воздухе. Это споры больших грибов.

Люди – это источник белка. Большие грибы – источник белка для источника белка.

А плесень – властитель всего. Она здесь везде: в воздухе, на стенах, в воде и даже в легких человеческих единиц.

Придет время, и плесень завладеет всем. Пока же она упорно и неуклонно развивается, растет. Сейчас она методично переваривает гриб, чувствуя приятно обжигающую ядовитую мякоть. Вот мимо гриба, сквозь световое пятно налобного фонаря, проходит чья-то нога в цветных обмотках. Желтое пятно света уносится вперед, в глубину туннеля. За ним следует, как привязанная, старуха, за которой двигается еще одно желтое пятно, прыгает старухе на спину, дрожит, отскакивает в сторону, убегает дальше по туннелю и снова возвращается.

Это пятно света принадлежит девочке шести лет. И оно такое же непоседливое.

Старуха и девочка идут вперед. В руках у них корзины, на головах фонари.

Плесень остается во мраке. Когда-нибудь и они, женщина и девочка, будут добычей плесени, одной частицы из огромного коллективного разума. Плесень оплетет губы и щеки, пальцы и руки, заползет внутрь и устроится там, как у себя дома. Но это будет еще нескоро.

С девочкой точно. Она молода и здорова, насколько можно быть здоровой, проведя всю жизнь в сырых полузатопленных подземельях. Иногда девочка кашляет. Девочка родилась в великом городе. Ленинград. Питер. Санкт-Петербург. Город Петра. Какая разница? Для нее это – неведомая страна наверху. Сказочная страна смерти и запустения, холодных каменных львов, редких чудесных вещей, что приносят сталкеры, и монстров, выходящих на охоту. Кто это, Петр? Она не знает. У девочки темные волосы и светло-карие глаза. Она одета в платьице и старую кофту, грубо связанную из разлохмаченной цветной пряжи. Две трети кофты желтые, одна голубая. Девочке нравится запах сломанного гриба и часто снятся цветные сны.

– Нэнни, смотри! – говорит девочка. Она наклоняется и поднимает черный скрюченный гриб. Он слегка светится в темноте фиолетовым. – Я нашла!

– Фу, ты. Выбрось эту гадость, – говорит старуха. Девочка стряхивает гриб с ладоней и прячет их за спину.

– И вытри руки, – добавляет старуха. – Ты что так быстро?

– Э! Не быстро, – возмущается девочка. Но еще раз быстро-быстро вытирает руки о подол платья.

– Ну-ка еще раз вытри, чтобы я видела. – Девочка нехотя подчиняется. – Вот так, молодец. И не ворчи, не ворчи. Есть хочешь? Писать?

– Нет.

Старуха вздыхает. Садится на кабельную катушку, ставит корзину и переводит дыхание. Если приглядеться, не так уж она стара. Ей лет пятьдесят. Лицо с оттиском печати усталости, все изрезано морщинами, поэтому кажется, что женщина старше. На ней красная вязаная кофта, длинная юбка, сшитая из лоскутов разных цветов. На ногах растоптанные ботинки. Цветные тканевые обмотки вокруг распухших лодыжек. Женщина морщится и трет занемевшую голень.

– Нэнни, – говорит девочка.

– Чего тебе? Ты голодная?

Девочка качает головой.

– Нет.

– А что тогда?

– Мне приснился сон…

Женщина, которую называют Нэнни, тяжело вздыхает.

– Ну вот, опять начинается!

– …про ангелов.

Нэнни морщится. Она явно слышит про сны не в первый раз.

– Только не надо про сны. Я ненавижу сны. Сны глупые. В снах ничего хорошего не бывает. – Она вдруг замирает. – Про ангелов?

Девочка качает головой. И да, и нет.

– Перед сном я молилась. Как ты меня учила, Нэнни!

Нэнни точно не чувствует себя счастливым учителем. Она чувствует себя очень усталым учителем.

– О боже.

– Я хотела увидеть маму…

Нэнни вздыхает.

– Бедная девочка, – бормочет она. Спохватывается, напускает строгий вид: – Что? Опять?! Мика! Мы же договорились!

– Но мама не пришла, – говорит Мика.

Нэнни произносит в сердцах, обращаясь к небу, а может, к потолку туннеля или плесени:

– Замолчит этот ребенок когда-нибудь или нет?! Кто-нибудь вообще видел шестилетнего ребенка, который так много говорит? За что мне это?! – Она поворачивается к девочке. – Ну что? Была там твоя мама или нет?

Мика игнорирует. В шесть лет она тоже умеет играть во взрослые игры.

– Я сильно зажмурилась и сжала кулаки, – говорит Мика. – Вот так.

Девочка прижимает руки к груди. Задирает лицо и зажмуривается – так сильно, словно от этого зависит ее жизнь. Нэнни не выдерживает:

– Скажешь ты мне или нет?! Всю душу вытянет! Что за наказание, прости господи!

Но Мику не так просто смутить:

– Я очень хотела, чтобы Бог меня услышал. – Мика на мгновение открывает левый глаз и начинает быстро говорить: – Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожа…

Это смешно. Нэнни прерывает, с сарказмом:

– И что, двести раз так?

Мика открывает глаза. Торжественно смотрит на Нэнни.

– Двести тысяч миллионов! Я просила Его послать мне ангела, – сообщает она.

Молчание. Где-то вдалеке гудит сквозняк в туннеле, завывает, словно потерявшийся во тьме путник.

Нэнни говорит устало:

– Ну зачем ты это делаешь? Я же тебе говорила, что у Бога нет помощи для людей… больше нет. – Она мелко, привычно крестится. – Единственного сына он и так нам отдал.

Мика не слушает. Она почти шепчет:

– Мне никто не ответил. Совсем никто. А потом я легла спать.

Глаза Мики широко раскрываются, словно она увидела что-то потрясающее.

Нэнни поднимает взгляд, но видит только темный потолок туннеля, заросший грязью, с потеками сырости. Где-то вдалеке гудит ветер.

– Что там? – спрашивает Нэнни.

– Небеса. Я их сразу узнала.

Нэнни, помедлив, с подозрением:

– Узнала?

Мика кротко улыбается:

– Все, как ты говорила, няня. Сначала я увидела облака… затем ворота…

– Ворота? – Нэнни против воли очарована. – Там были ворота?

– Да.

Нэнни вздыхает.

– Как я люблю ворота, – говорит она мечтательно. – Боже мой, боже мой. Они мне даже снятся иногда. Конечно, я никогда их не видела, только на картинке… Там были… знаешь, такие завитки наверху? Словно листья из бронзы? Были?

Мика кивает.

– А надпись?

– Да, конечно!

– Я знала. Знала! – Нэнни наполняется тихой радостью.

Мика продолжает:

– Надпись золотая. И там написано… большими буквами и очень красиво…

Нэнни невольно подается вперед. Глаза ее тлеют надеждой.

Напротив, в глазах девочки – скачут едва заметные насмешливые искорки.

– «Привет, Нэнни, – говорит Мика. – Это Рай».

Молчание. Где-то вдалеке капает вода и миллиарды спор плесени готовятся захватить умирающий мир. Нэнни внимательно смотрит на Мику, хмурится. Наконец говорит:

– Мика, ты меня разыгрываешь, да?

Мика хихикает. Теперь это снова чуть растерянная девочка шести лет. Маленькая и смешная.

– Может быть, совсем чуть-чуть, Нэнни.

– Скучаешь по маме?

Мика замирает. Затем улыбается – странной, словно обращенной внутрь себя улыбкой. Женщина, которую девочка зовет Нэнни, вздрагивает.

* * *

В глубине комнаты старый, растрескавшийся от сырости стол. Желтый некогда шпон выцвел и отслоился. На столе звонит древний серый телефон. Долго и тоскливо, как в старом гангстерском фильме.

Наконец Мика подходит. Секунду медлит и снимает трубку. На пластмассе остаются пятна от стертой пальцами пыли. Мика прикладывает трубку к уху, на ее лице – мучительная смесь надежды и страха.

– Алло? – говорит Мика в дырчатую мембрану. И слушает.

В трубке – тишина.

Мика неуверенно повторяет:

– Алло! Меня кто-нибудь слышит?

«Ышит… ышит… ышит», – отзывается далекое эхо.

И вдруг звучат гудки. Резкие, тревожные звуки, словно удары сердца. Кажется, они идут не из трубки, а отовсюду. Словно вся комната гудит, как телефонная мембрана.

Внезапно сквозь гудки прорезается голос. Мощный, глубокий, но словно потусторонний. Он тоже идет со всех сторон. Из стен, потолка, из старого стола и бетонного пола. Из трубки. Голос звучит механически и монотонно, словно запись древнего автоответчика:

– У меня больше нет для вас ангелов.

Мика оглядывается.

– Но…

Голос повторяет монотонно, словно автомат:

– Все мои ангелы заняты.

* * *

Мика поднимает голову и видит.

Красное безжизненное небо, как бывает на закате. Огромное поле разорванных, почерневших облаков, обугленные развалины райских врат. Бронзовые завитки оплавились, золотые буквы осыпались. В обрывках облаков застыли почерневшие трупы ангелов. Их крылья обгорели. Их лица искажены судорогами. Они мертвы.

Черные сгоревшие перья медленно кружатся в воздухе и падают вниз, сквозь облака.

Это жутко и очень красиво.

* * *

– Видишь? – говорит голос устало, совсем по-человечески. – Мне некого послать тебе на помощь, Мика. Все мои дети… вот что с ними стало. У меня больше нет для вас ангелов.

Мика говорит:

– Как печально.

Голос снова повторяет с интонациями автомата:

– Все мои ангелы заняты.

– Но мне очень нужна помощь! – говорит Мика. – Очень нужна!

Голос молчит. Гудки идут, но словно издалека, глухие и едва слышные.

– Пожалуйста, – говорит Мика безнадежно.

Голос молчит. Гудки идут.

Мика начинает кричать. Это боль и стон отчаяния:

– Хотя бы кого-нибудь! Пожалуйста!

Она останавливается, затем повторяет очень тихо:

– Пожалуйста.

Пауза. Тишина. Наконец раздается далекий гром… затихает.

Голос устало:

– Ладно, есть один…

Мика вскидывает голову:

– Правда?! Спасибо, спасибо!

Голос вздыхает.

– Но он тебе не понравится.

Тишина. В черных обугленных облаках на мгновение беззвучно вспыхивает и гаснет молния.

2. Неправильный ангел

Когда Седой вошел, эти двое уже стояли напротив. Высокий, бритоголовый, голый по пояс – Уберфюрер. Он же Убер. Напротив – бородатый здоровый мужик в черной куртке. Мужик ухмыльнулся. «Это он зря», – подумал Седой.

– Меня часто спрашивают, почему я стал фашистом, – сказал Убер медленно. – И я отвечаю…

– Чего? – сказал человек.

Убер ударил его в лицо головой. Человек упал. Убер поднял его и врезал коленом – с оттягом. Мужик с размаху впечатался в стену. Бум! Сполз на пол, застонал. Убер посмотрел на него, склонил голову на одно плечо, на другое, как делают большие собаки. Затем пошел вперед.

На стене остался смазанный кровавый отпечаток лица. Как японский иероглиф. «Красиво», – подумал Седой.

Убер пошел к человеку. Тот начал вставать, подтянул ноги…

– Я говорю, это хороший вопрос, – сказал скинхед.

Человек поднялся – лицо залито кровью. Вытянул к Уберу руку. Скинхед резко перехватил ее, дернул человека на себя. С силой выкинул навстречу локоть. Н-на. Удар. Человек взлетел… Капли крови разлетелись по всей комнате…

В краткое мгновение Седой подумал, что есть в этом какая-то невероятная чудовищная красота. Возможно, что-то японское. Охуительное, как сад камней.

Мгновение закончилось. Человек с грохотом рухнул на землю. Застонал. Поднялся.

Упрямый.

«У людей вообще огромный ресурс прочности, – подумал Седой. – И при этом они могут сломаться от любой ерунды. От дуновения ветра. Как советский армейский «уазик».

Убер примерился и ударил. Брызнула кровь. Убер посмотрел на свои костяшки, слизнул кровь. И ударил еще раз, и еще.

– Хватит! – сказал Седой. – Ты его убьешь.

Убер поднял голову. Ноздри раздувались, лицо забрызгано кровью. Убер усмехнулся.

– Всегда можно ответить, если спрашивают вежливо, – сказал Убер. – Всегда.

Он выпрямился. Голубые глаза блестели ярко и безжалостно. Седой отступил. Его всегда поражала вот эта способность Убера мгновенно переходить из состояния покоя в состояние холодной ярости. Когда кажется, что воздух вокруг скинхеда искрит и разливается обжигающе холодным электричеством.

– Вежливость, – сказал Убер негромко. – Я люблю слово «уважение».

Он улыбнулся. Пнул лежащее тело ногой в высоком армейском ботинке.

– Потому что я, на хрен, никакой не фашист. Понял?

Убер повернулся к Седому. Тот смотрел на товарища открыто, без тени страха. С Убером только так и можно. Искренность, терпение и никакого страха. Как с детьми.

Убер дернул щекой.

– Разве я похож на фашиста?

Седой оглядел его. Внимательно и спокойно.

Напротив – забрызганное кровью лицо Убера. Ноздри раздуваются. Голубые глаза жестокие и яростные. Сейчас от Убера расходились, как излучение от реактора, волны бешенства.

Седой сказал мягко:

– Конечно, нет. Какой ты на хрен фашист?

Последняя фраза настолько резко контрастирует с образом Убера, что это смешно. Убер засмеялся.

Ладонью он стер со лба капли крови. Затем негромко запел. У него красивый, чуть хрипловатый тенор:

 
Из праха человека слепил Господь.
А мне Господь дал кости и плоть.
Кости и плоть, спина как плита,
Да мозги тупые, и башка не та[2]2
  «16 Tons», перевод А. Кроткова.


[Закрыть]
.
 

Седой смотрел, как Убер поет. Красный скинхед – голый по пояс, высокий, широкоплечий, жилистый, с десятками заживших и заживающих шрамов. Крепкие длинные руки свисают вдоль тела.

На плече черная татуировка: скрещенные серп и молот в лавровом венке.

Седой опустил голову и увидел разбитые в кровь костяшки на кулаках Убера. «Кто-то слишком увлекается», – подумал он.

– Вот так, – сказал Убер.

Седой оглядел место побоища, еще раз задумчиво рассмотрел стену, заляпанную кровью, отметил белый зуб в кровавой луже на полу, зацепил взглядом безжизненное тело. Хотя нет, тело еще шевелилось. Седой присел на корточки, приложил два пальца к шее страдальца. Прислушался. Кивнул, выпрямился, повернулся к Уберу. Тот рассматривал стесанные до крови костяшки кулака.

– За что ты его так? – спросил Седой. – Я пропустил начало.

Убер поднял голову. Лицо, искаженное яростью, наконец разгладилось.

– Он назвал меня фашистом, – сказал он спокойно.

– И все? – удивился Седой.

– Да.

– Точно больше ничего?

– Этого мало? – Убер поднял брови.

– Думаю, тебе нужно быть посдержаннее, – сказал Седой.

– Зачем? – удивился Убер. – Думаешь, я затем пошел в скины, чтобы быть сдержанным? Эй, чувак, стоять, сука! Готовься, сейчас я буду сдержанным.

– Большая сила – большая ответственность, – сказал Седой.

Молчание. Убер оглядел пожилого скинхеда, задумчиво почесал шрам на лбу. В глазах его появилось странное недоуменное выражение. Он переступил с ноги на ногу, покрутил головой. Казалось, эта мысль не помещается в его бритую, изуродованную шрамами упрямую голову. Но он все равно пытается ее там разместить – из уважения к Седому. Убер нахмурился.

– Ты сейчас серьезно? – спросил он.

Седой молча смотрел на него. Светло и строго, словно библейский апостол. И вдруг не выдержал, засмеялся.

– Да нет, конечно. Это ж из комикса.

– Блять, – сказал Убер. – На секунду я почти поверил.

– Но ты в следующий раз все-таки полегче. Это всего лишь слова.

– Да. – Убер кивнул. – Не стоит убивать за слова.

– Вот именно. – Седой потер лицо, потянулся. – Жрать охота! Пошли перекусим?

– Лады. А… – Убер замолчал, увидев в глазах Седова, что еще не все закончилось.

Человек поднялся. «Здоровый, – подумал Седой. – Но дура-ак».

Убер медленно повернулся.

– С-сука, – сказал человек. Выплюнул на ладонь сгусток крови и два зуба. – Ты мне… я тебя…

Он пошел вперед, набычившись. «Страшный, как пиздец».

– Чувак, спокойно.

– У-убью.

– Чувак, будем честны, это не «Вишневый сад», – сказал Убер. – Это всего лишь пиздюли. Не надо делать из этого трагедию.

Седой порадовался, что Убер говорит спокойно и насмешливо. Ни следа прежней ярости. Видимо, сегодня обойдемся без убийств. Это хорошо.

– Я твоих детей найду и расчленю, – сказал человек тихо и отчетливо. – На кусочки порежу, сука.

Убер ударил. Мгновенно, страшно и по-настоящему. Мужик подлетел и рухнул. Убер пнул его несколько раз.

Затем прыгнул сверху.

Седой только вздохнул и отступил, чтобы кровь его не забрызгала. «Убер в своем репертуаре». Мужика ему не было жалко. За некоторые слова действительно убивают. Он бы и сам убил за такое. Он вспомнил Еву – и печаль пронзила его насквозь. «Два раза бы убил».

«Только как мы будем разбираться с начальством станции? – подумал Седой. – Ох, черт. Как не вовремя».

3. Мы проебали караван

Петербург, разрушенный Катастрофой. Вдали возвышается поврежденный купол Исаакиевского собора. Мощные стволы лиан, проросшие сквозь камень под Медным всадником. Статую оплетают голые уродливые ветви. Разбитые и сожженные ржавые останки машин на площади. Все в густо-оранжевом свете. Скоро рассвет.

Мимо статуй коней Клодта, зеленых от окисла, проходят люди в серых плащах и противогазах. За плечами у них огромные баулы. Это дальнобои, диггеры с секретным грузом.

Идущий впереди диггер напевает себе под нос.

В разрушенном войной мире мало кто знает «Holyday» Bee Gees. Легкая незамысловатая песенка. Высокий чистый голос Убера выводит:

 
праздник хороший день
самый лучший день
праздник хороший день
самый лучший день
 

Караван идет через мертвый город.

* * *

Петербург перед рассветом. Три часа утра. Где-то вдалеке на востоке начинает медленно нагреваться линия горизонта, как вольфрамовая нить в лампе накаливания. Рыжие отсветы пронизывают и зажигают воздух, заставляют его светиться изнутри.

Каменный лев с выщербленной пастью смотрит на Неву, по камню ползет оранжевый свет. С изуродованной выстрелами львиной головы срывается небольшая птица… нет, не птица. Это птицеящер. Он взмахивает крыльями и набирает высоту. Свист рассекаемого воздуха. Под ним проносится с огромной скоростью гладь воды.

Развалины города с высоты птичьего полета.

Эпицентр взрыва. Огромная воронка, полная воды, расстилается под крыльями птицеящера. Вода в ней удивительно спокойная, несмотря на ветреную погоду. Эта вода всегда безмятежна – и лучше бы в нее не соваться. Это знает даже крошечный птицеящер с почти отсутствующим мозгом.

Покосившиеся фонарные столбы отмечают путь. В проводах одного из них бьется под порывами ветра изодранное белое полотнище – словно знак капитуляции всего человечества. Птицеящер набирает высоту, в последний момент уворачиваясь от белого всплеска.

Мертвый канал, почти обмелевший. Бурые заросли по его берегам. Местами камни набережной вывернуты толстыми мясистыми побегами.

Пронизывающий ветер, несущий пыль и рентгены, сдувает мусор с набережных.

С высоты птицеящер видит караван диггеров, идущих очень осторожно. В авангарде трое, передвигаются они перебежками, прикрывая друг друга, – как боевая группа. Оружие, перемотанное тряпками, – старые «калаши» и дробовик. Противогазы. Капюшоны, стянутые вокруг резиновых масок. Заклеенные скотчем штаны и рукава.

Высокий диггер останавливается. Выпрямляется. Это Убер.

К нему подходит другой диггер, ниже ростом. Это Седой. Трубка его противогаза перемотана синей изолентой. Седой поворачивается, делает знак рукой остальным – стоп, передышка. Караван, состоящий из десяти человек, с облегчением останавливается. Люди сбрасывают тяжеленные баулы с плеч, садятся, пьют воду, негромко переговариваются. Они спокойны. Но в этом спокойствии чувствуется некоторая нервозность.

Вдалеке слышен странный гул. Словно тысячи лап переступают по мертвым улицам города. Далекий лай, доносящийся оттуда, сливается для диггеров в глухой белый шум.

В бинокли Седой и Убер разглядывают поток собачьих тел. От поднимающегося за горизонтом солнца собаки уже не серые, как они есть, а багрово-оранжевые. Потоки косматых тел заливают улицы Петербурга. Это собаки Павлова, как их называют в Питере. Их тысячи и тысячи.

– Красные собаки, – сказал Убер. – Прямо как в «Книге джунглей». Вроде ж не сезон, а?

– Это Гон. – Седой убрал бинокль. Сунул его в потертый пластиковый футляр и застегнул крышку.

– Да уж вижу, что Гон. Черт, не вовремя, а? Я думал, он только весной бывает…

– Надо их отвлечь, – сказал Седой. Убер огляделся. Тоже спрятал бинокль в футляр, повесил на пояс. Достал и нацепил на резиновую маску темные очки в тонкой золотой оправе. Пижон, подумал Седой. Смотрелось это… экстравагантно.

– Их надо увести на юг, юго-восток, – сказал Седой.

– Иначе не пройдем? – Убер помолчал. – Черт, а ты прав. Да, надо. «А мы пойдем на север… а мы пойдем на север», – пропел он неожиданно.

– Я пойду, – сказал Седой.

Убер покачал головой. За линзами глаз не было видно, но чувствовалось, что он усмехается. Пижонские темные очки только подчеркивали это впечатление.

– Нет, ты не пойдешь. Я пойду.

Противостояние, как в кино. Один чувак в противогазе смотрит на другого чувака в противогазе. Только у того чувака, что повыше, на маску надеты темные очки. С тонкой золотой оправой. У другого – синяя изолента на трубке.

– Только не говори, что у меня чувство вины, – сказал Убер. – И все такое. Конечно, я мог не соглашаться на это предложение. Подумаешь, повесили бы всех нас на заборе!

Седой пожал плечами.

– Ладно-ладно! – сказал Убер. – Только меня повесили бы. Одного. Но… Нам всего лишь нужно довести караван до Восстания. И все. И все долги спишутся.

Седой тяжело вздохнул и шагнул вперед. Убер заступил ему дорогу.

– В общем, я пойду, – сказал Убер. – И это не чувство вины, не думай. А суровая необходимость выпендриться.

– Это другое дело, – согласился Седой.

Убер помолчал.

– Скажешь пацанам? – спросил он.

– Ага.

4. Бег в оранжевом свете

Огромная долина, залитая оранжевым светом восходящего солнца. Если подняться на приличную высоту, то становится понятно, что это не скалы, а разрушенные дома.

Вдали видно огромную воронку от атомного взрыва. Птицеящер делает пару сильных взмахов крыльями и взмывает вверх. С высоты уже видно восход, тогда как внизу еще доживают последние мгновения предрассветные сумерки.

А вот и этот человеческий караван.

Птицеящер видит, как один человек отделяется от каравана и бежит. Птицеящер удивлен – человек направляется к стае собак, а не обратно. Остальные люди собираются вместе и ждут.

Птицеящер делает поворот и начинает снижение. Ему любопытно.

Человек, пригнувшись, идет к собакам. Выглядывает из-за угла, прячется.

Вот собаки почуяли его. Человек начинает греметь, пинать двери домов и мертвые машины.

Собаки – или тот, кто за ними – принимает решение. И собаки медленно, как тяжелая неповоротливая машина, поворачивают за ним. Стая набирает скорость.

В то же время караван трогается. Птицеящер видит спину бегущего человека.

Вот он прыгает – и его голова вспыхивает золотом. Птицеящер почти слепнет на мгновение. И вдруг человек спотыкается – и золотое пламя срывается с его головы и падает на землю.

Птицеящер снижается.

Собаки уже близко, он чувствует вонь их пастей, их голод. Голод того, кто за ними, кто гонит этот собачий организм вперед.

И в последний момент птицеящер выпускает острые когти и хватает с земли золотую искру.

Это очки с темными стеклами.

Птицеящер сильно бьет крыльями, очки неожиданно тяжелые. Еще удар, взмах, еще.

Одна из собак прыгает, но в последний момент птицеящер делает рывок вверх, унося добычу. И собака промахивается. Катится по земле, вскакивает. Обиженно скулит.

А потом вливается в общий поток. Собаки бегут за человеком.

Птицеящер поднимается все выше. У него есть добыча, нечто важное и яркое, что можно принести в гнездо.

А караван внизу идет, пересекая пространство улиц, где недавно были собаки.

А собаки идут за человеком. Быстро и жадно, не отступая. Человек, потерявший золотую искру, бежит.

Птицеящер сделал бы на его месте то же самое.

* * *

Оранжевая земля.


Страницы книги >> 1 2 3 4 5 | Следующая
  • 3.8 Оценок: 8

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации