Текст книги "Призрак дома на холме"

Ширли Джексон
Призрак дома на холме

Леонарду Брауну

1

1

Ни один живой организм не может долго существовать в условиях абсолютной реальности и не сойти с ума; говорят, сны снятся даже кузнечикам и жаворонкам. Хилл-хаус, недремлющий, безумный, стоял на отшибе среди холмов, заключая в себе тьму; он стоял здесь восемьдесят лет и вполне мог простоять еще столько же. Его кирпичи плотно прилегали один к другому, доски не скрипели, двери не хлопали; на лестницах и в галереях лежала незыблемая тишь, и то, что обитало внутри, обитало там в одиночестве.

Доктор Джон Монтегю формально считался антропологом; он защитил диссертацию в этой области из смутного чувства, что она наиболее близка к подлинному делу его жизни – изучению сверхъестественных явлений. Исследования доктора Монтегю были крайне далеки от науки, и лишь ученая степень могла придать им если не вес, то хоть некое подобие респектабельности, поэтому он никогда не забывал подчеркнуть свое звание. Арендовав Хилл-хаус на три месяца – со значительным ущербом для кошелька и гордости (ибо не любил униженно просить), – он твердо рассчитывал возместить потраченное сенсацией, которую вызовет его итоговая работа о причинах и формах парапсихологических феноменов в домах, обычно называемых «нехорошими». Всю жизнь он искал настоящий дом с привидениями и, услышав про Хилл-хаус, сперва засомневался, затем ощутил проблеск надежды и, наконец, рьяно взялся за дело: не в его характере было отступать перед трудностями, если впереди маячит достойная цель.

Доктор Монтегю намеревался позаимствовать методику у бесстрашных охотников за привидениями девятнадцатого столетия: он поселится в Хилл-хаусе и своими глазами увидит, что там происходит. В идеале следовало бы повторить эксперимент неназванной дамы, которая на целое лето собрала в Баллехин-хаусе[1]1
  Баллехин-хаус – усадьба в Пертшире. Выстроена в 1806 году, сгорела в 1963-м; пользовалась репутацией «самого нехорошего дома в Шотландии». По слухам, там происходили различные сверхъестественные события, включая явления духа умершей монахини. Общество паранормальных исследований сняло дом на длительный срок и в 1899 году опубликовало в газетах подробный отчет о своих наблюдениях.


[Закрыть] скептиков и убежденных сторонников сверхъестественного, – гости отдыхали на лоне природы, играли в крокет и в довершение удовольствия наблюдали за привидениями. Однако в наши дни скептики, убежденные сторонники сверхъестественного и хорошие игроки в крокет почти перевелись, и доктор Монтегю был вынужден нанять ассистентов. Возможно, неспешность викторианской жизни более способствовала подобным методам исследования, а возможно, тщательная фиксация паранормальных явлений как способ установить их достоверность в значительной степени себя изжила; так или иначе, ассистентов пришлось нанимать за деньги.

К работе он приступил со всей ответственностью и добросовестностью: прошерстил архивы парапсихологических обществ, подшивки скандальных газет и отчеты экстрасенсов; в итоге получился список людей, которые так или иначе, в то или иное время, пусть на короткий срок либо при неподтвержденных обстоятельствах соприкасались с потусторонним. Из списка доктор Монтегю в первую очередь вычеркнул тех, кто уже умер. Потом – тех, кого счел обманщиками либо слабоумными, а также тех, кто не подходил для его целей, поскольку явно стремился привлечь все внимание к себе. Осталось человек десять-двенадцать. Все они получили от доктора Монтегю приглашение провести лето либо часть лета в уютной сельской усадьбе, старой, однако со всеми удобствами: канализацией, электричеством, центральным отоплением и чистыми постелями. Цель – недвусмысленно объяснялось в письме – проверить сомнительные слухи, окружающие дом на протяжении всей его восьмидесятилетней истории.

Доктор Монтегю не писал открыто, что Хилл-хаус – дом с привидениями, поскольку был ученым и не смел верить в свою удачу, пока лично не засвидетельствует там аномальные явления. Таким образом, письма содержали некую сдержанную двусмысленность, которая гарантированно должна была возбудить любопытство у строго определенной категории читателей. Доктор Монтегю получил четыре ответа: остальные кандидаты либо переехали, не оставив нового адреса, либо утратили вкус к сверхъестественному, либо просто никогда не существовали. Четырем ответившим доктор Монтегю написал снова: указал, с какого числа Хилл-хаус официально ждет гостей, и привел подробные инструкции, как туда добраться, поскольку (вынужден он был объяснить) местное население сведения о доме сообщает крайне неохотно. За день до отъезда доктора Монтегю убедили включить в число избранных еще и представителя семьи владельцев. Тогда же пришла телеграмма от одного из кандидатов, в которой тот под явно вымышленным предлогом отказывался участвовать в мероприятии. Еще один кандидат не явился и не написал – возможно, из-за непредвиденных личных обстоятельств. Остальные двое приехали.

2

Элинор Венс ко времени поездки в Хилл-хаус исполнилось тридцать два, и после смерти матери она по-настоящему ненавидела только одного человека – старшую сестру. К мужу сестры и пятилетней племяннице она питала стойкую антипатию, друзьями так и не обзавелась, главным образом потому, что последние одиннадцать лет ухаживала за лежачей матерью, в результате чего приобрела навыки профессиональной сиделки и привычку моргать от яркого света. Во всей ее взрослой жизни не было и одной по-настоящему счастливой минуты: годы с матерью прилежно складывались из мелких провинностей и мелких упреков, постоянной усталости и нескончаемого отчаяния. Вовсе не желая становиться робкой и застенчивой, Элинор столько времени провела в одиночестве, без людей, которых могла бы полюбить, что в разговорах, даже самых незначащих, вечно смущалась и с трудом подыскивала слова.

В список доктора Монтегю она попала из-за давнего происшествия: когда им с сестрой было двенадцать и восемнадцать соответственно, меньше чем через месяц после смерти отца на их дом без всякого предупреждения и без всякой видимой цели обрушился град камней, которые падали с потолка, громко скатывались по стенам, разбивали окна и молотили по крыше. Камнепад продолжался без остановки три дня. Все это время Элинор и ее сестру нервировали не столько камни, сколько ежедневная толпа зевак перед крыльцом и беспочвенные, истерические уверения матери, что несчастье вызвано злобой завистливых соседей, якобы возненавидевших ее с самого приезда. На четвертый вечер Элинор и сестру отправили ночевать к знакомым, после чего камнепад прекратился и больше не возобновлялся, хотя Элинор с матерью и сестрой продолжали жить в доме, а вражда с соседями сохранила прежний накал. Историю забыли все, за исключением людей, с которыми консультировался доктор Монтегю, и уж точно забыли Элинор и ее сестра, во время самих событий тайно винившие друг дружку.

Всю жизнь Элинор подспудно ждала чего-то вроде Хилл-хауса. Ухаживая за матерью, перекладывая раздражительную старуху с инвалидного кресла в постель, бесконечно таская подносики с овсянкой или бульоном, перебарывая брезгливость, чтобы приступить к стирке, она держалась исключительно верой: что-то должно произойти. На приглашение пожить в Хилл-хаусе она ответила с той же почтой, хотя муж сестры и требовал прежде навести справки – не собирается ли так называемый доктор вовлечь Элинор в языческие ритуалы, связанные с тем, о чем, по мнению его жены, незамужней девушке знать не положено. Быть может, шептала сестра в супружеской спальне, где никто, кроме мужа, ее не слышал, доктор Монтегю – если это его настоящее имя, – быть может, доктор Монтегю использует женщин для неких… хм… опытов, ну, ты понимаешь, какие опыты я имею в виду (подобные опыты ее живо интересовали). Элинор то ли не знала о таком, то ли не боялась. Другими словами, готова была ехать куда угодно.

Теодора (она обходилась одним этим именем, без фамилии; наброски подписывала «Тео», а в телефонной книге, на двери дома, в витрине магазинчика, под очаровательной фотографией хозяйки над камином и на ее тонированной почтовой бумаге значилось «Теодора») – так вот, Теодора была полной противоположностью Элинор. Долг и ответственность она предоставляла герлскаутам. Ее мир состоял из удовольствий и пастельных тонов; в список доктора Монтегю она попала, потому что – со смехом войдя в лабораторию и обдав всех ароматом цветочных духов – как-то умудрилась (к собственному растущему восторгу) правильно назвать восемнадцать из двадцати, пятнадцать из двадцати, девятнадцать из двадцати карточек, которые показывал ассистент в соседней комнате. Беспрецедентное достижение Теодоры сохранилось в архивах лаборатории и неизбежно должно было попасть на глаза доктору Монтегю. Письмо от него ее позабавило, и она ответила из любопытства (а может, то спящее в Теодоре знание, которое помогло ей угадать символы на карточках за стеной, потянуло ее к Хилл-хаусу), но с твердым намерением отказаться. Тем не менее – возможно, из-за того же бередящего чувства, – получив от доктора Монтегю второе письмо, она потеряла покой и почти сразу закатила беспричинный скандал прелестному существу, с которым вместе снимала комнату. С обеих сторон прозвучали оскорбительные слова, какие может загладить лишь время. Теодора безжалостно разбила очаровательную статуэтку – свой портрет работы прелестного существа, а прелестное существо нещадно изорвало в клочки томик Мюссе, полученный от Теодоры на день рождения, в особенности страницу с нежной, иронической дарственной надписью. И то и другое было, разумеется, совершенно непростительно; прежде чем они смогут посмеяться над происшедшим, должно было пройти хотя бы несколько недель. Теодора в тот же вечер написала доктору Монтегю, что принимает приглашение, и отбыла на следующий день в холодном молчании.

Люк Сандерсон был лгунишкой. И вором. Его тетка, владелица Хилл-хауса, любила говорить, что у племянника лучшее образование, лучшие костюмы, лучший вкус и худшие друзья, каких только можно вообразить. Она ухватилась бы за любую возможность сплавить его куда-нибудь на несколько недель. Семейный адвокат, узнав о целях доктора Монтегю, потребовал, чтобы в доме вместе с ним для порядка поселился кто-нибудь со стороны хозяев, а доктор при первой же встрече разглядел в Люке некую силу или, вернее, кошачий инстинкт самосохранения, после чего возжелал заполучить Люка в помощники с тем же пылом, с каким миссис Сандерсон хотела от того избавиться. Так или иначе, Люк нашел это решение забавным, его тетка вздохнула с облегчением, а доктор Монтегю был более чем доволен. Семейному адвокату миссис Сандерсон сказала, что по крайней мере в Хилл-хаусе Люку нечего будет красть: фамильное серебро представляет определенную ценность, но едва ли соблазнит ленивого племянника.

Миссис Сандерсон была несправедлива к Люку: он не стал бы воровать серебряные ложки, или часы доктора Монтегю, или браслет Теодоры. Его нечестность ограничивалась тем, что он таскал у тетки из бумажника мелкие купюры и жульничал за карточным столом. Еще Люк имел привычку обращать в наличность часы и портсигары, которые ему, мило краснея, дарили тетушкины приятельницы. Со временем он должен был унаследовать Хилл-хаус, но никогда не предполагал там жить.

3

– Я бы вообще не давал ей машину, – объявил муж сестры.

– Это и моя машина, – возразила Элинор, – мы купили ее в складчину.

– И все равно я считаю, что не надо давать, – повторил муж сестры, обращаясь к жене. – С какой стати она будет раскатывать на ней все лето, а мы останемся без машины?

– Керри постоянно водит, а я никогда, – упорствовала Элинор. – И вообще вы на все лето едете в горы, там вам машина не нужна. Керри, ведь вы же не будете пользоваться машиной в горах?

– А если бедная Линни заболеет? И надо будет везти ее к врачу?

– Машина наполовину моя, – сказала Элинор, – и я ее возьму.

– А если заболеет Керри? Если мы не сможем найти врача и придется ехать в больницу?

– Мне нужна машина, и я ее возьму.

– Об этом не может быть и речи, – с растяжкой проговорила Керри. – Мы даже не знаем, куда ты собралась. Ты не соблаговолила поставить нас в известность. В таких обстоятельствах я не могу дать тебе мою машину.

– Это и моя машина.

– Нет, – отрезала Керри. – Ты ее не возьмешь.

– Верно, – кивнул муж сестры. – Керри же объяснила – машина нужна нам самим.

Керри самую чуточку улыбнулась.

– Я никогда себе не прощу, Элинор, если дам тебе машину и что-нибудь случится. С какой стати мы должны доверять этому доктору? Ты еще довольно молода, а машина стоит больших денег.

– Вообще-то, Керри, я звонил Гомеру в кредитный отдел – он сказал, что этот доктор и впрямь работает в каком-то там колледже…

Керри, все с той же улыбкой, перебила мужа:

– Конечно, у нас нет оснований не верить в его порядочность. Однако Элинор не соблаговолила сказать, куда едет и как с ней связаться, если нам потребуется машина. Случись что, мы вообще концов не найдем. Даже если Элинор, – продолжала она вкрадчиво, обращаясь к чайной чашке, – даже если Элинор готова мчаться на край света, это еще не значит, что я должна давать ей свою машину.

– Она наполовину моя.

– А если бедная Линни заболеет? В горах? Где нет ни одного врача?

– И вообще, Элинор, я поступаю, как сказала бы мама. Она мне доверяла и уж точно не позволила бы отпускать тебя неведомо куда на моей машине.

– Или, допустим, я заболею, в горах…

– Я совершенно уверена, Элинор, что мама меня поддержала бы.

– И к тому же, – муж сестры внезапно отыскал решающий аргумент, – где гарантии, что ты ее не разобьешь?

Все когда-нибудь бывает первый раз, сказала себе Элинор. Было раннее утро. Она вылезла из такси, дрожа при мысли, что у сестры и ее мужа как раз сейчас могли закрасться первые подозрения, и быстро вытащила чемодан, пока таксист снимал с переднего сиденья картонную коробку. Элинор дала ему излишне щедрые чаевые, думая в это время, не появятся ли сейчас из-за угла сестра с мужем, и воображая, как они кричат: «Вот она где, воровка, так мы и думали!» Нервно оглядываясь, она торопливо шагнула к воротам гаража и налетела на крохотную старушонку. Та выронила свои кульки: один порвался, на асфальт выпали мятый кусок чизкейка, булочка и нарезанный помидор.

– Чтоб тебе, чтоб тебе! – завизжала крохотная старушонка в самое лицо Элинор. – Я это домой несла, чтоб тебе, чтоб тебе!

– Простите. – Элинор нагнулась, но поняла, что помидорные ломтики и чизкейк уже невозможно собрать и сложить в лопнувший пакет.

Старушонка торопливо ухватила второй кулек, пока до него не дотянулась Элинор. Девушка с виноватой улыбкой выпрямилась.

– Мне правда очень жаль, – судорожно выговорила она.

– Чтоб тебе, – повторила крохотная старушонка уже тише, – я несла это себе на завтрак. А теперь, из-за тебя…

– Может быть, я заплачу? – Элинор взялась за бумажник.

Старушонка замерла.

– Не могу я взять у тебя денег, – сказала она наконец. – Понимаешь, я ведь это не покупала, просто собрала, что другие не съели. – Старушонка сердито причмокнула губами. – Видела бы ты ветчину, но ее раньше меня ухватили. И шоколадный торт. И картофельный салат. И маленькие конфетки в бумажных розеточках. Ничего-то я не успела. А теперь… – Обе разом глянули на размазанный по асфальту чизкейк, и крохотная старушонка продолжила: – Как видишь, я не могу вот так просто взять у тебя деньги за чужие объедки.

– Тогда, может, я куплю вам что-нибудь взамен? Я страшно тороплюсь, но если мы найдем магазин, который уже открыт…

Крохотная старушонка ухмыльнулась.

– Ну, у меня тут еще крошечку есть, – сказала она, крепко прижимая к себе уцелевший пакет. – Можешь оплатить мне такси до дома. Так меня уж точно никто больше не собьет.

– С радостью. – Элинор повернулась к водителю, с интересом наблюдавшему за их разговором. – Отвезете эту даму?

– Двух долларов хватит, – заметила старушонка, – ну и чаевые этому джентльмену. При моем росточке, – с удовольствием объяснила она, – при моем росточке это просто беда – вечно кто-нибудь налетает. Зато как приятно встретить человека, который готов загладить свою вину. Другие с ног собьют и не обернутся.

При помощи Элинор старушонка вместе с пакетом забралась в такси. Элинор вытащила из бумажника два доллара пятьдесят центов и вручила старушонке, которая крепко зажала их в сухоньком кулачке.

– И куда едем? – спросил таксист.

Старушонка хихикнула.

– Скажу, как тронемся, – бросила она и обратилась к Элинор: – Удачи тебе, милочка. Следующий раз смотри, куда идешь, чтобы еще кого не сбить.

– До свидания, – сказала Элинор, – и простите еще раз.

– Ничего-ничего, – крикнула старушонка через окно – такси как раз тронулось с места. – Я буду за тебя молиться, деточка.

«Что ж, – подумала Элинор, глядя вслед такси. – Хотя бы один человек будет обо мне молиться. Хотя бы один».

4

Был первый по-настоящему солнечный летний день, и, как обычно, он пробудил у Элинор болезненные воспоминания о раннем детстве, когда, казалось, стояло нескончаемое лето; до того холодного сырого вечера, в который умер отец, зим на ее памяти не было. В последние быстролетные годы она все чаще задумывалась: «На что ушли все эти летние дни, неужто я растратила их впустую? Я дурочка, – убеждала она себя, – полная дурочка, ведь теперь я взрослая и знаю цену вещам: ничто не пропадает зря, даже в детстве». И все же каждое лето в одно прекрасное утро ее обдавало на улице теплое дыхание ветерка и тут же бросало в холод от мысли: «Я вновь упустила время». Однако сегодня за рулем их общей машины, взятой без разрешения, что в глазах сестры и зятя будет равноценно угону, следуя по своей полосе, пропуская пешеходов и поворачивая на разрешенных поворотах, она улыбалась косым лучам солнечного света между домами и думала: «Я еду, я еду, я наконец-то решилась».

В тех редких случаях, когда сестра пускала ее за руль, Элинор вела машину крайне осторожно, чтобы избежать малейшей царапины или вмятины, которые вызвали бы неизбежный семейный скандал, однако сейчас все было иначе: на заднем сиденье стояла ее коробка, на полу – чемодан, на переднем пассажирском лежали плащ, перчатки и бумажник, и весь автомобильчик полностью принадлежал Элинор, собственный замкнутый мирок. «Я еду, – думала она, – я правда еду».

На последнем городском светофоре, перед поворотом на шоссе, она вытащила из бумажника письмо доктора Монтегю. Надо же, до чего предусмотрительный человек, даже карта не понадобится… «Шоссе номер тридцать девять до Эштона, – говорилось в письме, – потом сворачиваете влево на шоссе номер пять к западу. Меньше чем через тридцать миль будет поселок Хиллсдейл. Проедете его насквозь и увидите слева бензоколонку, а справа – церковь, там свернете влево на проселочную дорогу: она ведет в холмы и сильно размыта. По ней до конца – это миль шесть, – и вы окажетесь перед воротами Хилл-хауса. Я пишу такие подробные указания, поскольку не советую останавливаться в Хиллсдейле и спрашивать дорогу. Местные жители грубы с чужаками, а всякие расспросы о Хилл-хаусе встречают с откровенной враждебностью. Я буду очень рад, если вы к нам присоединитесь, и надеюсь на встречу в четверг двадцать первого июня…»

Зажегся зеленый; Элинор свернула на шоссе и выехала из города. «Теперь, – думала она, – никто меня не поймает; им даже неизвестно, куда я направляюсь».

До сих пор она еще никогда не ездила одна так далеко. Глупо было делить такой чудный путь на часы и мили; ведя машину точно между разделительной полосой слева и полосой деревьев справа, Элинор представляла его как череду мгновений, увлекающих ее за собой по немыслимо новой дороге в новое место. Путешествие само по себе было ее свершением, цель не представлялась никак, а возможно, и вовсе не существовала. Элинор хотела насладиться каждым поворотом, она любовалась шоссе, деревьями, домами, маленькими уродливыми городишками и дразнила себя мыслью, что может остановиться, где вздумает, и осесть там навсегда. Можно поставить машину на обочине – хотя на самом деле это запрещено, и если она так поступит, ее накажут, напоминала себе Элинор, – и уйти за деревья в манящие поля. Можно бродить до изнеможения, гоняться за бабочками или следовать вдоль ручья, а с приближением ночи выйти к избушке, где бедный дровосек даст ей приют. Можно навсегда поселиться в Ист-Баррингтоне, или Десмонде, или административном центре Берк, а можно просто ехать и ехать куда глаза глядят, покуда колеса не изотрутся вконец и она не окажется на краю света.

«А с тем же успехом, – подумала она, – можно доехать до Хилл-хауса, где меня ждут и где мне обещаны комната, стол и символическое вознаграждение за то, что я бросила все дела и умчалась невесть куда на поиски приключений. Интересно, какой он, доктор Монтегю? Интересно, какой он, Хилл-хаус? Интересно, кто еще там будет?»

Элинор уже довольно далеко отъехала от города и теперь ждала поворота на шоссе номер тридцать девять – волшебную нить, проложенную для нее доктором Монтегю, единственную из дорог мира, ведущую в Хилл-хаус; никакой другой путь не связывает ее прежний дом с местом, куда ей хочется попасть. И доктор Монтегю не подвел ни в единой мелочи. Под указателем «Шоссе № 39» был прибит и второй: «Эштон, 121 миля».

Дорога, закадычная подруга Элинор, петляла меж полей и садов, являя за каждым поворотом новые чудеса: то смотрящую из-за ограды корову, то апатичную собаку, ныряла в лощины, где притаились тихие городки. На главной улице одного из них девушка миновала большой дом с колоннами, оградой, ставнями на окнах и каменными львами у входа. Ей подумалось, что она могла бы жить здесь, каждое утро стирать со львов пыль, каждый вечер гладить их по голове и желать им доброй ночи. «Сейчас – это сегодня, такое-то июня, – убеждала она себя, – но притом какое-то совсем другое время, новое и длинное-предлинное: за несколько секунд я прожила в доме со львами целую жизнь. Каждое утро я мела крыльцо и стирала со львов пыль, каждый вечер гладила их по голове и желала им доброй ночи. А раз в неделю я мыла им гривы, морды и лапы теплой водой с содой, чистила пасти щеткой. В доме были высокие потолки, сверкали натертые полы и оконные стекла. Хлопотливая старушка экономка в крахмальном фартуке по утрам приносила мне серебряный сливочник, чайник и чашку на подносе, а на сон грядущий – стаканчик бузинного вина, оно так полезно для здоровья. Я обедала в одиночестве за полированным столом в просторной тихой гостиной; на обшитой белыми панелями стене между двумя высокими окнами горели в канделябре свечи. Ела птицу, редис из своего сада и домашний сливовый джем. Засыпала под белым кисейным пологом, и меня охранял ночник в коридоре. На улицах прохожие со мною раскланивались, потому что весь город гордился моими львами. А когда я умерла…»

Город давно остался позади, и теперь Элинор ехала мимо грязных заколоченных ларьков и порванных плакатов. Видимо, когда-то, очень давно, в этих краях была ярмарка и проводились мотоциклетные гонки. Кое-где на плакатах уцелели слова. «ОЙ», прочла Элинор на одном и «ЛИХО» на другом. Она рассмеялась, поймав себя на том, что везде ищет дурные знамения. На самом деле тут написано «ЛИХОЙ». Лихой водитель. Элинор сбросила скорость, поняв, что едет слишком быстро и может оказаться в Хилл-хаусе чересчур рано.

В одном месте она и вовсе остановилась, едва веря своим глазам. Уже примерно с четверть мили вдоль шоссе тянулся ровный ряд ухоженных олеандров, покрытых белыми и розовыми цветами. Теперь Элинор доехала до ворот, вернее, двух полуразрушенных каменных колонн, за которые уходила в пустые поля дорога. Олеандры отступали от дороги, образуя большой квадрат: Элинор видела его дальнюю сторону – ряд олеандров, вероятно, вдоль какой-то речушки. Внутри квадрата не было ничего – ни жилого дома, ни какого-либо другого строения, только прямая дорога, упирающаяся в реку. «Что здесь было? Что здесь было и исчезло или что должно было здесь возникнуть и не возникло? Дом? Сад? Сгинули они навеки или вернутся? Олеандры ядовиты, – вспомнила Элинор. – Быть может, они что-то охраняют? Если я вылезу из машины и пройду в разрушенные ворота, окажусь ли я там, на олеандровом квадрате, в волшебной стране, защищенной ядовитыми кустами от глаз проезжающих? Шагнув между волшебными колоннами, миную ли я невидимую границу, разрушу ли чары? Я вступлю в благоуханный сад с фонтанами, низкими скамейками и розами, вьющимися по ажурным стенам беседок, увижу тропинку, вероятно, усыпанную изумрудами и рубинами и такую мягкую, что Суламита могла бы ступать по ней в легких сандалиях, и эта тропинка приведет меня к зачарованному замку. Я пройду по каменным ступеням меж мраморных львов во дворик, где журчит фонтан и королева в слезах ждет возвращения дочери. При виде меня она выронит пяльцы и закричит слугам – будя их от столетнего сна, – чтобы готовили пир, ибо чары разрушены и замок вновь стал собой. И мы будем жить долго и счастливо.

Нет, конечно, – думала Элинор, трогая машину с места, – ведь как только дворец станет виден, падет все заклятье и местность за олеандрами обретет свою истинную форму: города, дорожные знаки и коровы растают, останутся зеленые сказочные холмы. И оттуда прискачет принц в зеленом наряде, расшитом серебром, с сотней лучников на резвых конях, под плещущим стягом, в блеске драгоценных камней…»

Она рассмеялась и с прощальной улыбкой обернулась к волшебным олеандрам. «В другой раз, – сказала она им, – в другой раз я вернусь и разрушу ваше заклятье».

Когда спидометр показал, что пройдена сто одна миля, Элинор остановилась перекусить. Она отыскала деревенский ресторанчик под названием «Старая мельница» и вскоре – о диво! – уже сидела на балконе над стремительной речкой, глядя на мокрые камни и дурманящий блеск текучей воды. Перед ней стояла хрустальная миска с творогом, а рядом лежали завернутые в салфетку кукурузные початки. Поскольку в это время и в этих краях чары возникают и рассеиваются быстро, Элинор хотелось растянуть ланч – ведь она знала, что Хилл-хаус никуда не денется. Кроме нее в ресторанчике была только семья: отец с матерью и двое детей, мальчик и девочка. Они тихо говорили между собой; раз девочка повернулась и с нескрываемым любопытством взглянула на Элинор, потом, через минуту, улыбнулась. Солнечные зайчики от воды бегали по потолку, по столикам, по девочкиным кудряшкам, и мать девочки сказала:

– Она хочет чашку со звездами.

Элинор удивленно подняла глаза.

Девочка отодвинулась от стола, упрямо не желая пить молоко. Отец хмурился, брат хихикал, а мать сказала тихо:

– Она хочет чашку со звездами.

«Да, – подумала Элинор, – да, и я тоже, чашку со звездами, полную чашку звезд».

– У нее есть чашка, – объясняла мать, виновато улыбаясь официантке, у которой в голове не укладывалось, как это можно не пить свежайшее деревенское молоко. – Там на дне звезды, и дома она пьет молоко только из этой чашки. Понимаете, звезды просвечивают, и она их видит, когда пьет. – Официантка кивнула, не убежденная, а мать обратилась к девочке: – Вечером будешь пить молоко из чашки со звездами, а сейчас выпей немножко из стакана, ну пожалуйста. Будь умницей.

Не пей, внушала Элинор девочке, требуй чашку со звездами; как только тебя обманом уговорят стать как все, не будет тебе больше ни чашки, ни звезд. Девочка снова взглянула на нее, улыбнулась с полным пониманием (на щеках появились маленькие ямочки) и упрямо мотнула головой. Молодец, подумала Элинор, молодец, ты умная и отважная.

– Ты ее балуешь, – сказал отец. – Нельзя потакать детским капризам.

– Только один раз. – Мать поставила стакан и ласково тронула девочку за руку. – Съешь мороженое.

Когда семья уходила, девочка помахала Элинор, и Элинор помахала в ответ, затем в блаженном одиночестве допила кофе, глядя на резвящийся внизу ручей. «Мне не так уж много осталось ехать, – подумала она, – меньше половины пути. Я почти на месте». И тут же в голове заплясал, искрясь, как вода, обрывок мелодии, а с ним – слово-другое. «Если медлишь, – подумала Элинор, – проиграешь»[2]2
  Шекспир У. Песенка шута из «Двенадцатой ночи», перевод А. Кронеберга.


[Закрыть].

Она чуть не осталась навсегда в пригороде Эштона, потому что увидела домик в глубине сада. «Я могла бы жить здесь одна, – подумала Элинор, сбрасывая скорость, чтобы разглядеть вьющуюся дорожку к синей двери, совершенство которой дополняла белая кошка на крыльце. – Никто бы меня здесь, за розами, не нашел, а для надежности я бы еще насадила вдоль дороги олеандры. Холодными вечерами я буду топить камин и печь там яблоки. Я заведу много белых кошек и сошью на окна белые занавески. Иногда я буду неспешно прогуливаться в лавочку, покупать там чай, корицу и нитки. Люди станут приходить ко мне за предсказаниями судьбы; я буду варить любовное зелье для несчастливых девушек и держать в клетке щегла…» Однако домик остался далеко позади, надо было искать следующую дорогу, так тщательно указанную доктором Монтегю.

«Потом сворачиваете влево на шоссе номер пять к западу», – говорилось в письме, и вот, словно доктор Монтегю дистанционно управлял ее машиной, так и произошло: теперь она ехала по шоссе номер пять к западу, и от места назначения ее отделяли считаные мили. Вопреки совету Элинор решила сделать короткую остановку в Хиллсдейле. «Я только выпью чашечку кофе, – подумала она, – чтобы еще чуточку растянуть путешествие. Доктор Монтегю ведь не написал про кофе, только про то, что нельзя спрашивать дорогу к Хилл-хаусу; может быть, если я не стану упоминать Хилл-хаус, ничего страшного не произойдет. И вообще, это моя последняя возможность».

Хиллсдейл начался раньше, чем она поняла, что уже в него въехала: мешанина грязных домов и кривых улочек. Городок был такой маленький, что, вырулив на центральную улицу, Элинор сразу увидела ее конец с бензоколонкой и церковью. В Хиллсдейле обнаружилась только одна малоприятного вида кафешка вроде вокзального буфета, однако Элинор твердо решила выпить здесь кофе, поэтому остановила машину у разбитого тротуара и вышла. После недолгого раздумья она молча кивнула Хиллсдейлу и, памятуя про чемодан на полу и коробку на заднем сиденье, заперла машину. «Я не задержусь тут надолго», – сказала она себе, оглядывая улицу, темную и безобразную даже в солнечном свете.

В тени под стеной беспокойно спала собака, из дверей дома напротив Элинор пристально разглядывала какая-то женщина, а к ограде прислонились двое подростков – в их молчании ощущалось нечто нарочитое. Элинор боялась чужих собак, язвительных теток и хулиганов; покрепче сжав бумажник и ключи от машины, она торопливо шагнула в кафешку. За стойкой торчала усталая девица без подбородка, в дальнем конце завтракал мужчина. При виде серой стойки и блюда с пончиками под грязной стеклянной миской у Элинор мелькнула мысль: как же надо проголодаться, чтобы прийти сюда есть.

– Кофе, пожалуйста, – обратилась она к девице за стойкой. Девица нехотя повернулась к полке и загремела чашками. «Я выпью здесь кофе, потому что я так решила, – строго сказала себе Элинор, – но в следующий раз буду слушаться доктора Монтегю».