Текст книги "Кровное родство. Книга вторая"

– Я понимаю, – сказала Элинор. – Просто у тебя наболело. Ведь Сэм далеко не безупречен…

– Ба, он давно уже не шкодливый школьник. – Накануне вечером Сэм старался уломать Клер, а теперь вот ее собственная бабушка пыталась делать то же самое от его имени.

Во второй раз за последние сутки возмущение Клер взяло верх над ее осторожностью. Ее семейная жизнь потерпела фиаско, и сейчас она пыталась собрать осколки собственной гордости, чтобы, склеив их, продолжать жить дальше. Пусть никто не вмешивается, пусть оставят ее в покое, особенно те, кто не знает всех подробностей.

– Почему бы тебе не попробовать посмотреть на то, что случилось, как на маленькое недоразумение? – стояла на своем Элинор. – Сэм любит тебя. Ты знаешь, что любит. А любовь имеет огромное значение, потому что ты не сможешь жить без нее, детка: без любви человек не живет, а существует.

– Но я-то не уверена в том, что люблю Сэма. И я могу прожить без любви! Это делают тысячи людей – вспомни хотя бы о монахинях или о смотрителях маяков, – взорвалась Клер. – Ты всегда учила меня, что без мужчины жизнь женщины безрадостна, пуста и исполнена опасностей, ты учила меня, что без мужчины женщина – не женщина. Но я подозреваю, что это совсем не так. По крайней мере, я стала ощущать собственную неполноценность именно оттого, что жила с мужчиной.

– Не разрушай свой брак, Клер, – уже шептала Элинор. – Нет ни одной женщины, которая хотела бы жить без любви, без романтики – ведь благодаря им женщина чувствует, что стала другой, не такой, как раньше… что все стало иным… что она привлекательна… что она живет. Как раз эту мысль я и стараюсь всегда проводить в своих романах.

– Романтические истории плохо влияют на действительность, – возразила Клер. – Ты внушаешь своим читательницам веру в то, что в один прекрасный день каждая из них встретит своего принца.

– А что же в этом плохого?

– Плохо то, что они его не встретят! А тот, кого они встретят, окажется вовсе не принцем. Они бывают только на бумаге. Ты бы лучше объясняла своим читательницам, что Прекрасного Принца просто не существует, чтобы их не постигло сильное разочарование, если их принц однажды превратится в обыкновенную лягушку, как мой. Эта сказочка про лягушку, которую любит рассказывать Сэм, очень печальна, но она правдива…

– Сказка про лягушку?

– О, она вовсе не такая глупая, какой кажется с виду. Лягушка попросила принцессу положить ее с собой в постель, пообещав, что превратится в прекрасного принца. Но наутро, проснувшись, принцесса увидела, что лягушка так и осталась лягушкой и проквакала: „Пардон за разочарование, но принцессы всегда клюют на это".

Элинор молчала. Она вспомнила, как тщательно ткала она причудливую романтическую паутину, которой окутывала свою жизнь с Билли. Наконец она снова заговорила – тихо и медленно:

– Разве такое уж преступление – дать возможность несчастной или униженной женщине хоть на несколько часов забыть о том, с чем она вынуждена безропотно мириться, может быть, всю свою жизнь?

Она искренне верила, что ее романы дают читательницам возможность уйти от серой обыденности, неуверенности и тревог, от разочарований и тяжкой, нудной работы, от бедности и горя и, уж конечно, от тоскливой рутины повседневной жизни, в которой нет и намека на перемены к лучшему.

Клер вздохнула:

– Ты не должна была внушать женщинам, что в один прекрасный день вся их жизнь изменится неким чудесным образом, как в твоих романах. Ты заставляешь их верить в романтическую дребедень, вместо того чтобы учить их смотреть в лицо действительности. – Она говорила уже на повышенных тонах. – А в результате очень трудно им приходится, когда они сталкиваются с реальными проблемами, которые ставит перед ними жизнь.

– Клер, ты слишком возбуждена, – еле слышно выговорила Элинор.

Только тут Клер заметила руки бабушки, судорожно вцепившиеся в простыни. Вот что скрывалось за ее спокойствием. Давая выход собственной боли, Клер забыла, что разговаривает с очень больной, старой женщиной.

– Прости меня, Ба! Я не собиралась говорить сегодня на эту тему. Но ты же знаешь, что я так думала всегда. И это не значит, что я не люблю тебя.

Но Элинор не собиралась сдаваться. В ее почти беззвучном шепоте была непоколебимая убежденность, когда она сказала:

– Мои, как ты их называешь, романтические истории помогли вам, всем троим, достигнуть жизни, не отягощенной заботами о хлебе насущном, – такой, накую я, увы, не сумела дать вашему отцу. – Она сделала маленькую паузу и ждала, что Клер начнет просить прощения. Но… после нескольких мгновений неловкого обоюдного молчания Элинор заговорила снова – на сей раз твердо и упрямо: – Значит, ты считаешь, что труд всей моей жизни ничего не стоит. Но тогда ты и не воспользуешься его плодами. Если только не извинишься передо мной, Клер.

Клер сделала над собой усилие, чтобы говорить ровно и мягко:

– Ба, я вовсе не считаю, что труд всей твоей жизни ничего не стоит. И я не хочу даже говорить ни о каких деньгах. Это не имеет значения, Ба…

– Ты просишь извинения или нет? – голос Элинор дрожал. Ей показалось, что старшая внучка хочет отмахнуться от всего, что она сделала для нее, но на самом деле Клер собиралась сказать, что сейчас важнее всего бабушкино здоровье.

В спальню из библиотеки решительно вошла Шушу:

– Твои десять минут истекли полчаса назад, Клер. А знай я, что разговор пойдет на повышенных тонах, вообще не пустила бы тебя сюда.

Взбешенной Клер оставалось только хлопнуть дверью.

Вернувшись к себе, она позвонила в Ниццу, в агентство Кука, и заказала билеты до Лондона. В Лос-Анджелес она не вернется, но и здесь не останется. Она заберет Джоша и Кэти и уедет в Лондон, в удобный, уютный Лондон, где у нее так много друзей и где она сумеет решить, что делать дальше со своей жизнью.

Миранда, в зеленом бикини, загорала на южной террасе. Она, прислушивалась, как слабые волны пошлепывали о скалы, и снова и снова с грустью вспоминала о своем разрыве с Энгусом. Как ни крути, она должна сознаться, что чувство к нему все еще живо в ее душе.

Хотя за последнее время она позволила себе встречаться с двумя-тремя знакомыми мужчинами – наиболее приятными из тех, кто оказывал ей внимание. Но всякий раз, когда дело доходило до стадии объятий и бурного дыхания, Миранда ощущала, что ей неприятны слишком интимные прикосновения человека, который ей не особо знаком. Ей было хорошо и спокойно только с Энгусом: он один не пытался при первой возможности затащить ее в постель.

Тремя неделями раньше, когда секретарша неожиданно сообщила ей по внутренней связи, что на третьей линии ждет ответа мистер Энгус Мак-Лейн, у Миранды захолонуло сердце. С готовностью и замирающей от счастья душой она согласилась встретиться с ним за ленчем в „Рулз", его любимом ресторане. Она надеялась, что Энгус так же, как и она, жаждет возобновить их былые отношения.

Интерьер „Рулз" напоминал библиотеку викторианских времен. В нем пахло дорогим виски и старой кожей. Миранда и Энгус сидели в маленьком, обитом алым бархатом кабинете, похожем на купе старинного железнодорожного вагона первого класса, и официант, словно сошедший со страниц Диккенса, с перекинутой через руку салфеткой, давал им рекомендации, скорее доброжелательные, чем тактичные:

– Я не советовал бы вам сегодня заказывать тюрбо, хотя лососина у нас нынче неплоха.

Они заказали вишисуаз, морского окуня со свежим горошком, а на десерт – замороженное абрикосовое суфле.

Угловатое, такое дорогое для Миранды лицо Энгуса отнюдь не выражало ничего похожего на неугасшую любовь. Он говорил с ней о каких-то незначительных вещах, безупречно уважительно, абсолютно корректно и словно бы отстраненно, лишь изредка подчеркивая сказанное движением светлых бровей. Так он мог бы говорить со своей тетушкой… или с партнером по бизнесу.

Только один раз во время ленча ей на миг показалось, что ее надежды могут стать явью. Когда подавший морского окуня официант удалился, Энгус, перегнувшись через покрытый белой льняной скатертью стол, приблизил свои губы к самому уху Миранды.

– Знаешь, – шепнул он, – я все это время много думал о тебе.

Миранда ответила ободряющей улыбкой. Как ей хотелось, чтобы он сказал: „Если бы ты знала, как мне тебя не хватает! Давай уйдем отсюда, родная. Куда-нибудь, где не будет никого, кроме нас с тобой". Но Энгус сказал совсем другое:

– Меня беспокоит, что твоя фирма слишком уж быстро расширяется. По-моему, ты пользуешься для этого ссудами, которые берешь под свои магазины: это действует, пока рынок недвижимости растет и проценты невысоки.

Миранда почувствовала, что сердце ее с грохотом рухнуло на самое дно грудной клетки.

– Что в этом плохого? – с трудом выговорила она. Энгус аккуратно разбирал рыбу на тарелке.

– Если этот бум вокруг недвижимости вдруг кончится или же правительству вздумается изменить банковские ставки, возможно, тебе не удастся больше получать ссуды, и ты окажешься перед серьезной финансовой проблемой.

– Спасибо, что проявляешь такую заботу обо мне, – сухо ответила Миранда.

– Повышение банковских процентов может означать также, что спрос на недвижимость упал, – продолжал Энгус. – И тогда на тебя свалится еще одна крупная проблема: те из твоих магазинов, под которые ты берешь ссуды, подешевеют, банки забеспокоятся и потребуют скорого возвращения ссуды, – в задумчивости он отхлебнул глоток вина. – Такого рода ситуации обычно кончаются… банкротством.

– Благодарю за предупреждение, но я не собираюсь становиться банкротом, – по-прежнему холодно проговорила Миранда. Разочарование ее было так сильно, что даже абрикосовое суфле не доставило ей ожидаемого удовольствия.

До самого окончания ленча продолжалась эта вежливая беседа на темы бизнеса и обмен городскими сплетнями. Выйдя из ресторана, они неуклюже распрощались, причем каждый отклонил предложение другого подвезти его. О дальнейших встречах разговор не заходил.

Энгус, ценивший в людях характер, волю и предприимчивость, сумел в полной мере оценить эти качества и в Миранде и тосковал по ней даже больше, чем сам мог ожидать. Он пригласил ее на ленч в надежде, что и с ней происходит то же самое. С самого момента их разрыва он не переставал тайно наблюдать за Мирандой и знал, что за это время у нее не было ни одного серьезного увлечения. Энгус сказал себе, что, по-видимому, сейчас расширение фирмы поглощает все силы, энергию и время его бывшей невесты, и потому решил не торопить события, а за ленчем говорить исключительно о делах, во избежание неловких для обоих ситуаций.

К его сожалению, Миранда тоже явно предпочла обсуждать только деловые проблемы.

Тем не менее Энгус вовсе не собирался отказываться от своих намерений в отношении этой девушки, завладевшей его сердцем так, как до нее не удавалось никому. В ее живой, смелой натуре странным образом соединялись, что называется, лед и пламень, и это волновало и непреодолимо притягивало Энгуса-мужчину, хотя и не самым лучшим образом отражалось на Энгусе-бизнесмене.

Глава 16

Вторник, 20 июля 1965 года

Полусонная Миранда лежала на кушетке, что стояла у окна гостиной, выходившей на площадь Республики. Площадь располагалась у самого подножия сарасанского холма, а от нее шла дорога к находящейся в стороне от деревни парфюмерной фабрике, которую Миранда собиралась купить. Фабрику построила во времена депрессии 1870 года, когда большинство жителей деревни оказались без работы, графиня де Сарасан, день ее рождения отмечался до сих пор, а в церкви Святого Петра служили мессу за упокой ее давно отлетевшей души.

Стук в дверь разбудил Миранду.

– Entrez![1]1
  Войдите (фр.). – Прим. ред.


[Закрыть] – крикнула она. – А-а, это ты, Адам.

– Можно войти?

– Конечно. Сиеста закончилась.

Она зевнула, потянулась и закинула одну на другую свои обнаженные загорелые ноги. На ней были только изумрудно-зеленый шелковый купальник-бикини и такая же рубашка.

– А, старые знакомые! – усмехнулся Адам, увидев на стене небольшую карикатуру в рамке – свой подарок Миранде на прошлое Рождество: перепуганный бизнесмен взирал исполненными ужаса глазами на призрак, выползающий из ящика письменного стола со словами: „Я дух старых долговых расписок".

– Да, это забавно, – Миранда снова зевнула. – Чем обязана удовольствию видеть вас, сэр? – Она потерла затекшую шею: – Как это глупо – заснуть на кушетке.

– Я в два счета приведу тебя в порядок, – успокоил ее Адам. – В гимнастическом зале я научился делать массаж. Ложись-ка на пол.

– О'кей. – Миранда еще раз зевнула. – Рубашку снять?

– Не надо.

Миранда скользнула на пол, на шерстяной ковер без ворса, как будто составленный из золотисто-желтых и бледно-голубых, как рубашка и джинсы Адама, лоскутков, и легла на живот.

Адам, опустившись на колени возле нее, принялся массировать ей плечи. Минут через десять боль в шее бесследно исчезла; Миранда лежала на ковре с закрытыми глазами, ощущая, что все тело ее расслабляется, становится словно бескостным. Ее снова начало клонить в сон.

Голос Адама был спокоен и тверд:

– Твое тело становится легким, совсем невесомым… Ты стала такой легкой, что можешь плыть по воздуху, как облачко… Когда я досчитаю до десяти, ты расслабишься…

„Да он гипнотизирует меня", – успела подумать она, прежде чем волны дремоты подхватили ее и понесли дальше, дальше…

Когда она проснулась, Адам лежал на диване, читая „Пари матч". Миранда взглянула на свои часики.

– Вот это да! Я проспала почти час. Ты просто волшебник. Во мне как будто не осталось ни одной косточки.

– Просто ты очень устала, – ответил Адам. – И потом, мы все так переживали за Элинор.

– Да. – Ее лицо сморщилось, и она заплакала. Миранда принялась было тереть глаза, но, вспомнив о линзах, остановилась, вынула их и поднялась на ноги. – Сама не знаю, с чего это я раскисла.

– Это просто естественная реакция на нервное напряжение и треволнения, – успокоил ее Адам. Некоторое время он смотрел на нее, слегка склонив голову набок, словно в нерешительности. Потом, встав, приблизился к ней. – Не беспокойся ни о чем. У меня все под контролем, так что ты можешь расслабиться.

Миранда всхлипнула. Она ощутила прикосновение тонкой хлопчатобумажной ткани рубашки Адама, когда мускулистые руки заключили ее в свое кольцо. Ее тело расслабилось; она склонила голову на его сильную грудь и почувствовала, как его рука, проникнув под ее рубашку, начинает скользить вдоль позвоночника снизу вверх, по очереди нажимая на позвонки.

Всякий раз, когда Адам надавливал большим пальцем на один из них, тело Миранды прижималось к его телу, ощущая всю его силу. Ощутила она и загоревшееся в нем желание, когда Адам крепко поцеловал ее в губы.

Миранда уже давно поняла, что, заведи она интрижку с Адамом, это весьма осложнит ее жизнь; но сейчас она еще не вполне проснулась и потому потеряла бдительность. А поняв, что происходит, вдруг подумала: „Почему, черт побери, я не могу на минутку позабыть о делах? И разве я не имею права распоряжаться собственным телом так, как мне вздумается?"

Молча Адам подхватил ее на руки и легко (несмотря на ее пять футов девять дюймов и соответствующий этому росту вес) понес к кровати. Огненно-рыжие волосы Миранды рассыпались по подушке. Лежа с закрытыми глазами, она сказала себе: „Уже слишком поздно его останавливать. Да я и не хочу".

Она лежала неподвижно, охваченная блаженной истомой, а губы Адама ласкали нежную кожу ее груди.

– Не открывай глаза, – шепнул он. – И не двигайся. Это мое дело.

– Но разве ты не хочешь, чтобы я…

– Я хочу, чтобы ты лежала тихонько и я мог бы… любить тебя.

Миранде стало тепло и щекотно в желудке, будто кто-то легко водил по нему перышком. Она не противилась сильным и явно многоопытным рукам Адама. Его ладонь погладила ее обнаженный шелковистый живот, отчего по всему ее телу, от бедер вверх, словно бы разлилась жаркая волна. А тем временем губы Адама скользили все ниже, согревая кожу своими прикосновениями и теплым дыханием.

Через некоторое время Миранда пробормотала:

– Но ты ведь не…

– Нам некуда спешить. Мне нравится доставлять удовольствие женщине. А мне доставляет удовольствие видеть, что тебе хорошо. – Ей было хорошо: она билась на постели, как пойманная форель, выброшенная на траву. – Я тебя просил лежать тихонько. – И он решительно прижал к подушке ее поднявшуюся было руку.

– А если не буду?

– Тогда я привяжу тебя к кровати. Миранда открыла глаза:

– Рабство? Как гадко!

– Вовсе нет, когда понарошку. Я завяжу тебе глаза шелковым шарфом, а руки и ноги привяжу к столбикам кровати шелковыми лентами.

– А я их сорву зубами!

– Ну, ну. Я только пошутил, – прошептал Адам, снова кладя руку ей на грудь.

Так прошел час. Наконец Миранда, распластавшаяся на загорелом обнаженном теле Адама, сонно выговорила:

– Ну и сюрприз ты мне устроил…

– Мне много лет хотелось этого.

– А почему же ты так долго ждал?

– Потому же, почему и ты. Из осторожности. Но когда дело касается тебя, Миранда, вряд ли кто-нибудь способен ограничиться только платонической любовью.

Миранде вспомнилось, как двенадцать лет назад она рыдала из-за того, что Адам обращался с ней, как с ребенком. На минутку ей захотелось, чтобы тогдашняя девочка сумела заглянуть в будущее – в нынешнее настоящее. А вслух она сказала:

– Мне кажется… мне кажется, что мне всегда хотелось… этого.

– Ну, на свой-то счет я просто уверен. – И он снова коснулся губами ее груди.

– Мне никогда не было так хорошо в постели, – будто в полудреме продолжала Миранда. – Временами я бывала, как говорится, на грани, но потом это проходило.

– Надо признаться, ты не первая женщина, с которой я занимаюсь любовью.

Миранда глубоко вдохнула теплый уютный запах постели, оперлась на локоть и начала легонько поцарапывать ногтями руку Адама, от запястья к локтю, с внутренней стороны – там, где кожа наиболее чувствительна.

Он вздрогнул от удовольствия.

– Но ни одна женщина не волновала меня так, как ты.

– Неужели с тобой это тоже в первый раз?

– Просто мне никогда не было так хорошо, как сейчас, Миранда. Я чувствую, что мы с тобой играем на равных: ты никогда не позволишь мне взять верх. Наверное, я никогда так и не узнаю тебя до конца. – Он грубо притянул ее к себе.

Его поцелуй был долгим и жадным. В голове Миранды промелькнуло: как странно, что Адам всегда казался ей человеком сдержанным и бесстрастным. Но вскоре эта мысль улетучилась…

Позже Адам лежал, лениво откинувшись на подушки и бесцельно глядя мимо Миранды, туда, где одинаковыми прямоугольниками безоблачного неба голубели окна. В простенке между ними висело старинное зеркало в раме красного дерева с замысловатой резьбой. Местами стекло отсвечивало зеленью, а кое-где осыпалась серебристая амальгама и виднелись черные пятна. Под зеркалом стоял туалетный столик Миранды – неожиданно „женственный" – весь в белых муслиновых оборочках в крапинку.

– Вот уж никогда бы не подумал, что твой туалетный столик может выглядеть, как нижняя юбка Скарлетт О'Хара, – заметил Адам.

Миранда пожала плечами:

– Совершенно не обязательно, чтобы оборочки что-то символизировали.

– Ты у меня умница, – пробормотал Адам. Миранда с нескрываемым удовольствием потянулась.

– Аннабел и Клер, наверное, просто потеряют дар речи, когда мы расскажем им про нас с тобой.

Голос Адама вдруг приобрел твердость:

– Я бы предпочел, чтобы мы пока никого не посвящали в нашу маленькую тайну. Сейчас мне предстоит заняться устройством дел Элинор, и я не хочу, чтобы кто-то начал подозревать, что ты значишь для меня больше, чем твои сестры. Они и так уже побаиваются нашего с тобой делового сотрудничества.

Он назвал только эту причину, хотя оба знали, что существует и другая. Всем близким к Элинор людям было известно, что ее заветной, хотя и не высказываемой вслух, мечтой было выдать Миранду – последнюю из ее внучек, которая еще не обзавелась супругом, – за какого-нибудь английского аристократа. Пока жива Элинор, разумнее было не рисковать.

На следующее утро, ровно в одиннадцать, Шушу уселась на голубой стул у окна в спальне Элинор, извлекла из кармана своего темно-синего хлопчатобумажного платья кухонный таймер и поставила его на двадцать минут. Таймер громко, раздражающе размеренно затикал.

Элинор, в кремовом шелковом пеньюаре, обложенная со всех сторон подушками в пышных оборках, выглядела какой-то особенно старой и хрупкой.

Фадж, кошка Элинор, которую впервые за все время болезни хозяйки впустили в спальню, бесшумно прошествовала к серому дивану у камина, где сидел Адам, и потерлась о его джинсы.

– Кошки меня любят, – усмехнулся Адам, наклоняясь, чтобы погладить светло-рыжую спинку. Кошка тут же свернулась клубочком у его ног и безмятежно задремала.

Из портфеля, что лежал рядом, Адам извлек какой-то документ и заговорил четко и деловито:

– Прежде чем вернуться в Лондон, я хотел бы представить на ваше рассмотрение план действий на случай, если вдруг Элинор снова разболеется. Это для того, чтобы избежать проблем, с которыми Шушу пришлось столкнуться в течение последних недель.

Поскольку никто не обладал полномочиями подписывать чеки от имени Элинор, Шушу целых три недели содержала весь дом, оплачивала приходившие счета и выдавала жалованье прислуге из собственного кармана, снимая деньги со своего счета в банке.

– Если по какой-либо причине Элинор вдруг окажется не в состоянии подписывать чеки, за нее это могу делать я, – предложил Адам.

Шушу метнула на него быстрый взгляд.

– Однако, – продолжал Адам, – я буду иметь право распоряжаться только тем счетом Элинор в Ницце, который предназначен для покрытия расходов по содержанию дома. В моей доверенности будет особо указано, что ни один чек не может быть выписан на мое имя или на мою фирму. С оплатой наших услуг мы подождем – пока Элинор не выздоровеет.

– Почему бы не оговорить наличие двух подписей? – предложила Шушу. – Одной твоей, а второй – кого-нибудь и? твоих партнеров по „Суизин, Тимминс и Грант"?

– Конечно, – кивнул Адам, затем повернулся к Элинор. – А профессиональное страхование „Суизин, Тимминс и Грант" автоматически нейтрализует любую попытку злоупотребления.

Элинор взглянула на Шушу:

– Тебя это устраивает? Да? Тогда, пожалуйста, сделай это, мальчик мой, – голос ее звучал слабо.

После того как Элинор поставила свою подпись под доверенностью и ее подлинность была должным образом засвидетельствована, Адам извлек из портфеля еще одну бумагу.

– Во избежание проблем с контрактами на произведения Элинор предлагаю также, чтобы на меня были возложены и общие полномочия поверенного: тоже только в одной, ограниченной области. Полномочия эти могут быть использованы лишь в том случае, если состояние здоровья Элинор значительно ухудшится.

– А тут профессиональное страхование „Суизин, Тимминс и Грант" тоже будет действовать? – поинтересовалась Шушу.

– Да, – подтвердил Адам. – В случае, если я умышленно злоупотреблю данными мне полномочиями поверенного в собственных интересах, – хотя я не могу даже представить себе подобного, – меня немедленно исключат из коллегии адвокатов и дисквалифицируют как юриста.

– Такой вариант тебя устраивает, Шушу? – прошептала Элинор.

– Может быть, у вас есть какие-то особые возражения, Шушу? – вежливо спросил Адам.

Мгновение помедлив, Шушу кивнула. В конце концов, речь шла о полномочиях, касающихся только повседневных дел. Если она будет протестовать без причины, это может показаться подозрительным: как будто она, Шушу, сама стремится контролировать деньги Нелл.

– Тогда и я согласна, – произнесла Элинор.

Среда, 21 июля 1965 года

В пять часов вечера Скотт закончил свой репортаж о демонстрации против войны во Вьетнаме. Помещение редакции новостей было полно народу: кто читал, кто разговаривал, кто пил кофе. На столах валялись горы информационных бюллетеней, заявлений для печати, телефонограмм, мотки телеграфных лент, стояли пустые кофейные чашки. В глубине комнаты стучали телетайпы, одна из стен была целиком занята множеством мониторов, на экранах которых сменяли друг друга различные сюжеты: некоторые из них в этот самый момент передавались в эфир. Кто-то кричал:

– Ты полагаешь, что после того, как над этим материалом поработали два юриста, здесь еще недостаточно аргументов?

В кабинете редактора отдела новостей секретарша просматривала список сюжетов, набросанный в блокноте:

– Репортаж из Вашингтона о сенаторе-взяточнике. Мэр Нью-Йорка и антивоенные демонстрации. От этого мэр у нас просто подпрыгнет, Скотт.

В дверь просунулась чья-то голова:

– Скотт, тебе звонят из Европы. Зайди к себе.

– Извините, ребята. – Скотт добежал до своего кабинета и тщательно прикрыл за собой дверь. – Аннабел? Что случилось, родная?

– Скотт… Мне плохо без тебя!

– Мне тоже плохо без тебя, детка.

– Ты нужен мне здесь.

Скотт понимал, насколько тяжко дался его жене этот последний месяц. Сначала она узнала, что ее бесконечно обожаемая Ба опасно больна, и тут же умчалась к ней, чтобы не отходить от ее постели. Потом „Аванти" отказалась продлить контракт с ней – вещь весьма неприятная для обоих как из-за потери денег, тан и из-за престижа. Последнее оказалось тяжелее всего, поскольку и Аннабел, и Скотт были людьми широкоизвестными. Слава Богу, Аннабел находилась далеко от Нью-Йорка, когда эта новость перестала быть тайной и досужие репортеры принялись обрывать домашний телефон четы Свенсон, докучая Скотту ядовитыми и злорадными вопросами.

Скотт знал, что сейчас его жена переживает самый тяжелый момент, какой только может быть в жизни фотомодели: она уже официально сошла с вершины славы, она набирала лишний вес, теряла свежесть кожи, и впереди ее не ждало ничего, кроме морщин и расплывшейся, потерявшей былые очертания фигуры. Во всяком случае, именно так воспринимала это она сама, и никакие увещевания Скотта не могли утешить ее. Какая жестокая ирония судьбы: быть еще такой молодой, двадцатипятилетней, и сознавать, что красота твоя увядает и что для тебя уже все позади.

Скотт постарался ответить жене как можно более дипломатично:

– Детка, мне ужасно хотелось бы быть сейчас рядом с тобой, но ведь мы оба знаем, что это невозможно. Мы же так много говорили об этом. Ты знаешь, как я хотел бы поддержать тебя, но я также должен хорошо выполнять свою работу. У нас сейчас жутко не хватает людей: лето в разгаре, все в отпусках. Я и выйти-то из редакции не могу. Если бы я приехал к тебе тогда, когда ты в первый раз попросила меня об этом, я мог бы застрять в Сарасане на целый месяц, и не исключено, что, вернувшись на работу, обнаружил бы, что меня уволили. – Он помолчал, потом нежно добавил: – Да и чем бы я мог быть там полезен, детка?

Уже не впервые Скотт отмечал про себя, что Аннабел ведет себя, как ребенок, требующий что-то у отца или матери, не задумываясь о разумности своей просьбы. Ах, если бы она была более уверенной, более независимой! В течение всех последних месяцев, прошедших в ожидании решения „Аванти", ему постоянно приходилось поддерживать и успокаивать жену – испытывая почти физическое напряжение, как человек, несущий кого-то на руках.

– Мне хочется, чтобы ты был со мной, – и Аннабел расплакалась. Она даже забыла, что позвонила мужу, чтобы сообщить новость о создании трастовой компании.

– Моя работа заставляет меня отказаться от многих вещей, совершенно необходимых для всех остальных. Ты ведь знаешь об этом, Аннабел, – снова напомнил ей Скотт.

– В твоей жизни, похоже, нет ничего, кроме твоей работы, – всхлипывая, упрекнула Аннабел.

– Вот именно. Поэтому я и женился на тебе. Потому что я люблю тебя и хочу, чтобы моя личная жизнь – пусть даже у меня остается для нее слишком мало времени – была надежной и устроенной.

– Ты настолько занят своей драгоценной карьерой, что для тебя она на первом месте, – продолжала упрекать мужа Аннабел. – А нас с тобой, нашу жизнь ты задвинул в дальний угол. Это ты откладываешь на следующую неделю, на следующий месяц – и так до тех пор, пока не выйдешь на пенсию!

– Да, я ценю свою карьеру, и ты прекрасно знала об этом, когда выходила за меня. Другое дело, если бы я работал в каком-нибудь большом телецентре. А здесь у нас, ты же знаешь, каждый несет по крайней мере двойную нагрузку. Как выглядело бы, если бы я вдруг исчез на несколько недель, предоставив другим заполнять вакуум, потому что бабушка моей жены лежит больная на другом конце планеты?

– Скотт, приезжай, прошу тебя!

– В этом нет нужды. А тут мне и вздохнуть некогда. Постарайся понять это, детка. Пожалуйста!

– Скотт, я хочу быть с тобой… Уже столько месяцев, как мы не были вместе в постели. Неужели ты не помнишь, как нам бывало хорошо?

– Медовый месяц ни у кого не продолжается вечно, детка. Бурная страсть, когда люди способны сутками не вылезать из постели, со временем превращается в другую любовь – спокойную, заботливую.

– Ты хочешь сказать, что больше не хочешь меня? – взвизгнула Аннабел. – Ты не любишь меня?

Скотт почувствовал, что он теряет терпение.

– Ты стала нервной, дерганой, паникуешь по любому поводу и занята только собой, – едва сдерживаясь, проговорил он. – Все это трудно любить, Аннабел.

Дверь кабинета распахнулась.

– Тебя просят подойти в монтажную!

– Спасибо, иду! – откликнулся Скотт, а в трубку сказал нежно, насколько мог: – Тебе просто не следует принимать все это так близко к сердцу, детка. Такие ситуации иногда случаются в жизни.

– Это еще не все. – Аннабел сглотнула, потом с трудом выговорила: – Думаю, у меня сердечный приступ.

– Что?!!

Однако, чуть успокоившись, Скотт справедливо решил, что, будь у Аннабел действительно сердечный приступ, она вряд ли смогла бы говорить по телефону.

– Почему ты так думаешь, детка? – осторожно спросил он.

– У меня сердце прямо грохочет! И мне тяжело дышать – не хватает воздуха.

– Ты просто разволновалась, – мягко сказал Скотт. Голос у Аннабел прыгал:

– У меня в голове все смешалось, как будто ураган пронесся. И я ничего не могу с этим поделать. Я вся натянута как струна, и меня просто колотит!

– Ты вспотела? Руки влажные? Желудок сводит?

– Да, – прорыдала Аннабел.

„Еще один приступ паники", – подумал про себя Скотт.

– Адам еще не уехал? – спросил он. – Позови его к телефону, дорогая.

Еще одна голова просунулась в дверь:

– Они не могут без тебя начинать монтаж, Скотт. Скотт уже открыл рот, чтобы сказать: „Моя жена заболела", но вовремя одумался – на его счету было уже немало подобных случаев. В конце концов, жены других сотрудников не названивали без устали на телестанцию, как Аннабел.

Наконец в трубке послышался приглушенный расстоянием, но обнадеживающе спокойный голос Адама:

– Я могу чем-нибудь помочь, Скотт? Аннабел, кажется, расстроена. Мы думали, что она пошла спать. У нас здесь почти полночь.