Текст книги "Широты тягот"

Гириджу Прасада обуревает желание бросить весла, перешагнуть на другой конец лодки и прижать к груди ее ноги, а затем и руки. Без весел на возвращение в цивилизованный мир уйдет не меньше нескольких часов, если это вообще им удастся. Но он стесняется. День получился долгим и напряженным, и от него разит потом. Вдобавок, хотя вокруг никого нет, дело происходит в пятидесятые годы, и физическая дистанция между мужчиной и женщиной – не только требование, навязанное обществом. Она создается самими мужчинами и женщинами. Ласки составляют исключительную привилегию каменных фигур в храмах и гротах.

Над Островом попугаев медленно поднимается красная луна. По обоим берегам протоки стоят деревья, которым хватает высоты, чтобы соединить луну с водой. Спрятавшийся в джунглях попугай испускает громкий крик, отмечая конец дня. Это команда луне подниматься выше, солнцу – опускаться ниже, а всем попугаям в лесу – возвращаться. Горстка попугаев перекликается друг с другом через протоку. Они образуют растущий круг. За считаные минуты количество попугаев над островом увеличилось.

К этому времени Гириджа Прасад женат на Чанде Деви уже два года. Каждый месяц его мать пишет ему с настоятельной просьбой перебраться поближе к дому. Чанда Деви тоскует по материнству. Старшие по чину из его ведомства хотят прибыли, младшие – продвижения по службе. Слоны на лесозаготовках измучены, а тиковые саженцы в питомнике чахнут. Однако, несмотря на все это, сейчас он удовлетворен. Слишком долго он играл в атеиста, отвергая религию из научных соображений. В этот миг его резоны ясны. Только когда переживаешь момент во всей его полноте – как самодовлеющий мир со своей уникальной формой и осью, солнцем и луной, законами и философией, – только когда принимаешь все возможности этого момента с удовлетворением, только тогда у тебя нет причин молиться. Подобно попугаям, он рад уже тому, что каждый день возвращается домой.

Ему мешает обнять жену не недостаток отваги, а благодарность за этот момент, полный желания и удовлетворенности. Чанда Деви наклоняется: она хочет что-то ему сказать, но ее слова тонут в птичьем галдеже.

– Моя дорогая, – отвечает он, – ты соревнуешься больше чем с пятью тысячами пернатых обитателей этого островка. Говори громче.

– Я беременна, – повторяет она.

Сбитый с толку птичьим гамом и ее словами, он спрашивает: “Откуда ты знаешь?” – хотя понимает, что это глупый вопрос. Он мало о ней знает, но ему уже известно, что она ничего не говорит зря.

– Прошло меньше месяца.

Летящие попугаи разбились на две большие группы, похожие на гоняющиеся друг за другом в небе инь и ян.

– Тогда мы переедем в Калькутту, – говорит он. – Я подам на предпринимателя иск и буду представлять Службу лесного хозяйства в Верховном суде.

– Почему?

– Он обещал за исключительное право на вырубку леса построить город. А я вижу только жестяной сарай и дорогу.

– Но зачем нам переезжать в Калькутту?

– Тебе нужна лучшая медицинская помощь, какая только есть в стране, а не отставной английский врач, который заодно лечит и слонов. Я попрошу свою мать пожить у нас. Ты не должна больше мучиться, как в последний раз.

– От судьбы не уйдешь.

– Я не могу спорить с тобой на философские темы. Моего интеллекта на это не хватает. Но то, что с тобой было, – моя вина. Я должен был сообразить, что на острове без инфраструктуры, с одними только тюрьмами и каторжными поселениями, выносить ребенка непросто. Знаешь, где родился бы наш малыш, если бы все прошло по плану?

Чанда Деви думала, что ей предстоит рожать дома.

– Я собирался провести дезинфекцию одной из камер в Сотовой тюрьме и временно превратить ее в больничную палату. Поскольку ты чувствительна к призракам, я выбрал ту, где никто не умер. Там сидел поэт, который потом вернулся на материк. Это был, можно сказать, счастливый конец, так что теперь ему незачем возвращаться сюда привидением.

Начался прилив. Лодку болтает, как на качелях. Супруги видят, как попугаи волнами опускаются на остров. Только после того, как одна волна рассаживается по веткам, накатывает вторая. Когда Гириджа Прасад берется за весла, небо уже чистое – в нем нет ни единого попугая.

На причал Гириджа Прасад ступает первым. Когда жена вылезает следом, он подает ей руку, а другой придерживает ее за талию.

Много лет спустя – если точнее, десять – он очутится на том же месте в тот же вечерний час, на сей раз с дочерью, которая так легка, что ее нетрудно просто взять на руки и вынуть из лодки. Здесь по-прежнему царство илистых прыгунов, и оно останется таковым еще не на одно столетие. Подобно отцу, девочка не путает между собой головастиков, прыгунов и саламандр. Идея эволюции привлекательна для нее, как сказка.

– Папа, – говорит она, когда он ставит ее на берег, – а через сто поколений эти прыгуны превратятся в лягушек или рыбок? Где они будут жить – на земле или в воде? Куда они развиваются?

– Я не могу заглянуть в будущее, детка.

– Почему?

Если бы он только мог!

* * *

В 1942 году, за пять лет до обретения Индией независимости, порог Сотовой тюрьмы в Порт-Блэре переступил интеллигентный поэт в очках. Заключенные обрадовались его прибытию. В близости к нему они рассчитывали найти искупление, как воры, распятые рядом с Иисусом Христом. Ибо он был тем самым юношей, который развернул в британском парламенте флаг свободы.

“Наиболее опасные преступники – те, что подбивают других совершать преступления, а сами стоят в стороне и смотрят”, – заявил судья. В руках у Поэта не было ни винтовки, ни бомбы, ни динамитной шашки. Но он угрожал ниспровергнуть Империю своими мыслями. Он сочинил самые популярные стихи и лозунги для освободительного движения.

Услышав эти слова, Поэт усмехнулся. Судью задела такая реакция. Каждый его приговор был произведением искусства, созданным во имя правосудия, – текст, исполнение, ритуальная торжественность. Как всем художникам, ему не хватало уверенности в себе. Парик смущал его, сковывал.

Вначале Поэт коротал время, медитируя. Он изгнал из ума все воспоминания и вместе с ними – тоску по миру, одарившему его этими воспоминаниями. Он превратил свою силу воли в нож, острый как бритва. Им он отпугивал безумие.

Он свел свой мир к реальности Сотовой тюрьмы. Но его окружала сплошная несправедливость. Узников запрягали в плуг вместо буйволов, объявившие голодовку умирали после насильственного кормления, в ходу были кандалы, состоящие из единственного железного прута, который соединял шею и ноги, так что закованный не мог делать ничего, кроме как стоять навытяжку. Поэта захлестывало вдохновение, ибо ничто не вдохновляло его больше несправедливости. Но без пера и бумаги он был беспомощен. Ему не разрешали пользоваться даже дощечкой и мелом – так велел приговор.

Угодив за решетку, он предал своих земляков. Он бросил своих родителей в старости. Он разочаровал собак, рыщущих по его улице в поисках черствых роти. За оказанную ему поддержку покарали многих, а он обесценил все их жертвы. Когда судья назвал его самым опасным растлителем умов в Британской Индии, он засмеялся, потому что ему было лестно это слышать. Но теперь, после трех с половиной месяцев заключения, он подвел даже судью.

Однако сильнее всего этот революционер подвел самого себя. Безумие, которое он не подпускал к себе днем, стало прокрадываться к нему в камеру ночью. После пятидневной голодной забастовки он столкнулся с новым явлением. Независимо от того, открыты были его глаза или закрыты, перед ним возникали яркие картины. Из абсолютной космической тьмы в сумеречные небеса вихристым водопадом ринулись созвездия. Поэт видел, как звездная река хлынула по тюремному коридору, растворяя оковы и цепи своим сиянием. Он видел, как созвездия перестраиваются, заполняя пустоту казенного дома. Звезды жили и дышали в нем самом. Они растеклись и снаружи, и внутри. Ибо искали они его.

Он наблюдал за рождением воды в форме льда, стоя на одной из лун Сатурна, зачарованный ураганами. Он моргал ледяными ресницами, глядя на мир глазами воды. Новорожденные воспринимают все вокруг как единое существо, поэтому звезды и орбиты казались ей частями ее тела. Он проследил за путешествием воды на Землю в надежных ребрах метеора и видел, как она выросла в величайший из всех океанов на этой новой планете. Он стоял на краю атолла, и стеклянные волны ритмично плескались ему в лодыжки; он двинулся вперед, и они поднялись до его колен, затем до пояса, и, наконец, он целиком окунулся в ее историю. Она взлелеяла в своем чреве жизнь – паразитов, обреченных на кощунство эволюции, на непрестанное разделение без надежды на то, чтобы когда-нибудь соединиться вновь.

Когда Поэт очнулся, жаркая духота камеры растопила видение в слезы. Он заплакал, окруженный незнакомыми ароматами. Кровь, сдобренная пряностями, апельсиновая кожура, смешанная с потом. Невыносимый запах одиночества.

Во время одного из рутинных вечерних обходов начальник тюрьмы – для краткости мы будем называть его просто Тюремщиком – обнаружил, что в пыли рядом с оковами нацарапаны какие-то слова. Похоже, узник писал на санскрите, зажав между пальцами ног что-то острое. Тюремщик провел в Индии на службе у ее величества больше десяти лет. Его лингвистических способностей хватило на то, чтобы неплохо освоить хинди; благодаря этому он просматривал всю корреспонденцию и пропагандистские материалы во вверенном ему заведении. Санскрит, особенно изучение священных текстов, сделался его хобби. Шокированный своей любовью к этому древнему языку, Тюремщик гадал, уж не был ли он в какой-нибудь предыдущей жизни одним из толкователей санскритского канона с берегов Ганга.

Как главу тюрьмы, находка обеспокоила и заинтриговала его: оказывается, среди заключенных есть знаток высокой поэзии! Позже, ночью, ожившие стихи проникли в его сны, и он тоже очнулся в слезах. Растревоженный шумом волн и тропическими ароматами, ошеломленный видением океана, сияющим ярче звездного света, он побрел из своего бунгало в безлунную тьму. Незадолго до рассвета он остановился перед камерой Поэта и замер, пристально следя за бурной сменой картин под своими веками. Наутро он вновь отыскал Поэта, когда тот подстригал герань вокруг виселицы.

– Мы зовем ее Тетис, – сказал он. – Этот мифический океан.

Так возникла пожизненная связь между двумя истовыми поклонниками поэзии. Как-то утром Поэту было велено оставить свои труды и немедленно явиться к Тюремщику. Он нашел его в саду – босой и нечесаный, в одних только шортах защитного цвета, Тюремщик дремал в тростниковом кресле, а на клумбе около него было выведено прутиком одно из стихотворений Поэта, чуть измененное ради пущей плавности.

Тюремщик начал выписывать научные журналы, делясь с Поэтом результатами новейших исследований. Обоих озадачивали не сами феномены древности, а их имена.

– Принять силурийский и ордовикский периоды значит принять верховенство Империи, – заметил Поэт. – Кто властен над временем? Почему главный меридиан проходит через Англию, вдали от колоний?

Сам он, вдохновленный индуистской мифологией, решил наречь их океан Кширсагаром.[23]23
  В индуистской мифологии – космический мировой океан (буквально – “молочный океан”).


[Закрыть]

Хотя Тюремщик не был с ним согласен, он понимал, что использовать высокопарные валлийские имена в сочинении, предназначенном для туземцев, нецелесообразно. Они не сумеют их выговорить. Так что он посвятил изучению проблемы некоторое время. Интерес человечества к доисторической древности ограничивался горсткой эпох и периодов. Что же до имен, Тюремщику не нужно было заглядывать дальше своих островов. Он выбрал названия первых пяти из местных племен, пришедших ему на память, и заменил валлийские ими.

С течением времени стихотворение превратилось в эпос со своей собственной мифологией и структурой.

Для Поэта Кширсагар был не просто океаном. Это был целый космос с географией, даже отдаленно подобной которой не имелось ни в западных, ни в восточных священных текстах. Космос этот состоял из океана различных царств. На самом верху находился Сагар-Натрадж, или царство осьминога. Гигантский осьминог, сотканный из тонких энергий, кружился в эфирном танце равновесия, удерживая на кончиках своих щупалец многочисленные острова, моря и небесные тела. Солнце было разумом этого осьминога, питающим все формы жизни и природные стихии своими лучами. Это было также и царством существования. В самой глубине океана скрывался ледяной пик, недосягаемый для света и времени. Его Поэт назвал Сагар-Меру, ибо для индуистов, буддистов и джайнов гора Меру – физический и метафизический центр Вселенной. Это высочайшая точка, находящаяся за пределами человеческой меры и понимания.

– Но ведь не самая низкая! – воскликнул Тюремщик, озадаченный таким выбором.

Поэт взглянул на него с нежностью. Одного взгляда оказалось достаточно.

– В космическом океане наинижайшее совпадает с наивысочайшим, а наивысочайшее – с наинижайшим, – ответил Тюремщик на свой собственный вопрос.

Это было непредсказуемое время между двумя войнами. Идея, за которую революционеру дали пожизненное заключение, распространялась как эпидемия. Слухи о пытках и измывательствах в Сотовой тюрьме просочились на материк. Для их проверки пришлось отправить на острова особую комиссию. Поскольку комиссия не смогла опровергнуть пугающие слухи, она решила хотя бы отвлечь от них внимание общества и ради этой цели порекомендовала освободить нескольких узников. Во главе списка Тюремщик милосердно поставил Поэта. После пяти лет в одиночной камере этот человек почти обезумел, – сообщалось в отчете комиссии, зафиксировавшем его аргументы. – Он постоянно говорит сам с собой и царапает на земле всякую чепуху. Его убеждения больше не представляют опасности, поскольку никто не станет слушать сумасшедшего.

После смерти на материке Поэт полюбовался своей собственной похоронной церемонией, стоя поодаль со сложенными на груди руками. Затем он решил вернуться на острова – настала пора посетить свою камеру в образе свободного духа. Тюремщик, обесплотившись, тоже решил остаться на островах – вскоре после отбытия Поэта один чересчур ретивый заключенный столкнул Тюремщика с крыши, когда тот наблюдал сверху за ремонтными работами.

Освобожденные от оков собственности, друзья обнялись впервые. Сколько воды утекло с их последней встречи! Для начала, они умерли. Англия победила во Второй мировой войне, но растеряла свои колонии.

– Бойня меня не потрясла, – сказал Тюремщик о Разделе. – Все давно к этому шло.[24]24
  Раздел Британской Индии на Пакистан и Индийский Союз сопровождался жестокими кровопролитиями.


[Закрыть]

– А я не удивился, когда убили Ганди, – заметил Поэт.

Они неторопливо бродили по заросшим лесным тропкам и пляжам, заглядывая куда им вздумается. А так как после смерти на все можно найти время, у Тюремщика возник литературный замысел: он предложил перевести труд Поэта на английский.

– Зачем этому миру стихи мертвеца? – спросил Поэт.

– Низачем. Потому я и буду переводить их в свое удовольствие.

* * *

У Чанды Деви есть одно пожелание. Прежде чем они уедут с островов, она хочет полюбоваться на закат с горы Гарриет. Время на то, чтобы отвезти туда жену, у Гириджи Прасада нашлось, но он не в силах отринуть все заботы и посидеть спокойно. Он заранее принял меры для предотвращения любых неприятностей, которые могут возникнуть в этом путешествии. В Калькутте их ждут его мать и брат. И все-таки он нервничает.

Если бы только можно было сложить Бунгало Гуденафа, как шатер тибетских кочевников, и поставить его заново, супруги Варма так бы и сделали. Но теперь они должны вырвать каждое воспоминание, выкосить каждое чувство, порожденное этим бунгало, и отобрать лишь несколько удобных разномастных лоскутков, чтобы украсить ими свои будущие комнаты. А как же все те сны, которые им еще не приснились? Кто будет держать призраков в курсе перемен извне? Кто будет поливать розовый куст?

Из девяти чемоданов, которые они берут с собой, один принадлежит Гиридже Прасаду, два – Чанде Деви, а у Мэри только маленький узелок. Все остальное принадлежит архипелагу. Баночки с сушеными и растертыми травами, окаменелые кораллы, замысловатый нарост с андаманского птерокарпуса, крошечная модель “Океанской блудницы”, стеклянный ящик с коллекцией местных бабочек, незаконченная карта островов – некоторые вычерчены лишь наполовину и внезапно обрываются в океане. Еще здесь осколок кремня и кокосовая скорлупа из племени божественных нагих, разбитая французская ваза, найденная на Острове Росса, и урна, где хранится горстка земли с могилы на горе Гарриет.

Вот и последняя ночь в Порт-Блэре. Гириджа Прасад научился судить о том, крепко ли спит его жена, по расстоянию между ними. В глубоком сне она всегда приникает к руке мужа, сталкивая его на край своими желаниями.

– Можно задать глупый вопрос? – спрашивает он.

– Задавай.

– Кто такие призраки? Я никогда ни одного не видел и не понимаю, какова их генеалогия. Возможно, потому-то я и не склонен верить в их существование.

Чанда Деви улыбается. Его странные убеждения и еще более странный язык – из-за них он ей только милее.

– Они люди, как ты и я. Но они принадлежат прошлому. Носят одежду из других времен. И повадки у них старомодные.

– Почему не все мертвецы превращаются в призраков?

– Смерть… – Чанда Деви задумывается над этим словом под стрекот цикад, лягушек и мух. – Призраки не живут там, где умерли. Они возвращаются туда, где чувствовали себя живее всего. Они так сильно боролись, жили и радовались этому, что не могут теперь оторваться.

– Ты хочешь сказать, что мы превращаемся в призраков еще при жизни?

– Некоторые из нас.

– А какое место для тебя самое дорогое?

– Оно здесь. На островах. Остров Росса.

– Почему я не вижу призраков, как ты?

“Тебе повезло, что ты не видишь призраков, сидящих рядом с тобой за столом, не видишь, как смерть смотрит тебе в лицо”, – хочется сказать Чанде Деви. Но она говорит мужу лишь два слова:

– Тебе повезло.

Рассвету предшествует личиночная тишь. Это расчетливая пауза, задумчивость, полная надежды и беспокойства. За шорохом и клекотом, кваканьем и бульканьем по ту сторону окна прячутся песни вымерших. Эпос эволюции, поведанный бардами, которые давно сгинули. Ах, как славно покинуть раковину-лабиринт и сбросить старую кожу! Стать нагим и уязвимым! Плавать, прыгать и летать без всякой обузы! Исчезнуть без следа, только чтобы возродиться как брачный клич, подобно солнцу, что садится на западе и поднимается вновь на востоке… Услышат ли живущие их песни и сказания? Признают ли в ископаемых свое собственное наследие?

Глухой к симфониям ночи, Гириджа Прасад говорит:

– Возможно, и я вернусь в этот дом призраком. Тогда я услышу того призрачного козленка, который столько ночей не давал тебе покоя.

Она смеется.

– Тогда козленок будет уже в другом месте, так же как и я. Зачем тебе заставлять меня ждать в следующей жизни?

Небо на редкость чистое. Солнечно-синее, с белесыми завитками, похожими на обрывки иероглифов. Море тоже на удивление спокойно. Сверкающий саван, обернутый вокруг земляной могилы. Прохладный ливень, хлынувший где-то над Андаманами, напугал полчища бабочек, и они унеслись в открытое море на целые мили, как перелетные птицы. Одинокий рыбак с изумлением обнаруживает себя в компании желтовато-белых бабочек, еще совсем юных – их тельца покрыты гусеничным пухом. Одна из них заснула на его колене. Вытянув сети, рыбак медлит. Появления горстки незначительных насекомых довольно, чтобы вызвать у него улыбку.

Через несколько мгновений он летит в воду, не успев перестать улыбаться. Течение дьявольское. Оно бьет его, точно огромным валуном. Вышвыривает на поверхность и тут же засасывает обратно с такой скоростью, что воздух взрывается у него в ушах. Он не знает, отчего вода так неистово кипит, – его лодка мечется в ней, будто камешек. Но он рад еще одному глотку воздуха. Последнему, перед тем как лодка обрушивается на него и раскалывает череп.

Спустя полчаса бабочки плавают по воде, как листья. Труп рыбака ныряет в волнах. Хотя на самом деле все заняло не больше минуты. За минуту океанское ложе кануло вниз и воспряло вновь, словно феникс.

Никто на островах не может восстановить в памяти миг, когда колыхнулась земля, – миг, когда призраки моря и земли схватились в борьбе. Под давлением земли океан просел чуть ниже только для того, чтобы отыграть назад с удвоенной силой. Это редкий момент в жизни планеты, когда конфликт на ее коре – ее раковине – вызвал потрясение всего ее существа. По мощности землетрясение 1954 года оказалось вторым из всех, случившихся после изобретения сейсмографа. Говоря научным языком, был зафиксирован самый продолжительный тектонический сдвиг за всю историю наблюдений. Ученые отметили сейсмические колебания в таких далеких областях, как Сибирь, и еще несколько последующих толчков и цунами в разных краях.

Те, что выжили, навсегда застыли в предыдущей минуте – минуте абсолютного покоя. И подвело их не присутствие духа. Провалом памяти это тоже не объяснить. Виноват недостаток воображения. Никто не мог представить себе, что твердая земля, на которой держатся острова, океан, рифы, леса, реки, порвется меньше чем за минуту. Долгие века первозданности и цивилизации рассыплются в облаках пыли, хрупкие, как муравейник на пути бешеного слона.

Кое-где в океан рухнули целые скалы, словно айсберги, отламывающиеся с полюсов. Стекла в окнах задребезжали даже вблизи Персидского залива. Журавли в Тибете перестали клевать червяков и бесцельно взмыли в воздух. Индонезийские вулканы выбросили клубы дыма, и земледельцы на их склонах пали на колени в молитве. Суда у берегов смяло, как бумажные кораблики. Макаки, птицы, олени, слоны и собаки подняли волну гама. В ней потонул голос человека.

За одну минуту все океанское ложе подпрыгнуло, взметнув над собой огромные слои осадков, кораллов и песка. Острова покосились на несколько метров, топя леса и дома. Рисовые поля с еще не собранным урожаем начали превращение в игровые площадки для дюгоней, скатов, дельфинов и крокодилов. Теперь никто больше не зажжет на кончике архипелага маяк, ибо океан заявил на него свои права. Дети, рожденные после катаклизма, будут скептически посмеиваться, слушая древние мифы и рассказы родителей, потому что все эти странные истории покажутся им выдумками глупцов – тех самых, что построили маяк на полутораметровой глубине и ходили рыбачить на сушу. Разрыв между поколениями станет проливом между обитателями разных карт мира.

Последним, что запомнится большинству погибших, будет летнее небо, этот равнодушный свидетель. Такой же равнодушный к сдвигу материков, как и к трупу рыбака, плавающему на воде в окружении бабочек.

В Калькутте, за штабелями папок, работает Гириджа Прасад; он с головой погрузился в статью о Палеотетисе, гипотетическом современнике Пангеи. Центробежное расползание континентов, утверждает автор-швейцарец, блокировало течения и крупномасштабную циркуляцию водных масс, что и привело к исчезновению древнего океана.

То ли под влиянием жены, то ли в предвкушении отцовства Гириджа Прасад задумывается: может быть, у природных объектов тоже есть душа? А если так, пекутся ли они о судьбе своего наследия? Бродят ли по земле их призраки, как покойные сахибы – по Острову Росса? Если человека нельзя свести только к плоти и крови, то разве можно свести океан к его географическому местоположению, количеству воды и форме, которую он имеет? Ведь жизнь – это больше чем сумма вздохов и дрожи.

Глубоко уйдя в свои размышления, Гириджа не сразу осознает, что земля дрожит по-настоящему. Едва толчки прекращаются, он со всех ног бежит домой. Отпирает дверь в пустую прихожую. Заглядывает во все комнаты, и его охватывает паника. Сначала он выскакивает в садик, общий с соседями, потом на балкон. Там он находит Чанду Деви – взмокшую от пота, в слезах. В его объятиях она успокаивается. Он вытирает ей щеки и бережно ведет ее по лестнице вниз. Усаживает в кресло, а сам отправляется на кухню. Принюхивается, проверяя, нет ли утечки из газового баллона, и ставит на огонь чайник. Затем осматривает квартиру, чтобы оценить ущерб. Чайный сервиз, который Мэри оставила сушиться на обеденном столе, упал, и кое-что разбилось. Кровать и платяной шкаф в спальне сдвинулись на несколько дюймов. В ванной выплеснулась на пол вода из двух наполненных до краев ведерок. И это все.

Он облегченно вздыхает. Затем приносит жене чай с ломтиками сушеных бананов и садится напротив нее на диван. Он замечает, что один из экспонатов в тиковой рамке с подписью “Бабочки Никобар” сорвался с булавки. Теперь эта бабочка лежит внизу, снова превратившаяся в труп.

– Почему ты была на балконе?

– Я знала, что надвигается нехорошее. Стояла в саду и чувствовала, как от земли идет напряжение. Я поняла, что так просто ее не успокоить. И побежала наверх. Я вспомнила, что ты мне говорил: если острова начнет трясти, надо смотреть, чтобы на тебя не упало дерево, стена или какой-нибудь предмет.

Расстегнув рубашку, взмокший Гириджа Прасад прихлебывает чай. Хотя Чанда Деви не лжет, по ее розовому носу и опухшим глазам можно догадаться, что она о чем-то умалчивает. Она явно плакала, и довольно долго. Значит, ее страдания начались до катаклизма и имеют другую причину. Она на восьмом месяце беременности. Видимо, как и в прошлый раз, она блуждает в лабиринте меланхолии.

– Если ты будешь столько плакать, – говорит он ей, – у нас будет самый странный ребенок во всей округе.

Она поглаживает себя по тугому животу. Ей уже давно ясно, что там девочка. Теперь начинает проясняться и ее характер.

– Ты так долго терпел мои слезы, что должен был к ним привыкнуть.

– Если она будет так же непредсказуема, как ее мать, никакая привычка меня не спасет.

Ее муж всегда находит способ вызвать у нее улыбку.

Гириджа Прасад собирает всю информацию, какую может найти, складывая в уме цельную картину землетрясения. Впервые после Второй мировой войны на острова отправлены вертолеты и аэропланы. Все телефонные и электролинии повреждены. Некоторые вопросы он оставляет при себе, потому что задавать их было бы бестактно. Кто пойдет проверять пустое бунгало и розовый куст перед лицом такого опустошения? Кто удовлетворит его любопытство по части вулканчиков-лилипутов: пускают ли они по-прежнему одни пузыри или извергают что-нибудь посерьезнее?

Когда Гириджа покидал Андаманы, ему некогда было оглядываться назад, хоть он и стоял на палубе. Его грызла тревога за будущее, и он постоянно следил за самочувствием Чанды Деви. Если бы он только знал, что произойдет! Старый причал канет в бухту и исчезнет. Как и того слона, которого Гириджа перевозил с материка, его не станут доставать из воды, для этого он слишком велик. Вместо него построят новый. Дорога, которая серпантином поднимается из гавани в гору до самой вершины, а потом сбегает вниз, то и дело меняя направление, будет разрушена сразу во многих местах, так что правительству придется начать с нуля и проложить поверх скелета старой дороги абсолютно новую.

Он ищет рассказы очевидцев, эпитеты, которые способны умерить ужас, выразив его в словах. Однако эти поиски тщетны. Жизнь на архипелаге снабдила его намеками, но не ответами. Смерть на островах внезапна – столь же внезапна, сколь и несомненна. Как крокодил в мангровых зарослях или пурпурное солнце, скатывающееся в забвение.

Через два месяца после землетрясения на Андаманах, в сотнях миль от его эпицентра, появляется на свет Деви. Пока мать зашивают, Гириджа Прасад держит на руках плотно запеленутый сверток. Деви смотрит на отца чистыми черными глазками. Он разворачивает пеленку, чтобы взглянуть на ручки и ножки дочери. Та поднимает руку к лицу, завороженная видом собственных пальчиков. Они шевелятся, живут сами по себе, что изумляет и отца, и дочь.

Гириджа так зачарован детскими ручками и глазками, немыслимым чудом младенческого пупка, перевязанного, как воздушный шарик, что не замечает, как из глаз Чанды Деви быстро утекает жизнь. Почуяв неладное, Мэри бросается яростно растирать кисти и ступни хозяйки еще до того, как врач определяет внутреннее кровотечение. А когда диагноз поставлен, процесс оказывается уже необратимым.

Чанда Деви не в силах говорить, не в силах даже моргнуть. Она покидает мир с открытыми глазами, глядя на союз мужа и дочери. Если бы только Гириджа Прасад заметил тревожные знаки! Если бы только он заглянул Чанде Деви в глаза поглубже – так глубоко, чтобы увидеть то, что видит она!

Его долг как супруга – запалить погребальный костер, ложе из жердей, на котором она покоится, убранная, как невеста. Ей очень повезло, говорит брамин, что она умерла замужней женщиной, а не вдовой.

Даже после того, как пламя съедает плоть, Гириджа Прасад не может поверить в случившееся. Маленький кусочек кости у лодыжки отказывается сгорать – похожий на фарфор, он напоминает ему о ее босой ноге в лодке на Острове попугаев. И вообще, сейчас она живее, чем когда бы то ни было.

Выясняется, что неверие – это тоже особого рода вера. Река, которая движется против могучих течений времени и правды, позволяя совершить обратное путешествие. Она собирает все тайны океана и возвращает эти тайны к их застывшим истокам. Уже ледником она высоко поднимает голову, чтобы разглядеть за небесными туманами бога.

Что проку в вере, если даже боги не способны вернуть мир в ту пору, когда ты перед ним преклонялся?

* * *

Землетрясение оставило под Бунгало Гуденафа глубокую расселину – она петляет по саду и между опорами дома, как сезонный ручей. Вездесущая растительность уже маскирует те тайны недр, которые могли стать доступны глазу, превращая расселину в место постоянного обитания змей, слизняков, многоножек, улиток и случайных гостей – кур, свиней и уток.

Само бунгало уцелело, накренясь в параллель к земной оси. Скелет розового куста стоит прямо, стараясь сохранять достоинство, хотя цветущих роз на нем давно нет – остались лишь голые обломанные ветки.

Едва Деви исполняется год, как Гириджа Прасад наперекор матери объявляет об их возвращении на острова. Только Мэри, верной служанке, а теперь еще и няньке, позволено составить им компанию – больше никому. Ведь когда Гириджа Прасад и Чанда Деви жили здесь, с ними больше никого не было. Зачем ему вторгаться в царство воспоминаний? Как любого призрака, Гириджу тянет туда, где он был живее всего.

Увидев на месте их прежнего гнезда разор и запустение, Мэри проявляет характер. Они не станут здесь жить! Она знает, что ей не по чину высказывать свое мнение, но ее хозяин, подобно дому, и сам рискованно завис над пропастью.

В качестве прощального жеста Гириджа Прасад оставляет на веранде стопку новых книг и газет. Кому-то же надо держать обитателей бунгало в курсе текущих событий! Гириджа хочет верить в призраков, но естественным образом это у него не выходит.