Текст книги "Широты тягот"

Возвратившись домой в глухой ночной час, Гириджа находит жену на крыльце – она сидит в темноте и смотрит в небо. После дождей ступени затянуло мхом. Гириджа оскальзывается, но не падает. Измученный, опускается на ступени. Черно-белые комары насыщаются его кровью и зудят над ухом, задавая тон сутолоке мыслей. Луна висит необычайно низко, глядит ему в глаза сквозь ночь.

Ему еще никогда не бывало так муторно – его вывернуло в прибой сразу после того, как лодка ткнулась в берег. Вони человеческих внутренностей, вида кишок, болтающихся в воде, как веревка без якоря, оказалось достаточно, чтобы исторгнуть из него каждый непереваренный кусочек и каждую горькую правду до последней. Когда слон рухнул в воду, он ни разу не поднялся на поверхность, будто мгновенно покорившись океану вместе со всеми своими инстинктами. Что же до крокодила, Гириджа видел в его взгляде страх, так же как тот в его.

– Пожалуйста, не убивайте крокодила, – нарушает тишину Чанда Деви. – Нельзя карать живые создания за то, что они ведут себя согласно своей природе, когда мы вторгаемся в их жизнь.

Гириджа Прасад пробует отыскать в памяти последнее яркое впечатление об умершем, но не может найти ничего. Ни последних слов, ни запоминающегося облика – только стандартное “спасибо” за маску с трубкой. Цельная картина не складывается. Блаженный дрейф над кораллами, паника в глазах жены, испуганной тем, что еще не случилось, изувеченный труп коллеги, добровольно приплывшего к своей гибели, крокодил-людоед.

– А как мы умрем, ты тоже знаешь? – спрашивает он у Чанды Деви.

Этой ночью Чанда Деви задергивает шторы и забирается в его огромную постель.

* * *

Гириджа Прасад разочарован знаниями, которые он собирал и копил на протяжении всей своей молодости, точно муравей в подготовке к долгой, полной размышлений зиме. Насколько ему известно, в науке нет места предчувствиям. Дарвиновский принцип – выживание наиболее приспособленных – доказал свою несостоятельность. Попади этот великий ученый не на Галапагосы, а на Андаманские острова, возникла бы у него иная теория? Такая, где самопожертвование значит не меньше выживания? Если Чанда Деви понимала, что в воде ей грозит опасность, зачем она рисковала собственной жизнью?

Гириджа твердо намерен составить подробную карту архипелага. В этот портрет он вкладывает столько же упорства, сколько в портреты жены. В дело идут воспоминания, образы и эмоции, навеянные ландшафтом. Пусть с виду это карта Андаман, но в той же мере это и автопортрет художника.

Чистый лист бумаги, расстеленный на столе, – Индийский океан. Кончик карандаша – сила природы, вырезающей острова из синевы. Равнобедренный треугольник означает гору Гарриет, самую высокую точку Южных Андаман. От Средних ее отделяет пролив. Гириджа уверен, что этот пик – самый высокий, потому что наблюдал с него множество закатов и ничто не заслоняло ему вид. Рядом с треугольником он рисует крошечный кружок и закрашивает его багряно-оранжевыми полосками. В личной истории Гириджи Прасада гора Гарриет навсегда останется местом удивительных закатов. Он читал об этой малоизвестной вершине, когда учился в школе. Именно там убили лорда Мейо, в ту пору вице-короля Индии.

Закат на горе Гарриет был так красочно описан в одном рождественском журнале, что лорд Мейо заинтересовался этим описанием и взял его на заметку. Приехав на острова с инспекцией пользующейся недоброй славой колонии ссыльных Кала-Пани (что означает “темные воды”), он решил устроить на этой горе вечернее чаепитие. “Ах, как прекрасно! Я никогда не видел ничего более восхитительного!” – воскликнул он, глядя, как небо расцвечивается багрянцем, золотом и пурпуром. Он пожалел, что леди Мейо здесь нет и она не может вместе с ним насладиться столь редким зрелищем. Два часа спустя, когда в него всадил нож каторжник, прятавшийся в кустах, он умер, все еще захваченный этой картиной. Какая жалость: у него не было слов, чтобы описать свои впечатления!

По-настоящему разделить чувства лорда Мейо мог только другой лорд. Путешествия научили Гуденафа тому, что английский не вывести из кризиса невнятности даже путем придумывания новых имен. Его материнский язык, понял он, не способен выразить многообразие, кроющееся в одном-единственном слове. На нем невозможно, к примеру, описать снег так, как это умеют эскимосы с их десятком синонимов; он же не видит различий, падающих наземь с каждой снежинкой. Неведомо английскому и все богатство дождя, известное обитателям берегов Малаккского пролива. Рай на их языке называется словом, буквально означающим “великолепный дождь”, в то время как ад – это “дождь, в котором тонут”. Вся жизнь есть колебания между двумя этими крайностями. Никаким словом – и уж тем более безобидным словом “любовь” – нельзя определить ту всемогущую, всепоглощающую силу, с которой лорду Гуденафу доводилось сталкиваться в его скитаниях по Тихому океану. Она отнюдь не ограничивалась лишь каннибализмом, ритуалом поедания сердца возлюбленного.

Подобным же образом состояние человека на горе Гарриет нельзя было назвать просто одиночеством. В присутствии пурпурного солнца суть одиночества расширялась до тех пор, пока не обнимала собой все, что находилось на острове, все формы жизни, горы, реки, лагуны, пляжи, леса – даже утес, глядящий с вершины горы в бездну джунглей. Это было одиночество архипелага. Отделенного от всех прочих земель океаном огромней любого материка. Рассыпанного под небом огромней всех океанов и материков вместе взятых.

Бескрайнее, как Вселенная, одиночество превращалось в созерцательный транс Вселенной.

Гириджа Прасад и Чанда Деви сидят на утесе, торчащем на вершине горы Гарриет, и превращаются в пару птиц, скрытых от океана самыми верхними ветвями самых высоких деревьев. Все, что они слышат, – это болтовня других птиц и шум воды. Какое странное чувство! Сидишь на такой высоте и в тумане, вызывающем в памяти Гималаи. И все же тебя убаюкивает шум прибоя.

– Если бы не дыхание волн, я приняла бы это за вечер в горах, – говорит Чанда Деви.

– Может быть, так оно и есть, – отвечает Гириджа. – Я читал статью, где утверждается, что вулканические острова Индонезии и Андаманского моря суть продолжение Гималаев. Мы как бы сидим на вершинах гор, которые поднимаются с океанского дна. Мне трудно в это поверить, хотя все возможно.

Она улыбается ему. Он ей тоже.

Солнечные лучи пробиваются сквозь листву, рисуя на коже Чанды Деви географические узоры. На ее руке он видит горный хребет. На ногах – реку. На горле – беспокойный водопад, отражение ее волос. Вскоре солнце сдвинется дальше к западу, и тогда все реки, хребты, пики и водопады на ее теле погрузятся во тьму. Вечер придет к концу. И способ восстановить увиденное только один: путешествовать вместе с солнцем, переживать закат снова и снова в разных точках земного шара – в монгольских степях, на ветреных перевалах Гиндукуша, в песчаных холмах Калахари, на острове Крит, в немецком Шварцвальде и норвежских фьордах. Когда Гириджа Прасад добирается до Шотландского нагорья, его отвлекает воспоминание. Во влажных тропиках он грезит о снеге.

– Ты видела снег? – спрашивает он.

– Нет. На что он похож?

Невозможно описать снег, когда сидишь на Андаманах. Какофония муссонов заглушает тихий шелест снегопада. В мыслях Гириджа Прасад возвращается к одинокой прогулке в засыпанном снегом парке – он гулял там, когда учился в Оксфорде. Слой мягчайшего белого пуха превратил обыденность в сновидение. Ничто – ни озеро, ни небо, ни даже солнце – не осталось прежним. Голые деревья подернулись льдом, будто мхом. Снег тяжело лежал на уцелевших листьях, его ноги тяжело ступали по снегу. Знобкий воздух щекотал ноздри и продирал горло. Сидя на высочайшей вершине архипелага, ровно посередине между экватором и тропиком Рака, Гириджа Прасад мечтает о невозможном. Он хочет увидеть такой же закат над снежным пейзажем.

– Я не могу описать тебе снег, – говорит он Чанде Деви. – Мы, жители тропиков, не способны постичь всю его красоту, даже в воображении. Но я могу показать тебе, как солнце заходит над снегом. Для этого надо съездить в Кашмир зимой.

– А как же острова? – спрашивает она. – Может быть, мы никогда не захотим отсюда уезжать.

– Тогда в другой жизни.

Какой бы забавной ни казалась Гиридже Прасаду теория переселения душ, он не может не признать ее романтическую притягательность – ведь она разрешает ему насладиться в обществе жены другим закатом в других краях.

Она краснеет. Он тоже. Гириджа Прасад тянется к ее руке. Чанда Деви сплетает свои пальцы с его.

Весь остров подключается к происходящему. Птицы, насекомые, деревья, волны и алеющее над горизонтом солнце – все играют свои партии в обширной симфонии, которой дирижирует этот союз пальцев.

Роман Гириджи Прасада со снегом мог бы стать долгим и плодотворным, если бы не его научное увлечение тропическими лесами. Ощущая мимолетность присутствия этого ледяного пуха в своей жизни, он сполна использовал каждую встречу с ним и наблюдал за его хрупкостью и утонченными повадками, покуда ресницы у него не смерзались, а пальцы не теряли всякую чувствительность.

В ту ночь напоминание о снеге тревожит сон Гириджи Прасада. Час за часом он тратит на то, чтобы извлечь из своей памяти весь снег и украсить им остров, на котором спит. Ему видится этот зеленый край, ослепленный снегопадом.

Листва никнет, просыпая снег на липкую тропическую почву. Насекомые обратились в ископаемых, вмерзших в лед. Не способные выбраться наружу змеи, многоножки и земляные черви волей-неволей погружаются в спячку. Холоднокровные крокодилы с трудом ползают по льду, сковавшему реки, и их заносит, как крабов. Простуженные кукушки охрипли. Ярких, разноцветных попугаев и зимородков Гиридже Прасаду хочется облить сверкающей белизной, ибо, когда падает снег, весь мир бел. Ночное небо светится его отражением. Луна и звезды по сравнению с ним бледны. Вдохновленные стылыми просторами голуби расхаживают по озерцам и речкам, откладывая яйца где им вздумается. Тропический лес съеживается. Плоды и листья увядают мгновенно. Пляж – мозаика из льда, песка и снега. Бирюзовые волны выбрасывают на берег ледяные комья. Голые туземцы вынуждены искать приют у костров и в теплых пещерах. В их отказе осквернить тело одеждой кроется упрямая вера. Снег растает так же таинственно, как появился. На островах скоротечно всё – даже грезы страдающего бессонницей.

Собственное жилье Гириджи Прасада, Бунгало Гуденафа, напоминает домик в Альпах. Оно удобно сидит на сваях над снежной периной. Импровизированный очаг согревает цветы и папоротники в горшках. Вода из водосточных труб для разнообразия замерзает на полпути к земле, приглушая скороговорку дождя до медленного капанья тающего льда. Кровать Гириджи, похоже, осталась единственным теплым местом на островах. А сам он продолжает укрывать снегом свою спящую жену. Кожа ее розовеет, волоски на ней встают дыбом. Пупок втягивается в живот, грудь ошеломленно вздымается.

Наутро Чанда Деви просыпается с больным горлом и заложенным носом. Она сердита на мужа. “Когда будешь в следующий раз воображать снег, – говорит она, – вообрази заодно и одеяло”.

Через девять лет после того, как Гириджа Прасад, мучаясь бессонницей, разукрасил снегом острова и свою молодую жену, он снова прибегнет к белой магии, на сей раз в качестве отца. Гуляя с дочерью по пляжу, он будет держать ее за руку, чтобы она не кинулась в воду, поскольку она так же непредсказуема, как ее мать.

– Где вы меня нашли, папа? – спросит она, слегка недовольная его контролем. – Почему взяли меня домой?

Чтобы умиротворить ее, Гириджа Прасад сплетет историю из последних лучей угасающих сумерек.

– Как-то раз на пляже, таком же, как этот, вечером, таким же, как этот, мы с твоей мамой набрели на пустую бутылку, которая наполовину торчала из песка. Мы открыли ее и нашли записку: “Положите сюда все ваши мечты, от каждой понемножку, и как следует взболтайте”. Так мы и сделали. С помощью призмы я собрал в бутылку солнечный свет. Заткнул ее пробкой и тряс несколько часов. Потом ее открыла твоя мама. Она глубоко вдохнула и дунула в бутылку. Это был твой первый вдох.

Чтобы привлечь блуждающее внимание дочери, Гириджа Прасад выдумает целый перечень фантастических ингредиентов: золотой песок с барханов Раджастана и белый – с острова Хэвлок, крошки гнезда саланганы и лепестки фуксии, кусочек коры самого старого розового дерева на архипелаге, золу, которую благословил баба́ с берега священной реки, зуб крокодила, ресницу слона и капельки дождя, смешанные с гималайским снегом.

Когда он закончит свой рассказ, отец с дочерью будут несколько минут идти молча. Дочь будет с явным усилием переваривать услышанное, и он почувствует, как ее мысли перескакивают с одного на другое, плещутся в пене прибоя, ныряют в неровный песок, блуждают среди скал, отмечающих кромку джунглей.

– А какая разница между растаявшим снегом и каплями дождя? – спросит она. – На что похож снег, папа?

* * *

Если Чанда Деви способна видеть призраков, превратить своего мужа из мясоеда в вегетарианца и предсказать нападение крокодила, то уж конечно она может говорить с богом, считают островитяне. Идет молва, что Гириджа Прасад взял в супруги женщину-богиню, которой подчиняется не только муж, но и крокодилы со слонами.

Люди приносят ей на порог дары – фрукты и цветочные гирлянды. Свекровь приводит свою беременную невестку. Разочарованная восемью внучками, она просит Чанду Деви пустить в ход божественные силы, чтобы теперь у нее наконец появился куль-дипак[12]12
  На хинди это означает “свет семьи”.


[Закрыть] – мужчина-факелоносец, продолжатель рода.

Чанда Деви пристально оглядывает пожилую гостью с макушки до пят и от уха до уха. “Это не я на сносях, – хочет сказать свекровь. – Не во мне дело”. Но она молчит. Неизвестно, как будут восприняты ее слова, а кому хочется рассердить богочеловека?

– Деви благословила тебя всеми девятью своими аватарами, – говорит Чанда Деви. – Если ты обидишь хотя бы одну из них, ее гнев будет ужасен.

– Но почему мой сын должен кормить своим трудом семью без наследника, особенно эту беременную корову?

– Ты можешь поразмыслить над ответом в следующей жизни, когда станешь земляным червем. Все черви – евнухи. Мужчина, женщина – им все равно. Поэтому богиня и делает так, чтобы все, кто мучает женщин, родились в следующей жизни земляными червями.

Вечером этого дня ужин готовит свекровь, чего давно уже не бывало. Она сама подает его всем своим внучкам и в знак раскаяния моет им ноги. Еще она просит у них прощения. Она решила сделать все это, когда спустилась с крыльца Чанды Деви и обнаружила на шлепанцах, оставленных снаружи, земляного червя – от солнца он съежился и почернел.

Служба лесного хозяйства также обращается к Чанде Деви с просьбой излечить слониху, которая за три недели затоптала двоих махаутов. Хотя слониха впала в буйное помешательство, махаутов заменить гораздо проще, чем трудоспособное животное. В растерянности подчиненные Гириджи Прасада ищут помощи у его жены.

– Я говорю только со свободными духами, – заявляет Чанда Деви, после чего снимает со слонихи оковы, до полусмерти пугая этим чиновников. До вечера она гладит слониху по животу и хоботу, кормит бананами и носит ей ведрами воду. Уходя, говорит, что первый махаут был пьян от местного пойла, а второй затушил биди[13]13
  Индийские “сигареты” (свернутые листья табака с примесями).


[Закрыть] о слоновью ногу. – Если такое произойдет еще раз, ваши оковы ее не удержат.

Больше никто не курит и не пьет на работе. Узнав об этом достижении, Гириджа Прасад недоверчиво усмехается. Его жена добилась того, чего он сам не мог добиться целый год.

Чанда Деви становится более занятой, чем ее муж. Утром она умиротворяет души мужчин, утонувших на пляже Молликодл. Вечером участвует в открытии кондитерской, где выпекают митхай[14]14
  Индийские сладости на основе топленого масла и молока.


[Закрыть]. Вскоре к ней обращаются с самым серьезным предложением из всех.

Управляющие островами боятся, что непоседливые призраки британских чиновников, генералов, палачей, священников – короче говоря, все злодеи мыльной оперы колонизации – наводят порчу на их труды по созданию нового государства. Именно поэтому у них ничего не ладится: документы таинственным образом пропадают, принимаются плохие решения, несмотря на высокий ранг чиновников (из тех, кому трудно работать более четырех часов подряд без перерыва на сон). Чанду Деви просят посетить Остров Росса, бывший центр британской власти, и приковать всех ныне покойных изрыгателей проклятий, курителей сигар, поедателей кексов и губителей добрых начинаний к этому утопающему острову.

Жизнь в Бунгало Гуденафа обучила Чанду Деви искусству смотреть сквозь пальцы на призраков всех национальностей, так же как Гириджа Прасад научился смотреть сквозь пальцы на эксцентричное поведение своей жены. Но она не может отказать управляющим. Это бросило бы тень на ее патриотизм.

Остров Росса – крошечный островок с плавательными бассейнами, прудами, хлебопекарнями, кинотеатрами для показа немых фильмов, бальными залами и церквями. Здесь был даже рынок, где мемсахибы могли приобрести местные фрукты в придачу к своему мармайту и свежим булочкам.

Подобно большинству идеальных планов, провалился (точнее, развалился) и этот. Землетрясение, погубившее инспекционную контору лорда Гуденафа в Порт-Блэре, раскололо Остров Росса надвое. Как у айсберга, бо́льшая его часть скрылась под водой, а остаток с тех пор стал погружаться в забвение. Во время Второй мировой японцы бомбили его исключительно ради удовольствия попасть точнехонько в соринку, поскольку уничтожать там все равно было уже нечего.

На этой разбомбленной соринке Чанда Деви встречается едва ли не с самыми бледными призраками, виденными ею в жизни. Здесь они без помех протанцовывают свои ежедневные ритуалы. В отличие от навязчивых духов из Бунгало Гуденафа, эти слишком горды, чтобы признавать ее присутствие, и она спокойно, без всякой спешки наблюдает за ними по нескольку часов кряду. Вместо того чтобы отслеживать течение времени, они занимаются прямо противоположным. Они оттачивали свой распорядок десятилетиями, бросая вызов таким событиям, как смерть и обретение Индией независимости. Они даже научились игнорировать призраков настоящего – живых людей.

Ее взгляд привлекает изысканно одетая пара. Женщина в бархатном платье и кружевных перчатках держит в одной руке парасоль, в другой – руку мужа. На нем не менее щегольской наряд в комплекте с навощенными усами. “В такую жару!” – восклицает Чанда Деви. Пара поднимается по спиральной лестнице, покоряя виток за витком с легкостью, которую дают несколько жизней неустанной практики. Но лестница никуда не ведет. Она переломилась вместе с островом. Тот банкет, куда направляется приодевшаяся пара, давно лежит на морском дне. Чанда Деви изумленно смотрит, как супруги шагают с утеса в пустоту и опускаются в море, точно подхваченные ветерком листья. Потом возвращаются вплавь и снова выходят на берег. Их одежда так же суха, как выражение лиц.

В садике у миниатюрного озерца Чанда Деви видит человека, смахивающего со стула воображаемую пыль. Затем он встает на него и привязывает к ветви дерева веревку с петлей. Сует туда голову и отталкивает стул ногами. Хотя Чанда Деви понимает, что болтающееся на веревке тело – всего лишь призрак, по ее спине бегут мурашки. Понемногу веки у повешенного расслабляются, рот закрывается и морщины на лбу исчезают. Спустя некоторое время он с трудом вытаскивает голову из петли и падает вниз, словно неуклюжая обезьяна. Выпрямляется, отряхивает штаны и поднимает опрокинутый стул. Опять вытирает сиденье, опять привязывает веревку и опять вешается. Похоже, для кого-то умирание превратилось в хобби.

Тогда как прочие души отправились в новых обличьях на новые континенты, эти продолжают цепляться за свои ритуалы и моменты жизни, точно дети за леденцы. Они осознали тщетность перемен. Пусть жизни меняются, но их занятия неизменны.

Некоторые обретают одиночество сотни жизней в одной-единственной.

Вернувшись домой, Чанда Деви изучает себя в зеркале. Оттягивает пальцами нижние веки. Влажная розовая каемка вокруг глаз выглядит утешительно. Она крепко щиплет себя и с облегчением видит, что кожа на месте щипка краснеет. Все это признаки жизни.

Ночью Гиридже Прасаду снятся павлины величиной со страусов, бегущие по пустыне из песка и золота. Вдруг с неба протягиваются гигантские руки и хватают одного из них. Он просыпается, изумленный, и обнаруживает, что спящая Чанда Деви обняла его изо всех сил. Потом он долго лежит, наблюдая, как подрагивает ее лицо, и гадая, какие образы мелькают на внутренней стороне ее век.

Чанда Деви живет в картине, и каждый день художник кладет на ее лицо еще чуточку белил. Ритм в ее чреве нов для нее. Он воспроизводит биение отцовского сердца. Подобно своему отцу, он жаждет чего-то более мясистого и основательного, чем ее травяная диета. Непрерывно растет, непрерывно требует. Она за ним не поспевает. Теперь изможденный призрак-японец вызывает у нее искреннее сочувствие. Она сама постоянно голодна.

В Порт-Блэре есть только один доктор – пожилой английский джентльмен, который пережил мировую войну и независимость и остался здесь по очень простой причине: на островах больше нет врачей. По его настоянию японцы провели санобработку нескольких корпусов Сотовой тюрьмы и превратили их в импровизированную больницу. По его настоянию Служба лесного хозяйства выписала с материка ветеринара, поскольку он сам не мог лечить одновременно и людей, и слонов.[15]15
  Колониальная тюрьма для политзаключенных в Порт-Блэре.


[Закрыть]

Доктор дает бледности Чанды Деви имя – анемия.

– Здешняя вода каким-то образом снижает содержание железа в крови, – говорит он мужу. – Так погибло большинство женщин и детей на Острове Росса и даже кое-кто из мужчин. Они умерли от загадочной болезни, которую нарекли смертью от бледности. Позже ее стали называть в телеграммах еще короче – бледная смерть. А это была всего лишь старая добрая анемия.

– Раньше моя жена не страдала анемией. С тех пор как приехала, на здоровье она не жаловалась.

– Ее организм ослаблен беременностью.

Теперь Чанда Деви, вставая, опирается на подлокотник. У нее часто кружится голова. Гириджа Прасад больше не позволяет ей стряпать и помогает принимать ванну. Он боится оставлять ее одну, поэтому работает дома.

Хотя ему следовало бы радоваться, он напуган. Единственная, к кому он мог бы обратиться за поддержкой, и есть та, о ком он больше всего тревожится.

– Что ты видишь, когда теряешь сознание? – спрашивает он у Чанды Деви.

– Я вижу красное. Как мясо. Если закрыть глаза на ярком солнечном свету, веки будто горят. Я вижу что-то подобное.

Доктор рекомендует ввести в ее рацион баранину и куриный суп, но даже Гириджа Прасад не принимает это предложение всерьез. Взамен он собирает помидоры, шпинат и свеклу и дважды в день готовит ей свежий сок. Еще он дает ей ложечку черных кунжутных семян. В природе нет ничего такого, что не могла бы излечить сама природа, – таково его убеждение.

К четвертому месяцу бледность немного спадает. Это замечает Гириджа Прасад, который ежедневно заносит в особую тетрадь данные о внешнем виде жены, о ее головокружениях, тошноте, весе и настроении. Ей удается присесть в туалете индийского типа, не потеряв сознания, однако она по-прежнему выглядит унылой.

– Тебе идет такой цвет лица, – пытается он подбодрить ее. – Я попросил бы богиню оставить его навсегда, но, боюсь, к моей просьбе не прислушаются. Мое плотоядное прошлое плохо характеризует меня в глазах индуистских божеств.

Чанда Деви улыбается. Ее муж говорит в шутку и вместе с тем всерьез. Она видит его муки. Ему хочется молиться, но в нем нет веры.

Она сидит на бамбуковом стуле, чуть раздвинув ноги, чтобы освободить место для живота. Хотя падать ей некуда – под спиной подушка, руки на подлокотниках, – головокружение не прекращается. Земля притягивает ее к себе сильнее, чем когда бы то ни было. Эта сила требует, чтобы она оставила всё, легла и забылась. Недавно ее начал преследовать странный кошмар: сидя на грядке, она пускает корни и не может выпутаться из почвы.

Она хочет ответить на комплимент Гириджи Прасада. Хочет сказать что-нибудь остроумное, чтобы на губах у него появилась улыбка, а в сердце – вера. Но слова вытекли из ее мыслей, как жизненные силы, которые вытекают из ее утробы на землю. Сидя, она оседает все ниже. Улыбается, но в тот же миг глаза ее наполняются слезами.

Гириджа Прасад выхватывает из кармана платок, выглаженный и отбеленный. Склоняется к ней и вытирает слезы. Они тут же набухают опять. Он вытирает их снова. В этот раз они такие большие, что на ткани проступает мокрое пятно. Ему приходится использовать другой уголок. Он вытирает жене слезы всеми уголками платка до тех пор, пока от них не остается и следа – теперь ее ресницы сухи и жестки, как соломинки. Он ждет. Смотрит. И только когда к Чанде Деви возвращается самообладание, складывает свой платок трижды и прячет обратно в карман. Потом отправляется на огород за овощами для ее вечернего стакана сока.

Извлечь из земли целую свеклу так, чтобы не повредить соседние растения и не оторвать стебель, всегда трудно. Сначала нужно подкопать ее серпом, а уж потом тянуть. Педантичный и терпеливый садовник, Гириджа уходит в эту процедуру с головой. Но он волей-неволей досадует на смуту, поселившуюся в его душе этим вечером. Искать уединенности, только чтобы осознать ценность общения? Сеять, только чтобы потом выдернуть? Быть целеустремленным – вот в чем смысл жизни, предполагал раньше Гириджа Прасад. Но если он не может обрести уверенность в роли мужа, разве получится из него хороший отец?

Отцовство, порог которого он должен вот-вот перешагнуть, по-прежнему кажется далеким, бесформенным и непостижимым, точно вечерняя луна ранней зимой. Оно маячит в космическом пространстве за целые световые годы от него, там, куда не добраться ни книгам, ни естествознанию, ни науке вообще – разве что простым карандашным рисункам.

В последнее время Гириджа Прасад начал рисовать воображаемые деревья. Стволы их стройны, как талии, и бугрятся наростами. Ветви, изящные, как человеческие пальцы, парят во всех направлениях – одни касаются земли, чтобы вновь прыснуть побегами, другие берут под уздцы облака. На одном и том же дереве растут всевозможные плоды и цветы – от нарциссов и лотосов до орхидей, от дынь и яблок до скромного кокоса. Возможно любое чудо, потому что возможно всё.

Когда Гириджа Прасад держит на руках своего сына, он не может различить его черты. Головка – самая большая часть, за ней чуть вздутый животик. Глаза – заштопанные щелочки. Что же до ручек и ножек, то они совсем крохотные. Гиридже Прасаду доводилось видеть чашелистики крупнее их. Обе ступни умещаются в его ладони.

Его сын – бледная сморщенная изюмина с кожей старика. Такого дряхлого, что трудно разобрать, начинает этот человечек жизнь или заканчивает. Гириджа Прасад держит крошечную руку сына в своей.

Он был один с Чандой Деви, когда у нее отошли воды – на пяти с половиной месяцах беременности. Он с тревогой заметил на матрасе пятнышко крови. На глазах у него оно расплылось кляксой. Вскоре кровь пропитала всю постель. Он подхватил жену и отнес в ванну с теплой водой. Ни на секунду он не отпускал ее руки, даже после приезда врача. Когда все закончилось, когда пропали последние сомнения в том, что их хрупкая мечта испарилась, он оставил Чанду Деви на попечении доктора. Матрас вместе с простыней выбросил. Потом отскреб кровь с деревянного остова кровати – она просочилась и туда. Перенес жену на чистую постель. Когда она закрыла глаза и ступила в тот мир, куда могла уйти лишь в одиночестве, Гириджа Прасад взял младенца и стал его баюкать.

Он держит ручку сына. Пересчитывает пальчики на руках и ногах – все двадцать. Похоже, он развивался идеально.

– Выкидыши не так уж редки. Здесь, на островах, они бывают у половины рожениц, – объясняет доктор. – Но потеря крови, если не принять меры, может ослабить ее еще больше.

Как и в любой другой день, Гириджа Прасад готовит для жены овощной сок. Потом оставляет ее в полуобмороке и едет на гору Гарриет с сыном на коленях. Он боится, что Чанда Деви, очнувшись, потребует кремировать его традиционным индуистским способом. Тогда возложить хрупкое тельце на костер должен будет он – отец.

Один, Гириджа Прасад роет руками маленькую ямку рядом с утесом, где они впервые взялись за руки. Потом хоронит своего сына в чреве мягкой и влажной почвы – в такую хорошо сажать семена. И укрывает земляным одеяльцем.

Но он не может заставить себя засыпать ему лицо. Что, если он откроет глаза и закричит, потому что ему нечем дышать?

Рубашка Гириджи Прасада мокра от слез. Эти слезы пролиты по всему, что он когда-то любил и будет любить, живому и неживому.

* * *

После выкидыша Гириджа Прасад больше не ходит в контору. Рабочий стол он перенес в спальню. Чанде Деви еще нужно восстанавливать силы. Волосы ее облетают, как осенние листья. Принять ванну – очень утомительная для нее процедура. Сознание то ускользает от нее, то возвращается снова; она бродит среди теней, одновременно заманчивых и пугающих.

Здоровье Чанды Деви волнует даже призраков. Лорд Гуденаф, ее английская свекровь, сидит у кровати, обмахивает ее веером в душные дни, отгоняет комаров. “Желательно воздержание” – вот и все, что он может посоветовать.

Призрак революционера-пенджабца взял на себя роль тестя Гириджи Прасада, и ему безразлично его безразличие к привидениям. “Из моих семерых выжили только четверо, – наставляет его призрак. – Остальные так и не успели повзрослеть. Один еще ребенком умер от укуса скорпиона, другой – от лихорадки. Любимая дочь пропала во время Кумбха Мелы. Я молился[16]16
  Кумбха Мела (Праздник кувшина) – паломничество к святыням индуизма, проходящее раз в несколько лет.


[Закрыть] богу, чтобы он забрал мою мать, а дочь вернул. Но он не откликнулся на мои молитвы, и я бросил ходить на эту святую ярмарку. Пропавших там больше, чем тех, кто нашел бога”.

Погруженному в лежащий перед ним документ Гиридже Прасаду нечего ответить.

“Сынок, я знаю, что ты за британцев. Посмотри на себя – ты одеваешься как надзиратель. Но глубоко внутри ты индиец. Прислушайся к своим предкам. Как мужчина ты не можешь сдаться. Единственный способ сохранить свое наследие – это продолжать делать детей. Если устанет одна жена, найди себе другую. Нечего сидеть на своих фамильных бриллиантах, отполируй их и пусти в ход!”

Комната кажется чересчур тесной. Гириджа Прасад встает, чтобы раскрыть окна. Он замечает, что Чанда Деви не спит, и садится рядом с ней. Даже ослабевшая, она видит, что ее муж хрупок, как фарфоровая статуэтка, по которой бегут трещины. Порой, когда он читает газету, пальцы у него дрожат в тишине его тяжкого дыхания. По утрам она часто обнаруживает на мужниной подушке влажное пятно.