Текст книги "Бред какой-то!"

Вот что сказала мама Джеки. И тогда папа Джеки ударил ее. Очень сильно. По лицу. При детях. На следующий день Джеки ушла из дома. Вместе с близнецами. Сказала, что пойдет с ними в парк развлечений, где американские горки сделаны из шоколада, а деньги растут прямо на деревьях. И собаку тоже взяла с собой. Собаку по имени Брат Монах. И еще прихватила пачку банкнот из папиного портмоне – на проезд.

– И сколько вы тут уже живете? – спросил Дилан.

– Семнадцать дней.

– Твоя мама знает, что вы здесь?

– Я посылаю ей открытки: пусть знает, что с нами все в порядке и искать нас не надо.

– Открытки с видами этого острова?

– Я же не идиотка. Открытки без надписей, с цветочками и лошадками.

– А как же штемпели?

– Десять лет назад папе надо было уехать в отпуск без нас, – сказала Джеки, – потому что он обанкротил свой банк. И меня отправили в летний лагерь. На этот остров. Тогда-то я и обнаружила здесь этот бункер.

– Тебе было пять лет!

– В лагере были и другие девочки. Они съехались из разных мест. Я до сих пор с ними дружу. Посылаю им отсюда открытки в конвертах. А они вынимают их и опускают в том городе или деревне, где живут. Они меня никогда не выдадут. Только один умный парень сумел меня здесь найти.

– Спасибо, – сказал Дилан, усмехнувшись.

– Правда же, ты будешь держать язык за зубами?

– Буду нем как могила.

– Я подумала, – сказала Джеки, – если я поселюсь на острове, то буду в безопасности. Заберусь на высокую дюну, откуда видно и море, и прибрежные отмели, и замечу врага, с какой бы стороны он ни пытался подобраться. Но как бы не так. С этой дюны не разглядеть и парома. Мой враг незрим, и это меня страшит.

Я лежала, совсем невидимая, внимательно слушала и думала про себя: я тебе не враг. Да, я твоя соперница – соперница в любви. Я сделаю все возможное, чтобы вернуть Дилана. Но я не враг. Ну как злиться на такую девчонку, как Джеки? К ней можно только ревновать. Дико ревновать.

Собака встала с песка и лизнула Джеки руку.

– Иди, Брат Монах, но будь осторожен.

Собака сбежала с дюны, помчалась по ложбине в сторону пляжа.

– Бакс и Никель всю жизнь зовут его не иначе как Собака, – пояснила Джеки. – Он ведь собака, говорят, ну так как его еще называть. Они этого от папы набрались: тот тоже называет маму просто Женщина. Она ведь женщина, ну так как ее еще называть. Они так похожи на папу, что даже не знаю, получится ли у меня выбить из них дурь.

М-да, подумала я, зачем коту имя?

– Ни один мальчишка на свете не мечтает стать банкиром, – сказала Джеки, – ну совершенно ни один – это же о чем-то говорит. А они только об этом и думают. Они уже готовые банкиры!

– А еды вам хватает? – спросил Дилан.

– Нет, – ответила Джеки, – мне воровать больше нельзя, меня уже дважды застукали. И Брата Монаха в здешних кафе уже тоже хорошо знают, он стянул уже штук десять бифштексов, с тарелок или из кухни. И ягод мне тоже не собрать: ежевика пока не поспела. У меня есть папины деньги, я их не тратила, потому что хотела поднатореть в воровстве, но сейчас я просто боюсь идти в деревню.

– Могу купить для тебя продуктов, – предложил Дилан.

– Лучше покажи, как ставить силки, – ответила Джеки. – Если мы поймаем кролика, я разведу огонь с помощью папиных банкнот. Хочу жить в мире, где вообще нет никаких денег.

Дилан вернулся к палаткам за полминуты до ужина. Когда он шел обратно по пляжу, он снова пел и пританцовывал, чего мне совершенно не хотелось видеть. Так что я приплелась раньше него.

– Где ты была, Салли Мо? – спросил Бейтел.

Я наклонилась к его уху и прошептала:

– На озере. Хотела посмотреть на бобров.

– И как, ты их видела?

– Нет, самих нет, – ответила я, – но я видела, что они хорошо потрудились, начали строить мощную плотину.

– Тс-с-с, – шикнул Бейтел.

Он сел рядом со мной, и мы ели макароны, и это было очень вкусно. Понятия не имею, кто их готовил. После ужина наши мамы пошли в кафешку. Нам с Диланом они поручили вымыть посуду, а Донни велели уложить спать братишку.

– Ненавижу с ним возиться, – возмутился Донни, – вечно я должен нянчить этого мелкого. Это ты захотела второго ребенка, я никогда не просил родить мне брата, вот сама и укладывай!

– Давай я его уложу, – предложила я, – а ты помой посуду.

– Да ладно уж, – буркнул Донни и потащил Бейтела в палатку.

– Сначала пусть почистит зубы и примет душ, – сказала их мама.

– Да, мам. Окей, мам. Пока, мам, – огрызнулся Донни, и наши мамы ушли.

– Слышь, Бейтел, я засуну тебя в спальный мешок, расскажу одну сказку о слоне-невидимке с длинным невидимым хоботом и, если ты после этого не уснешь, положу тебе подушку на голову. Причем надолго.

– Бейтел часто видит слонов, – сказала я.

– Что она говорит? – спросил Донни у Дилана.

– Что Бейтел часто видит слонов, – повторил Дилан.

Мы с Диланом мыли посуду, точно брат с сестрой. Вокруг пищали комары. Мы били их щеткой для мытья посуды и кухонным полотенцем. Но на место каждого убитого комара прилетают двое других, чтобы отомстить за павшего товарища. Я спросила, удалось ли Дилану сегодня что-нибудь поймать. Кролика там или фазана.

– Поймал одну рыбину, – сказал Дилан, – первый и последний раз в жизни. Я снял ее с крючка и бросил в ведро. Потом хотел насадить новую наживку, но обнаружил, что на крючке висит глаз. От этой рыбины. Крючок прошел через зрачок. Казалось бы, глаз уже никак не может быть живым, но он смотрел на меня. Ну бред же, бредовее не бывает. На тебя, Салли Мо, никто еще так не смотрел, зуб даю.

Ох как ты ошибаешься, подумала я, именно так те глаза на меня и смотрели. Меня вдруг начало дико бесить слово «бред».

– И удочку, и силки я выкинул, – продолжал Дилан. – Если заскучаю, лучше пойду играть в футбол.

Я уже говорила: любовь учит человека врать.

– Я часто ходила с дедушкой Давидом на рыбалку, – сказала я, – и дедушка Давид меня предупреждал: «Салли Мо, как только увидишь, что поплавок уходит под воду, хватай камень или ком земли и бросай туда скорее. Чтобы рыба знала, что больше клевать не следует». Веселенькая получалась рыбалка! Нам эта система нравилась, и рыбам тоже.

– Как он поживает, дедушка Давид? – спросил Дилан.

– Умер. Три месяца назад.

– А ты молчишь.

– Думала, ты знаешь. Про кота же ты знал.

– Про него мама принесла новость.

– С его смерти прошло девяносто пять дней, десять часов и двадцать пять минут, – произнесла я. Если ему интересно, то пусть знает все.

– Shit, – ответил Дилан, – кто же у тебя еще остался-то?

– Ты, – сказала я.

– Да, Салли Мо, я всегда у тебя буду, всегда. Лови!

Дилан принялся кидать мне тарелки, а я их вытирала. Не пластиковые, кстати.

– Ему было девяносто два года.

– Ого!

– На самом деле он был мне прадедушкой, но других у меня никогда не было, потому что со всеми остальными дедушками и бабушками мама разругалась.

– Понятно, – сказал Дилан.

– Дедушка Давид жил на нашей улице.

Мы не разбили ни одной тарелки.

Как раз дедушка Давид и подарил мне «Гамлета». Сказал, что у него два экземпляра. Не могу спать, когда вспоминаю дедушку Давида, да и не хочется. Я это уже объясняла. Гораций писал: сarpe diem – лови момент днем. А для меня важнее сarpe noctem – лови момент ночью. Донни уже давно вернулся из деревни. А я снова вижу себя в утреннем лесу, как вчера, и солнечные лучи искрятся в миллионах дождевых капель на листьях и на траве. И Бейтел где-то рядом неспешно беседует с совой. Значит, это и был возвышенный момент номер один. Вот ведь, осознаешь это только задним числом. Как будто жить и испытывать – это не одно и то же. Ну и бред. Тут было написано «ну и бред».

Позапрошлым летом мне хотелось сидеть рядом с Диланом на мостках у воды, обнявшись. В прошлом году мне хотелось с ним целоваться. А в этом году я с ним на самом деле поцелуюсь. Я ему докажу, что он мне не просто брат, и заставлю его увидеть во мне не просто сестру. И это, доктор Блум, будет возвышенный момент номер два.

Оценка, проверка, разминка

12 июля, воскресенье, 10:01

Этот остров прозвали Островом Искусств, потому что когда-то здесь жил аккордеонист. И еще потому, что однажды тут останавливались двое поэтов – в отеле, который с тех пор зовется «Два поэта». Правда, они тут оказались по ошибке: спьяну сели не на тот паром. Теперь здесь осталась лишь художественная ярмарка по воскресеньям. Или, как говорят наши мамы, «ярмарка художников». Мамы ходят туда не ради живописи, а ради живописцев. Новых папаш. По воскресеньям нам приходится вставать пораньше, потому что кафе открываются в десять утра, и мамы, в крепкой парфюмерной броне (с ног до головы), уже стоят наготове, чтобы занять лучший столик на террасе. Там мы сидим целый день. Завтракам, обедаем, ужинаем. Каждый год одно и то же: по воскресеньям – на художественную ярмарку. В обязательном порядке. Напитываться искусством полезно для общего развития.

Мамы разработали целую систему. Они обходят ярмарку трижды. В половине одиннадцатого, в половине второго и в половине пятого. Первый обход – выставление оценок по десятибалльной шкале, второй – проверка, третий – разминка. Пока они совершают обход, мы стережем их стулья. Малоприятное занятие. «Нет, простите, тут сидят наши мамы». – «Неужели? Они такие маленькие, или у меня что-то со зрением?» Некоторые желающие посидеть встают у нашего столика и сверлят нас взглядом: мол, валите отсюда, теперь наша очередь. Особенно когда я читаю. Читать можно повсюду, думают они, для этого необязательно занимать их стулья. Они правы, конечно. Это как с людьми, которые в самолете во что бы то ни стало хотят получить место у окна, а усевшись, тут же утыкаются носом в книгу. Я еще ни разу не летала, но уверена, что я как раз из таких. Неудивительно, что эти люди меня ненавидят.

Первый обход только что закончился. Мама Донни присудила парочку шестерок, моя мама – 7,8 балла, а мама Дилана не нашла никого себе по вкусу. Для нее все слишком старые. Услышав это, Дилан вздохнул с облегчением, но ненадолго: ему показалось, что его мама поглядывает на Донни. Того гляди придется звать Донни папой!

Я умираю со скуки. Когда у тебя на коленях книга, всегда можно почитать – неважно, шедевр ли это или просто какая-то чушь в переплете. Но когда у тебя на коленях тетрадь и ручка, далеко не всегда есть что написать. Мальчишки, кажется, тоже потихоньку покрываются ржавчиной. Жаль, не умею рисовать, а то бы написала их портрет: «Ржавеющие мальчики на террасе». Хотела бы я знать, о чем они думают!

В «реальном» мире узнать кого-то по-настоящему невозможно. Можно только интуитивно почувствовать, заслуживает ли человек доверия. Или рассуждать по-научному: в этот раз он сказал то-то и поступил так-то, а в другой раз – вот так-то, следовательно, если он сейчас говорит вот это, то вскоре, вероятно, поступит вот таким образом. Исходя из этого, можно с кем-нибудь подружиться. Или стать кому-то врагом. Или решить, что этот человек мне до лампочки. Но нередко случается что-то неожиданное, и приходится начинать сначала с этой неожиданностью в уме. Мысли-то у всех невидимые. Человек может думать: «Какая же эта Салли Мо хорошенькая, вот бы ее поцеловать!» Но при этом далеко не всегда скажет: «Салли Мо, какая же ты хорошенькая, хочу тебя поцеловать!» Нет, он скажет: «Ха-ха-ха, ну и тупица ты, Салли Мо, и к тому же уродина». Я немного преувеличиваю, но такое бывает. А вот еще из той же оперы: очень возможно, что все мы даже цвета видим по-разному. Может быть, для Дилана листья на деревьях ярко-оранжевые, а для меня – голубые, но нас обоих научили, что такой цвет зовется зеленым. И шпинат мы теперь тоже называем зеленым, потому что видим ярко-оранжевый и голубой. Надо поскорее приступить к завоеванию Дилана. Иначе от нехватки событий моя книга зачахнет, так толком и не начавшись.

Обед заказан. Вот-вот подадут первые бокалы белого вина – а что такого, в отпуске мы или уже в могиле? – так что вскоре наши мамы примутся мурлыкать себе под нос. Я пытаюсь придумать, о чем бы написать, Дилан тоже погрузился в мысли. Или у него в голове пусто – такое тоже возможно. Как во Вселенной перед Сотворением Мира, когда все еще было в порядке. Но вот там пролетает птичка и распевает красивые песенки. У Дилана в голове. Не стану спрашивать, о чем он думает. Дилан хорошо умеет говорить, но беседовать ему хочется не всегда. Раньше его мама утверждала, что он глухонемой. Чему ужасно радовалась.

Родители – во всяком случае, наши мамы – обожают, когда с их детьми что-то не так. Дилан глухонемой, я аутистка, у Донни СДВГ, у Бейтела еще в два года обнаружили дислексию. Когда дети уже выросли, можно хвастаться их достижениями – тем, что они умеют лучше всех. Но маленькие дети еще ничего не умеют. Вот родители и выпендриваются, рассказывая, что их отпрыски ничего не умеют лучше всех. Главное, чтобы это «ничего» называлось повнушительнее. Родители беспроблемных детей сгорают от стыда. Всем подавай ребенка с целым рюкзаком проблем. Скоро эволюция приведет к тому, что будут рождаться одни рюкзаки и только у самых невезучих – вместе с младенцем.

Бейтел блаженно смотрит в никуда: наверное, у него на коленях сидит старый бобер и рассказывает сказки. Донни свирепо пожирает глазами экран мобильного. Он ненавидит весь мир. Порой он даже дышит с трудом, будто утопает в ненависти. Когда ему было двенадцать, он хотел переехать к отцу, но тот отказался. Отец Донни – адвокат. Был адвокатом. Теперь он в правительстве. Донни ему не в кассу, сказал он. Буквально так и сказал. Бред, конечно. Видимо, Джеки права: отец Донни пошел во власть, чтобы потом заполучить местечко в банке.

Мамы перешли к проверочному обходу. Чтобы получше изучить мамины 7,8 балла. Между рыночными прилавками и нашей террасой прокладывает себе дорогу блестящий «порше». И это притом, что машинам въезд сюда вообще-то воспрещен! За рулем сидит какой-то важный типчик с ужасно знакомой физиономией (где я его видела?), а рядом и на заднем сиденье – девицы с палитрами вместо лиц: краска с них так и капает. Нам приходится подвинуться, чтобы их пропустить. Дай обезьяне банан – и она его съест, дай два – и она обменяет один на «порше». Какой же бред! Вот это все. Никак не могу сосредоточиться.

Я хочу говорить прямо то, что думаю. Записывать слово в слово. Слов на свете хватает. Нужно только научиться не бояться. Честность не купишь, ее можно только присвоить: она моя! Я чувствую себя ужасно одинокой. Вообще-то, одной быть нестрашно. Но совсем другое дело, когда ты сидишь среди тысячи людей на стуле, на который зарятся другие. Вот уж дрянной день воскресенье!

12 июля, 22:59

Кандидат, заработавший 7,8 балла, – это художник со смешными картинами и артистической копной волос. По результатам проверочного обхода оценку ему повысили до 9,4. Добыча дня. Мамы опрокинули еще по бокальчику, мурлыканье перешло в тихое пение, и ровно в половине пятого они встали из-за стола на «разминку». Наше с Диланом присутствие обязательно – это традиция. Наша задача – сопровождать их с ужасно умным видом. Пусть все думают: раз уж у этой женщины такой ребенок, с мозгами у нее точно полный порядок. Если верить нашим мамам, художники любят умных женщин.

Обход не состоялся. Мамы Донни и Дилана никого себе не нашли, так что мы впятером направились прямиком к маминой добыче. Помогать маме клеить кавалеров – не самое любимое мое занятие, но она хотя бы никому не изменяет. Мама – одинокая женщина, никому нет дела до ее выходок. Только мне есть дело. А мне не привыкать. К тому же есть шанс, пусть и крошечный, что она наконец отыщет кого-то подходящего. Обладателя обширной библиотеки или классного рассказчика. Вроде папы Бейтела.

Художник приветствовал нас широченной улыбкой. Видимо, они с мамой уже познакомились и слегка размялись.

– Три грации возвращаются! – сказал он.

Это мне понравилось. Что он знает слово «грация». Ну а что он применил его к нашим мамам – это уж на его совести. Я сразу заметила, что он в парике: черные кудри совсем не подходили к его морщинистому лицу. На нем была просторная белая рубаха типа индийской, линялые джинсы и ковбойские сапоги на высоченных каблуках. От одного взгляда на них кружилась голова. По мне, так 5,6 хватило бы за глаза.

Он подмигнул мне, перевел взгляд на Дилана, прищурился и открыл было рот, чтобы что-то сказать. Но не сказал. Выглядел он, конечно, по-дурацки, но все же лучше, чем его картины. Они напоминали детские обои: натюрморты в кричащих тонах – горшки, кастрюли, вазы и бутылки, а в них – шаловливые мультяшные герои.

Мамы, хихикая, рассматривали кофейник, из которого торчала голова Микки Мауса с высунутым языком и крышкой на макушке. Нет, они не хихикали, они умирали от хохота.

– Симпатичный носик, – сказала моя мама.

Она указала на носик кофейника, и тут дошло и до меня. Конечно же, в носике должна была находиться пиписька Микки Мауса. Больше деваться ей было некуда.

– Это автопортрет, – ответил художник.

Мамы так и покатились со смеху. Им пришлось вцепиться друг в друга, чтобы не скатиться с земного шара. Когда к ним вернулся дар речи, моя мама спросила:

– Над искусством ведь можно смеяться?

А художник ответил:

– Этого я и добивался.

Такую фразу мне уже доводилось слышать.

Я потянула Дилана в сторонку.

– Этот тип – полный фейк, – сказала я ему, – и его работы, и он сам. Ты на его сапоги взгляни: не каблуки, а ходули. Еще и парик носит. Как думаешь, стоит маму предупредить?

– А с чего ты взяла, что это парик, Салли Мо?

– Я парики и накладки за километр чую. Когда в небе пролетает самолет, я по шуму слышу, сколько на борту пассажиров в париках. Он – лысый коротышка, и, по-моему, его самого тошнит от дерьма, которым он тут торгует.

В глазах Дилана вспыхнул огонек. Он прислушался к речи художника, который вещал что-то о магическом реализме, приправленном юмором, и сказал:

– Я его уже видел. По голосу узнаю´. Наткнулся на него недавно в дюнах.

– Серьезно? – ахнула я.

Дилан кивнул и добавил:

– И тогда он писал картину получше этой.

Я сдержалась.

– Но зачем же он торгует здесь дерьмом? – спросил Дилан.

– Бинго, мани-мани, дзинь-дзинь, касса, – объяснила я. – И из-за наших мам.

Дело в том, что мама только что сказала: мол, ее очень интересует картина с кофейником. Я научилась ни во что не вмешиваться, но что, если она повесит ее на кухне и отныне мне за завтраком придется любоваться Микки Маусом с высунутым языком и затолканным в носик пенисом? Слава богу, художник ответил, что картина уже продана и ее вскоре заберут.

– Но раз уж… – продолжил он, шурша языком, как банкнотами в пачке… Так, пожалуй, c этим сравнением я переборщила. – Раз уж она тебе нравится, вечером я напишу для тебя в точности такую же. Если только… вечером мы не займемся чем-нибудь другим.

Он поправил маме упавшую на лицо прядь волос и провел пальцем по ее щеке. Я словно сама почувствовала это прикосновение. И мне оно не понравилось.

– Вот что я тебе скажу, – продолжил он. – Ты пока подумай, а когда торговля свернется, мы вместе выпьем – я угощаю. И, если хочешь, я сгоняю домой и напишу тебе картину, а вечером доставлю ее лично и повешу на стену.

– Придется прихватить крючки для палатки, – ответила мама.

– Своими руками забью их в брезент. Ну а передумаешь покупать – останемся друзьями. – Он протянул руку и представился: – Брандáн.

И имя-то у него как парик. Но мама просто растаяла – хоть соскребай ее с тротуара.

– Аппетитный все-таки экземпляр, – заметила мама Донни.

– Вот только этот хипповый прикид… – отозвалась мама Дилана.

– Даже самую уродливую одежду можно снять.

Это слетело с уст моей мамы. Разве можно ненавидеть того, кто говорит такие вещи? Да я ее и не ненавижу. Писала уже. Вообще-то, я маму плохо знаю: мы редко видимся. Днем она в офисе, а по вечерам продает попкорн в кинотеатре. Откладывает на потом. Для меня. Она уверена, что я поступлю в университет. Потому что я – высокоодаренная. В свободное время она ищет для меня отца в интернете. У странного поведения всегда есть причины. В последнее время я стараюсь больше думать о причинах, чем о поведении, и это помогает.

Ярмарка потихоньку сворачивалась. С разных сторон все чаще доносилось детское нытье. Ненавижу скулящих детей, но попробуй скажи об этом, и услышишь в ответ: «Ты раньше вела себя точно так же. И ничего, выросла нормальным человеком, так ведь?» Да, думаю я, потому что кое-кто принял меры, сделал мне замечание – и не мама или папа, а дедушка. Вот потому я и выросла нормальным человеком.

Вдруг Дилан предложил:

– Салли Мо, расскажи какой-нибудь анекдот.

Я перепугалась до смерти, но ответила:

– Ладно, Дилан. Он длинный, но, по-моему, можно уложиться и в полторы минуты.

– Уж постарайся.

И я рассказала:

– Как-то раз в Дании умер старый король, и его сын, принц Гамлет, заболел от горя. Его мать, королева Гертруда, через пару недель вышла замуж за брата умершего короля, и этот брат взошел на трон. Молодой принц единственный ходил в трауре. Однажды солдаты рассказали ему, что в дозоре видели на стенах замка призрака. Он был в доспехах, но с открытым забралом и в точности походил на старого короля. Той же ночью принц поднялся на стены вместе с солдатами. Призрак явился снова, и, проклятье, это и правда был отец Гамлета! Он рассказал, что его убил Клавдий – его брат, новый король. Влил ему в ухо сок белены. А белена, Дилан, – это страшный яд. Старый король сказал: «Говорят, меня укусила змея, но… эта змея теперь носит корону Дании». Он попросил принца отомстить за себя, и Гамлет поклялся это сделать. Пропел петух, и призрак исчез. Гамлет подумал и решил притвориться сумасшедшим. Он был влюблен в…

– Время истекло, Салли Мо, – прервал меня Дилан.

За соседний столик уселась та знаменитость из «порше». При нем были те же три девицы и картина, которую он положил на столик, – Микки Маус в кофейнике. На ней все еще висел ценник: пять тысяч евро. При виде ценника мамина челюсть едва не исчезла в декольте. Хорошо, что картина ей не досталась, а не то сидеть нам полгода без крошки во рту. Конечно, когда перед тобой на кухне висит такое, кусок в горло не полезет, но все же.

– Шампанского, куколки мои? – спросил этот типчик.

Чем меня бесят знаменитости – так это тем, что ты знаешь: они знамениты, но почему именно? Ну да, их показывают по телику. Но почему показывают? Потому что они знамениты, понятное дело. Я имею в виду: ты не знаешь, что они умеют делать. Петь, танцевать или, может, ставить спортивные рекорды? И узнать это невозможно, потому что увидеть знаменитостей можно только в программах, в которых они делают то, чего не умеют: танцуют на льду и безо льда или выживают на необитаемом острове. Может, они ничего не умеют и как раз поэтому подходят для таких передач?

Дедушка Давид однажды рассказывал, что в молодости тоже стоял на таких вот ярмарках и продавал свои картины. Дело было вскоре после войны, Второй мировой. Он написал несколько маленьких картин, тридцать на сорок сантиметров, и продавал их по тридцать гульденов. «Сущие гроши – за такие-то сокровища», – говорил он. И вот однажды проходит мимо какой-то богатей, показывает на одну из дедушкиных работ и говорит: «Такая фитюлька и за такие деньги?» – «Ах да, вижу, – отвечает дедушка Давид, – спасибо, что обратили мое внимание, я забыл один ноль». И превращает тридцать в триста. «Вот это номер! – удивляется богатей. – Такая дорогая?» И тут же покупает. За триста. Он еще прошелся с ней по всей ярмарке, прямо с ценником, чтобы все видели, чтó он купил. И за сколько. «Вот оно как устроено», – сказал дедушка Давид. Половину из тех трехсот гульденов он потратил в тот же вечер, потому что мимо проходила девушка, продававшая кофе, и спросила, не желает ли дедушка Давид чашечку. А дедушка (он все еще стоял и удивленно рассматривал сотенные банкноты у себя в руке) перевел взгляд с денег на кофе, с кофе на деньги, а с денег на девушку и ответил: «Да, а сегодня еще и с печеньем». Она рассмеялась. «И мы впорхнули друг к другу в объятия, – вспоминал дедушка Давид. – Ветер дул подходящий – с двух сторон сразу». Девушка была на семь лет старше него – ну и подумаешь. Они сели в поезд, отправились к морю и поужинали в самом шикарном из тамошних ресторанов. Ели устриц и пили шампанское. «Если у тебя есть деньги, Салли Мо, их надо немедленно тратить, – говорил дедушка Давид. – На что-нибудь прекрасное, чего никогда не забудешь. Иначе они все равно кончатся, а ты, хоть убей, не вспомнишь, что с ними сделал». Остаток ночи они просидели на вершине дюны, глядя на волны и звезды. Дедушка Давид и бабушка Йорина.

Мимо террасы прошел темнокожий мужчина.

– Эй, мумба-юмба, – крикнул типчик из телика, – у тебя кокосовых орехов не найдется?

На террасе все замерли. Как по волшебству. Как в «Спящей красавице». В сотнях глаз вокруг меня застыло возмущенное изумление. Иногда люди оказываются лучше, чем о них думаешь. Знаменитость с девицами завизжали от хохота, как пожарная машина, полицейский патруль и карета скорой помощи – нет, две кареты – в одном гараже. И от удовольствия захлопали друг друга по коленкам.

И тут произошло кое-что замечательное: один из официантов вышел на террасу с чашкой кофе. Подошел к нашему столику. Кофе никто не заказывал. Он притворился, что споткнулся. То есть он по правде споткнулся, но нарочно. Я заметила, как он одной ногой поддел пятку другой, оступился, и горячий кофе полетел с его подноса и попал прямо в промежность мужика из телика. Тот взвыл от боли и вскочил. Если бы я это засняла, вышло бы вирусное видео. Слова он выдал такие, которые даже в нашей семье не произносят вслух.

Официант сказал:

– Ой, простите-простите, минуточку, вы сядьте, я все исправлю, сядьте, пожалуйста!

Типчик сел, а официант взял бутылку кокосовой воды с одного из столиков и вылил типчику на промежность.

– Пожалуйста, – сказал он, – кокосовые орехи.

Раздались оглушительные аплодисменты. У меня мурашки по коже побежали от счастья.

– Как по-твоему, Дилан, что такое расизм? – спросила я.

Не задумываясь ни на секунду, Дилан ответил:

– Это когда ты в своих действиях, словах и мыслях учитываешь цвет кожи другого человека.

Это была одна из самых красивых песен той самой птички, что время от времени пролетает у него в голове. Я чмокнула его в щеку.

– А что, если, – сказала я, – я вижу на ярмарке мужчину и думаю: наконец-то тут прибавилось цвета, давно пора, острову это только на пользу?

– Тогда ты – добрая расистка, – ответил Дилан.

– А что ты скажешь об изобретателе коричневого пластыря?

И тут Дилан чмокнул меня. Прямо в губы.

Все это выдумка, от первого до последнего слова.

Я насочиняла все, что написано выше. С того момента, как за соседний столик сел мужик из телика, и до поцелуя Дилана. Оказывается, это веселое занятие. А по правде «порше» еще раз проехал мимо и по улице прошел темнокожий мужчина. По-моему, писатели именно так и поступают. У них на глазах что-то случается – что-то незначительное, и они пытаются представить, как еще могли повернуться события. И записывают. Если получается хорошо, незначительное превращается в значительное. Говорят, главное для литератора – уметь вычеркивать. Но у некоторых писателей я бы хотела прочесть все, что они вычеркнули. Кстати, история дедушки Давида – не выдумка. Он действительно однажды продал картину ценой в тридцать гульденов за триста и в тот же день познакомился с бабушкой Йориной. И с тех пор они шестьдесят лет порхали вместе. Пока бабушка не умерла, а дедушка Давид не приземлился в кресло у окна.

Ярмарка потихоньку пустела. Продавцы паковали товар и разбирали прилавки. Стулья можно было больше не охранять. Художник Брандан подсел за наш столик и заказал нам всем напитки. Человек слова.

– Вы пишете только Микки Мауса в кофейниках, – спросил Дилан, – или в свободное время пробуете себя и в других жанрах?

Надо было видеть лицо Брандана! Он раскусил, что его раскусили. Что Дилан его узнал.

– Да, – ответил он, – в свободное время я иногда пишу и другие вещи – пейзажи, маринистику.

– Интересно, – сказал Дилан. Он и вправду это сказал.

Я устала. Вот что бывает от целого дня ничегонеделания. Мысли мелькают у меня в голове одна за другой, как падающие звезды: ты их видишь, но рассмотреть не успеваешь. Надо с этим что-то делать. Конечно, плохой, но хорошо написанный рассказ лучше хорошего, но плохо написанного. Я бы хотела, чтобы то, что я сегодня навыдумывала, вошло в книгу. Для тренировки. Для следующей книги. В книгах пишут об обычных людях в необычных ситуациях, или о необычных людях в обычных ситуациях, или о необычных людях в необычных ситуациях (хотя через такие, как правило, не продерешься). А вот об обычных людях в обычных ситуациях – никогда. Об этом пишут только в дневниках.

Трудность заключается вот в чем. То часами ничего не случается, и приходится что-нибудь выдумывать. То случается что-то столь забавное, что это сразу хочется записать. Сейчас почти полвторого ночи, и из маминой палатки только что раздался вопль:

– Он лысый! Он коротышка!

Идет дождь. Шелестит листьями, шуршит по брезенту палатки. Словно это умершие с тобой разговаривают. Их слов не разобрать, но здорово, что они рядом. Дедушка Давид любил грозу. Молнии, бури, ломающиеся деревья, сорванные крыши, падающие метеориты – он приходил в восторг, когда природа оказывалась сильнее человека. Он видел в этом возвышенное, хотя так и не называл. Смерть для него была бурей, уносящей с собой то, что слишком ослабло и больше не может стоять на ногах. Заждавшись своей собственной бури, дедушка нашел для себя аэродинамическую трубу. В переносном смысле. Дедушка терпеть не мог приятную погоду, летнюю жару, восточный ветер. Он спускался в подвал и сидел там, пока ветер не начинал снова дуть как положено – с юго-запада.

У входа в мамину палатку стоит пара ковбойских сапог. Полных воды. На передней стойке висит черный парик. Грустный, как хороший анекдот. Как же классно мне было с Диланом на художественной ярмарке! Заставить его увидеть, что он мне не просто брат, а я ему – не просто сестра, пока не удалось. Но то, что между нами есть, у меня не отнимет никто. Надеюсь. Думаю. Уверена.