Текст книги "Бред какой-то!"

Ни одного «бреда»

13 июля, понедельник, 8:49

Я уже писала: настоящее, глубочайшее счастье можно испытать, только когда рядом никого нет. Вот самое прекрасное, что мне доводилось об этом читать: «Главное, чему нужно научить ребенка, – это любви к одиночеству, потому что лишь в одиночестве можно найти покой, необходимый для глубочайшего счастья». Но я не одна. Неподалеку стоят ковбойские сапоги, воды в них доверху – хоть форель разводи. Под дождем мокнет парик. Грустный, как хороший анекдот. Это я уже писала, но не грех и повторить.

А может быть, маскируются вообще все и всегда? Банкиры в строгих костюмах, футболисты в татуировках, художники с косматыми шевелюрами. По-моему, по вечерам они стягивают с головы шевелюры, сбрасывают костюмы и смывают татуировки. Если ты что-то умеешь, демонстрируй это своей работой, а не внешностью. Взгляните на фотографии писателей. Толковых писателей. Все выглядят прилично. Не выряжаются как клоуны – им незачем. Косматые художники – бездари, футболисты с татуировками – мазилы, банкиры в дорогих костюмах – грабители.

13 июля, 13:02

Дилан выбрался из своей палатки, и дождь кончился. Дилан подмигнул мне. Как человек, которому приснился приятный сон.

– Ты что в такую рань, Дилан?

– Сегодня моя очередь готовить завтрак, Салли Мо, – ответил он. – Круассан хочешь?

– Хочу. Купи побольше, у нас гости. – Я указала на сапоги и парик. – Видишь скальп?

Дилан усмехнулся. Ему-то легко ухмыляться – не его мама лежит в палатке в обнимку с лысым гномом.

– Я в курсе, Салли Мо, – сказал он. – Скажи-ка, а ты случайно не перешла в лагерь тех, кто завтракает корнем одуванчика в крапивном соусе?

– Что хуже, Дилан, – ответила я вопросом на вопрос, – одна жизнь, полная всего самого вкусного и приятного, или полторы жизни с сырой морковкой на завтрак, обед и ужин?

– Это не игра «что хуже», Салли Мо, это игра «что лучше», а в такие мы не играем.

– Дедушка Давид говорил: «Здоровье – недуг нашего времени».

Дилан опять усмехнулся и отправился в магазин при кемпинге. Через четверть часа он вернулся с двумя полными сумками. Из одной торчала местная газета.

– Газетку прикупил, Дилан?

– Нужно быть в курсе того, что творится в мире.

– И обо всем этом пишут в островной газетенке?

Дилан забросил газету к себе в палатку и поставил на огонь воду для чая, кофе и яиц. Я взяла газету с его спальника.

– Эй, – крикнул Дилан, – положи обратно, она моя!

– А ты отними! – Я спрятала газету за спиной.

Я была не прочь подурачиться и в шутку подраться. Занятие это безобидное, но, если подойти к нему с умом, можно немного пообниматься. Однако Дилан пожал плечами и занялся завтраком.

На первой полосе были напечатаны две нечеткие фотографии. На одной – собака на пляже с куском мяса в зубах – Брат Монах. На второй – девочка прижимает к груди сумку с продуктами и пугливо озирается. Лицо закрыто волосами. Но вполне узнаваемо для тех, кто с ней знаком. Заголовок гласил: «ВОРЫ ВСЕ ЕЩЕ НА СВОБОДЕ».

– Эй, Дилан, ты видел? – спросила я. – На острове воруют. Даже тут.

– Я еще не смотрел, – ответил он.

Я прочитала вслух: «В последние несколько дней на острове опять хозяйничали воры. Ограблению подверглись пляжные кафе и оба супермаркета. Наиболее примечательным из преступников является большой пес, который возникает из ниоткуда, хватает добычу с тарелок или вылавливает из кастрюль и столь же быстро буквально растворяется в воздухе. Этого дьявола видели уже раз десять и даже заставали с поличным, однако задержать его пока не удалось. Вторым преступником является молодая белая девушка с темными волосами средней длины».

Я покосилась на Дилана. Он покраснел, но, возможно, оттого, что склонился над дымящейся кастрюлькой с яйцами.

«Всех, кто располагает сведениями о личности или местонахождении девушки и собаки, просят обратиться…»

Слева и справа вжикнули молнии палаток.

– О боже, нет! – раздался голос живописца Брандана.

Он вылил воду из сапог и принялся отжимать парик.

Вслед за ним из палатки с сияющей улыбкой появилась моя мама:

– А у меня сегодня урок живописи!

Жаль, что по людям не видно, занимались ли они этим. Из штанов у них не идет пар, из глаз не брызжет фейерверк, из ушей не гремят фанфары. Когда футбольная команда забивает гол, твой смартфон пищит, и можно посмотреть, какой счет и кто отличился. Для автомобилей тоже существует нечто подобное. Сфотографируй машину и узнаешь, сколько у нее километров на счетчике, какие у нее дефекты и за сколько можно купить такую же подержанную. Вот такое приложение не помешало бы сделать и для людей. Дзинь! Ага, он прямо сейчас этим занимается! С кем? Дзинь! Только этого не хватало!

Из леса вышел Бейтел. Я не слышала, как он уходил, но он всегда просыпается еще раньше меня. Донни не подавал признаков жизни.

– Я еще вчера вас узнал, – признался Дилан Брандану.

– Это я понял, – ответил художник. – Пса своего нашел?

– Он не мой, – сказал Дилан. – Он у меня кроссовки стащил. Мне понравилась картина, которую вы тогда писали.

– Она на чердаке, вместе с другими морскими пейзажами.

Брандан засмеялся. Вообще-то, без парика и сапог выглядел он вполне нормально.

Чаще всего мы не знаем, кто выползет утром из палаток наших мам. А если и знаем, то всегда интересно посмотреть, как именно они выползут. Смущаясь в первых лучах солнца, раздавая визитки, фоткая все подряд, снимаясь, елки-палки, с нами всеми разом, часами разглагольствуя о себе или в слезах удирая из кемпинга. Мне по душе, когда мужчина посидит, с улыбкой уставившись в пустоту, выпьет кофе не хлюпая, съест яйцо ложкой, поможет вымыть посуду, поцелует маму и исчезнет навсегда. Вот такому я бы разрешила остаться.

Над нами пролетели две гусиные стаи, мы посмотрели им вслед и приступили к завтраку. «Молока было больше, чем мы могли выпить». Это из какого-то стихотворения. Не помню, кто автор: никогда не запоминаю поэтов. Бейтел скатывал ломтики сыра в шарики и засовывал в рот. Он вегетарианец. Животные знают больше людей, говорит он, и, если их съесть, многие знания пропадут навсегда.

– Вы еще не успели сделать копию Микки Мауса? – поинтересовался Дилан.

Брандан махнул в сторону маминой палатки.

– В твоем голосе слышатся критические нотки, – сказал он, – и даже проскальзывает легкое презрение. Но нет такого закона, который запрещал бы дважды или трижды писать одну и ту же картину. Я художник, и вдобавок у меня есть работа. Как художник я впитываю в себя пейзаж, все мироздание, пропускаю его через душу и наполняю своей кровью, своим дыханием, а потом швыряю все это на холст, и мы с мирозданием сливаемся в одно целое.

Неплохо у этого Брандана язык подвешен!

– А что у тебя за работа? – спросила мама.

– Малевать чайники, – ответил Брандан, – с Микки Маусом внутри. Могу еще с Дональдом Даком.

– Разве моя картина не красивая? – спросила мама.

– На свете нет ни одной картины, – ответил Брандан, – которая абсолютно никому не нравится.

– А… – протянула мама. – Но это настоящее искусство?

– Это не мне решать, а тебе.

– Я думала: немного юмора в искусстве – в этом ведь нет ничего плохого?

– Конечно нет, милая, – согласился Брандан.

Я подумала, что маме тоже не помешало бы немного юмора. И еще я подумала: надо поучаствовать в разговоре. Говорить так, как говорила бы героиня книги. Так у меня, по крайней мере, получится хорошая героиня. Видимая. Слышимая. Чуемая (странное слово). Смакуемая.

– Выходит, – сказала я, – когда ты занимаешься искусством, ты лысый, а когда малюешь дерьмо, надеваешь парик.

– Да, – ответил Брандан. – Потому что правительство решило сэкономить на искусстве миллионы. Они задушили все – оркестры, живопись, скульптуру, детский театр, они вырвали у нашей страны сердце.

Он сказал это мне. Он меня услышал. Он меня видел. Брандан начал казаться мне симпатичным. Скорее всего, потому что таким и был – симпатичным. Пожалуй, он не совсем бесполезный факт.

– И с тех пор, – продолжил Брандан, – все мастера-виртуозы вынуждены превратиться в виртуозов-трюкачей и выплясывать, как медведь на горячей сковородке. Чтобы нас заметили, нам приходится валять дурака. И поэтому да, я ношу парик. – Он начал заводиться. Приятное зрелище. – Люди, которые ни бельмеса не смыслят в искусстве, готовы купить картину, только если ее автор – длинноволосый артистический тип, с которым вдобавок приятно поболтать. Думаете, сидел бы я тут, если бы вчера не напялил парик? Благодаря нашему правительству в этой стране теперь делают один только мусор. Одно дерьмо.

– Будешь уходить, забери Микки Мауса с собой, – попросила мама.

– Эти миллионы, сэкономленные на искусстве, – сказала я, – они достались директорам банков. И теперь эти директора распивают на них шампанское.

Слова сами собой сорвались у меня с языка. Упс! Я боялась взглянуть на Дилана. Я точно знала, что он смотрит на меня с подозрением. Откуда мне это известно, про банкиров? Ну как откуда, Дилан, – из газет, из телика. Все-таки второй класс гимназии, интеллект зашкаливает, вот и почитываю иногда. Но на всякий случай я поскорее сменила тему.

– Ты женат? – спросила я у Брандана.

– Периодически, – ответил он.

– В смысле, сейчас женат?

– Пока нет.

Он взял маму за руку, и мое отвращение начало потихоньку возвращаться.

– А ты хочешь стать художником? – спросила я у Дилана.

– Понятия не имею.

– Лучше не надо.

Я все еще не осмеливалась заглянуть ему в глаза. Но такие диалоги мне нужны для книги. И все это я произнесла по правде.

Брандан взял свой парик и сапоги, нырнул в палатку, забрал Микки Мауса, поблагодарил за приятный отдых и босиком зашагал прочь.

– А как же мой урок живописи? – крикнула ему вдогонку мама.

– Урок тут ни при чем, он состоится, – крикнул в ответ Брандан, – я знаю одно романтичное местечко.

Мама просияла.

Когда разговариваешь с людьми или видишь их по телику или в кино, можно многое о них узнать. Но только не их мысли. Если хочешь знать, что люди думают, нужно читать книги, романы, рассказы. Для того литературу и изобрели. Вот только выдуманные персонажи никогда не лгут. Не могут – автор не даст. В реальности никогда не знаешь, врет человек или нет. Самое страстное любовное послание может оказаться враньем – злым розыгрышем. Враньем могут оказаться песни, закадровый голос в фильме: всегда приходится гадать, правда ли это. В театре враньем может быть все. Если и верить людям, то только в книгах. Если автор пишет: он подумал то-то – значит, так оно и есть. Книжный персонаж не способен возразить против того, что его мысли становятся достоянием публики. Потому что он не существует. И в то же время он самый честный человек, какого только можно встретить в жизни. А если он и врет, то писатель обязательно на это укажет, чтобы читатель понимал. Такие люди бывают лишь в романах и рассказах.

Если сегодня завтрак готовил Дилан, значит, моя очередь мыть посуду, так что придется его отпустить. Вот облом! Хотя я знаю, куда он собрался. Он взял газету, сложил ее и засунул в задний карман, засвистел и зашагал, как… Похоже, от саблезубого тигра-папаши мне уже не отделаться. Тьфу ты! Бред какой-то.

Донни наконец вышел из палатки, и его тут же назначили нянькой Бейтела. Их мама пока никого не закадрила, а мама Дилана собралась в деревню с ней за компанию, в надежде, что в понедельник утром там болтается много молодых парней. Моя мама пошла прихорашиваться к уроку живописи. Настроение у Донни было еще хуже моего. Он тут же нырнул обратно в палатку, а Бейтелу рявкнул, чтобы тот трижды постучал, если ему понадобится нянька.

Я мыла посуду, Бейтел помогал. Мы ни о чем не разговаривали, потому что рядом намывал тарелки весь чертов кемпинг и о своих зверях Бейтел рассказать не мог. Он спросил, бывала ли я когда-нибудь в Дутинхеме. Я не бывала. Он тоже. Мы мало друг о друге знаем, видимся только летом на острове. Дело в том, что наши мамы не дружат между собой, это наши папы были друзьями. Папа Дилана, папа Донни и мой. Они вместе играли в рок-группе. Потом у наших пап появились наши мамы. Потом мамы выгнали пап, и те разбрелись по миру. А мы остались с мамами. А мамы – друг с другом. Раз в год они собираются вместе и две недели охотятся на мужчин. Однажды к нам присоединился папа Бейтела, и его мама в охоте не участвовала. Моя – да. Я уже рассказывала, чем это кончилось. Бейтел спросил, не бывала ли я в Андорре. Нет. И он нет. Нам было хорошо вдвоем. Окружающие думали, что мы брат и сестра. Я бы не возражала, если бы так оно и было. Бейтел спросил, не соглашусь ли я побыть его нянькой, но я ответила, что у меня есть одно дельце. Вот им-то я сейчас и займусь.

Бабло никого не спасло, и Бог никому не помог

13 июля, понедельник, 23:47

Пишу ночью, когда все протекает медленнее, чем днем, и представляется ужаснее, чем при свете. Мама Донни до сих пор не подцепила себе дружка. Мама Дилана все еще ищет себе милого не старше тридцати и спит в палатке одна. А Брандан, чтоб ему пусто было, опять ночует у моей мамы, и все думают, что ночь приглушает звуки, но это не так. Днем горящую свечу почти не видно, а ночью она светит особенно ярко. Хотя пламя ровно такое же. Со звуками дело обстоит так же. Но днем все происходит вдвое быстрее, а сегодня – так вообще с головокружительной скоростью. Вот что случилось.

Я пошла к бункеру кратчайшей дорогой. Конечно, это не так увлекательно, как красться за Диланом. Но я совершенно не знала, что меня ждет, а от этого адреналин в крови и без того зашкаливает. Я легла на свое местечко, откуда все видно и слышно, но ничего не увидела и не услышала. Только кустик над дверцей на дюночке (все слова с уменьшительным суффиксом). Ничего крупного, ничего, что может вызвать беспокойство. Ни Дилана, ни Джеки, ни собаки, ни гаденышей близнецов. Может, они все пошли воровать. И завтра Дилана тоже пропечатают в газете. Или они все пошли ставить силки или ловить рыбу. Или…

Я всю жизнь исходила из того, что Дилан ждет меня так же, как я – его. В смысле, мы оба ждем, когда будем готовы для любви. В смысле, взаимной любви. Вот красивый мальчик встречает девочку-уродину, но он снимает с нее очки и… я к этому уже готова, а он, возможно, оказался к этому готов раньше меня, и был уже с десятью девушками или с двумя, и знает, как это делается, и сейчас он там, в бункере, с JKL … Жаль, что для человеческой фантазии нет ни берушей, ни черных повязок на глаза. У меня все тело зудело, как будто под одеждой копошились кузнечики и земляные блохи. Я села и стала чесаться. Ага, вот и они! Дверца открылась, и Джеки с Диланом вылезли на улицу.

– Будь очень осторожна, – сказал Дилан. Он помахивал зажатой в руке местной газетенкой.

– Монтировка и карманный фонарик, – отозвалась Джеки, – тогда можно будет и по ночам. Но где же Брат Монах?

Я боялась лечь на живот – вдруг они услышат шорох и заметят меня. Поэтому я вся сжалась за моим кустом дюнной травы и услышала, как Дилан спросил:

– А сколько стоит монтировка?

В этот момент кто-то сильно толкнул меня в спину. Я как сидела, так и кувырнулась через куст травы, покатилась по песку вниз и приземлилась у подножия той дюны, на которой сидели Дилан с Джеки. У всех на виду. В смысле, приземлилась у всех на виду. Хотя и они сидели у всех на виду. Поверх меня шлепнулся Бейтел. А на том месте, где я только что пряталась, стоял Донни. Руки в боки, кивает, словно палач, оценивающий новый топор.

– Отличное местечко, – сказал он.

– Пр-р-роклятье! – воскликнула Джеки, вскочила на ноги и бросила Дилану в лицо горсть песка. – Предатель долбаный!

Потом встала на колени, чтобы забраться в бункер. Наверняка хотела достать свое ружье.

Поэтому я закричала:

– Стоп!

Все замерли. Кто стоял, кто сидел, кто лежал – все застыли в своих позах. Я сказала, что это я виновата – это я пришла сюда, прокравшись за Диланом.

– Ты называешь это «красться»? – спросил Донни. – Ты пришла сюда прямиком. А Дилана я вообще не видел.

– Слышишь, ты, предатель! Слышишь, – прошипела Джеки, – это ты рассказал, где я прячусь.

– Честное слово, нет, – выпалил Дилан.

– Я прокралась за Диланом в пятницу, – объяснила я, – и позавчера я тоже тут была. Когда он принес удочку и силки.

Дилан посмотрел на меня, как будто я у него на глазах превратилась в насекомое. Он открыл было рот, но Донни его опередил:

– Вот Бейтел точно крался: у него все руки в царапинах от ежевики, через нее и продирался.

Бейтел показал руки. И правда, все в крови.

– А я пошел за Бейтелом, – сказал Донни, – потому что меня припахали за ним присматривать.

Тут на дюну взбежала собака с половиной жареной курицы в зубах. Отдала добычу Джеки и тотчас улеглась рядом с Бейтелом, тихонько поскуливая.

– И давно ты меня преследуешь? – спросил Дилан.

– С тех пор, как научилась ходить, – сказала я.

– Правда? – спросил Дилан.

– Да, – подтвердил Донни.

– Черт подери, – выругался Дилан.

Бейтел поднял голову:

– Сюда идут люди!

Мы все замолчали и прислушались. Издали доносились голоса.

– Они ищут собаку, – предупредил Бейтел.

Джеки вскочила. Обвела нас безумным взглядом. На миг задумалась. Затем скомандовала:

– Все в бункер. Немедленно!

Дилан мгновенно нырнул под землю. Бейтел взял меня за руку и потянул ко входу. Вместе с собакой мы протиснулись через люк. Джеки взяла ветку и принялась заметать следы на песке.

– Тебе помочь? – спросил Донни. Никогда не слышала от него такого вопроса.

– Брысь в бункер, мудила! – рявкнула Джеки.

Через полминуты мы уже сидели друг у друга на головах в кромешной тьме внутри бункера. Воняло мочой. Ужас как воняло. Мы молчали. Джеки искала что-то на ощупь. В смысле, подозреваю, что это она шарила в темноте, потому что вскоре она прошептала:

– Бакс, Никель, зачем вы задули свечки? А спички где?

– Отдадим, если отпустишь нас домой, – сказал первый близнец.

– Тише, говори тише, – шикнула Джеки.

– Только если отпустишь, – гаркнул второй. Или это был первый.

Шум борьбы, пыхтение, сдавленные крики. Донни чиркнул зажигалкой. Джеки сидела на извивающихся братьях, зажимая им рты руками.

– Ого, – сказал Донни и зажег свечи.

Мы скучились в тесном помещении, самое большее два на три метра. Под Джеки и близнецами лежали два спальных мешка и два рюкзака, в противоположном углу валялся еще один спальник и стоял чемодан на колесиках. Мы сидели на песке. Бетонные стены были исписаны такими непристойными текстами, что я их не хочу воспроизводить в моей книге. А это говорит о многом. Значит, это и было их разбойничье логово. Здесь они и ели ворованных кур, среди этой вонищи.

– По-моему, с улицы вообще не слышно, когда здесь говорят, – прошептала Джеки, – но на всякий случай – тс-с-с.

Она по-прежнему прижимала братьев к земле. Все молчали. Мне было страшно подумать, что скажет Дилан, когда мы снова сможем говорить. Однако я с трудом сдерживала смех. Как во время молитвы или поминок. Не смеяться, когда нельзя смеяться, – это же просто невозможно. Точно так же, как не врать, когда нельзя врать. Джеки слезла с братьев. Они принялись ругаться. Теперь уже Донни прыгнул на них и зажал им рты. По-моему, заодно и носы, потому что они тотчас затихли и лежали, как трупы. Джеки осторожно выглянула наружу.

– Все окей, – сказала она и села на свой спальник, – но пока останемся здесь. А ну-ка рассказывайте, как такое могло произойти. Отпусти мальчишек.

Донни выполнил ее приказание. Близнецы не заверещали.

– Давай-ка ты расскажи, – обратилась Джеки к Бейтелу, – тебе я верю.

То, что говорил Бейтел, было так трогательно – мне даже стало неловко. Он рассказал, как мы мыли посуду, и про Дутинхем, и про Андорру. Тут Донни сказал, что он ни при чем, но Бейтел готов был продолжать, и Джеки велела ему рассказывать дальше – ведь сейчас она была главной. И Бейтел поведал, что ему хотелось, чтобы я осталась с ним, но у меня были другие дела, и, когда я ушла из кемпинга, он побежал за мной, потому что должен был рассказать мне еще одну вещь.

– Какую? – спросил Джеки.

– Да, какую? – спросил Донни.

– Заткнись, придурок, – скомандовала Джеки.

– Это секрет, – сказал Бейтел, – я расскажу это только Салли Мо и только когда мы с ней будем одни. Только Салли Мо хорошая.

Честное слово. Так прямо и сказал. Я посмотрела на Дилана. Он сидел, уставившись в огонь.

– Как тебя зовут? – спросила Джеки.

– Бейтел.

– Пф-ф-ф, я-то думала, что только мои родители чокнутые[9]9
  По-нидерландски слово beitel значит «стамеска» (столярный инструмент).


[Закрыть], – сказала Джеки и указала на братьев. – Их зовут Бакс и Никель. – Она указала на меня. – Как пишется Салли Мо?

Я произнесла свое имя по буквам.

– И Дилан никогда тебе не говорил, что мы здесь прячемся?

– Нет, – сказала я, – честно, недавно я дала себе слово никогда не врать.

– Соврала она, – добавил Донни.

Джеки посмотрела на него злобно. А при свече злобный взгляд выглядит еще более злобным.

– Дилан ничего мне не говорил, но я все слышала, что ты ему рассказывала, я знаю твою историю.

– Какую историю? – спросил Донни.

Джеки сунула руку под свой спальник и вытащила ружье.

– О том, что я из-под земли тебя достану, если ты хоть кому-то сообщишь, что мы здесь прячемся, – сказала Джеки, – вот какую историю. – И прицелилась в Донни. – Поклянись, что будешь держать язык за зубами.

Донни поднял вверх сомкнутые указательный и средний палец.

– Только если ты расскажешь мне свою историю, – сказал он.

– Ружье заряжено, – предупредила Джеки.

– Это правда, – подтвердила я.

– Клянусь, – произнес Донни.

Затем Джеки направила ружье на меня.

– Я тоже, – сказала я.

После этого она сделала очень хорошую вещь: не стала целиться в Бейтела. Он сидел, обняв собаку, и казалось, что это одно существо, получеловек-полусобака, этакий мифический зверь. С двумя головами, наполненными одинаковыми мыслями.

– Ладно, – сказала Джеки, – может быть, вы меня поймете, если я расскажу мою историю.

Я ее историю знала. И Дилан тоже. Он все еще сидел, уставившись на пламя свечи, и мне очень хотелось, чтобы мы с ним тоже были одним мифическим зверем и чтобы мысли наши тоже были одинаковыми. Но, боюсь, ничего такого мне не светило.

– Слушай, Дилан, – подала я голос.

Он посмотрел на меня и спросил:

– Ты за мной следила – и что ты видела? Салли Мо, зачем ты это делала?

Два вопроса в одном. Так что ответ будет только один.

– Две недели – это так мало, Дилан. Всего две недели в году. И в эти две недели я хочу видеть тебя как можно больше.

– Правда?

– Да, именно так, Дилан. Я влюблена в тебя с той минуты, как научилась смотреть.

– Это ж сколько лет, Салли Мо!

– Хорошо бы к ним добавить еще годиков восемьдесят, Дилан!

– И что я должен сейчас сделать?

– Не знаю, мне же не заглянуть к тебе в голову, – сказала я.

Он улыбнулся.

– Буду сидеть, раздуваясь от гордости.

– И? – спросила я.

– И все.

Могло быть и хуже. А могло бы и лучше! Но выдумывать для Дилана реакцию поинтереснее я не решаюсь. В смысле, весь этот наш разговор – выдумка. Если не считать того, что мысленно я его проговаривала на самом деле. Слово в слово. Но вслух не произнесла. Дилан просто сидел и смотрел, пламя свечи отражалось у него в зрачках, так что они казались отлитыми из чистого золота. Возможно, он решил играть со мной в молчанку. И уже начал. И в ближайшие восемьдесят лет не перестанет.

Среди нацарапанных на стенах непристойностей я вдруг заметила шесть слов, написанных недавно: БАБЛО НИКОГО НЕ СПАСЛО, и пониже: И БОГ НИКОМУ НЕ ПОМОГ. Почерк аккуратный. Наверняка это Джеки постаралась. Кто еще станет такое писать про бабло. Но при чем здесь Бог, я понять не могла.

Как-то раз дедушка Давид сказал мне: «Салли Мо, не переживай за людей и за мир. Все будет хорошо. Человечество в целом развивается точно так же, как один человек, один индивид. Мы кутались в звериные шкуры точно так же, как младенец лежит в пеленках. Мы вели войны так же, как мальчишка дерется во дворе школы. Мы устроили революцию, как подросток в переходном возрасте. Не знаю, сколько сейчас нашему миру лет – думаю, лет шестнадцать-семнадцать. Но пора бы ему влюбиться и думать только о танцах и сексе». А я спросила: «Если это так, то можно сказать, что Бог был когда-то для человечества выдуманным дружком?» Дедушка Давид глубоко задумался. Потом налил себе еще рюмку и долго сидел, кивая. Раньше дедушка Давид был красавцем. Это видно по автопортрету, который он написал в шестнадцать лет. Автопортрет висит в каком-то музее, но я видела репродукцию в книге. Прекрасно понимаю, почему бабушка Йорина, как только его увидела, сразу впорхнула к нему в объятия. А когда ее унесло ветром от него прочь – в смысле, когда она умерла, – мир совершенно перестал его интересовать. Дедушка не покидал дома, и к нему, кроме меня, никто больше не приходил. Когда я выдала мысль о воображаемом друге, он посмотрел на меня и сказал: «Салли Мо, если у человека есть кто-то, с кем он может вести такие разговоры, то никто-никто больше ему не нужен. Но рано или поздно человечество станет таким же старым, как я. И тогда никто уже не будет расстраиваться от того, что всей этой лавочке придет конец». Сказал и очень скоро вдруг влюбился. Не в тот же день, но, наверное, в следующий. В мефрау, которая влюбилась в его картину, на которой был изображен тот самый кот. Но это совсем другая история. Кстати, в совсем даже не красивую мефрау. Бабушка Йорина была намного красивее.

Хотелось спросить у Джеки, она ли написала на стене фразы насчет бабла и Бога и что хотела ими сказать, но ее доклад об отце и банковском капитале только-только перевалил за половину.

Я заметила, что все писатели начинают писать особенно классно, когда речь заходит о Боге. Совершенно точно. Так же классно, как Бейтел рассказывает о зверье. И еще они отлично пишут про своих умерших отцов, а про неумерших – не так здорово. Даже если эти отцы живут в Дубае. И тут я подумала: как же такое возможно, чтобы отдельный индивид был старше всего человечества? Попыталась придумать на эту тему вопрос: что хуже?.. Но мне показалось, что сейчас Дилана лучше не трогать. Он все еще сидел, уставившись в пылающий огонь. Не удивилась бы, если бы у него по щекам потекли золотые слезы.

– Какие у тебя отношения с Богом, Салли Мо? – спросил меня как-то раз доктор Блум.

В тот момент я рассматривала его книжный шкаф. Там была куча книг, совершенно мне неизвестных. Хорошо ему, доктору Блуму, сидя рядом с таким шкафом, на три месяца запретить мне читать. На нижней полке книги стояли не сплошь. Оттуда кто-то вынул несколько томиков. Мне показалось, что в промежутке между книгами сидит мышка, или крыса, или еще кто-то, кто грызет книги. Я вспомнила анекдот, который так понравился Бейтелу, что в прошлом году он рассказывал его всем подряд.

Сначала надо загадать загадку: большой, желтый, живет на глубине пятидесяти метров и питается камнями – кто это? Ответ: большой желтый камнеед. А потом все занимаются разными делами, ходят на ярмарку смотреть картины, гуляют по лесу и забывают про анекдот. И тогда лучше всего выкопать ямку и, когда она будет достаточно глубокой, спросить: если я пророю яму через всю землю до самой Австралии и брошу в нее камень, сколько метров он пролетит? Ответ: пятьдесят, потому что на этой глубине живет большой желтый камнеед. Боже ты мой, как в этом месте хохотал Бейтел! Вспомнив, я и сама заулыбалась.

– Разве это такой смешной вопрос? – спросил доктор Блум.

– Нет, – ответила я, – знаете, как было дело, по-моему? По улице шла старушка. Снизу вверх. В смысле, она поднималась на холм. Очень медленно. Улица была вся залита солнцем. Старушка увидела в стене дома углубление, и в этом углублении было темно. И что-то там вроде бы шевелилось. Старушка остановилась поглядеть. Мимо проходила женщина, она тоже остановилась и спросила: «Что вы тут делаете?» А старушка ответила, что в углублении вроде бы что-то шевелится. А что там? Понятия не имею. Старушка пошла дальше, а женщина осталась стоять и смотреть, что там такое. Мимо проезжали трое мальчишек на мопедах, они остановились и спросили у женщины, на что она там смотрит, и тоже туда уставились. Но никто не отважился залезть в это углубление, потому что всем было страшно. К вечеру на улице собралась целая толпа, и все пытались разглядеть, что там в темноте. А с наступлением ночи все пошли домой и рассказали своим домашним, что они видели в углублении. Так и возник Бог.

И тут я вернулась в реальность, услышав слово «революция».

Бейтел с Братом Монахом заснули в обнимку и видели один и тот же сон. Бакс и Никель играли в карты. Кто выиграет, тот получит от другого тысячу евро, когда вернутся домой. Первый уже обставил второго на шестьдесят тысяч, а второй первого – на сорок тысяч. И теперь они всерьез думали, что вместе заработали сто тысяч евро. Конечно, меньше, чем зарабатывает папа, но хоть что-то. И тут Донни произнес слово «революция».

– Недавно мы обсуждали это в школе, – сказал он, – и все сошлись на том, что в обществе надо что-то менять. Нельзя больше жить по-прежнему, когда все думают только о наживе, и я сказал, что пришло время для революции. И знаете, что ответили ребята? «Да, мы тоже надеемся, что так и есть». Надеемся! Трусы.

Я знала, что у Донни неплохо подвешен язык, но формулировать мысли он не умеет. Я еще никогда не видела, чтобы кто-то всерьез его слушал. А вот Джеки его слушала, каждое слово ловила.

Это хорошо, подумала я, и это была подлая мысль, моим мозгам я не разрешаю так думать. Но тут я подумала сердцем. Забирай ее и улетай с ней вместе к звездам. Украдкой я глянула на Дилана. Он тоже видел, что происходит. Губы у него шевелились, ему хотелось произнести что-нибудь блистательное и в этом словесном боксе положить Донни на обе лопатки. Но тот продолжал прыгать по рингу и был неуязвим.

– Ты все правильно понимаешь, Джеки, я чувствую это здесь, у тебя в бункере. То, что я здесь вижу, и есть самое главное. Воровать – это правильно, воровство есть форма борьбы с несправедливостью.

Ого, этот Донни так и сыплет афоризмами. От шквала его речей у меня горели уши.

– Если где-то скопилось слишком много денег, то их можно взять. Их даже нужно взять! Потому что тем самым убиваешь двух зайцев сразу: где было слишком много, становится меньше, а где было слишком мало, становится больше.

– То есть взятые деньги надо отдать бедным? – спросила Джеки.

– Не сразу, – сказал Донни, – сначала надо разобраться со своими проблемами. Если тебе самому нечего есть, то ты не в состоянии полноценно функционировать. А для участия в революции понадобится хорошее здоровье. Робин Гуд тоже раздавал бедным не все, в первую очередь он заботился о своих людях. Иначе они бы все разбежались. И еще вот что важно, Джеки… – Он произнес ее имя так, словно он – ящерица-легуан, который обвивает язык вокруг своей жертвы, чтобы подтянуть поближе к пасти. – И еще вот что важно: бедные должны обеднеть еще более, иначе они не поднимут восстание.