Текст книги "Запах высоты"

Мы так и не увидели ничего интересного, Сертог тоже не появлялась.

Спуск оказался таким же пологим, как и подъем. Один носильщик умер от холода и усталости, а может, от болезни. Товарищи похоронили его тут же, на месте. Конечно, они предпочли бы сжечь тело, но где взять дрова? Во всяком случае, они не пожелали оставить его без погребения – придав ужас от одной мысли поступить по тибетскому обычаю: те, как им известно, просто бросают трупы на поживу коршунам и стервятникам. Нам пришлось задержаться и дать им время совершить их импровизированный скромный ритуал. Продолбить смерзшуюся почву было невозможно, а на то, чтобы набрать камней на могилу, ушло много времени. Тогда мы решили стать лагерем неподалеку. Кругом все еще лежал снег, но спускаться ниже в этот день было уже нельзя. К счастью, небольшая пещерка или скорее углубление за выступом у подножия скалы предоставило нашим кули какое-то подобие убежища. Мы раздали им одеяла, в которые они – по трое-четверо – завернулись. Хвороста, чтобы разжечь костер и сварить рис, у нас не было.

Утром, распределяя поклажу, мы недосчитались пятерых носильщиков. Они сбежали ночью: пробирались ощупью, отыскивая проложенную в снегу дорогу в полной темноте. Пришлось делить оставшийся груз. Все это нас задержало, а едва мы тронулись с места, поднялся туман, и вот тут перед нами впервые предстала удивительная картина.

Как передать это зрелище? Мне знакомы Альпы, Пиренеи, Кавказ, Татры; ходил я и по другим горам и видел много разного: равнины, пустыни, леса и рощи, высокие речные берега, низины и болота. И я могу рассказать о них, потому что тысячи других людей до меня писали об этом и нашли подходящие слова, которые я тоже мог бы использовать. Но эту картину не описал еще ни один человеческий язык. Этот пейзаж был далеким, потусторонним и каким-то сверхъестественным; и мне верится, что именно потому, а вовсе не оттого, что в глазах местных жителей эти горы – священны, проистекала его неоспоримая власть над нами: мы все почувствовали ее, и. гораздо более, чем нам того бы хотелось. И все же я должен попытаться передать эту картину, постаравшись не принизить ее грубыми, неточными словами.

Прежде всего это – открытое ровное место, но на такой высоте – около четырех с половиной тысяч метров – оно перестает быть обычной равниной. Монтескье,[42]42
  Монтескье Шарль-Луи (1689–1755) – французский просветитель и историк.


[Закрыть] который не знал слова «плоскогорье», называл его «горной равниной» и это выражение не так уж плохо: оно отлично позволяет передать ни с чем не сообразный и противоречивый характер этого феномена.

За равниной виднелось нечто совершенно противоположное, противостоящее ей с непостижимой жестокой силой: грозовая туча нависшего над нею скопища далеких и диких вершин, откуда через глубокую трещину медленно, точно нехотя, сбегали два рукава ледника – враждебный всему живому длинный черный язык, раздвоенный, точно жало змеи. По обеим сторонам от него стекали широкие грязно-серые морены[43]43
  Морена – ледниковое отложение: скатившиеся со склонов обломки породы любой величины (от огромных глыб до мелкоземельных частиц). Боковые морены располагаются по краям ледника в виде продольных гряд. Эти обломки с течением времени цементируются в сплошную массу, образуя увалы и острые гребни. Из совмещающихся боковых морен при слиянии ледников образуются срединные морены.


[Закрыть] и торчали два зуба, с острых краев которых срывались молочно-белые потоки, – и несмотря на громадное расстояние, даже издалека казалось, будто они кипят ключом. В сухом морозном воздухе лед не таял: морщинистые складки морен, медленно колыхаясь, ползли вперед и рассыпались внизу кучкой невысоких взгорков – как волны, разбившиеся у берегов одинокого острова, – а потом умирали, едва коснувшись равнины, на которой высился монастырь, привалившись спиной к каменному хребту нависшей над ним горы. Его очертания вполне уже можно было разглядеть в бинокль: легко угадывались даже ведущие в монастырь лестницы, по которым следовало карабкаться на скалу. Перед ним на охряной ровной поверхности виднелись желтые и зеленые круги: это были поля.

Думаю, все мы были взволнованы – настолько, что никто из нас не смел нарушить молчание, как будто боясь преступить какой-то неведомый запрет. Первым решился на это Клаус:

«Завтра мы наденем лучшую одежду»

Уго произносит это вслух. Не страшно, он – в Лхасе, тут никто не понимает по-итальянски. У него с детства сохранилась эта привычка: произносить вслух слова, совершенно очевидно никак не связанные с происходящим, и однако, какое-то смутное наитие выплескивало их из глубины души на берег сознания – раньше, чем их начинали проговаривать губы. Стать метрдотелем: при мысли о приеме, который ждал его в Лхасе в новехоньком «Хилтоне», ему внезапно вспомнилось это детское желание – оно родилось у него в маленькой гостинице в Доломитах, пока он драил там пол и мыл тарелки. Китайцы старомодны, они любят ритуалы. Мы – тоже, подумал Уго, но мы этого даже не осознаем.

В любом случае не может быть и речи о том, чтобы пренебречь формальностями и явиться на подобную встречу без строгого костюма и галстука. Китайцы привыкли к западным вольностям, но Уго хотелось продемонстрировать им, что он умеет уважать протокол. Он чувствовал: это необходимо.

Прием катился своим чередом. Все шло хорошо. То из одного, то из другого угла доносились осторожные, вежливые фразы, произносились бессмысленные слова: идеал подобной церемонии в том, что она не должна оставить ни малейших воспоминаний ни у кого из участников – это доказывает, что все в порядке, встреча прошла на высоте, и именно так и можно будет написать в завтрашней прессе, не боясь ошибиться. Ван выступал с длинной речью, он говорил по-китайски, поворачиваясь в сторону Уго, и тогда каждый бросал на него взгляд, а он улыбался в ответ и вежливо хлопал в ладоши. Время от времени переводчица наклонялась к Уго, шепча ему на ухо короткие обрывки перевода. Она – не красавица, но пахло от нее приятно.

Уго вернулся в номер так быстро, как только смог, чтобы не показаться невежливым – после нескольких тостов (шампанское вперемешку с местным meiguilu гарантировало онемение гортани, но это тоже было частью ритуала), – накинул старую, выцветшую с годами куртку, взял с собой «Лейку» и вышел, спрятав ее под одежду. Это не снобизм – конечно, японские аппараты не хуже и гораздо менее дороги, но они тяжелее и от них больше шума. Вдобавок у «Лейки» есть еще одно преимущество: она полностью механическая, а на высоте это важно, потому что батарейки не любят холода.

Он бродил по улицам наугад, соблюдая одно-единственное правило: старался избегать избитых туристских троп. Пробирался безымянными переулками, шел вдоль кирпичных или бетонных стен; время от времени на глаза ему попадались какие-то надписи: нечитаемые китайские иероглифы. Заводы, недостроенные склады и приткнувшиеся между ними жилые кварталы. Вход в редкие храмы, уцелевшие со времен культурной революции, будто по случайной оплошности перегораживали облицованные дешевой плиткой кабинки уличных туалетов. Уго решил все же остеречься: пожалуй, не стоит фотографировать казармы. Тибет открыт для иностранцев всего три года, сейчас все сюда бросились и уже не так громко кричат о культурном геноциде – настолько все счастливы, что можно наконец побывать в этой когда-то недоступной стране. Потом, позже, когда подобное путешествие превратится в банальную рутину, разговоры вернутся. Пока же китайцам платят (и очень дорого) за въезд и пребывание в Стране снегов, а тибетским нищим раздают милостыню и дарят улыбки.

Уго отправился фотографировать другой, невидимый город, скрытый далеко позади Поталы[44]44
  Потала – дворец далай-ламы в Лхасе.


[Закрыть] и Пархора: бетонные заборы, потрепанные афиши со смазанным, расплывшимся текстом; траву, проросшую сквозь растрескавшийся асфальт кучи отбросов, насыпанных вдоль дорожных обочин, горы безымянного мусора. Смутные очертания непонятных построек, мрачные цементные заборы, лужи, на поверхности которых плавали масляные пятна или, порой, покачивалась забытая детская игрушка, не пригодные для дальнейшей переработки, уже никому не нужные обломки, не подлежащие восстановлению ржавые остовы давным-давно отслуживших свой срок старых джипов, среди которых играли мальчишки – каждый из них гордо выпячивал грудь, обтянутую грязной футболкой, на которой красовался какой-нибудь рекламный слоган, но стоило только случайно забредшему сюда иностранцу улыбнуться, как они тут же готовы были похвастаться перед ним спрятанной в рукаве медалью далай-ламы. Они знают по опыту, что этот трюк обречен на успех: это лучшее средство заполучить монетку. Турист тоже доволен, он мнит себя бунтарем, оказавшим сопротивление властям. А что до эмблемы «Кока-Колы» или американского флага, с такой гордостью выставляемых ими напоказ, они кажутся ему совершенно нормальными: в самом деле, он сам носит такие же майки.

Заброшенные пустыри, усыпанные пластиковыми бутылками. Везде и всюду он сталкивался с одинаковыми человеческими страданиями, выносимыми с одинаковым же достоинством, – вот что приносит Уго успокоение. Это его увлечение, прогулки по всемирным задворкам воодушевляют его больше всего. Каждый раз одно и то же, будь это в Ла-Пасе, Катманду или Карачи: ужас, который охватывает его от того, как устроен мир, дает ему силы жить вне его власти. Он подумывал, не устроить ли ему экспозицию фотографий этих окраин, выставив их парами, например: на одной был бы парижский пригород Сент-Уан, 1974, а на другой – Лхаса, задворки Поталы, 1982. И снимки выглядели бы близнецами. Он часто об этом думал. Только вот как это вяжется с образом Уго – покорителя горных вершин? Быть может, именно этим ему и стоит заняться – после?

Тут, в Китае, был недавно какой-то бунт; ходили слухи, будто нескольких монахов убили, других упрятали в тюрьму. Шептались о пытках. Китайская полиция сейчас настороже. У него уже несколько раз спрашивали документы. Что он делает в этих глухих местах, вдали от туристических достопримечательностей? Не журналист ли он? Уго прятал свой аппарат в рюкзачке, а причину его появления здесь объяснить не так уж и трудно – его бумаги в порядке, у него – официальное приглашение. Он заблудился, вот и все.

Теперь Лхаса наводила на него тоску. Город некрасив. Храмы, изобилующие множеством божеств – западные приверженцы этой религии научились распознавать их по атрибутам так же легко, как он, маленький, бывало, узнавал святого Иоанна и остальных апостолов, – храмы его не интересовали. Он вернулся к себе в гостиницу – почитать в номере.

Скоро в дверь постучали: Карим только что прилетел из Исламабада, проездом через Пекин. Они радостно обнялись, обменялись новостями. Встречу надо было отпраздновать. Оба выпили: Уго – пива, Карим – чаю.

Все готово, выступать можно уже завтра.

Карим стал для Уго тем, кого можно назвать другом. Вот уже десять лет, как он занимался снаряжением его экспедиций. Уго уверен, что Карим спас ему руки, то есть карьеру, а значит, и жизнь, когда, проявив удивительную хватку, устроил его транспортировку в женевский госпиталь, в то время как ему, по причинам, в которые ему не хочется углубляться, чуть было не ампутировали все пальцы в Карачи. Они были едва знакомы, но Карим сам вызвался сопровождать Уго, а потом сражался за него, как дьявол: звонил повсюду и расспрашивал на своей чудовищной англо-индийской смеси, где лечат обморожения, узнавал о лучших западных клиниках, добивался виз и доставал билеты. Уго так никогда и не понял, почему он это сделал. В Женеве у него отняли только по одной фаланге с двух пальцев правой руки, пересадили кожу, взятую со стопы, и даже обмороженные руки уже не болели. В любом случае он – левша. Он никогда бы не подумал, что этот пакистанец – младший офицер, ничем не примечательный и скорее робкий, – сумеет обнаружить такую сообразительность, столько бойцовских качеств и понимания сути вещей и природы человека, не надеясь получить что-либо взамен. Но Уго никогда не был неблагодарным, он знает, чем он ему обязан. С тех пор Карим стал его человеком: он – на все руки мастер, он занимается всем на свете, и все, что он делает, – превосходно: он находит наилучшее решение – самое быстрое, самое ловкое и самое дешевое. Карим – умнее всех его знакомых.

Уго привык заявлять, что Карим для него «сглаживает» дорогу в горы. Тогда Карим, широко улыбаясь, называет его «кафиром» – неверным.

Еще не рассвело, когда Уго с Каримом заняли свои места в грузовике вместе с Дю, шофером, и Зенг Зефенгом, офицером, сопровождавшим их до базового лагеря. Снаряжение уже погружено. Ван пришел попрощаться. Уго горячо обнял его, понимая, что не соверши Ван всего, что в его силах, его проект никогда не был бы принят. Дружба – странная вещь: Уго свидетель – она заставляла Вана, точно так же как и Карима, совершать такие же странные поступки, непостижимые с точки зрения рентабельности. К счастью, подумал Уго, но следом пришла другая мысль, заставившая его испугаться: а я, делал ли я сам что-то подобное?

Ответ прост: нет. Уго – из тех, кто преуспевает. Им нужна рентабельность. Они нуждаются в добровольных помощниках. И самое худшее то, что они всегда их находят.

Уго – звезда. Весь мир его обожает. И люди готовы помогать ему бескорыстно, потому что они его обожают.

Но, подумал Уго, если бы с Каримом случилось что-то столь же серьезное, как со мной, кто бы ему помог? Я? Нет. Никто. Кариму отрезали бы все десять пальцев, уволили из армии, и он бы выпрашивал подаяние, тыча своими обрубками. В лучшем случае ему бы назначили жалкую пенсию, на которую просто нельзя жить.

Грузовик несется вперед по щебенке, подпрыгивая на ухабах и громко сигналя, чтобы разогнать толпу подновлявших дорогу тибетцев, а они лениво расступаются при его приближении.

Уго по-прежнему думает о Кариме. В сущности, тот не прогадал: сегодня он, должно быть, уже получил от Уго в десять, а может, и в сто раз больше, чем его офицерское жалованье.

Но это – такая малость.

Три дня пути. Тибет – это высокое ровное нагорье. Невозможно ни читать, ни заниматься чем бы то ни было. Уго вновь вспоминает разговор с Мершаном, представляет себе его возвращение, пытается размышлять о его жизни, но мысли путаются, мешаются из-за тряски. А дорожная пыль – она пропитала все вокруг, она плавает даже в чае.

Уго понимает: одна из причин, толкнувших его в горы, та, что все здесь подчиняется одному правилу – неизбежной борьбе за жизнь, тут надо выживать и не надо больше думать. Точнее, здесь пропадают различия между поступком и мыслью.

Уго понимает и то, что в этом жалком состоянии выживания живут большинство людей, у которых нет лазейки, они не могут никуда сбежать, это длится всю их жизнь; а он борется за существование только время от времени. И то, что за это им восхищаются, что из-за этого он зарабатывает такие большие деньги, всегда было для него непостижимой тайной.

Иногда эта тайна начинает угнетать его слишком сильно, и тогда Уго пытается восставать. Как сейчас.

Но ему трудно ясно размышлять: дорога все хуже и хуже, трясет все больше. А может, это – из-за высоты; он не успел акклиматизироваться. Карим подает Дю знак остановиться: настало время молитвы. Ворча, Дю подчиняется приказу Уго. Карим расстилает коврик на обочине, вынимает компас, а китайцы стоят рядом и смеются, попыхивая сигаретами. Когда-то в Лхасе было много мусульман, и языком торговли считался персидский, но теперь ничего от этого не осталось. А компас подарил ему Уго: он показывает, где Мекка.

Первая ночь – в гостинице Четанга: с них содрали по сто долларов с человека. Сто долларов за грязный матрас, кишащий кусачими тварями, и гнусные помои вместо еды. Оба китайца нашли приют в мрачных казармах бок о бок с тупой солдатней: туризм кончился.

Пейзаж, по мере того как дорога спускается глубже в ущелье, становится все менее засушливым. Влажные туманные леса, джунгли. Навстречу идут тяжелые грузовики, забитые неошкуренными бревнами; а завтра лес на этих склонах будет вырублен подчистую, и начнется подтопление дальних равнин. Впрочем, мы, кажется, покидаем Тибет, думает Уго, сворачиваем в глубокую долину, ведущую к Бенгали, откуда с гималайских гор несет вниз ил и текут талые воды. Но пока мы еще на другой стороне, северной, мы – выше; по ту сторону линии Макмагона, которую оспаривал Шу Энлай: он считал, что Китай простирается дальше, до самой равнины, включая Ассам и все Гималаи.

Спуск – медленный, плавный, и даже не очень высокие горы кажутся громадными, это – логично. Вершины их зарываются в небо, словно тонут в опрокинутом море. Снег сливается с белизной облаков, открывая дорогу в иной мир. Уго хочется тут же, сейчас, почувствовать, как скрипит под ногами этот снег. Он знает: для него это лучшее лекарство от всех вопросов и сомнений. Стоит ему вдохнуть запах высоты, и он поймет, как поступить.

Мы приближаемся к самым богатым водой районам Земли. За несколько сотен километров к востоку отсюда Цангпо-Брахмапутра огибает Намчебарва[45]45
  Намчебарва – иначе: Намча-Барва (7755 м) – самый восточный пик Гималайских гор в верхней излучине реки Цангпо, которая здесь резко поворачивает на юг и отсюда принимает название Брахмапутра; находится в Тибете.


[Закрыть] и спускается на индийскую равнину. В несколько тысяч километров к западу, рожденная у подножия такой же, судя по ее названию, священной горы Кайлас – хотя у нее много имен: Канг Рингпоче, Тизе, Меру,[46]46
  Меру – священная гора индуистов, ось Земли и Вселенной; она же – тибетский Кайлас.


[Закрыть] – река Инд делает то же самое, обходя такую же гигантскую и почти одноименную вершину: Нангапарбат.[47]47
  Нангапарбат (8125 м) – гигантский массив западной оконечности 2000-километровой дуги Гималайского хребта; находится в излучине Инда в Пакистане.


[Закрыть] Высота обеих гор одинакова, разница составляет не больше двухсот метров, но только вторая из них – известна, потому что превосходит рубеж в восемь тысяч. Она видела зарю гималайского альпинизма, начавшуюся смертью Мэммери в 1895 году. Почти через сто лет другая гора еще оставалась одной из высочайших – не считая Сертог, естественно, – непокоренных вершин планеты. Они сжимают в своих когтях Гималаи: конец мира. Начало мира: Инд, стекающий вниз по Азии, все еще размывает землю, приподнимая Тибет. С каждым годом горы завоевывают по сантиметру, а мощнейшие землетрясения свидетельствуют о том, что там, внутри, идет работа, и чрево земли по-прежнему готово дать рождение новому миру.

Жаль, конечно, что Инд в отличие от Ганга не достигает Бенгальского залива – симметрия была бы полной. Долго считалось (так думали и европейцы), что Ганг берет начало у подножия Великой Драгоценной Горы, проходит под Гималаями по подземным каналам и вновь вытекает на поверхность изо «Рта Коровы». Почему бы и нет? Ганг – самая почитаемая из всех священная река и одна из тех немногих, что рождаются на южном склоне горной цели. В 1817 году Ходсон и Герберт добрались до пещеры «Коровы», исследовать которую посылал когда-то еще Великий Могол[48]48
  Великие Моголы – в 1526–1858 годах так называлась династия правителей Могольской империи, крупнейшей державы Индии, основанной Бабуром; столицы Великих Моголов, Агра и Дели, были в 1803 году захвачены англичанами.


[Закрыть] Ахбар. Она оказалась всего лишь обледенелым гротом над деревней Ганготри,[49]49
  В долине Ганготри – истоки Ганга.


[Закрыть] откуда стекал небольшой грязноватый поток; садху[50]50
  Садху – так называют индусских аскетов-отшельников, «святых людей».


[Закрыть] отвечали на все расспросы смехом. «Нас всех спрашивают одно и то же», – говорили они.

До Вегенера,[51]51
  Вегенер Альфред Лотар (1880–1930) – немецкий геофизик, специалист по термодинамике атмосферы и палеоклиматологии, автор (1912) тектонической гипотезы перемещения материков. Участник (1906–1908,1912 – 1913) и руководитель (1929–1930) экспедиций по исследованию Гренландии. Последняя экспедиция была предпринята для организации в центре Гренландии круглогодичной исследовательской станции «Айсмитте» на высоте около 3000 м. Возвращаясь из этой экспедиции, погиб во льдах.


[Закрыть] отца теории расхождения дрейфующих континентов, многие поражались схожести очертаний побережья Америки и Африки. Много менее было тех, кого удивляла странная симметрия, связавшая Нангапарбат с Намчебарва и Кайлас с Сертог. Намчебарва – эзотерический двойник Нангапарбата, также как Сертог – эзотерический двойник Кайласа. Первые – всем известны, их двойники – нет. На первые поднимались, им посвящены десятки книг; что до их двойников – возможно, кому-нибудь удастся в одной из книг отыскать какой-нибудь их снимок.

Пары, которые они составляют, подобны братьям Диоскурам, Кастору и Поллуксу: первый – умерший, второй – бессмертный.

И не важно, что книги о Кайласе носят религиозный характер, а о Нангапарбате – спортивный: Уго совершенно ясно, что это – одно и то же. Свами[52]52
  Свами – индийский мудрец, святой.


[Закрыть] Пранавананда и Герман Буль[53]53
  Герман Буль – австрийский альпинист, участник австро-германской экспедиции 1953 г., впервые поднявшийся на восьмитысячник Нангапарбат, причем без кислородного аппарата.


[Закрыть] искали того же, но шли разными путями. «Восхождение» было вначале понятием мистики, и истинный защитник альпинизма вовсе не Бернар де Ментон,[54]54
  Бернарде Ментон, архидьякон, в 1050 г. основал монастырь и знаменитый приют в Швейцарских Альпах как пристанище для людей, преодолевающих горные перевалы между Швейцарией и Италией (на перевале, носящем его имя – Святого Бернарда); он же дал имя породе сенбернар.


[Закрыть] назначенный на эту роль Пием XI,[55]55
  Пий XI – избран Папой в 1922 г., умер 10 февраля 1939 г.


[Закрыть] папой-альпинистом, а та самая Анна-Екатерина Эммерих,[56]56
  Анна-Екатерина Эммерих – ясновидящая из городка Дюльмен на Рейне (умерла в 1824 г.), на теле которой появлялись стигматы; поэт Клеменс Брентано вел записи ее видений, а в 1842 году опубликовал книгу «Житие Девы Марии по откровениям Анны-Екатерины Эммерих»; позже по указаниям этой книги был обнаружен дом девы Марии в Эфесе.


[Закрыть] поднимавшаяся в «области, которых нельзя было достичь человеку» и вызвавшая интерес Блеза Сандрара.[57]57
  Блез Сандрар (1887–1961). Швейцарец по происхождению, ставший знаменитым французским поэтом; писатель и философ.


[Закрыть]

Также и со спортивными успехами: в наши дни спорт требует больше призвания и больше жертв, чем религия.

Особенно альпинизм.

Уго замечтался. Преимущество его профессии в том, что всегда находится время на то, чтобы мечтать и читать. Недостаток ее в том, что невозможно извлечь из этого пользу.

Хватит мечтать, Уго. Пора в дорогу! Грузовичок сворачивает вбок, поднимается по соседней долине и выходит из леса, катит вдоль зеленого мутноватого потока, пробирается по нескончаемым осыпям страшной крутизны, лавируя между упавшими на дорогу камнями. Иногда им приходится покидать кабину, доставать ломы, используемые как рычаги, и вчетвером толкать какой-нибудь валун в реку. Потом все долго следят за удивительно медленным падением камня, смотрят, как он тонет и как расходятся круги на зеленой воде. И быстро забираются обратно в грузовик, пока его не расплющил упавший сверху обломок скалы.

Еще несколько часов – иногда неизвестно почему дорога шла под уклон, затем, и тоже по непонятной причине, вновь поднималась, – и они снова выбираются на пустынное плато. Вдали расплываются контуры горного гребня.

И только вблизи становится ясно, что такое этот хребет: желтая скала, прямым продолжением которой высятся рукотворные стены – как будто человек задумал дополнить природу. А разве он когда-либо делал что-то другое? – мелькнуло у Уго, прежде чем он возвратился к первой, главной мысли: к монастырю Гампогар Дзонг. Вернее, к его руинам.

Было уже темно, почти наступила ночь: казалось, она внезапно пала на землю, как только Дю включил свои фары, стараясь получше разглядеть дорогу и не угодить в какую-нибудь колдобину. Свет фар еще шарил по дороге, выхватывая впереди крутой откос, когда Дю заглушил мотор.

Полуразрушенная, мощенная камнями тропинка ведет наверх. Прислонившийся к скале монастырь снизу незаметен. Наскоро подкрепившись, Уго с Каримом начали подниматься по каменным ступеням, намереваясь устроиться на ночлег в одной из его келий; оба китайца предпочли кузов грузовика.

Вряд ли им стало стыдно, нет, конечно; к тому же с чего бы они устыдились событий, участия в которых не принимали? И все же, все же они в этом участвовали: своим невниманием, своим равнодушием к тем, кто здесь обитает; будь то ее реальные, видимые жители – тибетцы, или невидимые и подвергаемые сомнению – боги, которые, если верить тибетцам, населяют каждый уголок этой удивительной страны. Вот поэтому они и не поднимаются: тибетские монастыри, разрушенные или нетронутые, им не интересны. Им не интересно то, что они разрушены, их не касается то, что разрушали их родители. Как тысячи других, как все прочие, позже они смогут сказать: «Я ничего не знал».

Они уже будут сладко спать под брезентом, приткнувшись среди экспедиционных ящиков, а Уго с Каримом предстоит еще долго блуждать по обломкам, пока наконец они не найдут не слишком замусоренное, защищенное от ветра местечко: несколько квадратных метров. Они расстилают здесь надувные матрасы и спальники.

Но тяжесть свершившегося тут разорения гнетет душу. На этих стенах начертаны следы упадка и гибели веры, они мерцают в неверном свете фонарика, укрепленного на лбу Уго. Желтые шапочки против красной книги.[58]58
  То есть монахи, носившие желтые одеяния и желтые шапочки, против хунвейбинов, ходивших с красной книжицей изречений «великого кормчего» Мао.


[Закрыть] Уго не удается заснуть. Карим тихонько похрапывает: похоже, вера хранит его от неудобных, коварных вопросов – в этом и есть назначение любой веры. Уго встает и, прихватив с собой фонарик, принимается бродить по монастырю. Разбитые стены, изувеченные фрески, разграбленные алтари. Черная Тара, Желтая Тара.[59]59
  Тара – «Спасительница», супруга будды Амогхасиддхи («Непогрешимый Успех»), одного из пяти будд Изначального Знаний (джняны).


[Закрыть] Спокойные, мирные лики и лики гневные. Ченрезиг.[60]60
  Ченрезиг – «Сострадающий Дух Гор», тибетское имя бодхисатвы милосердия Авалокитешвары; согласно легенде, Ченрезиг и богиня Тара добровольно воплотились в Тибете и стали прародителями тибетцев. Ченрезиг является главным защитником тибетцев; современный далай-лама считается его воплощением.


[Закрыть] Майтрейя, грядущий Будда, сидящий на западный манер.[61]61
  То есть в отличие от других он сидит не скрестив, а спустив ноги вниз.


[Закрыть] Двенадцатирукий Демчог,[62]62
  Демчог – гневная ипостась Будды Гаутамы Шакьямуни.


[Закрыть] двумя руками обнимающий свою супругу, Дорджэ Фангмо. Манджушри, бодхисатва мудрости, разрывающий покров Иллюзии мечом Размышления. Миларепа в своем белом плаще, как всегда, стоит у входа в пещеру возле высокой снежной горы. На вершине ее – гомпа с золотой крышей. Странно.

И Рудра Шакрин, будущий царь Шамбалы. За ним – такая же белая гора. И там тоже высится на вершине маленький золотой монастырь, перед которым стоит монах.

Конечно, Уго не может узнать их всех. Его представления о тибетском буддизме слишком фрагментарны.

На земле валяются разорванные книжные страницы. Тут и там стены исчерчены китайскими иероглифами; чаще всего Уго попадается знак, означающий «шерсть», похожий на прописную «J», перечеркнутую двумя чертами: Мао. «Да живет он десять тысяч лет!» Безумие истории, бредовая мечта, разрушившая другую бредовую мечту, последним свидетелем которой стал сейчас Уго, стремящийся к исполнению третьей, своей собственной. Он возвращается и ложится спать.

Уго умеет владеть своим телом, в конце концов, это – его профессия. Бессонница у него проходит быстро.

На следующий день Карим не станет его будить: ни яки, ни проводники так и не явились. Проснувшись, Уго лежит в своем спальном мешке и читает, лениво перелистывая страницы. Он всегда много читал во время своих экспедиций» предпочитая книги, в которых нет ни слова о горах. Но сегодня все иначе.

Его отвлекает клаксон грузовика. Сигналит Карим, не пожелавший снова карабкаться вверх. Уго спускается по тропинке, поеживаясь от прохладного утреннего воздуха, со спальником на плечах – он захватил его, чтобы проветрить.

Зенг рассыпается в извинениях: тут по соседству строится плотина Шитанг. Обычная уловка: имеется в виду, что яков не хватает. И фраза, которую Уго давно ждал: надо бы доплатить.

Уго отказывает наотрез. Чтобы уладить проблему, требуется весь дипломатический дар Карима, который он и пускает в ход, несмотря на свой ужасный английский и еще более жуткий китайский. Трогаться решено поутру, договор скрепляется рисом и чаем. Уго готовится к худшему..

Грузовик трясется по разбитой дороге. Петляя, она приводит на край ледника, сворачивает к длинным невысоким холмам и заканчивается у карьера, где добывают щебенку (для плотины, конечно), вырытого меж двух морен, склоны которых почти не тронуты эрозией. Ужасное место: ощущение удивительной заброшенности, вызванное унылым тибетским пейзажем, удваивается, дополненное странным болезненным чувством – тем самым, какое рождает в душе вид индустриальных задворок Европы. И посреди этой пустыни виднеется полуразрушенный каменный сарай, крытый гофрированным железом, у входа в который стоят стреноженные яки; однако погонщиков нигде не видно.

Длинный гудок клаксона заставляет их выскочить из этой хибары. Один из них одет в козью шубу, из-под которой торчит поношенная маоистская куртка. Все трое – босы.

Времени на то, чтобы погрузить все снаряжение на яков, уходит не так уж много. После стольких экспедиций Уго поневоле сделался виртуозом организации. Он никогда не забывает ни одной мелочи. Для этого все давно уже было упаковано в контейнеры и увязано веревками – обычная рутина.

На следующий день – весь день ушел на то, чтобы пересечь пологую гряду и голые пастбища, на которых не росло ни одной былинки; перейти лужицы грязного снега и мутные потоки, текущие как будто прямо из камней; но ни одна вершина ни разу не поднялась над этим унылым нагорьем, нигде не встретилось хотя бы одно живое существо (и в этой заброшенности тоже крылась для него какая-то загадка) – наконец-то появился ледник: похоже, подумал Уго, он заметно уменьшился по сравнению с 1913 годом. Еще два дня по боковой морене, потом – по срединной, и вот наконец они добрались до подножия ледника и ступили на нагромождение ледяных пил, стиснутое сумрачным амфитеатром скалистых гор.

Теперь иногда приходится брать в руки ледоруб и, расчищая проход для яков, прорубать настоящую дорогу во льду.

Вершина Сертог, как и вся горная цепь, была пока еще целиком окутана густой пеленой вечных облаков, но теперь уже ясно, что гора действительно ждет его там, впереди, и даже то, что она исчезла, скрытая неразрывным туманом, лишь доказывает, как она близко.

Уго приказывает снять груз в месте, показавшемся ему самым подходящим: у последнего плеча ледникового трога[63]63
  Трог – от немецк, «корыто» (trog): долина с корытообразным поперечным профилем – следствие обработки горно-долинным ледником. Характеризуется широким пологовогнутым днищем, переходящим в крутые склоны, которые на некоторой высоте имеют выпулый перегиб, образующий пологую площадку («плечо трога»), а затем снова становятся более крутыми.


[Закрыть] или, вернее сказать, не доходя до поперечных трещин перед зубцами сераков.[64]64
  Серак – острые ледяные зубцы и выступы, ледовые башни, столбы на поверхности ледника. Очень часто сераки принимают различные причудливые формы. Они образуются при обрушении и неравномерном таянии ледяных перегородок между поперечными трещинами в области ледопадов.


[Закрыть] Тут нельзя будет отдохнуть, присев на траву, или растянуться на камнях, но ему это безразлично. Он уверен: чем неудобнее базовый лагерь, тем скорее он его покинет. Это место – идеально. Он тотчас берется за работу: распределяет вещи и принимается за устройство площадок под две палатки, велит сложить из камней небольшую стенку для кухни. Потом Карим расплачивается с погонщиками, затем – прощание с Зенгом и Дю; и вот рядом с Уго остается один Карим.

Карим – мастер на все руки: его секретарь, повар, пресс-атташе…

Уго удалось добиться от Chinese Mountaineering Association соблюдения этого чрезвычайного пункта: никаких связных в базовом лагере. Никого, кроме него, Карима.

Карим достает свой компас. Уго его всегда подначивает: а как же магнитное отклонение? А широта? На Баффиновой Земле или в Канаде ты будешь молиться, обратившись лицом не к Мекке, а к Тимбукту! А если, еще хуже, магнитное поле изменится? Карим молча улыбается и расстилает свой коврик. Ему известно (так же хорошо, как и Уго), что магнитное отклонение имеет важное значение для Европы или Северной Америки, что происходит оно в течение тысячелетий, а север есть север. В сердце Азии разницей между магнитным и географическим полюсом можно пренебречь. Особенно если смотришь на Мекку.

Он знает: главное – само желание молитвы. Ведь не живет же Бог на кончике магнитной стрелки.

Пока Карим, помолившись, заканчивает устройство лагеря, Уго отправляется на разведку. Он подходит к морене и взбирается вверх по ее скалистым ребрам в надежде, что гора откинет с себя покрывало облаков. Несмотря на редкую поросль, ему вроде бы удается различить остатки старой дороги, возможно, просто козьей тропы.

Вскоре он натыкается на небольшую, хотя и глубокую пещерку – похоже, ее пытались прикрыть огромной глыбой гранита. Он входит внутрь, пробираясь ощупью в темноте. На земле валяются глиняные черепки; он рассмотрит их уже при дневном свете: это ца-ца, на них видны еще вырезанные надписи на гупта – конечно же, очень старые.

Итак, по крайней мере часть истории Мершана – верна?

Вдруг небо прояснилось. Уго пристально вглядывается вдаль, стараясь получше запомнить дорогу: он подозревает, что этот просвет не надолго. Слева путь перегорожен полосой серака – нагромождение слишком хаотично, чтобы быть единственным. Справа – снежный склон, ведущий к первой горе, которую он инстинктивно окрестил Сильверхорном – так она похожа на спутник Юнгфрау. Между ними наклонный узкий кулуар – тесный, зажатый скалами, но не слишком отвесный, – ведет к проходу, за которым угадывается локоть ледника: висячая ледяная долина, вроде знаменитой долины Кама на Эвересте; а дальше, там, за ней встает невидимая стена Сертог.

Внезапно облака, закрывавшие гору, разошлись, и точно посередине открывшегося проема в разрыве чистого неба возникло сверкание далекой блестящей точки – Сертог, Золотая Крыша. Да, он на самом деле видит ее золотую искру! Но небо сейчас же вновь затягивает облаками, и Уго уже кажется, не почудилась ли ему эта точка?