Текст книги "Запах высоты"

Мершан подозрительно пожевал губами. Конечно, эта доверительная искренность покорила старика. Он, кажется, не чувствовал в ней ни грана хитрости, но она могла здесь быть. Возможно, он поддается слишком рано?

– Ладно. Но тогда зачем вы ко мне пришли? В сущности, не так важно, что вы хотите сделать. Вас привлекает в Сертог как раз то великое неизведанное, что таит в себе эта гора. И именно это повышает значение, а может, и товарную стоимость вашего одиночного восхождения. И следовательно, я окажу вам услугу, не ответив ни на один вопрос…

– Да, правда. Но на самом деле я пришел вовсе не для того, чтобы задавать вам вопросы. Мне хотелось познакомиться с вами, вот и все. Вы вели себя так необычно…

Похоже, Мершан заколебался. Уго ждал, пока он не заговорит. На его родине, во времена его юности, всегда слушали стариков.

Мершан произнес задумчиво, словно отвечая каким-то собственным мыслям:

– Быть может, гораздо более необычно, чем вы думаете… (Потом спохватился.) Понимаете, я должен был поступить так – ради них. Тогда это был единственный способ оставить им Сертог. И для того, чтобы их не коснулись подлые оскорбления, которыми обменивались обе стороны. И для того, чтобы Сертог никогда не рвали на части во имя той или иной родины; и пусть они покоятся в мире. Это – единственное, что я мог для них сделать.

– Но ведь они мертвы. А вы… ради этого пожертвовали своей жизнью!

– Жизнью? О, знаете ли… Что такое жизнь? Я, конечно, сам ничего в этом толком не понимаю, но уж наверняка жизнь – это не карьера, как вы, верно, думаете. Уго Деллапорта, неужели ваша блестящая карьера убережет вас от старости? Однажды вы станете таким же, как я: не способным удержать в дрожащих пальцах перо и еле таскающим ноги, и, однако, вы будете счастливы, что ваш мозг еще хоть как-то функционирует… Смерть пугает альпинистов. Потому они и, кидаются к ней в объятия… Что значит смерть? Прежде всего это старость, которая наступит рано или поздно. Можете поверить мне на слово: умирающий от рака двадцатипятилетний мальчишка и девяностопятилетний старик стоят у одной черты, сталкиваясь с одинаково возмутительной несправедливостью. Камень, катящийся по узкому кулуару, трещина, глубокое истощение, охватывающее тебя на высоте восьми тысяч метров, сотни других случайностей – непредвиденных, но иногда тайно желанных, позволяют ускользнуть от нее… Да, я убежден в этом: альпинисты не умирают, они убивают себя, в этом вся разница! Они убивают себя, чтобы ускользнуть от смерти.

Оба помолчали. Необычная теория.

– Во всяком случае, я не нуждался в карьере. У меня была Сертог. Это – все, что у меня было, но она принадлежала мне…

И, опустив голову, старик добавил:

– Теперь все кончено… Из-за вас Сертог скоро станет общим достоянием…

– Не из-за меня. Вы же сами об этом говорили! Предположим, я откажусь: в следующем году туда отправится другая экспедиция.

– Да, вы правы… Одно то, что вы отступитесь – простите меня: ваша марка отступится, – увеличит продажную стоимость и известность Сертог… В любом случае у меня больше нет причин утаивать найденный мной интереснейший документ, который рискует вызвать сомнения в ценности этого предприятия – вашего или того, кто захочет пойти по вашим стопам. Что бы вы ни свершили, вы будете не первым… Герман добрался до вершины. Я в этом уверен. Я видел его следы на верхнем гребне, прямо перед отвесной стеной золотой скалы… Подняться по этому «жандарму»[28]28
  Жандарм – отдельно стоящий в гребне или на склоне скальный зуб, останец.


[Закрыть] – и дальше уже не встретится никаких трудностей.

– Откуда вы знаете?

Старик выпрямился, глядя ему прямо в глаза:

– Я знаю то, что писал об этом Корнель Делярош.

Мершан тяжело поднялся, порылся в библиотеке и принес толстую тетрадь, обернутую перкалью. На обложке Уго заметил надпись по-тибетски.

Мершан усмехнулся.

– Нет, это не тибетский, это – монгольский. Знаете, истина – редко такова, какой кажется…

Помолчал.

– Я верю тебе, не знаю почему. Хотя, пожалуй, знаю. Ты – не такой, как другие.

Это «ты» вырвалось у него совершенно естественно. Старик встал с кресла, громко хрустнув костями; потом подошел к комоду, взял ключ, открыл левый ящик и достал другой ключ – от правого ящика. Вынул оттуда завернутый в шелковую бумагу пакет, осторожно развернул и извлек из него обломок блестящего камня. Кусок слюдяного сланца.

– Его… Это дали мне монахи. Я так и носил его в рюкзаке Мне нравится мысль, что меня защитил этот камешек. И если я выжил – мне до сих пор кажется, что каким-то чудом, – этим я обязан своему талисману. Вообще-то я не суеверен. А ты? Может быть, да? Альпинисты часто бывают суеверными. Возьми его и отнеси так высоко, как только сможешь. Положи его куда сумеешь. На вершину Сертог, если ты туда доберешься. Прошу тебя, сделай мне одолжение.

Уго не знал, что ответить. Он пришел сюда не за обломком какого-то камня.

– Монахи, с которыми вы встречались, конечно, все давно уже умерли.

– Разумеется. Клин клином вышибают: одно безумие сменяет другое. Сначала ханжество ламаистов, потом – маоистов, а сейчас самое худшее – туристов! Положим, я хочу получить удовлетворение, так сказать, в ретроспективе. Знаешь (он оборвал себя, ненадолго остановившись, – наверное, размышлял, в состоянии ли Уго его понять), историки так часто совершают ошибки, впадая в анахронизм, что исправить его, скажем так, от противного, искупить на нашем скромном уровне – это, пожалуй, будет похоже на восстановление справедливости.

– Я не понимаю.

– Конечно, не понимаешь!

Уго заколебался. Старик сбил его с толку, а он к такому не привык.

Мершан положил обломок камня на ладонь правой руки Уго и закрыл ее, сжав ему пальцы так, что чуть не отрезал большой и безымянный, но, похоже, даже не заметил этого. Интересно, мельком подумал Уго, а читал ли тот его книги.

– Пожалуйста, прошу тебя.

Он повторил это уже второй раз таким твердым и в то же время таким умоляющим голосом, и Уго сразу почувствовал, что это необходимо не только старику. Трясущиеся пальцы снова слегка сдавили кисть Уго, они сильно дрожали. Болезнь Паркинсона, да, конечно, но еще и волнение.

Уго без лишних слов взял камешек, опять завернув его в ту же бумагу. Потом произнес неуверенно:

– На вершину?

Мершан улыбнулся – словно хорошей шутке.

– Тебе, как и мне, прекрасно известно, что, поднявшись на определенную высоту, знаешь, что делать. Даже если это ошибка.

Уго внимательно взглянул на него. Почти те же слова написаны на обложке одной из его книг. Уго вспомнил об этом, потому что на этот раз фраза с обложки его книги показалась ему верной.

А не насмехается ли над ним Мершан?

Нет – едва Уго положил обломок в карман, как тот благодарно прошептал:

– Спасибо.

Уго взял камень и собрался уходить. Он поднялся одновременно с Мершаном. Стоя на пороге и прощаясь со стариком, пожимавшим ему руку, он на мгновение задержал ее в своей, чувствуя, что наверняка его больше не увидит. И спросил:

– Почему же вы все-таки отказались объясниться?

Мершан улыбнулся – легко и счастливо:

– Но я такой же, как ты: предпочитаю молчание.

Уго вернулся в отель, положил книгу и камень на стол и тотчас вышел, прихватив с собой фотоаппарат. Каждый раз, когда он уходил, у него слегка щемило сердце, вот и сейчас тоже самое: ему казалось, будто он уходит навсегда, гораздо дальше самой высокой горы.

Было пасмурно, над городом нависло серое небо – серое, как унылая пригородная застройка. Туда он и направился – на окраину. Метро, автобус, потом уж как получится. Уго необъяснимо притягивали такие места – никому не нужные, заброшенные пустыри: железнодорожные откосы, глухие заборы заводов, тротуары, по которым никто никогда не ходит, подворотни со следами собачьей мочи, замусоренные пролеты мостов и полуразрушенные склады, превратившиеся в ночлежки бездомных. Места, до которых никому нет дела, – как и до гор лет триста тому назад. Места, которых никто не замечает: иной раз, думает Уго, такая прогулка сулит больше приключений, чем одиночное восхождение, опасность которого можно оценить заранее. Пользу из этих мест умели извлекать только уличные художники: они придавали им товарную стоимость; Уго знал, что их работы продаются в самых престижных галереях.

Весь день Уго бродил по задворкам. Временами он понимал, что его очаровывает: ему хотелось проникнуть в тайну этого уродства, огромного и необъятного, как геологическая эпоха; в тайну роковой мерзости запустения, неотвратимо наползавшей на мир, словно оледенение, захватившее его в четвертичный период; в тайну этого ужаса, сочащегося, будто гной, изо всех пор, притом, что никто этого, разумеется, не желал, не брал на себя ответственность и не пытался с этим бороться – кроме него, до тех пор, пока страх не прогонял его в горы. Потом наконец он решил повернуть обратно; и у него, как всегда после таких прогулок, опять возникло неприятное смешанное чувство: он стыдился, но при этом сознавал, как завораживают его эти окраины.

Уго, которого весь свет считал потомком старинного рода прославленных проводников, родился в миланском бидонвилле. Он никому не рассказывал о своей ранней юности, о том, как он жил до тех пор, пока дядя не взял его мойщиком посуды в свой трентинский ресторанчик, а потом он начал носить поклажу в горный приют «Де Филиппи» у подножия Саск делла Круск, где и подписал свой первый контракт. И однако, Уго знал, что его родное убогое нищее предместье, о котором сегодня он старался даже не вспоминать, было в тысячу раз более человечно, чем те безжизненные пространства, которые он снимал, не в силах удержаться от щелканья фотоаппаратом, и сохранял их на пленке ради какой-то ему самому неясной цели – если только им не двигало смутное убеждение в том, что…

…Проклят не рай, проклят человек.

Эта повергающая в замешательство фраза, возможно, одна из самых странных во всей литературе XVII века, приведена в доселе мало кому известном манускрипте Ильдефонса де Монтекроче (именуемого иначе Монкруа или фон Крезберг), повествующем о его странствии в Тибет, предпринятом около 1645 года.

Отец Ильдефонс, монах из Общества Иисуса,[29]29
  То есть иезуит.


[Закрыть] родился в 1610 году. Возможно, он – тот самый Ж. Ди Монтекристо, единожды упомянутый в переписке отца Марена Мерсенне: если эта идентификация верна, он мог бы быть другом Альпино Альпино, сына знаменитого натуралиста Просперо Альпино, и входить в Академию юмористов (как и другой, гораздо более именитый, путешественник по Востоку – Пьетро делла Балле). Мы знаем о нем только одно: он отплыл в Индию в 1639 году, согласно записям его Ордена, в которых имя его, в какой бы то ни было форме, больше ни разу не упоминается. В сущности, отец Ильдефонс так и остался бы никому не известным монахом, если бы внезапно не всплыла из небытия его рукопись – вернее, она вдруг явилась на свет из очень странного тайника.

В 1889 году бурятский паломник из Алешина, Цебак Ченджорович Гонбоев, обнаружил ее в библиотеке монастыря Ергее (нынешнем Улан-Баторе) и получил личное разрешение Хутухты Богдо-Гэгэна[30]30
  Богдо-Гэгэн – титул верховного религиозного правителя монгольского ламаизма: «богд» (монг.) – священный, святой; гэгэн (монг.) – светлый.


[Закрыть] снять с нее список. Гонбоев учился в Томске и Санкт-Петербурге, следовательно, худо-бедно понимал по-французски. Он снял копию, к сожалению, она оказалась испорченной и, вероятно, неполной. По возвращении в Санкт-Петербург он доверил ее знаменитому востоковеду Позднееву,[31]31
  Известно двое братьев, русских ученых-востоковедов Позднеевых: Алексей Матвеевич (1851–1920) и Дмитрий Матвеевич (1865–1942); вероятно, здесь имеется в виду Алексей Матвеевич, крупнейший монголовед, его работа «Монголия и монголы» (т. 1–2, 1896–1898) – один из фундаментальных трудов по монголоведению, хотя она осталась незаконченной.


[Закрыть] который и перевел ее на русский язык в 1917 году. Его перевод, по-видимому, пропал в вихре Революции, одновременно с копией Гонбоева, как и другие чудесные рукописи того времени, включая отчет об экспедиции на гору Арарат летчика Владимира росковицкого[32]32
  Экспедиция В. Росковицкого, целью которой были поиски Ноева Ковчега, якобы увиденного летчиком во время полета над Араратом, была организована по личному распоряжению Николая II в 1916 г. Согласно легенде, Ковчег был найден.


[Закрыть] с рассказом о поисках Ноева Ковчега. Возможно также, что князь Ухтомский,[33]33
  Князь Ухтомский – вероятно, имеется в виду князь Э.Э. Ухтомский (1861–1921) – государственный деятель, ученый, путешественник, писатель, коллекционер; после окончания университета служил в Министерстве иностранных дел по Департаменту духовных дел иностранных исповеданий, что дало ему возможность в периоде 1886-го по 1890 г. неоднократно бывать в Монголии, Китае и Забайкалье. В 1891 году князь Ухтомский был включен в свиту, сопровождавшую будущего царя Николая II в его поездке по Востоку; к тому времени князь Ухтомский был уже хорошо известен в российских академических кругах как серьезный исследователь буддийских древностей.


[Закрыть] общеизвестный интерес которого к тибетологии был, как теперь понятно, продиктован стремлением распространить границы Российской империи вплоть до Страны снегов,[34]34
  Страна снегов – Тибет.


[Закрыть] разубедил его публиковать перевод, который в пику его желанию напоминал о давних исторических связях Западной Европы с Индией и Тибетом и сводил на нет все его усилия: известно ведь, что бурятский лама Дорджиев (Дорджэ, то есть «алмазная молния»), наставник тринадцатого далайг ламы Хубтен-джамцо, был, видимо, русским шпионом и мечтал обратить русского царя в ламаизм, что, вероятно изменило бы лицо мира. К счастью, Позднеев принял меры предосторожности, сняв вторую копию: оригинальный текст уцелел лишь в этом вторичном списке, и можно предположить, что изобилие анахронизмов и стилистических огрехов, а быть может, и некоторые места, вызывающие откровенное недоверие, порождены этими многократными переписками. В какой степени Гонбоев, а затем Позднеев «восстанавливали» ошибочное прочтение испорченного, малопонятного и частично утраченного текста? Узнать это теперь невозможно.

Но полная приключений судьба манускрипта на этом не заканчивается. Во имя русско-монгольской дружбы копия Позднеева передается Монголии, едва та успевает получить статус Народной Республики. Вот этот-то текст – удивительно странного происхождения, утерянный и несколько раз переписанный – был в сильно сокращенном и урезанном виде опубликован в 1957 г. в журнале «Instituti Linguae et Litterarum Comiteti Scientiarum et Educationis Altae Respublicae Populi Mongoli». В предисловии безымянный автор пояснял на школьной латыни, что, несмотря на долгие поиски, оригинальная рукопись Ильдефонса так и не отыскалась. Возможно, она исчезла в 1921 году, когда Советы низложили верховного религиозного правителя Монголии Чзабцуна Дамба Хутухты Хана? А может, когда его престол был восстановлен Белой армией барона Унберга фон Штернберга, этого странного потомка тевтонских рыцарей, грезившего о борьбе с Советами в самом сердце Центральной Азии и воплотившего свою мечту противоестественным союзом буддизма и террора? Или позже, во время повторного свержения Хутухты? Или во время пожаров, опустошивших библиотеку улан-баторского монастыря? Сколько погибло тогда редчайших книг, среди которых был и старинный экземпляр монгольского Данджура![35]35
  Ганджур («Перевод Слова» – проповеди Будды, 108 томов) и Данджур («Перевод объяснений», 225 томов) – сборники священных текстов, составляющие каноническую основу ламаизма, то есть тибетского буддизма, сложившегося как ответвление северного буддизма (махаяны), тантризма и древнего тибетского шаманизма (бон-по).


[Закрыть]

Неведомый автор, конечно, оплакивал пропажу оригинального текста, но, впрочем, тут же замечал, что его и нельзя было разыскать по причинам, дотошное перечисление которых не представляет никакого интереса, за исключением нескольких забавных образчиков монгольских глупостей, изложенных на латыни. В обзоре литературы на безупречном латинском языке приводились блестяще подтасованные доказательства давней истории происков империализма в Тибете, о которых, по утверждению того же автора, со всей очевидностью свидетельствовал манускрипт Монтекроче. Потом он настаивал на существовании долгих и многочисленных дружеских связей между Монголией, Тибетом, Россией и Китаем – измерение глубины и прочности этих отношений предоставляло прекрасную возможность для точной оценки расстановки сил между прокитайской и просоветской партиями внутри журнала. Далее шел краткий пересказ манускрипта, позволяющий предположить, что автор имел случай ознакомиться с оригиналом, прежде чем тот затерялся… Но это уже не суть важно. Часть текста (то есть часть копии Позднеева, сделанной им с копии Гонбоева) воспроизводилась здесь целиком и сопровождалась двойным переводом – на русский и на монгольский языки; ее-то и предваряло это чудное предисловие на латыни: похоже, Монголия оставалась одной из последних стран, все еще считающих ее универсальным языком мировой науки.

Анонимный латинист стремился разобраться, каким образом могла попасть в Монголию пропавшая рукопись. Наилучшим объяснением ему казалось то, что монастырь Ергее по его словам, поддерживал – однако никаких доказательств он не приводил – тесные связи с монастырем Ганпогар, посещенным Ильдефонсом, манускрипт которого был, вероятно, частью обмена текстами, практиковавшегося между ними.

Что до другого отца, упомянутого в манускрипте Ильдефонса, по имени Корнелиус (или Корнель) Делярош, который, как мы увидим, и был истинным героем всей этой невероятной истории, в других источниках его имя не появляется. Хорошо известен некий Корнелиш Ван дер Клип, иезуит, отправившийся в Индию, но имеется достоверное подтверждение его проживания на Гоа в течение всего интересующего нас периода. Корнелиус де Рюп, автор «Рассуждения о первородном грехе» («Disputatio de peccato originale», Elzevier, Lugduni Batavoram, 1632, in-16) – его произведение входит в библиографический указатель (см. Ж. Пэньо «Литературно-критический и библиографический словарь основных книг, приговоренных к сожжению», Бордо, 1806; а также: Керар-Брюне «Утерянные книги и редчайшие уникальные экземпляры», Бордо, 1872); впрочем, он гораздо более известен благодаря страстному возражению – своего оппонента Леонарда Рисениуса («Leonardi Rysenii Justa Detestatio sceleratissimi libelli Jacobi de Rupi, De Peccato Originali», Gorinchera, Cornelius Lever, 1680, in-octavo), – так вот де Рюп никогда не покидал Европы. Не стоит и говорить о том, что какое бы то ни было сближение со знаменитым иезуитским теологом, одним из величайших знатоков библейского текста, Корнелиусом Лапидом, или Ван дер Штайном, основано на ложной омонимии, так как французская версия его имени Корнель Деляпьер.

Кроме того, необходимо заметить, что рассказ о путешествии Монкруа и Деляроша не упоминается ни в одной из книг, где, рассуждая логически, мы ожидали бы его встретить ни в атласе, составленном иезуитом Л. Карресом «Atlas Geographicus Societatis Iesu» (Parisiis, 1900), ни в «Истории Общества Иисусова» иезуита Юлиуса Кордара («Historiae Societatis Iesu», Romae, 1750–1859), ни даже в списке миссионеров-иезуитов («List of Jesuit Missionaries in "Mogon"», Journ. amp; Proc. As. Soc. Bengal, New Series, Vol. VI [1910]: 527–542); и уж тем более его нет в двух книгах, признанных на сегодня наиболее авторитетными изданиями по этой тематике: ни в «Early Jesuits Travellers in Central Asia» Корнелиуса Весселя, ни в «Cathay and the way thither» полковника Юла (с которой, как ни странно для такого значительного труда, выдержавшего несколько репринтных переизданий, можно ознакомиться только в запаснике Национальной Библиотеки на улице Ришелье). Такое же молчание об интересующем нас событии хранят и иезуитские архивы Гоа («Archivum Romanum Societatis Iesu»).

Разочаровывающий результат бесплодных поисков приводит к закономерному подозрению, что речь идет о подделке. Это был бы не первый случай такого рода: разве Жюля Клапрота, величайшего востоковеда XIX столетия, не подозревали в том, что он выдумал все подробности своей поездки в Тибет? Но история этого открытия кажется исключением: трудно представить себе бурята, пусть даже и одаренного и получившего образование в Санкт-Петербурге, который сочинил бы поддельный текст на французском языке XVII века (да и с какой целью?). Гипотеза монтажа разрозненных фрагментов русскими востоковедами не выдерживает никакой критики: если в манускрипте имеются неувязки, очевидные лингвистические анахронизмы и другие шероховатости, вызывающие подозрение придирчивых филологов, он также свидетельствует об уровне знания предмета, которым не могли обладать в то время русские ученые; этот недостаток информации мог быть восполнен ими только частично и был бы сегодня легко разоблачен благодаря фактическим ошибкам, так как им поневоле пришлось бы черпать свою осведомленность из «Путешествий» Пьера-Симона Паласа или делать экстраполяции из «Центральной Азии» Александра Гумбольдта; возможно также, им пришлось бы обратиться к полученным через вторые руки сведениям о Тибете, опубликованным в работах Александра Чома де Кереши (или иначе: Шандора Кереши Чома[36]36
  Кереши Чома Шандор (1784–1842) – выдающийся венгерский востоковед, буддолог и тибетолог, с 1S34 г. – почетный член Бенгальского азиатского общества.


[Закрыть]), неоднократно появлявшихся в журнале «Asiatik Society», а может быть, что еще более вероятно, – к сомнительным рассказам таких путешественников, как Рафаэль Данибегов и братья Атанасовы. Но большая часть фактов, изложенных в тексте рукописи, была подтверждена путешественниками более позднего времени – Хедином, Дютреем де Рэном и безымянными пандитами.

В действительности то, что указанный манускрипт так долго был никому не известен, легко объяснимо: никто и не предполагал отыскать его в Монголии.

Однако до сих пор кажется весьма странным, что такое необычное путешествие не оставило никаких других свидетельств.

Следовательно, необходимо постараться найти причину такой забывчивости. Вероятнее всего, оба святых отца предприняли свою поездку не по приказу (как, например, в 1709 году действовал Ипполито Дезидери, посланный генералом иезуитов в Западный Тибет), а по личной и, возможно, тайной причине. Но какова тайная цель их предприятия? Вот что остается неясным. Быть может, они, задолго до отца Дезидери, намеревались восстановить католическую миссию в Цапаранге, основанную отцами Антонио де Андрада и Франсиско де Асеведо, которые могли построить там церковь еще в 1626 году? Но проделанный ими путь, который пролегал гораздо восточнее, позволяет в этом усомниться. Справедливости ради следует отметить, что, если б их странствие завершилось благополучно, они стали бы первыми европейцами, побывавшими в Лхасе, так как пребывание в этом городе Одерика де Порденона в 1328 году более чем сомнительно, а отцы Грюбер и Д'Орвиль вступили в него лишь в 1661-м (очевидно, вполне можно предположить, что исчезновение Ильдефонса де Монтекроче и Корнеля Деляроша и было причиной путешествия этих священников), хотя не скажешь, что монастырь Ганпогар находится на прямом пути между странами Непалом и Сиккамом (Ильдефонс называет их «Палпу» и «Брамасион») и Запретным городом. Возможно, они скорее хотели добраться до Китая (или «Катая» Марко Поло, которого они цитируют) и его столицы «Камбалук», которую они, быть может, путают с упоминаемой ими Шамбалой. В сущности, все это не важно, главное то, что гипотеза о подделке манускрипта вызывает гораздо больше трудных спросов, чем способствует их разрешению. Таким образом, следует констатировать подлинность текста указанной рукописи, что, в свою очередь, влечет за собой массу вопросов и заставляет пересмотреть множество фактов, считавшихся прежде абсолютно достоверными.

Рассматривая проблему в таком ракурсе, нельзя недооценивать значимость данного текста. Попытка, если можно так выразиться, покорения Сертог и изложение подробностей этого восхождения не имеют себе равных во всей «литературе путешествий». Разумеется, трудно судить об истинности этого события, но приведенные детали доказывают отличное знание особенностей высокогорья, совершенно неизвестных ученым той эпохи, и, следовательно, они не могли быть плодом чистого воображения или литературной выдумки. Каковы бы ни были сомнения относительно этого рассказа, ясно, что Корнель поднялся выше, чем любой европеец его времени. К тому же он одним из первых описал горную болезнь (намек на этот недуг, впрочем, довольно явный можно усмотреть только в «Тарик-и-Рашиди» Мирзы Хайдара, если, конечно, забыть о двадцати строфах из «Dittamondo» Фазио Дегли Уберти, повествующих о вымышленном восхождении на Олимп) и связывал ее» что на наш, современный взгляд, кажется довольно забавным, со зловредными испарениями растений, источавшими ядовитые миазмы, или, точнее, -