Текст книги "Додо"

Я небрежно окликнула Робера:

– Приглуши, нам с девочками надо поговорить.

– Лучше б вам сдохнуть, – отозвался он.

А поскольку я знала, что он прав, то ему это сошло. Я просто хотела повременить для приличия, прежде чем усесться обратно.

Я устроилась на своем вещмешке напротив девиц. Заставила их помолчать добрых пять минут, пока искала нужный стиль. Остановилась на приторном.

– Хуго был изысканным и элегантным. Не слишком красивым. Изумительные светлые глаза, очень мягкая улыбка и изящество в каждом движении. Он пригласил меня на чашку чаю. Спросил, в чем причина моей прелестной меланхолии. Я сказала, что выздоравливаю. «Ничего серьезного?» – встревожился он. «Любовные переживания», – ответила я, едва сдерживая слезы. Он заверил, пристально глядя мне в глаза, что, по его убеждению, это самые тяжелые переживания в мире. Потом поинтересовался, что я делаю в Трувиле. Я рассказала о кузине, потом о своем детстве, о родителях, и он впитывал каждое слово, будто ничего для него не было важнее, чем история моей жизни.

Квазино замечание «хоть кому-то…» кануло в черную дыру великой глупости, потому что какой бы стиль ни был, приторный или с душком, но двадцать лет исчезли, как не бывали: все произошло вчера, и только вчера я была молода, наивна и полна надежды на жизнь.

– В половине шестого он встал, деликатно кашлянул и с серьезным видом сказал мне: «Вы должны знать, что я женат. У меня есть дети. У моей жены хрупкое здоровье, и она очень нуждается во мне. Уже давно любовь между нами уступила место глубокой нежности, но… я очень хотел бы увидеть вас вновь».

Вот так все и началось.

6

Хуго был ангелом. Едва оправившись от встречи с дьяволом, я доверяла ему безоглядно. Полгода безоблачного счастья. Разумеется, виделись мы урывками, в те часы, что оставались у него от работы и жены. Но он был так честен с самого начала, что я и не думала на него сердиться. Я нимало не сомневалась в его любви, которая становилась все сильнее, но он был человеком высоконравственным. Поэтому отношения наши оставались платоническими, но вовсе не пошлыми, скорее – возбуждающими.

Мы ходили в музеи. В те редкие вечера, когда ему удавалось освободиться, он вел меня в Оперу или в театр.

По правде говоря, я предпочитала иные развлечения, но ему вроде бы нравилось, так что ж…

В обеденный час мы встречались в Люксембургском саду или в парке Монсо, и он перехватывал сэндвич. Иногда мы держались за руки.

Мне казалось, его любовь очищает меня. Ко мне вернулась красота. Его похвалы будто создавали меня заново.

Иногда он позволял себе заговорить о будущем – о том времени, когда мы сможем быть по-настоящему вместе, но тут же спохватывался, потому что не считал себя вправе давать обещания; которые, возможно, не сумеет сдержать.

– Так никогда и не трахались? – внезапно взвыла Квази, похотливо сверкая единственным оком.

– Мать твою и перемать, блин, я только до этого добралась, можешь себе представить, и жизнь, между прочим, моя, и рассказываю ее я, а коли не так, расскажи за меня, если хочешь, а я послушаю, и там посмотрим…

– Да я только спросила…

– Не лезь со своими вопросами, пока я не закончу. Смотреть на вас тошно, честное слово: я вам рассказываю историю, от которой за милю несет розовой водой, а вы сидите и перевариваете, как две блаженные коровы: интересно, зачем я тут распинаюсь, а главное, какого черта вы ко мне придирались, когда я, уж извините, пробовала предложить вам кое-что, где надо шевелить мозгами.

Раньше я не заметила, что радио Робера замолкло, но тут мне пришлось обратить на это внимание, потому что он прервал меня, заорав, по обыкновению, во все горло. Он уже самого себя не слышит, до того подсел на длинные волны.

– Давай я тебе скажу. Я ведь тоже слушал, представь себе, и каждый вправе мечтать и верить, что существуют красивые чувства и мы не просто вонючие свиные туши, которым один путь – в отбросы, а какая-то, самая лучшая наша часть, может, и переживет все это.

Я ушам своим не поверила – и Робер туда же. Ни на кого нельзя положиться. Они все принимали мои слова за разменную монету. Достаточно было глянуть на Салли. Она уставилась в одну точку и больше не храпела. На губах ее блуждала нежная улыбка, что вообще-то могло быть трогательным, вот только с ее круглой физиономией тупоумной луны она походила на старую девочку-недоумка.

Что до Квази, то пересмотру подверглась сама основа ее представлений о мире: любит – значит, бьет. Ладно. Мне тоже пришлось через это пройти. Только старый добрый понос может отвадить тебя от халвы. Я продолжила:

– Может, я и походила отчасти на ангела, но дурой была полной. Выздоровление мое завершилось, я приободрилась и позволила себе несколько откровенно сексуальных намеков.

Сначала он сделал вид, что не понял. Не слишком надежная защита, особенно когда однажды я прижала его к дереву в Ботаническом саду и принялась целовать на французский манер.

Он высвободился со словами: «Нет-нет, Доротея, не надо. Это было бы нехорошо. Это было бы недостойно нас».

Я пропустила мимо ушей комментарий Робера, мол, бабы только об этом и думают, тем более что в моем случае он был недалек от истины.

– Я дала ему понять, и вполне доходчиво, что он рискует потерять меня, ведь мне придется искать на стороне то, в чем он мне отказывает.

Он не желал препятствовать моему счастью. Такая обворожительная женщина, как я, однажды составит счастье мужчины. Он заранее готов принести себя в жертву.

Короче, пояс целомудрия как был, так и остался на месте. Я начала встречаться с разными людьми.

А потом наступили те самые рождественские каникулы. Хуго должен был поехать на море с женой и детьми. Он пообещал мне, что постарается время от времени отлучаться, и не захотел, чтобы я тайком поселилась в какой-нибудь гостинице неподалеку. Ему казалось это слишком унизительным. Для меня. Он всегда думал только обо мне. И я осталась в Париже.

Однажды вечером я отправилась с друзьями ужинать к «Жежен».[6]6
  «Chez Cegene» («У Жежен») – ресторан и танцзал на берегу Марны.


[Закрыть] Я выходила из туалетной комнаты, когда чья-то рука взяла меня за плечо. Как вам сказать… Еще не обернувшись, я знала, что это Поль. Мы не виделись год, но в его прикосновении была уверенность, что я принадлежу ему, и эта уверенность передавалась мне вне зависимости от голоса рассудка.

Он танцевал со мной, и это было все равно что заниматься любовью. Когда с кем-то по-настоящему танцуешь, будь уверен, что так же получится и в постели.

– Правда? – спросила Салли, уже представляя, как кружится в объятиях собственного принца.

Она глянула на Робера, который был единственно возможным принцем в нашем ближайшем окружении, но тот, подсев к нам на девичью скамейку, уже наклонился вперед, крайне возбужденный, и пояснил, что все именно так и есть, даже фильм был, где два героя понимают, что любят друг друга, когда танцуют вместе, словно всю жизнь только этим и занимались.

– Вот только актерам пришлось три месяца репетировать, и они друг друга на дух не выносили.

– Ты псих. То есть психичка. И все это вранье, что такое случилось именно с тобой, До! – воскликнула Салли, впавшая в полное исступление.

– Расслабьтесь, девочки. – И я продолжила: – Короче, он привез меня к себе в гостиницу, и мы виделись каждый день до самого приезда Хуго, которому я во всем призналась, как только мы встретились.

– Зачем? – недоверчиво спросила Квази.

– Потому что я не хотела, чтобы между нами была ложь.

– А еще зачем? – не отставала она.

Робер и Салли смотрели на нас – один справа, другая слева.

– Потому что он читал во мне, как в раскрытой книге. Квази удовольствовалась тем, что зашипела, как пробитая покрышка, и я решила уточнить:

– Похоже, у тебя уже наготове верный ответ. Давай, поделись.

– Чтобы заставить его трахаться.

– Ух! – хором воскликнули шокированные Робер и Салли и уставились на меня.

– Чушь какая, – слабо возразила я.

– Разве ты не хотела заставить его ревновать? И любой ценой стать его любовницей? Ты ж уверена, что мужика только за это место и можно удержать.

– А ты удерживаешь, как груша для битья.

– Ну и что? Это разве не одно и то же? Терпеть не могу баб, которые уверяют, будто секс – это высший кайф и они это дело просто обожают, и все для того, чтоб остальным казалось, будто рай мимо носа прошел и соваться туда у них и права нету. Это все твои понты, понты и еще раз понты.

– Ладно, хватит, не заводись, Квази. И потом, ты отчасти права, но из этого все равно ничего не вышло. Хуго опять оказался на высоте. Он счел все случившееся срывом, впрочем, вполне понятным. И нашел, что его вина в этом тоже есть. Он не мог обманывать жену, потому что тем самым обманывал бы и меня. Я сделала вид, что все понимаю. Он заверил, что я не должна чувствовать себя виноватой и все обойдется. Он на моей стороне и всегда будет рядом. Некоторое время мне казалось, что я нашла идеальное сочетание, дуэт моей мечты: один мужик для секса, другой для сердца.

Когда Поль говорил, что уходит и не знает, когда вернется, я с легким сердцем отвечала: конечно. А когда я видела Хуго, тело мое было удовлетворено, что избавляло его от приступов моего дурного настроения, которые рано или поздно ему бы надоели.

Жизнь – забавная штука, потому что едва все устроилось ко всеобщему удовольствию, как Поль, удивленный переменой моего поведения, заподозрил что-то неладное.

«Ты меня обманываешь!» – говорил он.

Смешнее ничего не придумаешь, учитывая все, что он заставил меня пережить. Я отвечала, что ничего подобного, и он неохотно отбывал и даже тревожился. Случалось, он являлся ко мне без предупреждения, но, разумеется, никаких подтверждений своим подозрениям не обнаруживал.

«Ты меня больше не любишь», – жаловался он.

«Но я тебя никогда не любила», – безмятежно отвечала я.

Это его вроде бы нервировало. Он все больше времени оставался со мной. И беспрерывно тянулся ко мне. А поскольку все мы существа противоречивые, мое собственное желание стало ослабевать.

Хуго очень меня поддерживал все это время. Он был убежден, что Поль пробуждал самые низменные мои чувства.

Чем больше ослабевало мое желание, тем сильнее распалялся Поль, доходя до пылких признаний в любвu, которые годом раньше переполнили бы меня счастьем.

Так продолжалось до дня катастрофы. Как он умудрился? Я так никогда и не узнала.

Он заявился без предупреждения однажды вечером и сразу выпалил: «Он и впрямь очень хорош. Высший класс. Богат. Образован. Прямая моя противоположность, в сущности».

«О ком ты говоришь?»

«О Хуго Мейерганце, разумеется».

«Я запрещаю тебе произносить это имя».

В свою реплику я вложила весь пафос, на который была способна, и сорвала аплодисменты.

Я сделала знак рукой, чтоб меня не прерывали.

– «Ну уж теперь ты ни в чем не сможешь мне отказать…» – продолжил он.

Я почувствовала, как это многоточие вонзается в мою плоть уколами раскаленного железа. Ужас леденил и лицо и голос, который пытался звучать твердо, но дрожал, как целлюлитный…

Все трое глазели на меня, раскрыв рты, и глотали не разжевывая.

– «Что ты хочешь сказать?» – не без труда выговорила я.

«Мне ведь нетрудно предупредить его жену».

На какое-то мгновение я почувствовала, что силы оставили меня. Зная Поля, я предполагала, что подоплека его шантажа была не любовной, а чисто финансовой. Я заявила, что он блефует, клялась, что больше не увижу Хуго. На него ничего не действовало. Что до моих упреков, он имел наглость ответить: «Я хочу сделать тебе так же больно, как ты сделала мне».

Это ж надо уметь так все повернуть.

Короче, Поль принялся пить из меня все соки, а вот нас труба зовет, потому что сейчас время помоек.

Только с третьей попытки мне удалось выпутаться из своего флотского вещмешка, успевшего слегка похудеть, и я насмешливо наблюдала, как троица моих слушателей пытается скрыть разочарование.

Квази поднялась, бормоча, что она все одно и на секунду не верила этой истории для наивняков-недоумков, и в сердцах принялась трясти своей торбой с кастрюлями, обеспечив тем самым вполне уместную музыкальную интермедию.

Салли повела затуманенным взором на Робера и прошелестела:

– Он что, с нами идет?

– На помойку?! Кто, я?! – воскликнул тот, вскакивая на ноги. Я собралась заметить, что с его липкой крысиной головкой там бы ему и место… Он спросил: – А в каком часу ты дальше расскажешь?

– Завтра, не раньше.

– Чего?

– Чего?

– Чего?

– Я вам не обезьянка с шарманкой.

– Что за обезьянка с шарманкой? – втуне вопросила Салли.

– Если как следует поработаете на помойке, там будет видно.

Но, как часто бывает, переговоры были прерваны появлением Фредди, чья фигурка карликового Деда Мороза на всех парах неслась к нам, несмотря на короткие ножки. Когда он добрался до верха лестницы, мы увидели, что вся грудь у него залита кровью, но он заорал издалека:

– Доротея, Доротея, он опять… я нашел вторую, такую ж мертвую.

Захваченная собственным рассказом, я позабыла, для чего я его завела. Но тут пришлось сразу все вспомнить, прежде чем я осознала, что и во второй раз осталась жива. Может, я только зря столько слюны перевела.

Сперва я спросила, предупредил ли он полицию, и Фредди глянул на меня, как на полоумную. Он прав. Полиция не обслуживает ни бомжей, ни собак.

Поскольку связного рассказа из него не вытянуть, я стала задавать самые простые вопросы. Случилось еще одно убийство? Кто убит – мужчина или женщина? Мы ее знаем? Бомжиха, как и мы?

Робер отвернулся, снова прижав к уху орущее радио. Фредди жалобно хныкал, икая и всхлипывая вместо ответов.

Я тряхнула его за лацканы, которые тут же оторвались с жутким треском. А я ведь не так уж сильно дернула.

– Ты-то с чего весь в крови, а? Может, ты ее и убил?

– Зачем мне ее убивать? – простонал он.

– Может, ты ее натянуть хотел, а она была против?

Внезапно он перестал плакать и напыжился:

– Каждый вправе искать человеческого тепла, верно? И потом, у нас вроде свиданка была, ну и вот…

Ну и вот – поиски человеческого тепла завели его с полчаса назад под своды хорошо нам всем знакомого самодельного шалаша, что на улице Габриэль, на небольшом пустыре, по недоразумению забытом земельными спекулянтами. Это было жилище Жозетты, которая одно время работала официанткой в ресторане на площади Тертр, но из-за склонности выпивать с клиентами сначала потеряла мужа, а потом и детей, лишившись родительских прав. Такое горе можно залить только еще большим количеством алкоголя, и, как гласит предание, она опустилась с невиданной в квартале скоростью. Но в конце концов, опуститься – еще не значит умереть, и каждый имеет право на жизнь наравне со всеми прочими, пусть даже это единственное равенство, которое нам остается, а Жозетта была равнее других, потому что много смеялась, приговаривая, что лучше смеяться, чем плакать, хотя от ее смеха иногда просто кишки скручивало.

Фредди рассказал, что зашел перемолвиться словечком с Жозеттой, а потом, раз она ничего не отвечала, решил, что молчание – знак согласия, и заполз к ней в шалаш: она была еще теплая, но странно липкая, и тут он наткнулся на нож, который торчал у нее из груди. Подскочив, как пружина, он обрушил шалаш себе на голову. Вопя и выбираясь из-под обломков, он обнаружил послание и помчался меня предупредить. Какое послание?

Несмотря на пару оплеух, которые я ему навесила, он и слова больше не выдавил, в отличие от проходившей мимо дамы, заявившей, что стыдно нападать на того, кто слабее тебя, а поскольку на меня снова накатил страх, я взорвалась – с некоторым перебором, должна признать, тем более и Квази вмешалась, добавив, что если кому не хватает оплеух, то у нее приличный запас накопился за все годы, что она их получала, а руки так и чешутся поделиться… словом, дама удалилась весьма быстро, втянув голову в плечи, но никто даже не засмеялся.

Я собрала вещмешок и спросила, есть ли добровольцы. Робер уплыл на своих радиоволнах, покинув мир живых. Салли была не против: она рассудила, что идея обзавестись собственным почти настоящим домом очень неплоха. Фредди уселся на землю, дабы обозначить, что в эти руки он уже подавал, а Квази обратила наше внимание на то, что если мы прошляпим помойку, то конкуренты дремать не будут. Короче, я отправилась одна.

Как уже было сказано, со страхом можно договориться. В любом случае я должна была увидеть. Все равно это не могло быть хуже, чем то кино, что прокручивалось у меня в голове. Я так думала.

7

Мы все знаем, где лаз на пустырь Жозетты, но никто им лишний раз не пользуется. Ее терпят, потому что она там одна. Стоит расположиться табором, как погонят всех и ее саму в придачу. Мы не дурее тех, кто живет под крышей, просто нам неохота сушить мозги, выставляя их напоказ.

Я стараюсь не тянуть время, но кое-что пояснить придется. Мне довелось повидать столько же мертвецов, сколько любому другому, хотя подпорченных среди них было больше, чем на вашей памяти, но такого подпорченного мертвеца, как Жозетта, и в закоулках морга нечасто встретишь.

Шалаш походил на детское сооружение. Шесть врытых в землю ветвей, поверх них – накидка, а поверх накидки – куски пластиковых мешков, прижатые для верности камнями. Все это разлетелось в стороны, образовав неровный периметр, – кроме накидки, которая скрывала верхнюю часть тела. Видны были только ноги, раздвинутые под прямым углом, две толстые белые сосиски, такие распухшие, что не разобрать, где кончаются ляжки и начинаются икры. Бурые подтеки на коже уже подсохли, но всюду копошилась возбужденная мошкара.

Тишина была такой густой, словно воздух застыл, соприкоснувшись со смертью. Жозетта всегда носила ярко-желтые «найковские» кроссовки, которыми ужасно гордилась. Со временем цвет их сохранился лишь в воспоминаниях, но от вида этих старых башмаков с наполовину отклеившимися подошвами, потрескавшихся от грязи и износа, сжималось сердце.

Выше накидка собралась комом.

Я должна увидеть, это было сильнее меня. Ухватившись за складки, я медленно потянула накидку вверх, будто боялась сделать Жозетте больно. Потом безуспешно попыталась найти оружие, которое могло нанести такие раны. Наверно, молоток, причем большой молоток. На месте лица Жозетты была впадина. Один глаз был выбит и валялся рядом, вмятый в траву. Еще много чего было выбито и запуталось в волосах. Оставался кусок черепа с нетронутым ухом, доверху заполненным свернувшейся кровью, а в этом куске – вязкая жижа, в которой суетилась местная живность.

Я отпустила накидку, она упала, но недостаточно быстро. Все отпечаталось в моем мозгу с точностью лазерной копии.

Я не думала, что во мне осталось столько жалости – жалости, от которой камни бы потрескались. Я никогда не отказывала Жозетте в глотке выпивки, потому что на трезвую голову ее печаль потрясала вас, как чистая, неразбавленная трагедия. Ее карманы всегда были набиты всякими сластями, и когда мимо проходил ребенок, она протягивала ему полную пригоршню, вымаливая крошечный поцелуй, а матери торопливо уводили своих малышей подальше от грязи и нищеты. «Их надо понять, – говорила она. – Если б мои малыши вдруг прошли мимо, я б их даже не узнала». Но стоило ей тяпнуть, как она становилась самой разудалой из всех нас. Объявляла: «Сегодня я угощаю, тащите сюда весь ваш цветничок, и у меня будет королевский букет».

Я нагнулась, чтобы как следует накрыть тело, избавив ее от лишнего позора, и увидела ее правую руку, сжимавшую ржавую бритву. Она все же пыталась сопротивляться. Рядом с запястьем был четкий отпечаток ботинка – и носок, и каблук. Кто-то вдавил ее запястье в землю, чтобы не дать поднять руку. Нога у него большая, как минимум 44-й размер: хорошая улика для легавых, вот только легавым на это начхать.

Я задумалась, почему Фредди так настаивал, чтобы я пришла. Заметив, как я наследила своими военными говноступами, спросила себя: может, он хочет меня подставить. Вместо себя.

Чистая паранойя, так нельзя, даже если весь мир и впрямь на меня ополчился. Но сначала он ополчился на Жозетту. Не будем об этом забывать.

А потом я заметила маленький крестик. Две веточки, перевязанные посередине. Перед ними лежал плоский камень наподобие крошечной могилки. Между крестиком и камнем чей-то палец написал на земле мое имя: «Доротея».

Я огляделась. У забора сидела взъерошенная кошка. Я сказала:

– Брысь, – и она кинулась прочь.

Далеко отбросив камень, я разорвала крест, принеся извинения, и стала рыть землю. Не знаю, что я хотела найти, но там ничего не было.

Я все-таки задержалась, чтобы помолиться на скорую руку, и попросила прощения у Жозетты, – может быть, все случилось из-за меня.

Стерев все следы, я протиснулась в дыру в заборе, нашла телефонную будку и набрала «18».

Я не стала дожидаться полиции, но позволила себе маленькое безумство в память о Жозетте: зашла в «Сен-Жан» и заказала себе бокал хорошего белого вина. Бармен собрался было выставить меня вон, но, наверно, что-то разглядел в моем лице и отказался от своего намерения, почти дружелюбно заметив, что на улице чертовски холодно, а потому второй бокал – от заведения.

Плакать означало бы оскорбить память покойной, и я держалась. Это было трудно.

Вино не подействовало. А ведь было неплохим. Но вот то, что пришлось пить на скамейке, пошло с трудом.

Две грации с рыбьими головами так и не тронулись с места. Можно подумать, дожидались меня, чтобы пойти по мусоркам. Фредди отправился по делам, а Робер слушал радио. Я клокотала, словно в меня залили свежее масло, предварительно прочистив трубы.

– Ну что? – спросила Квази. – Жозетта?…

– Мертвее мертвого, – пролаяла я.

– Как предыдущая?

– Хуже. А может, нет. Черт, ну как тут сравнивать. Бойня. А если тебе нужны подробности, сходи посмотри.

– Ладно, не заводись. Я только хотела узнать, не наплел ли Фредди чепухи.

– Но это надо видеть.

– Она умерла? – спросила Салли, которая вечно опаздывала на три поезда, и принялась раскачиваться вперед-назад, что с ее весом грозило неминуемой бедой.

Я хотела шикнуть на нее: «Заткнись», потому как была не в том настроении, чтобы подделываться под настроение других, но вовремя вспомнила, что у жизни свои права. И уселась рядышком со своей толстой дочкой. Постаралась обхватить ее руками, что удалось лишь отчасти, и утешила как могла, объяснив, что Жозетта уснула, потому что очень устала, и грустить не надо, по крайней мере, очень сильно не надо, тем более что мы за нее отомстим.

– Чего? – выдохнула Квази, так изумившись, что ей почти удалось открыть свой заплывший гноем глаз. Но инфекция с неизбежностью взяла верх, и на краткий миг просветления я увидела нас со стороны: меня в затасканной полевой форме отступающего пехотинца, Салли – едва передвигающуюся толстую матрешку с ее крошечным, не больше горошины, мозгом и огромным, безразмерным сердцем, и Квази, спарринг-партнера в весе пера всех боксеров-любителей, с луженой глоткой и заячьей душой… и на какое-то мгновение лишилась уверенности.

А потом я обратилась к безграничным возможностям доброго доктора Куэ и его метода[7]7
  Эмиль Куэ (1857–1926) – французский психотерапевт, ставший знаменитым благодаря развитому им методу произвольного самовнушения («метод Куэ»).


[Закрыть] и сказала:

– Квази, где-то бродит очень нервный убийца, который всерьез взялся за дело. Пока что он тренируется на том, что под руку подвернулось, и, на мой взгляд, ты ему вполне подходишь. По моему разумению, следующая в очереди – я. Я могу ошибаться, но даже если ошибаюсь, мы все в опасности. Значит, или мы будем дожидаться, пока не станет слишком поздно, или надо шевелиться. В любом случае лично я намерена шевелиться. Но когда вы будете остывать, не говорите, что я вас не предупреждала.

Единственный глаз Квази недоверчиво дрогнул и заметался:

– Ты что, шутишь, Додо?

– Если я шучу, Квази, то смеется убийца.

Все было сказано. Отступать некуда.

Потом я встала перед Робером:

– Твоя очередь: скажи-ка, где ты сегодня будешь ночевать.

– Ну конечно. И можешь их вместо бантика пришпилить. – Я несколько растерялась, несмотря на всю серьезность происходящего, и он добавил: – Я имею в виду твои фантазии.

– Ты хочешь узнать, чем закончится моя история, или нет? Тем более что самое интересное только начинается.

– Ну чего ты? Чего такого случилось?

Должна признать, что мое тщеславие было приятно возбуждено – в смысле лести, когда он помедлил, прежде чем ответить.

Пока он размышлял, я занималась тем же. Опасность прочищает мозги. Гнев тоже. Что до Робера, я никогда не видела, чтобы он попрошайничал. Он всегда был при параде. Появлялся утром, исчезал вечером. Никогда ни с кем не якшался. На улице секретов нет. Всё наружу. Только прошлое остается забытым, но об этом я уже говорила, ведь толку от него никакого, а значит, оно не в счет. У нас практический склад ума.

Робер что-то сказал, но я не расслышала из-за радио. Когда он его выключил, я поняла, что моя взяла. Он спросил:

– Ты серьезно насчет опасности?

– Мне так кажется, но если нас будет несколько человек, то риска никакого, я думаю.

– Нет, не пойдет. Там, где я сплю, ничего не получится.

– Ступай помирать, Робер.

– Погоди, До. Есть одно местечко, где нам будет безопасно, особенно если мы будем вчетвером.

– Где это?

Девицы подошли поближе. Мы слушали изо всех сил.

– На Центральном рынке. На террасе Дома поэзии.[8]8
  Maison de la Poesie (Дом поэзии) – общественная организация, сосланная в 1983 г. известным французским поэтом Пьером Сеге для пропаганды современной поэзии. Изначально располагалась на террасе Форума Центрального рынка, потом была переведена в помещение Театра Мольера.


[Закрыть]

– Нет там теперь Дома поэзии.

– Ну, ты ж понимаешь, о чем я.

Квази разразилась потоком панических возражений: проще сразу утопиться в Сене; там же одна шпана, какие-то новые нищие, которые даже и не нищие вовсе.

При иных обстоятельствах я бы тоже отреагировала, как Квази. Мы все знали – поскольку старательно их избегали, – где пролегают территории молодых отморозков с их собаками, наркотой, ножами и яростью, которую они вымещают на ком угодно, лишь бы не на себе. Ведь мы любим пообщаться с молодежью, а случай выпадает редко, и каждый из нас хоть раз да купился на их шумное веселье, которое они поначалу вроде бы готовы разделить с тобой, пока не сделают из тебя же мишень для своих шуточек, а потом и кулаков, потому что ты – не с их планеты, ты всего лишь недочеловек и годен только на то, чтобы забить тебя башмаками, просто ради восстановления иерархического превосходства.

И все же я стояла за рынок, потому что это было последнее место, где кто-то решил бы нас искать. На одну ночь, и никак не больше, – идея была очень даже неплоха, с чем я и поздравила Робера. Впав в эйфорию, он пообещал принести красненького в стеклянных бутылках, и мы расстались, поскольку пора было отправляться по мусоркам с заходом на помойку. У меня была куча планов, и требовался приток монет.

Упершись понадежней обеими ладонями, Салли оторвалась от скамьи, и мы поплелись к улице Жюно, причем Салли беспрестанно оборачивалась на Робера, уже погрузившегося в интимное общение с радиоволнами, и повторяла:

– Он не придет. – Моя вдохновенная песнь зародила в ней напрасную надежду.

После того как Салли третий раз свалилась вниз головой в мусорный бак, я прислонила ее к стене, строго-настрого запретив падать на землю – иначе не будет никаких рассказов. С ней столько возни, просто слов нет.

Для большей доходности Квази ушла на улицу Коленкур, откуда должна была двинуться в нашем направлении.

Богатые выбрасывают все меньше, а бедные все больше. Вы не замечали? Я все же нашла вполне приличный эмалированный кофейник, три чайных ложечки – спасибо детишкам, которые выбрасывают их вместе с йогуртовыми стаканчиками, – рамочку с остатками позолоты и пару мужских ботинок в отличном состоянии.

Не обнаружив Квази на обратной дороге, я дошла до зеленого ковша, послужившего нам утром будильником, и молча вскарабкалась на его северный бок.

Квази развалилась на старом просиженном канапе, присосавшись к горлышку почти пустой бутылки, словно так и было задумано. Как я ни пыталась убедить себя, что она была потрясена не меньше моего и нуждалась в доброй порции успокоительного, а привычкой делиться она не обзавелась из-за Жеже, который вечно у нее все отбирал, я жутко разозлилась. А когда она признала наконец меня сквозь пятнадцать слоев алкогольной мути, затянувшей ее единственный глаз, и изобразила на губах фальшивую улыбочку, я сказала себе, что «морда кирпича просит» – это не просто образное выражение.

Я спрыгнула на кучу отходов, в которую прекрасно вписывалась Квази, та икнула сочным «упф», когда я приземлилась ей на ногу, и мой гнев улегся с той же тяжеловесностью, что и я на кучу. В конце концов, я выбрала именно этот мир, потому что в самой глубине дерьма не до красот, здесь мерзость не скрыта под подарочной оберткой.

Я решила дать Квази проспаться, да и самой передохнуть, что было не слишком разумно, но необходимо.

Проснулась я в один момент от веселых замечаний двух шикарных молодых парней, появившихся на фоне загаженного неба.

– Посмотри-ка на ту лампу. Симпатичная, скажи? Чего только люди не выбрасывают, просто с ума сойти. И канапе вон, а?

Наступила тишина, когда они обнаружили, что выбрасывают даже существ из другого мира. С ума сойти, а? Я услышала стальной голос Квази:

– Иди сюда, опробуй, цветик мой. Десять монет, и считай, что я включена в счет.

Хоп – и головы исчезли.

– Черт, ну и напугала же меня эта старуха.

– Старухи. Их там было две, как мне показалось.

Мне захотелось заорать, что не так уж мы стары, но крепкая скорлупа одиночества сомкнулась вокруг, и прежде чем краски жизни не испарились, я прочистила горло и поинтересовалась у Квази, все ли идет по плану.

– Ты что, злишься?

Она протянула мне бутылку. Способ попросить прощения не хуже любого другого.

– А ты что, смеешься надо мной? Она так же пуста, как твоя башка, тупица несчастная. Ладно, держи лампу, ее можно загнать, и помоги вытащить перину, она еще пригодится.

Там была и другая любопытная мебель, но ее не дотащить. Вместе с Квази мы свернули перину, прежде чем обмотать ее вокруг моей талии. Кусок электрического провода заменил пояс. Вроде держалось.

Мы уже двигались в сторону Салли, когда навстречу нам попался давешний тип, несущийся по улице Жюно вслед за своим атташе-кейсом. Тут я сообразила, что оставила Салли рядом с банкоматом. Мы припустили, как могли, и обнаружили Салли, присевшую на арабский манер на корточки; лицо ее было залито слезами.

– Я всего-то ему сказала, чтоб он не боялся, а получилось наоборот.

– Ты его трогала или нет?

– Только за руку, чуть-чуть, я просто погладила.

Я сотню раз говорила ей не гладить незнакомцев, но Салли есть Салли. Она любит трогать. Особенно когда хандрит. И с какой стати мне ее перевоспитывать, спрошу я вас?

Избавлю вас от рассказа, как мы добирались до рынка, это был истинный путь на Голгофу. Пришлось лезть в метро, без билетов, разумеется. В любом случае Салли не прошла бы через турникет. Квази самоотверженно перепрыгнула первой и открыла нам дверцу. В этот час служащие, надежно укрытые за стеклами своих окошек, предпочитают смотреть в другую сторону, и когда мы добрались до бывшего Дома поэзии, там все было битком. Не в первый раз я пожалела о поспешном решении, но руководитель никогда не должен отступать от своих слов.