Текст книги "Мэри Вентура и «Девятое королевство»"

Контекст

Из всех поднимаемых в прессе проблем нашего времени меня больше всего волнует непредсказуемость генетических последствий радиоактивных осадков, а также документально подтвержденная связь, ужасная, безумная и очень прочная, крупного бизнеса с американскими вооруженными силами – статья «Джаггернаут, военное государство», написанная Фредом Дж. Куком для «Нейшн». Влияют ли эти проблемы на мою поэзию? Да, но косвенным образом. Я не имею дара и голоса Иеремии, хоть мысли об апокалипсисе и лишают меня сна. Мои стихи не о Хиросиме, а о ребенке, созревающем во мраке, палец за пальцем. Не о кошмаре массового уничтожения, а о тисе в бледном свете луны на соседнем кладбище. Не о свидетельствах пыток алжирцев, а о ночных раздумьях усталого хирурга.

В каком-то смысле эти стихотворения – результат особого видения. Не считаю, что это эскапизм. Для меня подлинные проблемы нашего времени суть вечные: боль и чудо любви во всех ее проявлениях – в детях, каравае хлеба, рисунках, зданиях, разговорах о жизни разных людей из разных стран. Покушаться на это нельзя – такое не оправдать никакими абстрактными и двусмысленными разговорами о «мире» или о «непримиримых врагах».

Не думаю, что политическая «поэзия заголовка» заинтересует людей больше, чем сами заголовки. И если стихотворение на злобу дня не вырастает из чего-то более живого, чем обычная изворотливая филантропия, не является уникальной, как единорог, настоящей поэзией, есть опасность, что оно устареет так же быстро, как газетная страница.

Поэты, которыми я восхищаюсь, одержимы своими стихами, они для них как дыхание. Их лучшие стихотворения, кажется, написаны не рукой, а вышли целиком из души. Таковы некоторые стихи Роберта Лоуэлла в «Постижении жизни»[27]27
  Роберт Лоуэлл (1917–1977) – американский поэт и переводчик.


[Закрыть], например; «оранжерейные» стихи Теодора Ретке[28]28
  Теодор Ретке (1908–1963) – американский поэт.


[Закрыть]; несколько стихотворений Элизабет Бишоп[29]29
  Элизабет Бишоп (1911–1979) – американская поэтесса, переводчица и педагог.


[Закрыть] и почти все – у Стиви Смит[30]30
  Стиви Смит (1902–1971) – британская поэтесса, писательница и художник.


[Закрыть] («Искусство подобно дикой кошке и не имеет отношения к цивилизации»).

Несомненно, основная цель поэзии – дарить наслаждение, а не вести религиозную или политическую пропаганду. Некоторые стихотворения или поэтические строки представляются мне такими же цельными и удивительными, как церковный алтарь верующим или коронации – людям, которые чтят подобные обряды. Меня не беспокоит, что стихи прочтут не многие люди. На самом деле стихи расходятся на удивительно большие расстояния – не только среди незнакомцев, но и по всему миру. Дальше, чем слова школьного учителя или предписания врача, а если повезет, то и дальше самой жизни.

Пятьдесят девятый медведь

К тому времени, как они добрались до места, следуя вдоль Большой Петли[31]31
  Асфальтированная дорога протяженностью 230 км, проходящая через важнейшие достопримечательности Йеллоустонского парка.


[Закрыть], начертанной в путеводителе, густой туман укрыл радужные озера, и парковка и прогулочные дорожки пустовали. Кроме солнца, повисшего на фиалковых холмах, и его отражения в ближайшем озере, похожего на миниатюрный томат, смотреть было не на что. И все же, как бы соблюдая ритуал покаяния и прощения, они перешли по мостику на другой берег горячей реки. Со всех сторон – и спереди, и сзади – над поверхностью водоемов поднимались грибовидные столбы пара. Их белесое кружево затягивало на прогулочных площадках последние отблески солнца и тени от холмов. Мужчина и женщина шли медленно, ощущая вокруг знакомую и одновременно невыносимую среду, она была в теплом, пропитанном серой воздухе и влаге, осевшей на их лицах, руках, обнаженных плечах.

Нортон отстал, пропустив жену вперед. В сгущавшемся тумане линии ее стройного, хрупкого тела смягчались, расплываясь. Она уходила в метель, в водопад белой воды.

Чего только они не повидали за это время! Детей, сидящих на корточках у кипящего грязевого источника и варивших на завтрак яйца в ржавых ситечках; медные монетки, подмигивающие из рога изобилия сапфировой воды; грохочущие гейзеры, взмывающие то здесь, то там на фоне бесплодного лунного пейзажа охристо-устричного цвета. Жена мягко, с присущей ей природной деликатностью настояла на посещении глубокого горчично-коричневого ущелья, где на полпути к реке ястребы петляют или зависают в воздухе, как черные бусины из тонкой проволоки. Она также настояла на поездке к Пасти Дракона – рокочущей и бурлящей массе грязевой воды – и Котлу Дьявола. Нортон полагал, что слабый желудок жены и частые приступы тошноты заставят ее быстро отойти от черной кашеобразной массы, которая пузырилась и кипела в нескольких ярдах от ее носа. Но не тут-то было. Она благоговейно, словно жрица, склонилась над ямой со зловонными испарениями. А вот Нортон, с непокрытой головой на жарком полуденном солнце, недоверчиво косился на ослепительно яркое просоленное месиво, вдыхая запах тухлых яиц, хуже которого была только головная боль. Он чувствовал, что земля под его ногами хрустит, как птичий череп; эта тонкая скорлупа здравомыслия и благопристойности отделяла его от темных недр земли, где зарождались обжигающе горячие воды и инертные, обволакивающие грязи.

В довершение всего кто-то украл у них сумку с запасом питьевой воды – просто стянул ее с крыла автомобиля, пока они толкались с другими туристами на прогулочной площадке. Это мог сделать кто угодно: мужчина с фотоаппаратом, ребенок, негритянка в розовом узорчатом платье. Грех разлился по толпе, словно капля вермильона в бокале чистой воды, запятнав каждого. Ворами были все они – люди с непроницаемыми, грубыми или хитрыми лицами. Отвращение комом застряло в горле Нортона. Снова оказавшись в автомобиле, он откинулся назад и закрыл глаза, предоставив Сэди крутить руль. Прохладный воздух обдувал виски. Его руки и ноги как будто обрели невесомость, удлинились, стали бледными и пухлыми, словно от мифической закваски. Подобно огромной светящейся морской звезде, его несло вперед полусонного, с сознанием, упрятанным во что-то темное и загадочное, как орех.

– Пятьдесят шесть, – сказала Сэди.

Нортон открыл глаза, они ныли и слезились, как будто кто-то, пока он дремал, натер их песком. Медведь был замечательный – ладно сложенный, с черной шерстью, с какой-то определенной целью бродивший по краю леса. Справа и слева высокие пестрые стволы сосен устремлялись к небу, широко раскинув темные колючие шевелюры. Хотя солнце находилось в зените, лишь кое-где его лучи пронзали прохладную, темно-синюю стену деревьев. Подсчет медведей начался как игра, едва они въехали в парк, и продолжался уже пятый день: им надоело считать машины из тех или иных штатов или обращать внимание на пробег в милях, если одинаковые цифры следовали одна за другой. Возможно, интерес к медведям подогревался еще и пари.

Сэди поставила десять долларов на то, что до конца поездки им повстречается пятьдесят девять медведей. Нортон беззаботно назвал число семьдесят один. В глубине души он надеялся, что выиграет Сэди. Жена относилась к спорам серьезно, как ребенок. Проигрыш всегда ранил ее, она была слишком простодушна, и к тому же верила в свою удачу. Число пятьдесят девять было для нее символом множества. Для Сэди не существовало сотен москитов, или миллионов, или даже «очень много» – их всегда было пятьдесят девять. Не раздумывая, она весело заявила: «Пятьдесят девять медведей». Теперь они приближались к этой цифре, сосчитав старых медведей, медведиц и медвежат, черных медведей, медведей с шерстью медового цвета, бурых медведей, светло-коричневых, тех, что засовывали морды в мусорные баки, и тех, что попрошайничали на дороге, переплывали реки, обнюхивали палатки и трейлеры во время ужина, – до пятидесяти девяти оставалось рукой подать. Уже на следующий день они должны были покинуть парк.

Вдали от прогулочных площадок, приставаний попрошаек и популярных увеселений Нортон немного ожил. Головная боль отошла на задний план, сбилась в комочек и замерла, как пойманная птица. Еще мальчиком Нортон сам придумал оригинальную молитву – но не к Богу, а к тому, кого он считал гением места – будь то ясеневая роща или морской берег. Чего бы он ни просил, было, в том или ином виде, желанием личного чуда: он мог, например, задумать увидеть самку оленя или найти отполированный водой кварц. Когда желание сбывалось, он не знал, совпала ли его воля с обстоятельствами или вызвала их. Но, как бы то ни было, определенной силой он обладал. Сейчас, убаюканный шумом двигателя, в сладкой дремоте, Нортон пожелал, чтоб к нему пришли все животные этого леса – рыжеватая, нежно-полосатая антилопа, неуклюжий, взъерошенный буйвол, рыжие лисицы, медведи. Мысленно он видел, как они испуганно останавливаются в зарослях, где прячутся днем, будто чуя присутствие чужака. А потом – один за другим – поворачиваются и направляются к центру, где находится он, всем своим существом неустанно стремящийся слышать и видеть движение их лап и копыт.

– Лоси! – восклицание Сэди донеслось до него словно откуда-то издалека.

Автомобиль съехал на обочину и остановился. От неожиданности Нортон пришел в себя. Другие машины останавливались рядом с ними или позади. Сэди была робкой, но диких животных не боялась. У нее был к ним подход. Нортон однажды видел, как она кормила с руки голубикой крупного оленя, копыта которого могли запросто пригвоздить ее к земле. Она тогда даже не подумала об опасности.

Сейчас Сэди побежала вслед за мужчинами без пиджаков, женщинами в цветастых хлопковых платьях и детьми разного возраста к тем, кто столпился у обочины, словно случилось что-то из ряда вон выходящее. Земля там резко уходила вниз – к полянке, открывшейся среди густой поросли сосен. Все держали в руках фотоаппараты. Крутили объективы, выставляли экспозицию, кричали родственникам и друзьям, чтобы те принесли еще пленки; потом они гурьбой ринулись вниз по склону, скользя, теряя голову, скатываясь по устланному ржавыми сосновыми иголками мягкому торфу. Большеглазые лоси с тяжелыми раскидистыми рогами лежали на коленях на дне небольшой зеленой лощины. Завидев бегущих к ним возбужденно орущих людей, звери медленно, в сонном изумлении поднялись и неторопливо, бесстрастно ушли с поляны в густой лес. Нортон со спокойным достоинством взирал на всю эту суету с вершины склона, не обращая внимания на разочарованных, раздосадованных людей, которые неуклюже ходили по подлеску. Он мысленно приносил извинение лосям. Он хотел как лучше.

– Я даже не успела их сфотографировать, – услышал он за спиной голос Сэди. – Впрочем, там внизу кромешная тьма. – Пальцы жены коснулись его обнаженного плеча, словно нежные щупальца. – Пойдем посмотрим на то озерцо. Вода в нем вскипает каждые пятнадцать минут.

– Иди одна, – отказался Нортон. – У меня голова болит – перегрелся на солнце. Я буду ждать тебя в машине.

Сэди ничего не ответила, но по тому, как она решительно заглушила мотор, Нортон понял, что разочаровал ее.

Через некоторое время он, предчувствуя приближающуюся грозу, увидел, как Сэди удаляется от машины в своей остроконечной соломенной шляпке с красной, завязанной под подбородком лентой, поджатыми губами и со скорбной миной на лице. Затем она вместе с другими туристами скрылась за слепящей линией горизонта.

В своих дневных видениях Нортон часто представлял себя в роли вдовца: эдакий гамлетовский типаж – впалые щеки, темная одежда, стоит, погруженный в раздумья, не обращая внимания на ветер, на одиноком утесе или на палубе судна, а в центре его мозга запечатлен барельеф Сэди – стройное, элегантное, белое забальзамированное тело. Нортону никогда не приходило в голову, что жена может его пережить. Ее чувствительность, наивная языческая восторженность, неспособность в споре опираться на аргументы, а не сиюминутные эмоции говорили о такой ненадежности и духовной хрупкости, что было ясно: она может существовать только под надежной опекой.

Пока в его голове мелькали такие мысли, Сэди на самом деле было совсем не сладко. Вода в пруду вскипела и имела удивительно красивый голубой оттенок, но тут капризный порыв ветра метнул ей в лицо горячий пар и сильно обжег кожу. А какой-то молодой человек или несколько молодых людей заговорили с ней на смотровой площадке и испортили все впечатление от увиденного. Женщина никогда не может спокойно побыть одна, одинокая женщина просто притягивает к себе грубиянов.

Нортон понимал, что должен находиться рядом с ней. Но после пропажи сумки с водой он едва сдерживал отвращение к туристам. Стоило ему только подумать о том, чтобы присоединиться к толпе этих дикарей, как пальцы у него начинали конвульсивно подергиваться. Он словно смотрел на себя с большого расстояния, с Олимпа, и видел, как сбрасывает в кипящую воду ребенка, наносит мощный удар толстяку в живот. Головная боль вновь пронзила его, как клюв стервятника.

– А почему бы не отложить отъезд до завтра? – спросил он. – Тогда и я мог бы походить с тобой.

– Наш последний день – сегодня.

Нортон не нашелся что ответить.

Только когда они встретили пятьдесят седьмого медведя, он осознал, как сильно расстроена Сэди. Медведь растянулся на дороге в полосе солнечного света – огромный коричневый сфинкс. Раньше Сэди не упустила бы возможности разглядеть его получше, объехала бы его, но на этот раз она, плотно сжав зубы, молча прибавила скорость и проскочила поворот дороги. Она вела машину, забыв об осторожности. А у перекрестка рядом с несколькими радужными озерами разогналась так лихо, что люди, собиравшиеся переходить дорогу, отпрянули в ужасе, а смотритель парка сердито крикнул ей вслед: «Эй, вы там, полегче!» Проехав еще несколько сотен ярдов, Сэди неожиданно расплакалась. Лицо ее сморщилось, нос покраснел, слезы стекали по уголкам губ и подбородку.

– Ну-ка остановись! – приказал Нортон, взяв наконец бразды правления в свои руки.

Машина съехала на обочину, дернулась раз или два и заглохла. Сэди свалилась на руль как тряпичная кукла.

– Ничего особенного я не просила, – прорыдала она. – Только посмотреть на озера и фонтанчики.

– Послушай, – сказал Нортон. – Я знаю, в чем дело. Уже почти два часа, мы шесть часов в дороге, а во рту у нас крошки не было.

Рыдания стали тише. Сэди позволила мужу развязать ленты на соломенной шляпке и пригладить себе волосы.

– Сейчас мы едем в Маммот-Джанкшен, – продолжал Нортон, словно рассказывал ребенку успокоительную сказку на ночь, – там съедим горячий суп и сэндвичи, проверим почту, а на обратном пути осмотрим все горячие источники и остановимся у каждого озера. Как тебе это?

Сэди кивнула. Нортон почувствовал, что она колеблется. Наконец она выпалила:

– Ты видел медведя?

– Конечно, видел, – ответил Нортон, пряча улыбку. – Сколько их теперь?

– Пятьдесят семь.

Жара спадала, а ощущение гибкой, податливой талии на сгибе руки было настолько приятно, что в Нортоне возродилось доброжелательное отношение к человечеству. Раздражение, пылавшее у основания черепа, смягчилось. Уверенно, самодовольно сознавая свое мастерство, Нортон завел машину.

Сэди шла на несколько ярдов впереди Нортона, сытая, умиротворенная, еле заметная в тумане, но покорная ему, словно ягненок на поводке. Невинность и доверчивость жены возлагали на него ответственность за ее судьбу перед Богом. Он знал ее и оберегал. Но Нортон не видел или не хотел видеть, что покорность Сэди не отпускает его, тащит за собой. Вот и сейчас он следует за женой в горячих, удушающих туманных испарениях, хотя уже и радуги под прозрачной водой исчезли.

К тому времени, когда они обошли круг по дощатому настилу, солнце скрылось за холмами, и тень от высоких сосен упала на пустынную дорогу. Бессознательное беспокойство заставило Нортона, когда он вел машину, бросить взгляд на индикатор уровня топлива. Белая стрелка говорила, что бензобак почти пустой. Сэди, должно быть, тоже это заметила, потому что внимательно смотрела на мужа в слабом свете уходящего дня.

– Как думаешь, дотянем? – спросила она со странной живостью.

– Конечно, дотянем, – ответил Нортон, хотя совсем не был в этом уверен.

До озера им не встретилось ни одной заправочной станции, а новый отрезок пути займет не меньше часа. Некоторый запас бензина в баке был, но Нортон никогда не пытался узнать, сколько именно: он всегда заправлялся вовремя и не испытывал судьбу. Пережитое из-за Сэди волнение отвлекло его внимание, и он даже не посмотрел на датчик. А ведь они спокойно могли заправиться в Маммот-Джанкшен. Нортон включил дальний свет, но и теперь двигающаяся впереди маленькая освещенная пещера не могла соперничать с темным войском наступающих сосен. Как приятно было бы увидеть в зеркале заднего вида свет фар другой машины! Но зеркало заполняла одна лишь темнота. В иррациональном приступе малодушия Нортон остро ощутил тяжесть тьмы: она давила ему на темя, жестоко и упорно сжимала с боков, словно поставила себе целью раздавить защищавшую его хрупкую костную оболочку.

Чтобы увлажнить сухие губы и противостоять тьме, Нортон вдруг запел, чего давно уже не делал:

 
Ливерпульские бродяги,
Вас хочу предостеречь,
Не берите на охоту
Ни собаку, ни картечь…
 

Печальные слова песни лишь обостряли их ночное одиночество.

 
Однажды, заснув на нарах,
Я видел чудесный сон…
 

И вдруг словно свечу ветром задуло: Нортон забыл слова. Но тут подхватила Сэди:

 
Я снова был в Ливерпуле
И ехал в Мерилебон.
 

Закончили песню они уже вместе:

 
Любимая была рядом,
И кружка эля в руках.
Но проснулся с разбитым сердцем
В Ван-Дименских местах[32]32
  Один из вариантов песни о вольном браконьере и контрабандисте, которого поймали и выслали в Австралию (Ван-Дименские, по имени губернатора, острова – это Тасманские острова, принадлежащие Австралии).


[Закрыть].
 

Нортона расстроило, что он забыл слова песни: ведь он знал ее наизусть – так же как собственное имя. Память стала его подводить.

Еще полчаса они ехали, не встречая привычных ориентиров, а стрелка датчика опустилась ниже некуда. Нортон прислушивался к слабому рокоту мотора, как прислушиваются к дыханию умирающего родного человека, уши ловили любое нарушение в работе двигателя – перебой, паузу.

– Даже если мы дотянем до заправки, – проговорила Сэди с натянутым смешком, – нас могут ждать две другие неприятности: трейлер, занявший наше место, и медведь в палатке.

Наконец впереди стало вырисовываться озеро – блестящий серебряный просвет среди темных конусообразных сосен, в нем отражались звезды и недавно взошедшая луна. В свете фар мелькнула тень – это олень скрылся в густом кустарнике. Звук копыт и вид открывшейся воды успокоил их. На противоположном берегу озера скопление крошечных огоньков указывало на магазины в центре лагеря. Через двадцать минут они, смеясь, как беспечные юнцы, въезжали на освещенную автозаправку. Мотор заглох в пяти ярдах от насоса.

Такой веселой Нортон не видел жену с начала путешествия. Жизнь на открытом воздухе, пусть даже в национальном парке, среди других палаток и трейлеров, отнимала у нее все силы. В один из вечеров, когда он вышел на несколько минут прогуляться вдоль озера, оставив жену мыть грязную посуду после ужина, она впала в истерику и бросилась следом за ним с кухонным полотенцем. Сэди махала руками и кричала, синие тени сгущались вокруг нее, и она словно тонула в них. И он сразу повернул назад. Но на этот раз оставшийся позади страх темноты, пустой бензобак и безлюдная дорога встряхнули ее, как хороший глоток бренди.

Возбуждение жены сбивало его с толку, он больше привык к ее странным и нелепым страхам. Когда они подъехали к кемпингу и свернули на тропу D, у Нортона дрогнуло сердце. Их палатки не было. Но тут, стыдясь собственной глупости, он заметил, что палатку просто заслонил длинный округлый алюминиевый трейлер, поставленный рядом.

Нортон отвел машину на парковочное место за трейлером. Фары высветили в нескольких ярдах от их палатки что-то вроде темной горки. Сэди издала тихий торжествующий смешок:

– Пятьдесят восьмой!

Потревоженный ярким светом или шумом двигателя, медведь попятился от мусорного бака. А потом, неуклюже переваливаясь, скрылся среди темных палаток и трейлеров.

Сэди не любила готовить ужин после наступления темноты: запах еды мог привлечь животных. Сегодня же она сразу направилась к лагерному леднику за озерной форелью, которую выловили накануне. Она пожарила ее и подала с холодным картофелем и горячими початками кукурузы. И даже при свете фонарика развела шоколадно-молочный коктейль, да еще нагрела воды для мытья посуды.

Чтобы как-то загладить оплошность с водой и бензином, Нортон стал особенно тщательно убираться. Недоеденную жареную рыбу он завернул в вощеную бумагу, положил в сумку-холодильник и убрал в багажник, туда же засунул пакет печенья, среди которого было и ванильное. Потом тщательно проверил, закрыты ли окна, и запер дверцы. Багажник был забит до отказа консервами, туалетными принадлежностями и много чем еще – хватило бы на два месяца. Нортон и его проверил – плотно ли закрыт. Взяв ведерко с мыльной водой, дочиста оттер деревянный стол и две лавки. Медведи забредают только в грязные кемпинги, рассказывали смотрители, – туда, где валяются объедки, или если еда хранится в палатках.

Каждую ночь медведи бродили по кемпингу от одного мусорного бака к другому, набивая животы. Бороться с этим было трудно. У баков железные крышки, а сами баки вкопаны в землю, но хитрые медведи откручивали крышки и выгребали лапами содержимое, выискивая среди вощеной бумаги корки хлеба, объедки гамбургеров и хот-догов, вылизывали банки из-под меда или джема, подбирали все, что легкомысленные туристы не хранили в холодильниках или плотно закрытых контейнерах. Несмотря на строгие правила, люди к тому же кормили медведей и, чтобы сфотографировать зверя, приманивали его сахаром или крекерами и даже подсовывали ему под морду детей для забавного снимка.

Сосны ощетинились тенями в синем размытом лунном свете. Нортону привиделись огромные грубые очертания медведей, они мягко ступали в ночной тьме и вынюхивали пищу. Голова у него снова разболелась. Наряду с головной болью что-то еще не давало ему покоя, мучая, как забытые слова песни, – то ли пословица, то ли воспоминание, пытающееся прорваться в сознание. Однако, как он ни старался, ничего не приходило на ум.

– Нортон, – тихо позвала его из палатки Сэди.

Он послушно пошел на голос жены, двигаясь медленно, словно лунатик в трансе, и, войдя в палатку, застегнул молнию на брезентовой двери с маленьким окошком из москитной сетки. Спальный мешок успел нагреться от женского тела, и Нортон подкатился к Сэди под бок, почувствовав себя как в уютном гнездышке.

Нортона разбудил грохот. Сначала он ему снился: разрывающий уши шум, звон бьющегося стекла. Но и проснувшись – с удивительно ясной головой – он продолжал слышать низвергающийся водопадом звон колоколов и гонгов.

Рядом лежала напряженная Сэди. Дыхание жены щекотало Нортону ухо.

– Это мой медведь, – сказала она таким тоном, будто сама вызвала зверя из мрака.

После первоначального грохота воцарилась странная тишина. Потом Нортон услышал возню вблизи машины. По характеру постукивания и позвякивания можно было предположить, что медведь сбрасывает вниз жестяные и стеклянные банки. «Залез в багажник, – подумал Нортон. – И теперь собирается вскрыть наши банки с тушенкой, супами, консервированными фруктами и все сожрать». Представив себе медведя, набивающего брюхо их запасами, Нортон вышел из себя. В его сознании зверь был как-то связан с пропажей воды, с пустым бензобаком, и вот теперь в довершение всего он собрался за одну ночь лишить их двухмесячных запасов продовольствия.

– Сделай что-нибудь. – Сэди свернулась калачиком под одеялом. – Отгони его.

Голос жены бросал ему вызов, но тело отяжелело от сна. Было слышно, как медведь мягко ступает, шаркая лапами, у самой палатки. Брезент ходил ходуном. Нортон осторожно, превозмогая желание остаться в тепле, выбрался из спальника и прильнул щекой к москитной сетке. Призрачный лунный свет высветил зверя, который ссутулился у левого заднего окна автомобиля, протискиваясь в дыру, где раньше было стекло. С хрустом, словно комкая лист бумаги, медведь вытащил из машины то, что раньше было соломенной шляпкой с лентами.

Нортон чуть не задохнулся от ярости. Какое право имеет проклятый зверь портить шляпу его жены! Это соломенное чудо – чуть ли не часть ее тела, а чудовище погубило его, разорвало на части самым безжалостным образом.

– Оставайся здесь, – велел жене Нортон. – Пойду прогоню эту тварь.

– Возьми фонарь. Он его испугает.

Нортон нащупал на полу холодный цилиндрический предмет, расстегнул молнию на брезенте и ступил на залитую холодным лунным светом землю. Медведь тем временем добрался до жареной рыбы и теперь, стоя на задних лапах, возился с вощеной бумагой. Внизу валялась изуродованная шляпка Сэди – жалкий пучок соломы.

Нортон направил луч света прямо в глаза медведю.

– Эй, ты, убирайся отсюда, – приказал он.

Зверь не пошевелился. Нортон сделал шаг вперед. Тень медведя возвышалась над машиной. В свете фонаря Нортон разглядел острые зубья стекла, торчащие в окне.

– Убирайся… – Твердо держа в руке фонарь, Нортон продвигался вперед: сила воли человека требовала бегства зверя, и медведь должен был покориться и отступить. – Убирайся…

Но тут в поединок вступила другая воля, и она оказалась даже сильнее человеческой.

Тьма сжала кулаки и ударила. Свет погас. Луна скрылась за облаком. Горячая тошнота пронзила его сердце и живот. Он боролся, ощущая в горле и ноздрях густой сладкий вкус меда. Откуда-то издалека, словно с другой планеты, до него донесся пронзительный крик – ужаса или триумфа, он так и не понял.

То был последний медведь, ее медведь, пятьдесят девятый.