Текст книги "Дорогие мои старики"

Прибалтийский сюжет

 
Пустынно.
                 Сосны.
                               Мелкая вода.
Ручей в ладони ткнулся по-щенячьи.
А горизонт еще не обозначен,
и осторожно светится звезда,
переплетая светом дым рыбачий.
 
 
И волны вновь касаются песка,
как тысячу судеб назад касались,
и рыбаки целуют жен-красавиц,
как целовали в прежние века.
 
 
И ожиданье тягостно, как встарь,
и, Боже мой, как далеко до ночи,
когда рыбак единственный хохочет
и голосит: «Хозяйка, куховарь!» —
красивый черт, как на рассвете кочет.
 
 
И связку рыбин спелых тянет ей:
– Хорош улов?
– Давай домой, бродяга…
Рыбачка мужа встретит у дверей,
вмиг позабыв про день тревог и тягот.
 
 
И уплывает древняя вода,
И тысячи судеб – как не бывало…
Рыбачка убирает покрывало,
И осторожно светится звезда.
 

Конец дождя

 
В миг равенства дождя и синевы
зашелестит тугая ветка клена —
и вспыхнет каждый лист огнем зеленым,
и мокрые очнутся соловьи.
 
 
Оказывается, уже закат
себе гнездо свивает в поднебесье.
Давайте, соловьи, включайте песню —
чтоб цветомузыкой был этот миг объят!
 
 
Полнеба – для дождя, полнеба —
                                                   для заката,
и тишины всего чуть громче соловьи…
Так что – приобретенье, что – утрата
в миг равенства дождя и синевы?
 

«Освобождалось небо от грозы…»

 
Освобождалось небо от грозы,
от ветра дерева освобождались,
хотелось быть счастливым и босым,
как этот сумасшедший мокрый аист,
который, в небеса разинув клюв,
взмахнул крылами, радугою брызнув.
И женщина, из-под руки взглянув
на радугу, повисшую так близко,
освобождала плечи от плаща,
и с каждым мигом становились глуше
воспоминания воды, притихшей в луже,
о времени стремительном дождя.
 

Письмо

 
Напишу Вам смешное письмо,
чтобы Вы, прочитав, улыбнулись.
Напишу, с кем бываю в кино, —
и ни слова о том, что люблю Вас.
 
 
Отыщу я такие слова,
чтобы Вам на мгновенье взгрустнулось.
Напишу, что желтеет листва, —
и ни слова о том, что люблю Вас.
 
 
Я попробую так написать,
чтоб волнение к Вам прикоснулось…
Обо всем я сумею сказать —
и ни слова о том, что люблю Вас.
 

«Поцелуи – словно выстрелы…»

 
Поцелуи – словно выстрелы,
мы с тобой смертельно ранены,
наши танцы будут быстрыми,
мы танцуем не по правилам.
 
 
Ничего, что ночь – случайная,
лучше так, чем в одиночестве.
Может, снова повстречаемся,
если музыки захочется.
 
 
Тает дымка сигаретная,
опустели рюмки узкие…
Не шепчи слова запретные —
все равно, утонут в музыке.
 
 
Две улыбки на прощание —
и розетка обесточена…
Может, снова повстречаемся,
если музыки захочется.
 

Пьяный вальс

 
Пьяный пианист, пьяный контрабас
ночи напролет нам играют вальс.
Этот пьяный вальс так на жизнь похож:
где тут раз-два-три, разве разберешь…
 
 
Давай станцуем вместе пьяный вальс,
и, может быть, он снова сблизит нас…
Щекой слезу мою сотри,
и пусть не слышно раз-два-три,
давай попробуем последний раз.
 
 
Обними меня, чтобы свет погас…
Вечность напролет мы танцуем вальс,
только пьяный вальс все сбивает счет:
то ли раз-два-три, то ль наоборот…
 

Амулет

 
Ты склонись над огоньком свечи
и молитву тихо прошепчи,
чтобы Бог
вам помог
и его не оставил:
в день, когда случится черный час,
чтобы пуля мимо пронеслась —
и вернулся он домой
живой.
 
 
Господи, пусть жизнь его спасет любовь,
ведь вернее нету амулета…
Жизнь его спасет любовь,
только им двоим известно это —
и поэтому она
над свечой в ночи молитву шепчет
и верит в сны…
Господи, пусть жизнь его спасет любовь,
ведь вернее нету амулета…
Жизнь его спасет любовь,
только им двоим известно это —
и поэтому она
обязательно его дождется
с этой войны.
 
 
Ни разрывов не слыхать, ни птиц…
Ввысь душа рвалась, а тело – вниз…
Слышал он
тихий звон —
это ангелы пели…
Но вдруг вспыхнул огонек свечи
от ее молитвы в той ночи —
и глаза он смог открыть,
чтоб жить.
 

Апрель

 
Апрель – и стрелки переводятся вперед,
и недоволен заспанный народ,
и в организме витаминов не хватает,
и под ногами черный снег не тает.
 
 
Мы существуем из последних сил,
и, как соломинку, зеленый лук хватаем,
и космос обживаемый ругаем,
считая, что он климат изменил.
 
 
Мы ссоримся без видимых причин
и по утрам в трамваях не молчим,
и стекла вроде громче дребезжат,
чем это было день всего назад.
 
 
Так трудно просыпаться в темноте,
и мысли в голове совсем не те —
нам кажется, что самый лучший час
реформа времени отобрала у нас.
 
 
Нам не хватает утреннего сна,
и хмурится рассветная планета…
«А где весна?» – вы спросите, да это
уже давным-давно и есть весна!
 

«Как хорошо целоваться весной…»

 
Как хорошо целоваться весной!
Сад возвратился, и дождь, и улыбка,
и, накрывая горячей волной,
юные губы парят надо мной
в небе лица твоего.
 
 
Сад истомившийся бредит грозой:
нет ни секунды без птиц или ветра,
и, заслоняя порядок былой,
юные очи летят надо мной
в небе лица твоего.
 
 
Темное небо покинул закат…
Может быть, все это мне только снилось?
Но озаряет бушующий сад
неповторимое, как звездопад,
небо лица твоего.
 
 
Как хорошо жить на этой земле,
быть молодым и увидеть однажды
как, словно синяя птица во мгле,
новое небо откроется мне —
небо лица твоего.
 

Осень наступила ночью

 
Швыряла осень в наступленье
дожди и ветры, и всю ночь
о крышу билась в исступленье,
и уносила листья прочь.
 
 
Забытый ставень гулко хлопал,
старинный сотрясая дом
и заглушая шепот стекол,
озвученных ночным дождем.
 
 
Ломилась осень в двери, в окна,
хмельна от удали своей,
и брызжа суриком и охрой,
сминала зелень тополей.
 
 
…А утром небо стало чистым,
окончился кутеж ночной —
и осень, зарываясь в листья,
похмельной мучилась тоской.
 

«Этой осенью осень сошла с ума…»

 
Этой осенью осень сошла с ума,
в желто-красный огонь одета,
ей бы думать о том, что вот-вот зима,
а она все флиртует с летом.
 
 
То заглянет в глаза ему с хитрецой,
то совсем от рук отобьется
и подставит веснушчатое лицо
загулявшему в небе солнцу.
 
 
А оно тепло из горячих губ
ей вливает, словно наркотик, —
и растерянно птицы летят на юг,
и остаться совсем не против.
 
 
Ну а женщина смотрит и смотрит вдаль,
что ей проседь, раз в небе – просинь!
И пускай огнем горит календарь,
как горит сумасшедшая осень…
 

«Деревья осенью пугливы…»

 
Деревья осенью пугливы.
Куда там ветер – страшен ветерок.
К ногам ложатся огненные гривы:
Все листья – вместе,
каждый – одинок.
 

«Как день ноябрьский постарел…»

 
Как день ноябрьский постарел…
Слезится неба мутный глаз,
и лист, как волос, поредел,
и будто бы в последний час
без птиц и листьев, опустев,
трясутся руки у дерев.
 

Осенний романс

 
Угловатость лишней встречи,
угловатость ноября.
Да, я знаю, время лечит —
Только как же без тебя.
 
 
Угловатая улыбка,
угловатые слова…
Значит, было все ошибкой,
значит, осень позвала.
 
 
Угловато прячешь плечи,
лист осенний теребя.
Да, я знаю, время лечит —
только как же без тебя?
 
 
Угловатое прощанье
с горьким привкусом беды…
Что-то время обещает?
В голом в небе – ни звезды.
 
 
Что-то будет – чет иль нечет?
Угловатость бытия.
Да, я знаю, время лечит —
только как же без тебя?
 

«Что осталось от осени…»

 
Что осталось от осени?
Так, пустяки…
Пара листьев шальных на обветренном
                                                            клене,
пара птиц невеселых на мокрой колонне
да озябшая пара у вспухшей реки.
 
 
Впрочем, так ли уж пусто под небом
                                                     пустым —
что-то все же осталось и теплится,
                                                       брезжит,
что-то медлит уснуть в этих парах
                                                   мятежных,
и дождется мороза – и встретится с ним.
 
 
Дай же силы им выстоять, перетерпеть —
как бы ты ни звалось, непокорное
                                                       пламя —
и уж если от холода оцепенеть,
то хотя бы обнявшись – руками,
                                                      крылами.
 

Предзимье

 
Еще не снег, уже не дождь,
отхлынул осени кутеж —
предзимье.
Безвременье спустилось к нам
и хворый по утрам туман
в низины.
 
 
Не пропусти, не пропусти
дрожащей лампочки огонь,
когда неверною ногой
ступеньку ищешь.
Ах, зачерпнуть бы января,
чтоб снег летел с календаря,
густой и пышный.
 
 
Но утешенье есть и в том:
когда уже предзимним льдом
накрыты лужи,
поднять повыше воротник,
пусть ветер мчит на вороных —
не выдуть душу.
 
 
Полутона предзимних чувств,
ограбленный рябины куст
 
 
и бывших листьев слабый хруст —
все это с вами.
Бог с ним, с безвременьем таким,
в себе мы время сохраним —
а там уже и снег повалит.
 

«Посольство севера, старинная зима…»

 
Посольство севера, старинная зима
опять неспешно по Руси шагает,
к медлительности дум располагает —
приволье для ленивого ума.
 
 
Густая ночь так медленно течет
среди деревьев, городов и судеб,
что кажется, предела ей не будет,
и времени еще невпроворот.
 
 
И можно, никуда не торопясь,
подслушав музыку в одышке самовара,
искать судьбы неведомую связь
с туманной вязью гаснущего пара.
 
 
И быть счастливым в медленном тепле
хотя бы потому, что до рассвета
так далеко и – добрая примета —
веселый чай вскипает на столе.
 

Зимние дожди

 
Закипает чайник
или дождь идет?
Музыка прощаний…
Скоро Новый год.
 
 
Скоро, скоро, скоро —
ходики стучат.
К мокрому забору
жмется листопад.
 
 
Скрипнет пол дощатый,
двери заскрипят.
Музыка прощаний,
музыка утрат.
 
 
В омут лета канул
ялтинский бульвар…
Чай налью в стаканы,
Темный, как загар.
 
 
В темень дверь открою —
кто там? Заходи…
Но стучат о кровлю
зимние дожди.
 

«Бежишь…»

 
Бежишь…
               Упала.
                           У калитки
снег тронут настом, словно лаком, —
я насмотреться не могу:
ты улыбнулась – и улыбка
твоя, как след от птичьих лапок
теперь осталась на снегу.
 

«Видишь, солнце попало в яблочко…»

 
Видишь, солнце попало в яблочко:
раздирая кургузый снег,
из зимы, как из куколки бабочка,
появилась весна на свет.
 

«Я один стою на пристани…»

 
Я один стою на пристани,
мой корабль оставил порт…
Я теперь на берег списанный,
вроде как не первый сорт.
 
 
И у моря на окраине
я слоняюсь просто так —
и такой же неприкаянный
жмется к берегу маяк.
 
 
Я бросаю в море камушки,
мимо ходят корабли —
все мои подруги замужем,
все друзья мои вдали.
 
 
И ни имени, ни отчества
у печали нет моей —
просто это одиночество
стало к вечеру сильней.
 

Черно-белый фотоснимок

 
Мы на фото получились очень мило:
ты с улыбкой, я с усами, как гусар,
а за нами – белоснежный куст жасмина…
Так пускай же будет вечным этот кадр.
 
 
Он напомнит, как стояли мы в обнимку,
и на темном фоне как белел жасмин…
Этим скромным черно-белым фотоснимком
дорожить мы будем больше, чем цветным.
 
 
Нужно сделать, чтоб за кадром оставались
все невзгоды, что подстерегают нас,
и чтоб мы всегда друг другу улыбались,
как на этой фотографии сейчас.
 
 
Пронесутся наши годы золотые,
цвет жасмина обернется сединой —
а пока что мы с тобою молодые,
и фотограф нам попался молодой!
 

Все цветы

Я прервал повествование на рассказе о своих литинститутских буднях. А ведь были еще и праздники. Вернее, каникулы – для студента любого возраста это всегда праздник. На каникулы я, естественно, ездил в свой родной город Львов, где оставались мои родители и мои друзья. Поэтому мне там было хорошо. Львов первой половины восьмидесятых годов прошлого века был чем-то средним между нашей Прибалтикой и всей остальной страной. Не такой европейский, как Рига или Таллин, но и не такой советский, как все остальные наши города. Сказывалось то, что несколько столетий он входил в состав Австро-Венгрии и Польши, а советская власть там установилась фактически только после войны. Поэтому архитектура, ландшафты да и традиции были не вполне советскими. Ну и кроме того, так как Львов был столицей Западной Украины, то и влияние украинского языка было очень сильно. Практически никто из русскоязычных львовян не говорил по-русски правильно, даже не владея в полной мере украинским языком. Кстати, я-то украинский знаю в совершенстве, потому что у меня было много приятелей украинцев, и вообще я считаю, если живешь среди людей определенной национальности, нужно уметь говорить на их языке. А великодержавное отношение к этому вопросу до добра не доводит, в том числе и на бытовом уровне. Так вот, это знание украинского языка, помогая мне быть своим во Львове, сыграло со мной злую шутку в Москве. Оказалось, что в моей речи было очень много украинизмов, неправильных ударений и глагольных форм, причем это проявлялось не только в разговоре, но и в стихах. Но я не обижался, когда мне делали замечания, наоборот, просил как можно чаще указывать на мои ошибки, чтобы я их преодолел. Ну и довольно быстро я избавился от этого недостатка, помог, наверно, музыкальный слух – и теперь я уже сам остро реагирую на неправильности в русском языке, которых сегодня так много и в разговорной речи, и, увы, в песнях. Потому что тексты пишут все подряд, кто и говорить-то толком не может, а худсоветов, к сожалению, не осталось и критерий только один – прибыль. А то, что калечится родной язык, современных радиокоролей не волнует. Главное – рейтинг. Впрочем, я отвлекся. А говорили мы о моих львовских каникулах, которые я проводил в основном в кофейнях, кои в почти европейском Львове были на каждом углу. И вот однажды я там разговорился с одним молодым человеком, который оказался композитором, студентом консерватории. И вот он ко мне пристал с предложением написать песню. Я отказываюсь, мол, какие песни, я занимаюсь серьезной поэзией, а это низкий жанр и все такое. Но он не отставал, а мы подружились и встречались почти ежедневно – и я понял, что мне проще согласиться, чем убедить его в своей позиции. И я написал нечто, что, как мне казалось, могло бы быть текстом песни, – а через две недели мой новый приятель позвал меня во Дворец молодежи послушать нашу песню. И вот я в зале, полном зрителей, и музыканты поют стихи, которые я сочинил. И пятьсот человек их слушают, представляете? Нет, вы не можете этого почувствовать, но поверьте, это невероятное ощущение. Потому что кто сегодня, в наше непоэтическое время, интересуется стихами? Ведь эпоха стадионной поэзии канула в Лету вместе с шестидесятыми годами, а сейчас ну кому я могу показать свои стихи? Ну послушают их пять – десять ненормальных, а остальным и дела нету. И я понял: вот он, выход к аудитории. Я обязательно буду писать песни, но только такие, чтобы их тексты были самоценными, чтобы их не стыдно было дать почитать глазами, без музыкальной поддержки. Вот так случай привел меня к песне. А не зайди я тогда в ту кофейню, не разговорись я с тем парнем – и не было бы сегодня песен Симона Осиашвили. Это я к тому, что это уже второй случай, который кардинально изменил мою судьбу. Второй, но не последний. Но об этом позже, а пока что я вернулся в Москву, полный желания писать песни с самыми лучшими композиторами. Но одного желания мало – никто не ждал меня на этом поле, никто не собирался поддерживать. И только почта была за меня. Да-да, я выписал из справочника Союза композиторов адреса тех авторов, чьи песни мне нравились, и разослал им свои стихи. А потом звонил им и… И в основном они мне говорили, что мои стихи им не интересны. Помнится, так же мне ответил и замечательный композитор Марк Минков. А потом, через несколько лет, когда в моем багаже уже были и «Дорогие мои старики» и «Не сыпь мне соль на рану», дома у меня зазвонил телефон, и голос в трубке назвался именно Марком Минковым, который предлагал мне посотрудничать – конечно, я согласился, не напоминая ему о нашем первом разговоре… Так вот, в основном композиторы вежливо меня посылали, и только Владимир Мигуля, Царство ему Небесное, сказал, что мои стихи ему понравились, и пригласил меня к себе. Я был поражен, когда увидел его рабочий стол, заваленный стихами, которые ему слали ото всюду – все же он был очень популярным композитором. И как он в этом потоке выудил мои опусы – непонятно. Повезло мне, что ли, не знаю. И вот Мигуля, отложив мои листки в сторону, говорит, что есть у него одна мелодия и хорошо бы, если бы я написал на нее стихи. На профессиональном жаргоне это называется «писать на рыбу». Это для меня была незнакомая работа, но я, конечно, не отказался – уж очень хотелось мне сочинить песню с известным композитором. Я и сочинил, только получилось забавно: Мигуле стихи понравились, но он написал на них другую музыку. Так родился первый в моей жизни шлягер, который назывался «Дни летят», исполнила его София Ротару – и через месяц песню запела вся страна. Но тут Мигуля обратил мое внимание, что его исходная мелодия осталась не у дел и предложил написать на нее новые стихи. Что я и сделал, но Мигуле не понравилось то, что я сочинил, – и тогда я снова обратился за помощью к почте. Давид Тухманов, которому я отправил эти стихи, написал на них музыку. Так в моей жизни появилась песня «Старое зеркало», ее исполняли и Катя Семенова, и Ирина Аллегрова, а я получил за нее первый свой диплом на телефестивале «Песня года». Это был 1986 год. Всего этих дипломов у меня 23 штуки. А в 2004 и в 2012 годах мне был дважды вручен «Памятный приз им. Р. Рождественского за вклад в развитие отечественной эстрадной песни».

Особенно мне приятно, что некоторые песни, соавтором которых я являюсь, стали визитными карточками для многих артистов, исполнивших их: для Вячеслава Добрынина это «Не сыпь мне соль на рану», для Тамары Гвердцители – «Мамины глаза», для Игоря Саруханова – «Дорогие мои старики», для Ирины Аллегровой – «Все мы бабы – стервы», для Алексея Глызина – «Зимний сад» и «Ты не ангел», для Ирины Понаровской – «Ты мой бог», для Ярослава Евдокимова – «Колодец», этой песней он начинает и заканчивает концерт уже тридцать лет. А под песню «Все цветы» Николай Басков обходит зрительный зал и буквально собирает урожай букетов.

Я благодарен всем артистам, давшим жизнь моим песням, и считаю их полноправными соучастниками успеха этих произведений. Я глубоко убежден, что кроме композитора и поэта певец является полноценным «родителем» песни, потому что исполнением можно подарить песне крылья, а можно и приземлить ее, чему есть немало примеров. Так Алла Пугачева мало того, что замечательно спела песню «Одуванчик» на мои стихи, так она еще и придумала очень глубокий видеоряд, повернувший произведение совсем другой гранью. У меня облетающий одуванчик был символом любви, не выдержавшей порывов жизненных ветров, а Алла Борисовна показала на экране призывников, которых стригут «под ноль», привнеся в песню такую пронзительную интонацию, которую я как автор и не закладывал в нее.

Я с удовольствием вспоминаю эти и многие другие песни, а также артистов, которые дали моим стихам жизнь – им я их и посвящаю.

Не сыпь мне соль на рану

Вячеславу Добрынину

 
Ну почему меня не лечит время?
Ведь столько дней прошло с той черной ночи,
Когда, захлопнув дверь, ушла ты в темень,
А рана заживать никак не хочет.
 
 
Зачем звонишь, когда почти уснули
Воспоминанья о минувшей боли?
Мы календарь с тобой перевернули —
Так дай мне право жить своей судьбою.
 
 
Не сыпь мне соль на рану,
Не говори навзрыд,
Не сыпь мне соль на рану —
Она еще болит…
 
 
Когда-нибудь еще раз позвонишь ты,
И я, чтоб мы с тобою стали квиты,
Тебе отвечу: «Знаешь, третий лишний…»,
Быть может, полоснув по ране бритвой.
 

Зимний сад

Алексею Глызину

 
Которую неделю
Метут метели —
Не видно неба над землей…
И вот в такую вьюгу
Столкнулись мы друг с другом
В саду, где встретились весной.
 
 
Наверное, случайно,
Мы друг от друга в тайне
Вернулись оба в этот сад —
Расстались мы однажды,
И нам уже не важно,
Кто прав из нас, кто виноват.
 
 
Зимний сад, зимний сад
Белым пламенем объят —
Ему теперь не до весны.
Зимний сад, зимний сад —
Белым сном деревья спят,
Но им, как нам, цветные снятся сны.
 
 
Наверно, мы напрасно
В былой вернулись праздник,
Когда такие холода —
И, как другим прохожим,
Нам холодно, но все же
Зачем-то мы пришли сюда…
 

Ты не ангел

Алексею Глызину

 
Сколько всего о тебе говорят,
Только все это напрасно —
Где снегопад, ну а где звездопад,
Сам я смогу разобраться.
 
 
Мне ведь совсем незачем знать,
Что там с тобой было раньше, —
Раз ты меня научила летать,
Значит, не может быть фальши.
 
 
Ты не ангел,
Но для меня, но для меня
Ты стала святой.
Ты не ангел,
Но видел я, но видел я
Твой свет неземной.
Пусть не ангел ты,
Но если мне темно,
Приносишь ты счастливую весть,
Пусть не ангел ты —
Мне это все равно,
Ведь для меня
Сошла ты с небес.
 
 
Сморишь ты в зеркало или в окно —
Волосы вьются по ветру…
Даже не знаю, за что мне дано
Счастье увидеть все это.
 
 
И не потом, и не сейчас
Не разлучить нас с тобою —
Люди когда-то, задолго до нас,
Это назвали любовью.
 

Пепел любви

Алексею Глызину

 
Приговор, приговор
Вынес я сейчас
Любви:
Нам не быть вдвоем.
Был костер, был костер,
Но давно угас,
А мы
Угли бережем.
Но не согреемся мы
На пепелище любви.
 
 
Я сожгу, я сожгу
Письма от тебя:
Пускай
Жизнь рассудит нас…
И врагу, и врагу
Не желаю я
Того,
Что со мной сейчас.
Только уж лучше, чем тлеть,
Вспыхнуть – и сразу сгореть.
 
 
Ветер, ветер, ветер-бродяга
Без следа развеет этот горький дым.
Пеплом, пеплом станет бумага,
Пеплом твоим и моим.
 
 
В тишине, в тишине
Тлеет, чуть жива,
Свеча —
Я склонюсь над ней.
Пусть в огне, пусть в огне
Корчатся слова,
Поверь,
Мне еще больней.
Но я стерплю эту боль,
В дым обращая любовь.