Текст книги "Неразлучные"

В день тринадцатилетия Андре мама пошла со мной на праздник. Там уже собралось много народу, и я смущенно протянула коробку Андре:

– Это вам ко дню рождения. – Она удивленно на меня посмотрела, и я прибавила: – Я сама ее сделала.

Андре развернула маленькую сверкающую сумочку, и щеки ее зарделись.

– Сильви! Это просто чудо! Как мило с вашей стороны!

Мне показалось, что, не будь рядом наших мам, она бы меня расцеловала.

– Поблагодари и мадам Лепаж, – предложила ее мать своим мягким голосом. – Это, конечно, она взяла на себя весь труд…

– Спасибо, мадам, – быстро сказала Андре и снова восхищенно улыбнулась мне.

Пока мама вяло протестовала, я почувствовала, как меня что-то кольнуло внутри. Я вдруг поняла, что мадам Галлар меня недолюбливает.

* * *

Сегодня я могу только восхищаться чутьем этой проницательной женщины: дело в том, что я начала меняться. Наших учительниц я теперь находила безнадежными дурами, развлекалась тем, что задавала им каверзные вопросы, спорила с ними, дерзила в ответ на их замечания. Мама меня слегка бранила, а папа, когда я рассказывала ему о своих стычках с нашими монашками, смеялся; его смех избавлял меня от угрызений совести, но мне и в голову не приходило, что мои выходки могут не нравиться Богу. Когда я исповедовалась, я думать не думала о таких пустяках. Я причащалась несколько раз в неделю, аббат Доминик подталкивал меня на путь созерцательного мистицизма – моя мирская жизнь не имела ничего общего с этим духовным призванием. Прегрешения, в которых я каялась, касались главным образом состояний моей души: я недостаточно истово верила, слишком надолго забывала о божественном присутствии, молилась рассеянно, была к себе чересчур снисходительна. Однажды, перечислив все эти провинности, я услышала через окошечко исповедальни голос аббата Доминика:

– Это все?

Я растерялась.

– Мне сообщили, что моя маленькая Сильви уже не та, что прежде. Говорят, она стала невнимательной, непослушной, дерзкой.

У меня запылали щеки, я не могла выдавить из себя ни слова.

– С сегодняшнего дня ты должна начать исправляться, – произнес голос аббата. – Мы поговорим об этом в следующий раз.

Аббат Доминик отпустил мне грехи, я выскочила из исповедальни с горящим лицом и убежала из часовни без покаяния. Шок был намного сильнее, чем в тот день, когда мужчина в поезде метро приоткрыл полу своего пальто и показал мне что-то розоватое.

Восемь лет я преклоняла колени перед аббатом Домиником, как преклоняют колени перед Господом, а он оказался просто старым сплетником, судачил с нашими монашками и принимал их россказни всерьез. Мне было стыдно, что я открывала ему душу, он меня предал. С тех пор, заметив в коридоре его черную сутану, я заливалась краской и убегала.

До конца этого года и весь следующий я исповедовалась у викариев церкви Сен-Сюльпис и часто их меняла. Я продолжала молиться и медитировать, но во время каникул у меня случилось озарение. Я по-прежнему любила Садернак и, как раньше, много там гуляла, но ежевика и орешки с живых изгородей меня больше не привлекали, мне хотелось попробовать сок молочая, раскусить ядовитые ягоды цвета сурика с красивым загадочным названием “соломонова печать”. Я делала множество запретных вещей: ела яблоки до обеда, тайком брала с верхних полок романы Дюма, вела познавательные разговоры о том, откуда берутся дети, с дочкой арендатора; ночью в постели рассказывала себе весьма странные истории и приходила от них в весьма странное состояние.

Как-то вечером, лежа на мокром лугу под луной, я подумала: “Это все грех”, – однако была твердо намерена и дальше есть, читать, говорить и мечтать, как мне нравится. “Я не верю в Бога!” – сказала я себе. Разве можно верить в Бога и сознательно отказываться повиноваться Ему? Я лежала какое-то время потрясенная открывшейся мне очевидной истиной: я не верю.

Не верил папа, не верили мои любимые писатели; конечно, без Бога мир необъясним, но Бог тоже мало что объясняет, во всяком случае, все равно ничего не понятно. Я легко освоилась с этим новым состоянием. Тем не менее, вернувшись в Париж, я впала в панику. Нельзя запретить себе думать то, что думаешь, но папа когда-то говорил, что пораженцев надо расстреливать, а в прошлом году одну нашу старшеклассницу выгнали из коллежа за то, что, как шепотом говорили, она утратила веру. Мне надо было тщательно скрывать свою ущербность, я просыпалась по ночам в холодном поту при мысли, что Андре может что-то заподозрить.

К счастью, мы никогда не говорили с ней ни о сексе, ни о религии. Нас занимала масса других проблем. Мы изучали Великую французскую революцию, восхищались Камилом Демуленом, мадам Ролан[6]6
  Мадам Ролан (Манон Жанна Ролан де Ла Платьер, 1754–1793) – одна из деятельниц Великой французской революции, автор знаменитых “Мемуаров”, написанных в тюрьме; казнена по приговору революционного трибунала.


[Закрыть] и даже Дантоном. Мы бесконечно обсуждали, что есть справедливость, равенство, частная собственность. Мнение наших монашек в этих вопросах в расчет не принималось, а устаревшие взгляды родителей нас уже не устраивали. Мой отец охотно читал “Аксьон франсез”[7]7
  “Аксьон франсез” (“Французское действие”) – монархическая и националистическая организация, созданная в 1898 году Шарлем Моррасом и выпускавшая газету с тем же названием.


[Закрыть]. Месье Галлар был ближе к демократам, в юности увлекался Марком Санье[8]8
  Марк Санье (1873–1950) – французский журналист и общественный деятель, в 1894 году основал демократическое католическое движение, целью которого было сближение церкви с республиканскими идеалами.


[Закрыть], но юность осталась далеко, и он объяснял Андре, что любой социализм неизбежно ведет к уравниловке и уничтожению духовных ценностей. Нас это не убеждало, но кое-какие его доводы вселяли тревогу.

Мы пытались расспрашивать подруг Малу, взрослых девушек, которые должны были бы знать больше, чем мы, но они думали так же, как месье Галлар, и вообще эти вещи мало их интересовали. Они предпочитали говорить о музыке, о живописи, о литературе, и к тому же неумно. Малу иногда просила нас, когда принимала гостей, подавать им чай, но она чувствовала, что мы невысокого мнения о ее подругах, и пыталась в отместку поставить Андре на место. Однажды Изабель Баррьер, влюбленная – очень романтически – в своего учителя фортепьяно, женатого человека, отца троих детей, завела разговор о любовных романах. Малу, кузина Гита, сестры Гослен по очереди рассказывали, какие книги о любви им нравятся.

– А тебе, Андре? – спросила Изабель.

– Мне скучно читать про любовь, – ответила Андре сдержанно.

– Да что ты! – оживилась Малу. – Всем известно, что ты наизусть знаешь “Тристана и Изольду”.

Малу объявила, что роман ей не нравится, зато он нравился Изабель, и та мечтательно сообщила, что ее чрезвычайно взволновала эта история платонической любви.

Андре расхохоталась:

– Любовь Тристана и Изольды платоническая? Нет, ничего платонического в ней нет.

Повисло неловкое молчание, и Гита сухо сказала:

– Маленькие девочки не должны рассуждать о том, чего не понимают.

Андре снова засмеялась и ничего не ответила. Я ошарашенно смотрела на нее. Что она имела в виду? Мне самой была понятна только одна любовь – моя любовь к ней.

– Бедняжка Изабель! – хмыкнула Андре, когда мы пришли к ней в комнату. – Придется ей забыть своего Тристана, она почти помолвлена с каким-то плешивым уродом. Надеюсь, Изабель верит, что любовь снизойдет на нее милостью Божьей во время венчания!

– В каком смысле?

– Моя тетя Луиза, мать Гиты, утверждает, что в тот миг, когда жених и невеста произносят сакраментальное “да”, они мгновенно влюбляются друг в друга. Понимаете, для матерей эта теория – настоящий подарок. Не нужно беспокоиться о чувствах своих дочек: Бог все устроит.

– Никто не может всерьез в это верить, – удивилась я.

– Гита верит. – Андре помолчала. – Мама до такого, конечно, не дошла, но она говорит, что, когда вступаешь в брак, обретаешь благодать от Бога.

Андре бросила взгляд на портрет матери.

– Мама очень счастлива с папой, – сказала она нерешительно. – Но она ни за что бы за него не вышла, если бы бабушка ее не заставила. Она два раза ему отказывала.

Я посмотрела на фотографию мадам Галлар: не верилось, что когда-то у нее было сердце молодой девушки.

– Отказывала?!

– Да. Находила его слишком суровым. Он любил ее и не отступался. И после помолвки она тоже его полюбила. – Голос Андре звучал не слишком уверенно.

Несколько минут мы молча это обдумывали.

– Мало радости проводить целые дни рядом с человеком, которого не любишь, – сказала я.

– Да ужас просто!

Ее передернуло, как будто она увидела орхидею, и руки ее покрылись гусиной кожей.

– На уроках катехизиса нас учат, что мы должны уважать свое тело. Значит, продавать себя в браке так же плохо, как продавать себя на улице, – заключила она.

– Можно же не выходить замуж.

– Я выйду, – ответила Андре. – Но не раньше чем в двадцать два года. – Она вдруг резким движением выложила на стол сборник латинских текстов. – Давайте позанимаемся?

Я села рядом, и мы погрузились в перевод описания битвы при Тразименском озере[9]9
  Битва при Тразименском озере – сражение между римлянами и карфагенянами во время Второй Пунической войны (217 г. до н. э.).


[Закрыть].

Нас больше не звали подавать чай подругам Малу. Чтобы получить ответы на мучившие нас вопросы, определенно приходилось рассчитывать только на себя. Мы никогда столько не разговаривали, как в тот год. И, несмотря на свою тайну, которую я Андре не открывала, мы никогда не были так близки. Нам разрешали ходить вместе в театр “Одеон” смотреть классику. Мы открыли для себя романтизм: я была в восторге от Гюго, Андре предпочитала Мюссе, и мы обе восхищались Виньи.

Мы начинали строить планы на будущее. Я уже знала, что, сдав экзамены на бакалавра, буду учиться дальше, Андре надеялась, что ей тоже родители позволят поступить в Сорбонну.

В конце четверти случилась самая большая радость за все мое детство: мадам Галлар неожиданно пригласила меня провести две недели в их поместье в Бетари, и моя мама не возражала.

Я думала, Андре встретит меня на вокзале, но, выйдя из поезда, с удивлением увидела мадам Галлар. Она была в черно-белом платье, широкополой черной соломенной шляпе с маргаритками и с бантом из белого фая на шее. Она приблизила губы к моему лбу, но не коснулась его.

– Как вы доехали, дорогая Сильви?

– Прекрасно, мадам, но, боюсь, я вся черная от угольной пыли.

В ее присутствии я постоянно чувствовала себя слегка виноватой; у меня были грязные руки, наверняка и лицо тоже, но мадам Галлар вроде бы не обратила на это внимания, у нее был рассеянный вид; машинально улыбнувшись служащему на перроне, она направилась к двуколке, запряженной гнедой лошадью, отвязала намотанные на столбик вожжи и легко вскочила в коляску:

– Садитесь.

Я села рядом. Мадам Галлар опустила руки в перчатках, державшие вожжи.

– Я хотела поговорить с вами до того, как вы встретитесь с Андре, – сказала она, не глядя на меня.

Я похолодела. Какие наставления я сейчас получу? Или она догадалась, что я больше не верю в Бога? Но тогда зачем пригласила меня?

– У Андре неприятности, нужно, чтобы вы помогли мне.

Я тупо переспросила:

– У Андре неприятности?

Меня смутило, что мадам Галлар вдруг заговорила со мной как со взрослой, в этом было что-то подозрительное. Она дернула вожжи и цокнула языком, лошадь потихоньку тронулась.

– Андре никогда не рассказывала вам о своем приятеле Бернаре?

– Нет.

Двуколка выехала на пыльную дорогу, обсаженную с обеих сторон белыми акациями. Мадам Галлар молчала.

– Владения отца Бернара граничат с владениями моей матери, – заговорила она наконец. – Он из тех басков, что разбогатели в Аргентине, там он и живет основную часть времени с женой и другими детьми. Но Бернар – болезненный мальчик, он плохо переносил тамошний климат и все детство провел здесь со старой тетушкой и воспитателями. – Мадам Галлар повернулась ко мне. – Как вы знаете, после своего несчастного случая Андре прожила целый год в Бетари, и весь этот год она лежала пластом на доске, а Бернар каждый день приходил с ней поиграть. Андре было больно, скучно, одиноко, и потом, в их возрасте это ничего не значило, – сказала она извиняющимся тоном, что сильно меня озадачило.

– Андре мне ничего не рассказывала.

У меня сдавило грудь. Захотелось выпрыгнуть из коляски и броситься бежать, как когда-то я бежала из исповедальни аббата Доминика.

– Они встречались каждое лето, вместе катались верхом. Оба были еще совсем детьми. Но сейчас выросли.

Мадам Галлар попыталась поймать мой взгляд, в ее глазах было что-то похожее на мольбу.

– Понимаете, Сильви, не может быть речи о том, чтобы Андре и Бернар когда-нибудь поженились. Отец Бернара категорически против, так же как и мы. Поэтому мне пришлось запретить Андре с ним видеться.

Я пробормотал наобум:

– Понимаю.

– Она в ужасном состоянии. – Мадам Галлар снова бросила на меня взгляд, одновременно недоверчивый и умоляющий. – Я очень рассчитываю на вас.

– Как я могу помочь? – спросила я.

Слова слетали у меня с языка, но я не вкладывала в них никакого смысла, я не понимала и те, которые доносились до моего слуха, в голове у меня стояли грохот и мрак.

– Отвлеките ее, поговорите о чем-нибудь, что ее интересует. А потом, если представится случай, образумьте ее. Боюсь, как бы она не заболела. Но сама не могу с ней поговорить.

Она явно была встревожена и подавлена, но я ей не сочувствовала, наоборот, я возненавидела ее в тот момент.

– Постараюсь, – пробормотала я сквозь зубы.

Лошадь бежала рысью по аллее из красных дубов и наконец остановилась у большого особняка, увитого диким виноградом, – я видела его фотографию у Андре на камине. Теперь понятно, почему она так любила Бетари и прогулки верхом, о чем думала, когда у нее туманился взгляд.

– Здравствуйте!

По ступенькам крыльца спускалась улыбающаяся Андре. На ней было белое платье и зеленое ожерелье, стриженые волосы блестели как шлем; она выглядела настоящей взрослой девушкой, и я вдруг подумала, что она очень хорошенькая. Это была совершенно нелепая мысль, мы не придавали никакого значения красоте.

– Сильви, вероятно, хочется привести себя в порядок, а потом спускайтесь к ужину, – сказала мадам Галлар.

Я последовала за Андре через вестибюль, где пахло крем-брюле, свеженатертым полом и старым чердаком; ворковали горлицы, кто-то играл на рояле. Мы поднялись по лестнице, и Андре открыла одну из дверей:

– Мама поселила вас ко мне в комнату.

В комнате стояла широкая кровать под балдахином с витыми столбиками, а в другом углу – узкий диван. Как бы я обрадовалась еще час назад, что буду жить в одной комнате с Андре! Но я входила сюда с тяжелым сердцем: мадам Галлар использовала меня – для чего? Чтобы заслужить прощение Андре? Чтобы ее развлечь? Чтобы за ней следить? Чего она, собственно, боится?

Андре подошла к окну.

– В ясную погоду отсюда видны Пиренеи, – сообщила она равнодушно.

Начинало темнеть, погода не была ясной. Я умылась и поправила прическу, вяло рассказывая о своей поездке. Я впервые в жизни одна ехала на поезде, это было настоящее приключение, но больше ничего интересного я сказать о нем не смогла.

– Вам стоило бы подстричься, – заметила Андре.

– Мама против.

Мама считала, что стрижка – это дурной тон, и я закалывала шпильками унылый пучок на затылке.

– Пойдемте вниз, я покажу вам библиотеку, – сказала Андре.

Кто-то по-прежнему играл на рояле, пели дети, дом был полон звуков: звон посуды, топот ног. Я вошла в библиотеку: полные комплекты журнала “Ревю де дё монд”[10]10
  “Ревю де дё монд” – журнал, выходивший в Париже с 1829 года; до Второй мировой войны имел самый большой тираж среди всех французских литературных журналов.


[Закрыть] начиная с самого первого номера, книги Луи Вейо, Монталамбера, проповеди Лакордера, речи графа де Мена, весь Жозеф де Местр; на маленьких круглых столиках портреты мужчин с бакенбардами и бородатых старцев – предков Андре, все они были воинствующими католиками.

И хотя они давно умерли, чувствовалось, что здесь они у себя дома. Зато Андре в окружении этих суровых господ выглядела чужой – слишком юной, слишком хрупкой и, главное, слишком живой.

Прозвонил колокол, и мы перешли в столовую. Как же их много! Я знала всех, кроме матери мадам Галлар: гладко причесанные седые волосы, типичное лицо, какое и должно быть у бабушки, – ни одной мысли на ее счет у меня не возникло. Старший брат был в сутане – он только что поступил в семинарию. Они с Малу и месье Галларом вели вечный, судя по всему, спор об избирательном праве для женщин: да, это возмутительно, что мать семейства имеет меньше прав, чем пьяница-чернорабочий, однако, возражал месье Галлар, в рабочей среде женщины более “красные”, чем мужчины; в конечном счете, если закон пройдет, он будет на руку врагам церкви. Андре молчала. На дальнем конце стола близнецы кидались хлебными шариками, мадам Галлар смотрела на них с улыбкой и не вмешивалась. Впервые я осознала, что в этой улыбке кроется ловушка. Я раньше завидовала независимости Андре – и вдруг она показалась мне куда менее свободной, чем я. За ней стояло все это прошлое, ее окружали стены этого громадного дома, эта огромная семья. Тюрьма, и все выходы из нее строжайшим образом охраняются.

– Ну? Что вы думаете о нас? – неприветливо спросила Малу.

– Я? Ничего. Почему вы спрашиваете?

– Вы оглядели весь стол. Вы же что-то подумали.

– Что вас много, вот и все, – ответила я.

И сказала себе, что нужно научиться следить за выражением лица.

Выходя из-за стола, мадам Галлар обратилась к Андре:

– Ты не хочешь показать Сильви парк?

– Да-да, – согласилась Андре.

– Накиньте пальто, вечер прохладный.

Андре сняла с вешалки в вестибюле две лоденовые накидки. Горлицы спали. Мы вышли через заднюю дверь, которая вела к службам. Между каретным и дровяным сараями скулила и рвалась с цепи немецкая овчарка. Андре подошла к будке:

– Иди сюда, бедненькая Мирза, пойдем погуляем.

Она отвязала собаку, та радостно прыгнула на нее и побежала впереди нас.

– Как вам кажется, у животных есть душа? – спросила меня Андре.

– Не знаю.

– Если нет, то это страшно несправедливо! Они так же несчастны, как люди. И не понимают почему, – сказала Андре. – Это ведь еще хуже, когда не понимаешь.

Я ничего не ответила. Я так ждала этого вечера! Думала, что окажусь в самом центре жизни Андре, но никогда она не казалась мне такой далекой – с той минуты, как ее тайна обрела имя, это уже была не прежняя Андре. Мы молча шли по запущенным аллеям, где росли мальвы и васильки. В парке было множество красивых цветов и деревьев.

– Давайте тут посидим. – Андре указала на скамейку под голубым кедром. Она достала из сумочки пачку “Голуаз”. – Вам я не предлагаю?

– Нет. Вы давно курите?

– Мама мне запрещает, но когда уже все равно перестаешь слушаться…

Она зажгла сигарету, дым попал ей в глаза.

Я собралась с духом:

– Андре, что происходит?

– Мама вам, наверно, уже сообщила. Она настояла на том, чтобы самой ехать вас встречать…

– Она рассказала о вашем друге Бернаре. Вы мне никогда о нем не говорили.

– Я не могла говорить о Бернаре. – Ее левая ладонь раскрылась и сжалась, словно в каком-то спазме. – Но теперь все уже знают.

– Не будем об этом, раз вам не хочется, – быстро ответила я.

– Вы – другое дело, с вами я готова поделиться. – Она старательно втянула дым. – Что вам рассказала мама?

– Как вы подружились с Бернаром и как она запретила вам видеться.

– Она мне запретила, – повторила Андре, швырнула сигарету и раздавила ее каблуком. – Вечером в день моего приезда я гуляла с Бернаром после ужина, вернулась поздно. Мама меня ждала, я сразу заметила, что у нее странное выражение лица. Она засыпала меня вопросами. – Андре возмущенно пожала плечами. – Она спросила, целовались ли мы! Естественно, целовались! Мы любим друг друга!

Я опустила голову. Андре страдала, эта мысль была для меня непереносима, но ее страдание оставалось мне недоступно: любовь, где целуются, лежала за пределами моей реальности.

– Мама говорила ужасные вещи. – Андре закуталась в лоденовую накидку.

– Но почему?

– Его родители гораздо богаче, чем мы, но они не нашего круга, совсем не нашего. Вроде бы там, в Аргентине, они ведут какую-то невообразимую, страшно рассеянную жизнь, – сообщила Андре с видом пуританки, потом почти прошептала: – А мать Бернара – еврейка.

Я смотрела на Мирзу, неподвижно сидевшую посреди лужайки, уши ее торчали вверх, к звездам. Как и она, я не способна была облечь в слова то, что чувствовала.

– И что?

– Мама поговорила с отцом Бернара, он полностью с ней согласен: я не лучшая партия. Он решил увезти Бернара на каникулы в Биарриц, а потом они уплывут в Аргентину. Бернар теперь вполне здоров.

– Он уже уехал?

– Да. Мама не разрешила мне с ним попрощаться, но я не послушалась. Вы не представляете! Нет ничего хуже, чем заставлять страдать того, кого любишь. – Голос ее дрожал. – Он плакал. Как он плакал!

– Сколько ему лет? – спросила я. – Какой он?

– Ему пятнадцать, как и мне. Но он совсем не знает жизни. Никто никогда о нем не заботился, у него была только я.

Она порылась в сумочке:

– У меня есть маленькая его фотография.

Я посмотрела на незнакомого мальчика, который любил Андре, которого она целовала и который так плакал. У него были большие светлые глаза с тяжелыми веками, темные волосы, подстриженные “под Каракаллу”[11]11
  “Под Каракаллу” – короткая стрижка, как у римского императора Каракаллы (186–217), вошедшая в моду во Франции после Великой французской революции.


[Закрыть]. Он был похож на святого мученика Тарцизия[12]12
  Тарцизий – мальчик-мученик времен преследований христиан в III веке н. э. Автор имеет в виду скульптуру Александра Фальгьера “Тарцизий, христианский мученик” (1868).


[Закрыть].

– У него глаза и щеки как у маленького ребенка, – вздохнула Андре. – Но видите, какие печальные губы, он будто извиняется за то, что живет на свете. – Она откинула голову на спинку скамейки и посмотрела на небо. – Иногда я думаю, что лучше б он умер. Тогда хотя бы страдать буду я одна. – Рука Андре снова судорожно сжалась. – Мысль, что он сейчас плачет, для меня просто ужасна.

– Вы еще встретитесь с ним! Вы любите друг друга и поэтому встретитесь. Когда-нибудь вы же станете совершеннолетними.

– Через шесть лет! Это слишком долго. В нашем возрасте это слишком долго. Нет, – с отчаянием сказала Андре, – я точно знаю, что не увижу его никогда.

Никогда! Впервые это слово обрушилось всей тяжестью мне на сердце, я повторяла его про себя под необъятным небом, и мне хотелось закричать.

– Когда я пришла домой после нашего прощания, я поднялась на крышу. Хотела спрыгнуть.

– Вы собирались покончить с собой?

– Я провела там, наверху, часа два. Часа два стояла в сомнениях. Говорила себе, что мне плевать на вечное проклятие: раз Бог не добрый, я не хочу на его небо. – Андре пожала плечами. – Но все-таки я испугалась. О, не смерти, нет, наоборот, я так хотела умереть! Я испугалась ада. Если я попаду в ад, то все будет кончено навеки и я больше не увижу Бернара.

– Вы увидите его на этом свете! – не выдержала я.

Андре покачала головой:

– Все кончено. – Она резко встала. – Пойдемте в дом. Я озябла.

Мы молча пересекли лужайку. Андре привязала Мирзу, и мы вернулись к себе в комнату. Я легла под балдахином, она на диване. Она погасила свою лампу.

– Я не созналась маме, что виделась с Бернаром, – прошептала она. – Не желаю слышать, что она мне скажет.

Я колебалась. Мне не нравилась мадам Галлар, но я решила быть честной с Андре.

– Она беспокоится за вас.

– Да, наверно, беспокоится, – отозвалась Андре.

* * *

Андре больше не упоминала о Бернаре, а я не решалась заговорить о нем первой. По утрам она подолгу играла на скрипке и почти всегда грустные вещи. Потом мы выходили на солнце. Эта местность была более сухой, чем наша, здесь на пыльных дорогах я впервые вдыхала терпкий запах смоковниц, в лесу грызла орешки приморской сосны, слизывала смолистые слезы, застывшие на стволах. После прогулок Андре шла в конюшню, гладила свою рыжую лошадку, но не садилась на нее.

Вторая половина дня была не такой спокойной. Мадам Галлар задумала выдать замуж Малу, и, чтобы придать благопристойный вид визитам едва знакомых молодых людей, она широко распахнула двери своего дома для местной молодежи “из хороших семей”. Гости играли в крокет, в теннис, танцевали на лужайке, ели пирожки, болтали о всякой всячине. Однажды Малу спустилась из своей комнаты в палевом чесучовом платье со свежевымытыми волосами, уложенными плоской волной. Андре толкнула меня локтем:

– Нарядилась на смотрины.

Весь вечер Малу провела рядом с противным курсантом военной школы Сен-Сир, он не играл в теннис, не танцевал и не разговаривал, разве что иногда подбирал наши мячи. После его ухода мадам Галлар уединилась с дочерью в библиотеке; окно было открыто, и мы слышали, как Малу говорит:

– Нет, мама, пожалуйста, только не этот, он невыносимо скучный!

– Бедная Малу! – сказала Андре. – Все кавалеры, с которыми ее знакомят, такие некрасивые и такие тупые!

Она села на качели. Рядом с каретным сараем было что-то вроде спортивной площадки. Андре регулярно упражнялась там на трапеции и на турнике, у нее отлично получалось. Она взялась за веревки:

– Подтолкните меня.

Я подтолкнула. Когда Андре слегка раскачалась, она встала и, чуть согнув колени, сделала рывок корпусом. Вскоре качели улетели к верхушкам деревьев.

– Не надо так сильно! – крикнула я.

Она не ответила, она взлетала, опускалась и взлетала снова еще выше. Близнецы, игравшие с опилками у сарая возле собачьей будки, с любопытством подняли головы; издали доносился глуховатый стук мячика по ракеткам. Андре уже задевала листву кленов, и я испугалась. Я слышала, как скрипят стальные петли.

– Андре!

В доме было тихо, из кухни через подвальное окошко доносился неясный гул, росшие вдоль стены дельфиниумы и лунники чуть подрагивали. А мне было страшно. Я не решалась ни вцепиться в сиденье качелей, ни кричать и умолять Андре остановиться, но была уверена, что качели вот-вот перевернутся или у Андре закружится голова и она отпустит веревки; от этого мелькания, от того, как она летала от неба до неба, будто бешеный маятник, меня замутило. Зачем она так долго качается? Когда Андре со стиснутыми губами проносилась мимо, прямая как струна в своем белом платье, у нее был остановившийся взгляд. А вдруг что-то заклинило у нее в голове и она уже не сможет остановиться? Прозвонил колокол к ужину, залаяла Мирза. А Андре по-прежнему летала среди деревьев. Разобьется, подумала я.

– Андре!

Это крикнула не я. С потемневшим от гнева лицом к нам шла мадам Галлар:

– Слезай сию же минуту! Это приказ! Слезай!

Андре моргнула и посмотрела вниз. Она присела на корточки, потом опустилась на сиденье и затормозила обеими ногами так резко, что шлепнулась во весь рост на лужайку.

– Вы ушиблись?

– Нет.

Андре засмеялась, смех оборвался всхлипом, и она осталась лежать на земле с закрытыми глазами.

– Естественно, тебе дурно! Полчаса качалась! Тебе сколько лет? – сердито выговаривала ей мадам Галлар.

Андре открыла глаза:

– Небо кружится.

– Ты должна была испечь кекс к завтрашнему полднику.

Андре встала.

– Испеку после ужина. – Она оперлась на мое плечо. – Меня шатает.

Мадам Галлар взяла за руки близнецов и увела в дом. Андре подняла голову к кронам деревьев.

– Там наверху так хорошо! – сказала она.

– Вы напугали меня!

– О, качели очень надежные, у нас никогда ничего не случалось, – ответила Андре.

Нет, она не намеревалась покончить с собой, для нее это был вопрос решенный, но, когда я вспоминала ее застывший взгляд и плотно сжатые губы, мне делалось не по себе.

После ужина, когда кухня опустела, Андре спустилась туда, и я пошла с ней. Огромное кухонное помещение занимало половину подвального этажа; днем в окно было видно, как мимо проходят цесарки, собаки, мелькают человеческие ноги; сейчас никакого движения снаружи не было, только тихонько скулила на цепи Мирза. В чугунной плите гудел огонь, все вокруг стихло. Пока Андре разбивала яйца, отмеряла сахар и муку, я осматривала кухню, открывала буфеты. Вся утварь блестела – целые батареи кастрюль, котлы, решета, тазы, медные грелки, согревавшие когда-то постели бородатых предков; меня восхитил стоявший на серванте набор глазурованных тарелок с детскими узорами. Чугунные, керамические, из каменной глины, фарфоровые, алюминиевые, оловянные – сколько кастрюлек, сковородок, горшков и горшочков, форм для выпечки, сотейников, кокотниц, блюд, плошек, котелков, дуршлагов, мясорубок, мельниц, ступок! Какое многообразие мисок, чашек, стаканов, бокалов и фужеров, тарелок, блюдец, соусников, кружек, кувшинов, графинов и графинчиков! Неужели каждый вид ложек, половников, вилок, ножей действительно имеет строго определенное назначение? Неужели у нас столько разных потребностей, которые надлежит удовлетворять? Этот подземный мир должен был бы явить себя на свет в грандиозных и утонченных празднествах, но они, насколько я знала, никогда и нигде не происходили.

– И вы всем этим пользуетесь? – спросила я Андре.

– Более или менее, есть же масса разных традиций.

Она поставила в духовку бледное подобие будущего пирога.

– Вы еще ничего не видели, – сказала Андре. – Пойдемте, покажу вам весь наш подвал.

Сначала мы прошли через сыроварню: обливные кувшины и тазы, отполированные деревянные маслобойки, глыбы масла, круги лоснящегося творога под белой марлей. Эта голая стерильность и запах грудных младенцев обратили меня в бегство. Куда больше мне понравился погреб, заставленный пыльными бутылками и пузатыми бочонками с наливками, а обилие окороков, колбас, груды лука и картошки нагнали на меня тоску.

Вот почему ей так нужно улетать к верхушкам деревьев, подумала я, глядя на Андре.

– Вы любите пьяную вишню?

– Никогда не пробовала.

На полках выстроились сотни банок с вареньем, накрытых пергаментом, где была написана дата и название плодов. Там же стояли банки с фруктами, консервированными в сиропе и в алкоголе. Андре взяла банку с вишней и отнесла на кухню. Поставила на стол. Наполнила деревянным половником две вазочки и слизнула прямо с половника розовую каплю.

– Бабушка водки не пожалела, – сказала она. – Так и опьянеть недолго!

Я взяла за хвостик бледную ягодку, мятую и сморщенную: по вкусу она была не похожа на вишню, но жар алкоголя мне понравился. Я спросила:

– А вам уже случалось быть пьяной?

Лицо Андре просветлело.

– Один раз, с Бернаром. Мы с ним выпили бутылку шартреза. Сначала было смешно – все кружилось перед глазами еще сильней, чем после качелей, а потом нас затошнило.

Огонь по-прежнему гудел, уже запахло булочной. Поскольку Андре сама произнесла имя Бернара, я отважилась задать вопрос:

– Вы с ним подружились после вашего ожога? Он часто вас навещал?

– Да. Мы играли в шашки, в домино, в карты – обычно в крапетту. У Бернара в то время случались страшные приступы ярости. Однажды я обвинила его в жульничестве, и он ударил меня ногой – как раз в правую ляжку, но он не нарочно. От боли я потеряла сознание. Когда я пришла в себя, оказалось, что он уже позвал на помощь, мне меняли повязку, а он рыдал в изголовье моей кровати. – Андре посмотрела вдаль. – Я никогда раньше не видела, чтобы мальчики плакали. Мои братья и кузены такие толстокожие. Когда все ушли, мы поцеловались…

Андре снова наполнила наши вазочки. Запах усиливался, пирог в духовке уже явно румянился. Мирза перестала скулить – видимо, уснула. Уснули все.

– В тот день он полюбил меня. – Андре повернулась ко мне. – Передать вам не могу: моя жизнь так переменилась! Раньше я думала, что меня никто не может полюбить.

Я вздрогнула, как от удара:

– Вы так думали?

– Да.

– Но почему? – возмущенно воскликнула я.