Текст книги "Сломленная"

– Может, выпьем?

– О нет, – отказалась я. – Мийи уже никогда не будет прежним.

Андре тоже не будет прежним. А я?

– Невероятно: мы добрались до Мийи за двадцать минут, – сказала я, когда мы снова сели в машину. – Только это уже не Мийи.

– Ты права. Это чудесно и одновременно мучительно: видеть, как мир меняется у тебя на глазах.

Я задумалась над его словами:

– Ты снова сочтешь меня неисправимой оптимисткой, но все-таки это, скорее, чудесно.

– Согласен. Самое печальное в старости – не изменение мира, а перемены внутри нас.

– Ты не прав. Эти перемены порой идут нам на благо.

– Вреда от них гораздо больше, чем пользы. Если честно, вообще не понимаю, какие здесь плюсы. Объяснишь?

– Хорошо, когда все осталось в прошлом.

– И можно думать о смерти? Нет. Ты сама понимаешь, о чем говоришь?

– Ты помнишь о прошлом. И острее воспринимаешь настоящее.

– Допустим. А что еще?

– Мы более интеллектуальны и лучше разбираемся в некоторых вопросах, но, конечно, мы многое забываем. Даже забытые факты и события навсегда остаются с нами.

– У тебя, может быть, и так. А я становлюсь все более невежественным, кроме своей профессии. Например, чтобы выучить квантовую физику, мне придется вернуться в университет и снова стать студентом.

– И ты легко справишься с этой задачей.

– Да, я уже думал об этом.

– Интересно, – задумалась я. – Мы согласны во всем, кроме одного: не понимаю, чего не хватает зрелому человеку.

Он улыбнулся:

– Молодости.

– Сама по себе она не приносит пользы.

– Молодость – это то, что итальянцы красиво называют выносливостью. Это огонь, дающий силу любить и творить. Когда он гаснет, человек теряет все.

Он говорил так пылко, что мне не хотелось обвинять его в излишней самоуверенности. Вдруг я увидела в нем что-то такое, о чем и не подозревала. Что-то, о чем я старалась не думать раньше, и это пугало меня. Возможно, именно поэтому мы не могли полностью сблизиться.

– Ни за что не поверю, что ты не можешь больше творить, – сказала я.

– Башляр писал: «Великие ученые приносят пользу в молодости и вредят в старости». А я тоже считаюсь ученым. Значит, сейчас для меня главное – никому не навредить.

Я промолчала. Возможно, он не прав, но он искренне верил в свои слова, поэтому возражать не было смысла. Я понимала, что его часто раздражал мой оптимизм – он считал, что я просто пытаюсь бежать от проблем. Но что я могла поделать? У меня не было сил ему возражать. Поэтому я выбрала молчание. До Шампо мы ехали молча.

– Этот неф очень красив, – сказал Андре, когда мы вошли в церковь. – Очень похож на тот, что мы видели в Сансе, но выглядит более пропорциональным.

– Да, прекрасная архитектура. К сожалению, я не помню, что было в Сансе.

– Такое же чередование одинарных и двойных колонн.

– У тебя прекрасная память!

Мы внимательно осмотрели неф, хоры и трансепт. Коллегиальная церковь была ничуть не хуже Акрополя, но настроение у меня было уже не то, что раньше, когда мы колесили по Иль-де-Франс на своей старой колымаге. Сейчас мы оба были не в духе. Меня не интересовали ни резные капители, ни монашеские кресла, которые раньше нас так забавляли.

На выходе из церкви Андре спросил меня:

– Как ты думаешь, «Золотую форель» еще не закрыли?

– Давай проверим.

Когда-то нам очень нравилось это место: маленький трактир у воды, где готовили простую и вкусную еду. Последний раз мы были там, когда праздновали серебряную свадьбу. Тихая деревушка с дорогами, вымощенными мелким булыжником, совсем не изменилась. Мы прошли всю главную улицу и по ней же вернулись обратно. «Золотой форели» уже не было. Ресторан на краю леса, в который мы зашли перекусить, нам не понравился. Возможно, потому что мы сравнивали наши сегодняшние впечатления с воспоминаниями.

– И чем мы теперь займемся? – спросила я.

– Мы говорили о замках Во и Бланди.

– Ты и правда хочешь туда поехать?

– Почему бы нет?

Ему было все равно, как и мне, но никто из нас не осмеливался высказать это вслух. Интересно, о чем он думал, пока мы ехали по усыпанной листьями дороге? О пустыне своего будущего? Я не могла последовать за ним. Я чувствовала, что он одинок рядом со мной. Я тоже была одинока. Филипп несколько раз звонил мне. Я вешала трубку, услышав его голос. Я задумалась. Возможно, я слишком требовательна к нему? А Андре – слишком спокоен и снисходителен? Вдруг Андре переживает именно из-за этого расхождения? Я бы хотела обсудить это с ним, но боялась вновь спровоцировать ссору.

Замки Во и Бланди – мы выполнили свою программу. Мы говорили: «Я помню, я не помню, башни великолепны…» Но просто смотреть на камни в каком-то смысле глупо. Архитектура должна вызывать в памяти какой-то личный опыт. А я смотрела и видела лишь бессмысленную груду камней.

Этот день нас не сблизил. Когда мы возвращались в Париж, я поняла, что мы оба разочарованы и еще больше отдалились друг от друга. Мне казалось, что мы больше никогда не будем разговаривать друг с другом. Значит, нам и правда больше не о чем говорить? В порыве гнева мне казалось, что мы обречены на молчание и одиночество, так ли это? Это действительно правда, которую я не замечала из-за упрямства и глупого оптимизма? «Мы должны собраться с духом и все выяснить, – подумала я, ложась спать. – Завтра утром поговорим. Если мы не помирились, значит, наша ссора – лишь следствие, а не причина. Нужно вернуться к истокам. Например, нужно спокойно поговорить о Филиппе, чтобы эта тема больше не была запретной для нас. Иначе все будет напрасно».

Я наливала чай, думая, как же начать разговор. Андре меня опередил:

– Знаешь, что я решил? Я хочу немедленно уехать в Вильнёв. Там я отдохну лучше, чем в Париже.

Вот какой вывод он сделал из нашей неудавшейся поездки: вместо того чтобы решить проблему, он решил сбежать от нее! Он иногда ездит к матери на несколько дней без меня, потому что очень близок с ней. Но сейчас он просто не хочет оставаться со мной наедине. Мне было очень больно.

– Отличная идея, – сухо ответила я. – Твоя мама очень обрадуется. Можешь ехать.

Он тихо спросил:

– А ты?

– Ты прекрасно знаешь, что я хочу немного побыть в Париже. Я приеду чуть позже.

– Как хочешь.

Я бы в любом случае осталась: мне хотелось поработать и посмотреть, как примут мою книгу, а еще обсудить ее с друзьями. Но меня смущало, что он не стал настаивать. Я холодно спросила:

– Когда ты хочешь ехать?

– Не знаю, скоро. Здесь мне делать нечего.

– Скоро – это послезавтра?

– Или завтра утром.

Значит, мы расстаемся на пятнадцать дней. Раньше он никогда не оставлял меня одну больше чем на три-четыре дня, разве что во время конференций. Неужели он так ненавидит меня? Он должен был поговорить со мной, а не убегать. Он еще никогда не избегал меня. Я могла объяснить его поступок только одной причиной, всегда неизменной: он стареет. Я с раздражением подумала: «Пусть уезжает на все четыре стороны». И конечно же, не собиралась его удерживать.

Мы договорились, что он поедет на машине. Он провел весь день в гараже, работал, звонил по телефону, прощался с коллегами. Я почти не видела его. На следующий день, когда он сел в машину, мы обменялись поцелуями и улыбками. Я вернулась в библиотеку, ошеломленная свалившимся на меня одиночеством. У меня сложилось впечатление, что Андре, уехав без меня, решил меня наказать. Или просто избавиться от меня.

Преодолев удивление, я почувствовала легкость. Совместная жизнь требует принятия решений: «Во сколько будем ужинать? Что тебе приготовить?» Приходится строить планы. Когда человек один, он может действовать спонтанно, а это способствует расслаблению. Я поздно вставала и, свернувшись калачиком под одеялом, пыталась запомнить обрывки сновидений. А потом садилась читать почту за чашкой чая и напевала: «Обойдусь без тебя, обойдусь без тебя, обойдусь без тебя, без тебя даже лучше». В перерывах между работой я отдыхала.

В таком благостном состоянии я прожила три дня. На четвертый, ближе к вечеру, в дверь отрывисто позвонили. Так может звонить только один человек. Мое сердце бешено забилось. Я подошла к двери и спросила:

– Кто там?

– Открой, – крикнул Филипп. – Я буду звонить, пока ты не откроешь.

Я открыла. Он тут же обнял меня, положив голову мне на плечо.

– Моя дорогая, не ненавидь меня. Я не могу без тебя. Прошу тебя! Я очень люблю тебя!

Его слезные просьбы часто заставляли меня забывать о горькой обиде. Вот и сейчас я впустила его в библиотеку. Конечно, он любил меня; в этом я и не сомневалась. Возможно, именно это – самое главное? Мне снова захотелось назвать его «сыночком», но я сдержалась. Он уже вырос.

– Не пытайся задобрить меня, надо было раньше думать. Ты сам все испортил.

– Послушай, возможно, я был не прав. Возможно, я поступил неправильно, я не знаю. Но я больше не сплю ночами. Я не хочу тебя терять. Пожалей меня. Я так расстроен тем, что произошло!

В его глазах блеснули слезы, как в детстве. Но мальчик уже вырос. Передо мной стоял мужчина, муж Ирен, мужчина-мальчик.

– Так не бывает, – ответила я. – Сначала ты оскорбил меня, а теперь просишь прощения. И хочешь, чтобы все осталось как прежде! Этому не бывать.

– Ты слишком строга, слишком принципиальна. Я знаю родителей, которые любят своих детей вне зависимости от их политических взглядов.

– Взгляды здесь ни при чем. Ты променял идею на деньги. Вот что самое страшное.

– Нет, это не так. Теперь у меня другие идеи! Возможно, я подвержен чужому влиянию, но теперь я действительно по-другому смотрю на мир. Честное слово!

– Тогда тебе нужно было предупредить меня об этом раньше. А не действовать у меня за спиной, чтобы потом просто поставить меня перед фактом. Я никогда не прощу тебе этого.

– Я боялся признаться тебе. Один твой взгляд вызывает страх.

– Ты всегда так говорил, но это не оправдание.

– И все же ты меня прощала. Прости и сейчас. Умоляю тебя. Я ужасно мучаюсь от чувства вины перед тобой.

– Нет, не могу. Ты вел себя так… что у меня даже слов нет.

В его глазах вспыхнули искры гнева, мне это нравилось больше. Его гнев поддерживал мой собственный.

– Твои слова меня убивают. Я никогда не задумывался о том, хорошая ты или плохая. Ты можешь сделать любую глупость, но от этого я не стану любить тебя меньше. А твою любовь нужно заслужить. И я устал бороться за нее. Вспомни: когда-то мне хотелось стать летчиком, гонщиком, журналистом. А ты считала все это глупыми прихотями. Я всегда расставался с мечтами ради тебя. И в первый раз, когда я осмелился не согласиться с тобой, ты ссоришься со мной.

Я перебила его:

– Не уходи от темы. Твое поведение мне не нравится, поэтому я больше не хочу тебя видеть.

– Ты обижаешься, потому что мои желания противоречат твоим планам. Но я не собираюсь всю жизнь тебя слушаться. Ты слишком деспотична. На самом деле тебе и дела до меня нет, ты просто хочешь командовать. – Он чуть не плакал от отчаяния и гнева. – Что ж, прощай! Можешь забыть обо мне, и без тебя обойдусь.

Он вышел, хлопнув дверью. Я стояла в коридоре, ожидая его возвращения. Он всегда возвращался. Если бы он вернулся, я бы сдалась и заплакала вместе с ним. Через пять минут я ушла в библиотеку и разрыдалась, в полном одиночестве. Мой бедный сынок. Что значит быть взрослым? Взрослый – это тот же ребенок, только большой. Я лишила его детства, а потом двенадцать долгих лет он жил по моей указке. Он ни в чем не виноват. Но все-таки он – мужчина. Поэтому судить его следует сурово, не делая поблажек. Неужели я так жестока? Есть ли люди, способные любить без чувства уважения? Что есть уважение? А любовь? Если бы он не сделал карьеру в университете и жил ничем не примечательной жизнью, он бы постоянно искал моей любви; он бы нуждался в ней. Если бы он не нуждался в моей любви, учитывая мою гордость, я бы все равно продолжала опекать его и получать от этого радость. Но сейчас я вижу, как он все больше отдаляется от меня, и в моей душе появилось осуждение. Что же мне делать?

Печаль снова нахлынула на меня и больше не отпускала. С тех пор я больше не стремилась подольше поспать утром, а если и оставалась в постели, то только из-за того, что в одиночестве не могла справиться со своим горем и включиться в обычный ритм жизни. Без чьей-либо поддержки мне не хотелось выполнять привычные бытовые обязанности. Когда я просыпалась, мне иногда хотелось проваляться в кровати до вечера. Я с головой уходила в работу, часами сидела за столом и ничего не ела, только пила фруктовый сок. В конце дня, когда я наконец останавливалась, чтобы перевести дух, у меня болели все кости, а голова просто кипела. Порой я так крепко засыпала на диване, что, проснувшись, никак не могла прийти в себя, как будто ночью в меня вселялась вторая сущность, никак не желавшая покидать тело. В такие моменты я смотрела на знакомые предметы так, как будто вижу их впервые, вернувшись из сонного забытья. Я с удивлением осматривала сувениры, привезенные со всех концов Европы. Я уже совсем не помнила о тех поездках, они как будто стерлись из памяти. Но куклы, вазы, безделушки никуда не делись. Они уже не казались мне милыми и привлекательными. Краса природы тоже не радовала. Когда я в последний раз видела фуксии с изящными тычинками, похожие на епископов и кардиналов в длинных мантиях? Когда я в последний раз видела прозрачный, почти светящийся вьюнок или шиповник – простой, но такой милый цветок? Я забыла, как выглядит растрепанная жимолость, нарциссы – ослепительно-белые с желтыми глазками и немного наивные, словно чем-то удивленные? Возможно, цветы вообще исчезли с лица земли, а я еще не знаю об этом. Исчезли кувшинки с прудов, исчезла гречиха с полей. Я вдруг поняла, что совсем ничего не знаю о жизни на этой огромной Земле. И не узнаю уже никогда.

Я выходила на улицу, чтобы хоть на чуть-чуть вырваться из этого мрака. Я шла по улицам, смотрела на небо, на неухоженные дома. Но мой взгляд ни на чем не задерживался. Лунный свет и закат, запах весеннего дождя и теплого асфальта, вечерние огни и смена времен года – все это настоящие чудеса, но меня они не трогали. Раньше я умела радоваться и удивляться простым вещам, которые отвлекали меня от работы и часто становились приятным сюрпризом, разбавляющим скуку монотонного дня. Я потихоньку радовалась, выходя из лицея или со станции метро, на балконе в перерывах между работой или на бульваре, когда спешила на встречу с Андре. Теперь я бродила по Парижу одна, абсолютно свободная, сосредоточенная и застывшая в полном безразличии к окружающему миру. Времени было в избытке, и я могла гулять сколько угодно, но именно из-за этого я перестала ценить то, что видела. Когда на улице все раскалилось от полуденного зноя, солнце, проникающее сквозь закрытые жалюзи, пробуждало в моем сознании яркие краски лета; но когда я выходила на улицу и попадала в жару и духоту, оно ослепляло меня.

Я возвращалась домой и звонила Андре. Иногда он звонил сам. Его мама чувствовала себя прекрасно, он встречался со старыми друзьями, гулял, работал в саду. Его приветливость и жизнерадостность меня угнетали. Я вспоминала о том, что, когда он приедет, мы снова будем проводить время в молчании, разделенные невидимой стеной. Телефонная трубка не сближает нас. Она лишь напоминает о том, что между нами все кончено. Во время разговора мы не вдвоем, мы оба одиноки, потому что не видим друг друга. Когда мы рядом, мы можем что-то обсуждать, спорить, порой ссориться в поисках истины. По телефону это невозможно. Мне захотелось ему написать, но о чем? К скуке прибавилось беспокойство. Я недавно разослала друзьям свою новую книгу и ждала отзывов. Но никто не ответил, даже Мартина. На следующей неделе после отъезда Андре вдруг появилось много статей о моей книге. Статьи, вышедшие в понедельник, меня разочаровали. Те, что опубликовали в среду, были раздражающими, а те, что в четверг, – наводили на меня ужас. Самые строгие критики называли мою книгу «пересказом», а самые лояльные говорили, что это «интересное дополнение к существующему мнению». Никто не отметил оригинальность моей работы. Неужели я не сумела донести до читателя уникальность своих идей? Я позвонила Мартине.

– Критики сами не разбираются в теме, – утешила меня она. – Не обращайте внимания.

Еще она сказала, что скоро дочитает книгу и выскажет свое мнение. Она планировала закончить чтение и все обдумать в тот же вечер, а утром выехать в Париж. Я положила трубку, ошеломленная. Если Мартина не захотела говорить со мной по телефону, значит, книга ей не понравилась. Ничего не понимаю. Обычно я работаю четко и не допускаю ошибок.

Прошло три недели с момента нашей встречи в парке Монсури. Три недели, которые стали настоящей черной полосой в моей жизни. В другой ситуации я бы непременно обрадовалась новой встрече с Мартиной. Но я была очень взволнована. Я волновалась так, будто ожидаю рецензию издательства. Немного поговорив на отвлеченные темы, я решилась:

– Ну как тебе? Понравилось?

Она ответила хорошо продуманными фразами, которые, казалось, были отрепетированы заранее. Она лаконично и четко осветила краткое содержание моей работы, прояснив некоторые двусмысленные моменты, подчеркнула новизну некоторых идей.

– Но уникальны ли твои идеи в том виде, в каком они здесь представлены?

– В данном случае главное – не уникальность.

– А для меня это важно.

Она смутилась; я не отставала и продолжала ее расспрашивать. Она сказала, что предложенные методы исследования уже использовались в моих предыдущих работах; во многих местах я даже прямо цитировала их. Разумеется, эта книга не была новаторской. Скорее, как сказал Пелисье, это была творческая интерпретация уже существующих концепций.

– По правде сказать, я ожидала от вас совершенно другого.

Ошеломленная, я не хотела верить ее словам; так часто бывает, когда на тебя вдруг обрушиваются плохие новости. Невероятно, но все придерживались единого мнения. И все-таки в голове крутилась мысль: «Я не могла допустить такую ошибку».

Мы пообедали в саду в пригороде Парижа. С трудом сдерживая раздражение, я в конце концов сказала:

– Может быть, в шестьдесят лет мы обречены повторяться?

– Какая глупость!

– Многие художники, философы и даже музыканты в старости превзошли свои ранние достижения. Но есть ли такие среди писателей?

– Виктор Гюго.

– Допустим. А еще кто? Монтескьё вообще перестал писать в пятьдесят девять лет, закончив «О духе законов» – свой многолетний труд.

– Наверно, есть и еще примеры.

– Но ни один не вспоминается.

– Только не падайте духом, – наставительно произнесла Мартина. – В любой работе бывают взлеты и падения. В этот раз вы не достигли желаемого результата, но я уверена, что следующая ваша книга будет блестящей.

– Обычно неудачи меня мотивируют. Но в этот раз все по-другому.

– Как думаете, почему?

– Из-за возраста. Андре говорит, что ученые завершают свою карьеру задолго до пятидесяти. Вот и в литературе, наверное, рано или поздно наступает момент, когда ты уже не пишешь ничего нового и занимаешься бесконечным самоповторением.

– Литература здесь ни при чем, – возразила Мартина.

– А как насчет науки?

– Понятия не имею.

Перед глазами вдруг снова встал образ Андре. Испытывал ли он когда-либо такое же разочарование, как и я? Хотя бы однажды? Или даже несколько раз?

– Среди твоих друзей есть деятели науки. Как они относятся к Андре?

– Они считают его великим ученым.

– Но им нравится то, чем он сейчас занимается?

– Говорят, что он с коллегами делает очень нужную и важную работу.

– Он говорит, что генераторами новых идей являются именно коллеги.

– Что же, возможно. Наверное, ученые делают открытия только в расцвете сил. Почти все лауреаты Нобелевской премии в области науки – молодежь.

Я вздохнула:

– Значит, Андре прав: он не откроет ничего нового.

– Мы не можем предсказывать будущее, – Мартина вдруг изменила тон. – В конце концов, это всего лишь частные случаи. Обобщение не является доказательством.

– Надеюсь, что ты права, – ответила я. И перевела разговор на другую тему.

Прощаясь со мной, Мартина робко произнесла:

– Я еще раз посмотрю вашу книгу. Возможно, я слишком быстро ее прочитала.

– Ты читала внимательно, это книга оказалась пустышкой. Но, как ты говоришь, ничего страшного.

– Конечно. Я уверена, что вы напишете еще много прекрасных книг.

Мне слабо в это верилось, но я не стала с ней спорить.

– Вы еще очень молоды! – добавила она.

Мне часто об этом говорят, и я всегда воспринимаю это как самый желанный комплимент. Но вдруг упоминание о молодости вызвало у меня раздражение. Это двусмысленная фраза, предвещающая наступление старости. Быть молодым – значит быть сильным, энергичным и жизнерадостным, быть бодрым душой. А старость – это скука, безделье, расточительство. Я вовсе не молода, просто хорошо сохранилась, а это совсем другое дело. Хорошо сохранилась и, возможно, уже никогда не стану другой. Я выпила снотворное и заснула.

Я проснулась в каком-то странном состоянии. Тревога ушла, но меня лихорадило. Отключив телефон, я принялась перечитывать Руссо и Монтескьё. Я читала десять часов подряд, сделав лишь один короткий перерыв – съесть пару яиц вкрутую с ломтиком ветчины. Я читала давно забытые тексты и, что самое интересное, узнавала в них свои собственные идеи. Порой я искренне удивлялась ходу авторской мысли, как будто эти книги писал кто-то другой; но в целом слова и стиль были до боли знакомы. Я узнавала эти долгие паузы и фразы, обрывающиеся на полуслове, узнавала тире и многоточия; все мысли были предсказуемы до тошноты, как затхлый запах комнаты, из которой ты очень давно не выходил. Наконец я заставила себя выйти на улицу и поужинать в ресторанчике по соседству; вернувшись домой, я выпила чашку крепчайшего кофе и открыла свою последнюю книгу. Я все время думала о ней и уже заранее знала, чем кончатся эти терзания. Все, что я хотела сказать, я уже сказала в двух предыдущих монографиях. Теперь я просто повторяла другими словами самые интересные идеи из них. Когда я считала себя успешной писательницей, это был самообман. К тому же в отрыве от уникального контекста первых двух книг мои методы утратили свою новизну и универсальность. Я не смогла сказать ничего нового, абсолютно ничего. Я знала, что второй том может лишь продлить этот период творческого кризиса. И тем не менее потратила три года на работу над совершенно бесполезной книгой. Раньше, действуя методом проб и ошибок, я находила истину. Теперь моя ошибка завела меня в тупик. Я написала абсолютно бесполезную книгу. Ее следовало бы сжечь.

Не думать о будущем очень сложно. Почти невозможно. Я видела свое будущее, и оно было бесславным. Оно было пустым, словно сжатое поле поздней осенью. Пустым и бесконечным. Там не было ни мыслей, ни стремлений. Я больше не буду писать. Тогда чем же мне заняться? На душе пусто, и вокруг – звенящая тишина. Древние греки называли престарелых родственников трутнями. «Трутень старый», – говорит Гекуба в «Троянках». Это про меня. Я замерла, словно громом пораженная. Интересно, как умудряются жить те, кто давно перестал на себя надеяться?

Из чувства гордости я не хотела откладывать свой отъезд и по телефону ничего не сказала Андре. Но следующие три дня тянулись ужасно долго! Равнодушные посетители в ярких пиджаках, книги, прижатые друг к другу на деревянных полках, – все это мало интересовало меня. Меня уже не трогали ни слова, ни музыка. Я думала, что новые впечатления вдохновят меня или помогут расслабиться. Но беспричинное веселье отдыхающих вызывало у меня отвращение. Сходить на выставку или вернуться в Лувр? Я так жалела, что утратила способность воспринимать искусство. Десять дней назад церкви и замки казались мне бессмысленным нагромождением камней. Теперь все было еще хуже. Я буду смотреть на картину невидящим взглядом. Я увижу лишь краски, выдавленные из тюбика и размазанные кистью. Да и прогулки, как я уже успела заметить, мне наскучили. Друзья были в отпуске. К тому же я не хотела слышать от них ни ложь, ни правду. Мне очень не хватало Филиппа… Но я сама отвергла его. На глаза навернулись слезы.

Я осталась дома, погрузившись в раздумья. Стояла страшная жара; я задыхалась от зноя даже с закрытыми шторами. На небе – ни облачка. Я думала о том, что все это ужасно несправедливо; жизнь идет медленно, но проходит в одно мгновение. Совсем недавно я ходила в лицей в Бурге – почти в том же возрасте, что и мои ученики сейчас, – и с жалостью смотрела на старых седых учителей. Теперь я сама стала такой, а двери лицея закрылись для меня. Мне много лет казалось, что годы идут, а мои ученики не меняются, они по-прежнему молоды. Как будто время застыло на месте, и я привыкла к этому восприятию. Я чувствовала себя скалой в океане времени – скалой, о которую бьются волны. Волны сменяют друг друга, но они будут всегда. Значит, и я буду всегда. Внезапно меня унесет бурный поток, и я буду плыть по течению, пока не умру. К несчастью, годы летят стремительно. Время течет час за часом, минута за минутой. Мне вечно приходится ждать – пока растает сахар, померкнут воспоминания, затянется рана, зайдет солнце, рассеется скука. Время то тянется, то летит стрелой. Проходит день за днем, а тоска по-прежнему живет в моем сердце.

У меня осталась одна надежда – Андре. Но сможет ли он заполнить пустоту в моей душе? Кем мы были друг другу? И прежде всего, что мы друг другу дали за время так называемой совместной жизни? Мне нужно взглянуть правде в глаза. Для этого следует вспомнить, с чего все начиналось. Я долго не решалась на это. И наконец решилась. Сидя в глубоком кресле и подняв глаза к потолку, я вспоминала нашу первую встречу, нашу свадьбу, рождение Филиппа. И не открыла для себя ничего нового. Мне просто нечего вспомнить! «Пустыня прошлого», – говорил Шатобриан. Увы, он был прав! Мне казалось, что события из прошлого – живописная местность, по которой можно бродить взад и вперед, постепенно открывая для себя новые детали окружающего пейзажа. Нет. Я четко помню все имена и даты – как школьник, бойко излагающий зазубренный урок. Из глубины подсознания всплывают размытые, поблекшие образы, такие же абстрактные, как образы из учебника по истории Франции; они ярко выделяются на белом фоне. В моих воспоминаниях лицо Андре ни разу не изменилось. Я вернулась в реальность. Нужно подумать. Любил ли он меня так же, как я его? Поначалу, наверное, да. Вернее, этот вопрос вообще не возникал, потому что мы то и дело ругались. Но, перестав получать удовольствие от работы, понял ли он, что моей любви ему недостаточно? Разочаровался ли он во мне? Должно быть, он воспринимает меня как нечто привычное. Если я исчезну, он удивится, но в его судьбе ничего не изменится – у него давно другая жизнь. Так что даже если я войду в его положение, ему от этого особой пользы не будет. Сможет ли другая женщина дать ему больше меня? Кто воздвиг стену между нами? Он, я или мы оба? И есть ли какой-то способ ее разрушить? Я устала терзать себя. Слова прыгали в голове бессмысленным набором звуков: любовь, согласие, разлад. Обретут ли они снова смысл для меня? В один прекрасный день я села на «Мистраль»[12]12
  Скоростной поезд между Парижем и Ниццей.


[Закрыть], совершенно не представляя, что будет дальше.

Он ждал меня на перроне вокзала. Я долго представляла себе его образ, пыталась вспомнить его голос – и вдруг снова увидела его! Загорелый, стройный и с новой стрижкой, одетый в холщовые брюки и рубашку с короткими рукавами, он очень изменился, но все же остался прежним Андре. Увидев его, я испытала неподдельную радость, забыв обо всем. Или не обо всем? Он весело суетился, усаживая меня в машину, и добродушно улыбался, пока мы ехали в сторону Вильнёва. Но мы всегда были дружелюбны друг с другом, и я не обратила внимания на его жесты и улыбки. Обрадовался ли он встрече со мной?

Манетт положила свою сухонькую руку мне на плечо, чмокнув меня в лоб.

– Здравствуй, дитя мое.

Когда она умрет, больше никто не будет меня так называть. Мне тяжело думать о том, что сейчас я на пятнадцать лет старше, чем она в момент нашего знакомства. В сорок пять лет она казалась почти такой же старой, как сейчас.

Мы с Андре сидели в саду; увядшие на солнце розы источали запах тлена, похожий на предсмертный стон.

– Ты помолодел, – заметила я.

– Сельская жизнь мне на пользу! А как твое самочувствие?

– Со здоровьем все нормально. Ты видел рецензии на мою книгу?

– Да, несколько.

– Почему ты не сказал, что она никуда не годится?

– Ты преувеличиваешь. Она не так уж сильно отличается от предыдущих. Но довольно интересная.

– Что-то я не заметила твоего интереса.

– Да, я такой. Меня уже ничем не увлечешь. Я – худший в мире читатель.

– Даже Мартина критиковала меня. Впрочем, если подумать, все они правы.

– Ты пыталась решить слишком сложную задачу и немного запуталась. Но теперь все наладится: во втором томе ты наверстаешь упущенное.

– Нет, к сожалению. Сама концепция книги изначально неверна. Второй том будет так же плох, как и первый. Все кончено.

– Не торопись так говорить. Дай мне почитать рукопись.

– Я не взяла ее. Я знаю, что все плохо, уверяю тебя.

Он взглянул на меня в недоумении. Меня нелегко выбить из колеи, и он это знает.

– И чем ты теперь займешься?

– Ничем. Я думала, что впереди еще два года работы. И вдруг – пустота.

Он накрыл мою руку своей:

– Понимаю, ты расстроена. Но не принимай все так близко к сердцу. Сейчас ты переживаешь творческий кризис. А потом в один прекрасный день вдохновение вернется.

– Вот видишь, как ты оптимистичен, когда речь идет не о тебе.

Он продолжал меня успокаивать. Он цитировал авторов, о которых было бы интересно поговорить. Но какой смысл повторять мысли Руссо и Монтескьё? Я хотела взглянуть на их идеи с другого ракурса, но не знала, как это сделать. Я вспомнила слова Андре. Сопротивление, которое он чувствовал во мне, было у меня внутри. Мой подход к проблемам, мои привычки, мои взгляды и убеждения – все это крепко сжилось со мной. Я и представить себе не могла, что когда-нибудь смогу по-другому посмотреть на привычные вещи. Я закончила свою работу. Моя гордость не пострадала. Если бы я умерла ночью, жизнь бы удалась. Но меня пугала пустота, которая останется со мной до самой смерти. За ужином я совсем пала духом. К счастью, Манетт и Андре увлеченно спорили об отношениях Советов с Китаем.

Я рано легла спать. В моей комнате пахло лавандой, тимьяном и хвоей, совсем как раньше. Я не была здесь ровно год! Годы летят все быстрее. Еще совсем немного, и я умру. Но иногда время тянется бесконечно. И я по-прежнему слишком люблю жизнь, чтобы утешаться мыслями о приближающейся смерти. Тишина сельской ночи действовала на меня успокаивающе, и я довольно быстро заснула.