Текст книги "Чужак"

Когда такое говорят волхвы вещие – впору умом тронуться. Но Карина уже не была наивной девочкой из терпейского племени. И вместо того чтобы заголосить, завыть и просить волхвов ее, такую поганую, прочь гнать, сама наступила. Что ж такое – они ее обвиняют, а след врагов радимичей, дружины Дировой, так и вьется вокруг их капища? И не волхвы ли, чтоб откупиться от киевлян-находников[34]34
  Находники – люди, совершающие набеги; грабители.


[Закрыть], направили тех на богатое селище терпеев?

– Злая ты, – изрек наконец один из волхвов. – Кара.

– Карой я стану, если вы меня не послушаете да помощь не окажете. Уж я поведаю, как вы смогли Дира от себя отвадить.

Но сама уже понимала, что перегнула палку. Вот убьют ее сейчас служители Рода, а все решат, что и ее, красавицу Карину, погубили люди Дира в терпейском селении. И пока волхвы злобно шипели, что, дескать, ничего-то ты, девка, не докажешь, она уже им сговор предложила. Скинула с запястий чеканные, в цветах эмалевых браслеты и, протянув волхвам, предложила – она уйдет, но заплатит им за то, чтобы приютили детей и старосту.

Волхвы согласились. Сказали, что возьмут по браслету за каждого ребенка. Збуд же…

Карина настаивала:

– Он ведь глаз лишился… Грудь кровоточит.

Но староста сам окликнул сзади:

– Да за себя проси. Меня же оставь. Мой час близок. Не все ли одно где…

Ох и накричала бы на милого дядьку Карина, если бы не столь слаб был. А волхвы так и ухватились – дескать, последняя воля умирающего. Карина же одно знала: она не она будет, если милого Збуда бросит, если не сделает все, чтобы спасти его. Вот и осталась с ним.

– Всегда упряма была, – слабо прошелестел Збуд.

Она не ответила. Смотрела, как волхвы уводят мальчиков. Думала о том, что их ждет. Встретятся ли еще? А если нет… Что ж, в капищах всегда были дети, которых обучали, держали как служек, но кто проявлял себя, тот и волхвом стать мог. Но все равно на глаза навернулись слезы, когда уже у самого частокола мальчики оглянулись, помахав руками.

К ночи стало подмораживать. В лесу зазвучал волчий вой.

Збуда лихорадило, он бормотал что-то бессвязное. Вокруг ни души, ни огонька, один лес.

Карина еще издали заметила это дерево – мощный кряжистый дуб, словно сросшийся из нескольких стволов. Решила: если забраться повыше, где расходятся мощные стволы, можно устроиться и с раненым, переждать ночь.

Самой взобраться было несложно. Сложнее затащить дядьку. От боли Збуд потерял сознание. А очнулся – для него все едино мрак кругом. Но он слышал рядом тяжелое, усталое дыхание Карины.

– Послушай меня, девочка, – разлепил губы дядька. – Говорить это тебе не должен был, обещался ведь… ну да все равно теперь. Тебе в Киев идти надо да разыскать там певца Бояна. Ты ведь знаешь его, помнишь? Вот и ищи. Батюшка он твой. Породил тебя, селище с него никогда ничего за тебя не спрашивало. Но теперь ты одна, ты баба, беззащитная, да еще и беременная. Пусть же поможет…

– Тихо, тихо лежи, – шептала Карина, гладя его по слипшимся от крови волосам. Но он старался говорить, сквозь горячечную дрожь, сквозь наползающую слабость.

– Боян – отец он твой. Иди к нему. Слышишь ли?

Она молчала. Отец… Помнилось – Боян в селище появлялся изредка. Красивый, с темной холеной бородой, в корзно[35]35
  Корзно – богатый плащ, застегивающийся на плече.


[Закрыть] расшитом, в добротных сапогах, гусли за плечами. И все говорили: Боян – великий певец-сказитель, под покровительством самого бога Велеса, ему дар особый дан, и в пути его, безоружного, ни одна злая сила не тронет, ветры оберегут, лихие люди обойдут. Вот и идет он по земле – красивый, пригожий, ласковый. Без меча, с одними гуслями. А потом возвращается в великий полянский город Киев, что на горах над Днепром высится. И сам князь Аскольд принимает его в своих палатах, одаривает богато.

Збуд то ли впал в беспамятство, то ли уснул. Холодно было, а он горел. Карина приникла к нему, стараясь не думать о волчьем вое в лесу, о пробирающем до костей холоде. Боян… Когда заходил он в Мокошину Пядь, она совсем еще девчонкой была. Что ж таился-то? Ведь навещал, приходил, нянчил, баловал. Песни пел – так, что люди отовсюду сходились послушать. А Карина гордилась тем, что Боян ее возле себя сажает. Но то, что он ее родитель…

– Я в Киев тебя недоволоку, Збуд, – устало промолвила Карина. – В Елань пойдем, к Родиму. Ведь он женой как-никак меня перед всеми объявлял.

Ночь тянулась бесконечно. Карина дрожала от страха, холода, усталости. А порой словно все безразличным ей делалось – проваливалась в дремотную усталость. Стоны старосты приводили ее в себя. Он начинал метаться, и она держала его, просила потерпеть еще. Вот скоро притащит его к людям, перевяжет, обработает раны целебными отварами да мазями…

– Мы доберемся, Збуд. Я ведь упрямая – ты сам говорил. Вот и дотащу тебя. Не к самой Елани, так к людям. Они помогут.

Збуд вроде в беспамятстве был, но вдруг ответил, слабо, словно ветер прошелестел:

– Не пустят нас. Верхогрызки побоятся.

Дядька оказался прав. В первом же селище, куда утром приволокла раненого Карина, на них едва не спустили псов. Мужики повыходили страшные, с дубинами. И Карина вновь плелась прочь по глубокому снегу, тащила волокуши с бредившим Збудом. Да, в неладное время они оказались без очага, без приюта. Она поняла это, когда то и дело стала замечать на тропе замерзшие трупы – то ли лихих лесных людей, то ли калик перехожих. Больше всего их было у перекрестков, где по обычаю радимичей на шестах возвышались домовины – маленькие деревянные домики, в которых хранили прах предков. Казалось, бродяги тянулись к этим захоронениям перекрестным, перед смертью молили ушедших родичей взять к себе поскорее, увести в светлый Ирий[36]36
  Ирий – славянский рай, где царит вечная весна.


[Закрыть], чтобы не мучиться в неласковом подлунном мире.

Теперь Карина старалась идти по большаку[37]37
  Большак – дорога достаточно широкая, чтобы по ней могла проехать телега.


[Закрыть], который тянулся через леса радимичей к реке Десне, где велись торги и где местные князья построили свой град Елань. Селища вдоль большака стояли притихшие, будто нежилые. Под вечер, устав, ослабев, уже плохо соображая, Карина все же попыталась постучаться в одну из изб. И надо же – отворили. Перед Кариной стояла старуха в темном плате, даже улыбалась, приглашая войти.

– Что смотришь, девица? Входи.

Карина хотела сказать, что оставила у плетня раненого, однако какая-то странность в улыбке старухи остановила ее. Молча вошла в дом, огляделась. Темно тут, холодно, давно не топили. Только чуть тлеет огонек лучины, и в его свете увидела Карина, что старуха возится подле кого-то у полатей.

– Ну же, что стала, подойди. Видишь, сынок мой лежит. А рядом с ним кто, видишь? Она самая, Верхогрызка. А ты ложись рядом. Может, и тебя Верхогрызка обласкает, а сыночка моего и оставит.

И захихикала радостно, безумно. Но тут же на крик перешла, увидев, что гостья к выходу попятилась.

– Куда?!

И кинулась, наскочила, стала тянуть. Худая, как кошка бездомная, а силы где и взялись. Карина еле смогла отпихнуть старуху, бросилась прочь. Шла, зажимая уши, чтобы не слышать стонов обезумевшей, дикого хохота с подвыванием.

Но испуг словно придал ей сил. Вновь впряглась в лямку, вновь поволокла раненого. Повторяла негромко:

– Ничего, что-нибудь придумаем.

А тут еще опять леденяще и люто завыли волки. Карина, сцепив зубы, тащила волокуши. Думалось о плохом: знала, как волки настигают, как нападают – один под ноги кидается, валит, второй сразу на горло прыгает.

Когда уже стала различать позади в сумерках силуэты волков, неожиданно углядела впереди темный сруб полуземлянки. Кинулась к ней, толкнула скрипучую дверь и сразу ощутила затхлый запах необитаемого жилища. Похоже, на зимовье чье-то набрела. И как раз вовремя.

Карина опустила засов на двери. В потемках стала шарить среди паутины за печкой-каменкой. Так и есть – мир не без добрых людей. Уходя, зимовщик оставляет в избе трут и кресало, сухие дрова, подтопку.

Развела огонь. Обычно не болтливая, сейчас, от напряжения, Карина тараторила без остановки. Дескать, сейчас тебя согрею, осмотрю, а там, – помогите боги, – на поправку пойдешь. Я тебя выхожу, вылечу, у самой Морены[38]38
  Морена – злой дух, смерть.


[Закрыть] отниму.

При свете огня в каменке она склонилась над дядькой. Повязки на глазах его обледенели, а на порубленной руке нет – значит, сочилась кровь по-прежнему. Но самое худшее выяснилось, когда, размочив, стала снимать повязки с груди Збуда. От краев раны так и пахнуло гнилью, Карина даже закашлялась. Что ж… Она покосилась на дверь. Волки выли, но вроде не близко. А сугробы под самый дом намело.

Карина набрала в котелок снега, растопила на огне, потом обработала раны Збуда. Грустно было до отчаяния. Не помогло, и когда обнаружила на лавке краюху заплесневелого хлеба, кус засохшего сыра. Просто грызла их, запивая горячей водой. Кое-как размочив хлеб, попробовала покормить старосту. Он только отхлебнул немного, поесть не получилось. Но сейчас ей и это было безразлично. Легла на свалявшуюся солому на полатях, думала, сейчас же уснет. Но не спалось. Опять нахлынули воспоминания…

Когда Боригора травили, словно зверя, он сказал Карине, что если их поймают, то ее от участи быть заживо похороненной вместе с ним спасет, если беременной окажется. Карина не сразу поняла, что у старого князя на уме. А вечером он привел к ней в лесную избушку одного из троих оставшихся с ними кметей. Медведко его звали – огромный такой детина, бурая борода лопатой.

– Покроешь сегодня княгиню, – велел ему Боригор. – А ты, Каринка, не упрямься. То моя воля.

Она и не упрямилась. Только вдруг озлилась очень, отвернулась, чтобы Боригор не видел ее глаз. И покорно терпела Медведко, когда тот, сопя и потея, трудился над ней. Звука не издала, лишь губы поджала, когда больно стало. Медведко лишь заулыбался. Его не смущало даже присутствие князя. Только поднявшись, натягивая портки, поглядел на Боригора так, как раньше никогда бы не глядел на главу радимичей, – насмешливо. Уже понял, что воитель Боригор раскрасавицу меньшицу не смог девственности лишить.

Боригор же смотрел лишь на Карину. В глазах слезы стояли.

– Пойми, Лелечка моя, только так могу тебя спасти. Знаю, не захочешь ты по своей воле меня в Ирий сопроводить. А то, что больно Медведко тебе сделал, – у баб всегда так поначалу. Потом даже усладу в этом находят. И ты так жива останешься, радоваться страсти Уда[39]39
  Уд – бог сладострастия и плотских желаний.


[Закрыть] научишься. Я ведь знаю, какая ты у меня чувственная, нежная.

Медведко приходил к ней и в следующую ночь, и еще раз. Ложился на нее, проникал сильными толчками. Карина знала, что это как раз то, что происходит между мужиками и бабами. Но какая же в том услада?.. И еще невыносимо было присутствие сопящего князя.

– Да прочь поди… постылый!

Он вышел, спотыкаясь. Закончив свое дело, за ним вышел и Медведко, скабрезно улыбнувшись ей напоследок. Карина отвернулась, лежала, глядя в стену, пока не уснула. А разбудили ее крики, голоса, лязг мечей, стоны. Как была, в одной рубахе, кинулась на порог.

Из мрака голос Родима кричал:

– Смирись, отец! Это твоя судьба!

Но Боригор отбивался отчаянно. А с ним и последние верные кмети. Всех порубили. Самому князю голову снесли. Она так и покатилась под ноги Карине, уставившись на нее удивленным взглядом. Карина закусила косу, чтобы не закричать. Бросилась назад в избу, вжалась в угол.

Родим вошел, пригибаясь под низкой притолокой. В руке окровавленный меч. Не он ли и зарубил отца? Бросив оружие, поглядел на Карину, улыбаясь.

– Ну вот и ты, моя красавица.

Одним рывком разорвал на ней рубаху, кинул на лавку, навалился, вдавливая в ее нежную кожу булатные пластины доспеха.

– Ну, ну, не вырывайся так. Знаешь ведь, что давно мне мила. Так что не обижу, в терем к себе возьму. Не наложницей, княгиней сделаю.

Несмотря на боль и унижение, Карина сообразила. Перестала биться, не хныкала, улыбалась ему в бороду. Жить-то хотелось…

Родим и раньше всегда заглядывался на меньшицу отца, даже руки дрожали в ее присутствии. Что, однако, не мешало при малейшей возможности то хлопнуть ее пониже спины, то по бедру огладить. Боригор заметил однажды – сразу кулаком по лицу сына прошелся. Теперь же Боригора не было в живых, лишь глаза с его отрубленной головы глядели, как сын-убийца наслаждается его любимой женой.

Но похоронил отца Родим с почестями. Карина же во время тризны сидела подле нового князя, волосы по вдовьему обычаю не срезала, сразу кикой мужней жены покрыла. Ох и косилась же на нее злобно старая княгиня Параксева!

Наверное, Карина тогда даже торжество ощутила. Но недолго оно длилось. Родим отличался от отца; тот бы никому собой помыкать не позволил, а этот чуть что – к матери за советом бегал. Вот та и подучивала сынка. Уже на второй день после тризны он ввалился в опочивальню Карины пьяный, ни с того ни с сего выхватил из-за голенища сапога кнут и давай ее пороть. Пока до крови не рассек, не успокоился. Едва отдышавшись, сказал назидательно:

– Всякий муж должен бить жену, чтоб знала, кто ее хозяин.

Карина смолчала, хотя про себя и решила, что не позволит ни Родиму, ни его матери помыкать собой. Всегда жила в ней некая гордость, отчасти из-за сознания своей красоты, отчасти оттого, что упряма была. Но как поступить, когда заступиться некому?

Утром чернавки плакали, обрабатывая ее рассеченную кнутовищем кожу.

– Пропала ты, княгинечка, совсем пропала. Родим, он всегда недобрым был, а тут его еще Параксева на тебя натравливает.

Карина молчала. За молчанием пряталась, как за щитом. Но для себя уже решила – уйдет. И хотя грудень[40]40
  Грудень – декабрь.


[Закрыть] был уже на исходе, тайно покинула Елань.

В Мокошину Пядь пришла скоро. И только когда отогрелась у родного очага, с досадой и раздражением поняла, что непраздна. А чей ребенок – Медведко ли, Родима – не ведала. И вот теперь, когда, как побитая собака, возвращается в Елань-град, на это дитя у нее вся надежда. Скажет Родиму, что его это ребенок. А понадобится – и руку в огонь положит, чтоб правоту свою доказать. Пусть верит.

Она провела рукой по животу. Если не ошибается, четвертый месяц она с дитем, а лишь выпуклость небольшая под ладонью ощущается. Талия же по-прежнему тонкая, ноги легкие, а вот грудь отяжелела, ноет по утрам. Но хоть прошла эта изнуряющая тошнота, изводившая ее поначалу. И она все еще хороша, чтоб вновь привлечь Родима. Чутьем, как одни только бабы ведают, Карина знала, что люба ему. И теперь Параксева злая будет вынуждена смириться с ее возвращением. Княжича им Карина принесет. Но сперва надо суметь принести. Добраться…

Ночью вновь задул ветер, разыгралась пурга. Даже волков разогнала. Карина под ее завывания сладко выспалась в дымной избушке. А под утро напилась горячего отвара хвои, старосту напоила. Он глотал, даже находясь в беспамятстве, однако рана его вздулась, запах шел гнилостный. Карина понимала, что Збуда надо показать опытным волхвам-лекарям. Значит, следует торопиться.

Путь ей указывали все те же домовины на шестах, и она вновь смогла выбраться на большак. Колючий ветер так и налетал, жег лицо ледяной крупой. Но тут ей повезло. Откуда-то возникли сани легкие, лосем ручным запряженные. Мужичок в овчинном тулупе сначала только глянул, но, уже проехав, остановился.

– Замерзнешь тут, убогая. Иди, подвезу.

Карина едва не расплакалась. Глянула на бородатого, всего в шкурах, мужичка с благодарностью.

– Сами боги тебя мне послали, добрый человек. Мне до Елани. Близко тут.

Лось легко бежал по глубокому снегу, только пар от него летел. Возница не оглядывался, молчал нелюдимо. Девушка даже задремала под мерный скрип полозьев. Очнувшись, увидела, что едут они уже по обжитым местам, селища все чаще попадаться стали, но по-прежнему притихшие, редко где дым поднимался над шапками снега на крышах. Собаки, и те не лаяли. Когда сторожевые вышки стали попадаться, дозорные даже не выходили.

– Все, слазь, – неожиданно сказал возница. – В Елань – это тебе туда. Я в другую сторону еду.

Она повиновалась. Вновь впряглась в волокуши.

На фоне серого зимнего неба Елань радимичей впечатляла. Мощные частоколы, такие высокие, что градских построек за ними не видно, зато внушительно всплывают к небу бревенчатые дозорные вышки. Карина даже разглядела темные силуэты стражей на заборолах.

Ей отчего-то стало не по себе. Затащила волокуши с неподвижным Збудом под лапы ближайшей ели.

– Ты обожди тут немного. Сама я быстро управлюсь и за тобой пришлю.

Вышла на открытое пространство. Поскальзываясь, миновала обледенелый мост через реку у высоких частоколов града. Заметила, что охранники сверху наблюдают за ней.

Она их окликнула.

– Эй, впустите в град. К Родиму я. Аль не узнали? Жена я его, Карина.

Они по-прежнему только глядели, потом переговариваться начали. Но вроде послали одного куда-то. И Карине пришлось ждать, стоять на ветру, растрепанной, измученной.

А потом наверху она увидела княгиню-мать Параксеву. Карина только слабо охнула, заметив ее тучную фигуру. Параксева – враг. Стоит себе в высокой меховой шапке поверх желтого покрывала, лицо широкое, суровое.

– Прочь пошла, бродяжка убогая! Нет тебе больше доступа в Елань.

– Родима позови!

– Хворает Родим. А ты прочь пошла, пока я не велела стрелой тебя подтолкнуть.

Карина поняла, что это конец. Нет смысла просить, умолять. Параксева наверняка ее узнала, торжествует сейчас.

– Будь ты проклята! – прошептала Карина. – Пусть сам Род накажет тебя, сука жирная.

И, вскинув голову, пошла прочь. Но чем дальше отходила, тем сильнее никли плечи. Стала взбираться на пригорок, но снег не пускал, оседал под ногами, стаскивал назад. И в какой-то миг она осела. Заплакала от слабости, бессилия, безнадежности.

Какой-то звук сзади привлек ее внимание. Вроде заскрипели ворота, стукнуло деревом. Карина оглянулась, увидела, как из града выехал верховой. Может, Параксева послала кого добить ее? Всадник переехал мост и теперь скакал в ее сторону легкой рысью. И именно в этот миг что-то изменилось в мире, засиял он золотистым лучом неожиданно проступившего закатного солнца.

Карина глядела на всадника, и глаза ее расширились. Но не от страха. Просто подумалось, что ничего более прекрасного в жизни она еще не видела. Всадник не ехал – летел, плавно покачиваясь в седле. Его необыкновенно прекрасный конь скакал, словно парил, высоко неся на излете хвост. Сиял на руке всадника круглый щит, из-под опушенной мехом шапки разлетались длинные светлые волосы. Легкий, стройный, освещенный закатным солнцем, он показался Карине нереальным, сияющим, как сам Хорос, светлый и грозный.

Всадник приближался. Теперь она различала звон металла, скрип снега, видела пар, идущий от разгоряченного коня. Даже заметила, как волнуется на плечах всадника мех богатого, черно-бурой лисы полушубка. Необычный витязь, молодой, незнакомый. Сейчас он убьет ее…

Но всадник только глянул. Карина различила его яркие синие глаза под темным мехом шапки, сжатые губы на непривычно бритом лице. Он даже не замедлил шага коня. А она, то ли моля, то ли защищаясь, подняла руки, потянулась к нему.

Он проехал мимо. Карина слышала, как звенит, удаляясь, наборная сбруя лошади, как глухо скрипит снег. И поникла. Ветер набросил ей волосы на глаза.

– Боги… Род добрый… Дайте сил.

И вдруг вновь увидела его. Незнакомец возвращался к ней.

Глава 2

Еще когда Торир покидал Новгород, его предупредили о радимичах: новый князь Родим горяч нравом, шумлив, но главную силу все же имеет его мать, княгиня Параксева. И сейчас, глядя на них – сына и мать, – Торир понимал, как это верно.

Князь Родим, еще не оправившийся от хвори, кашляющий, зло ругающийся, был бы как мягкая глина в ладонях Торира. Слушая его речи, довольно улыбался:

– Вот так славно! Конечно же, по рукам!

Другое дело – княгиня-мать. Немолодая, тучная, желтолицая, казавшаяся просто восковой от облегавшего ее щеки желтого шелка, она с подозрением слушала речи пришлого варяга. А ведь он предлагал как раз то, что должно им понравиться, – поддержать воеводу новгородского Олега в походе против Дира и Аскольда Киевских.

– Разве сами не знаете, что Дир шастает по лесам свободных радимичей, как по своим охотничьим угодьям. А Олег, по сути, единственный, кто может варягов киевских присмирить.

– Верно!.. – тут же порывался встать Родим, но словно натыкался на взгляд матери и сникал, заходился кашлем.

У Параксевы взгляд тяжелый, маленькие глазки тускло блестят под набрякшими веками.

– Объясни ты нам, варяг пришлый, отчего это мы, радимичи, должны помогать Олегу? Мы племя свободное, ни с кем ряд не заключаем, но и сами никого не слушаем.

И в который раз Торир пояснял: Дир уже подмял под себя союз северян, и дреговичи из лесных болот ему дань платят, и большая часть вятичей его на полюдье пускают. Это не говоря уже о малых племенах. Дир, князь киевский, живет набегами, дружина у него отменная. Но Дир воюет, а руку его направляет Аскольд, что в Киеве на Горе сидит. Уже не один раз нападали киевские князья на радимичей и еще придут, пока не подчинят. Он же, Торир, предлагает верное дело – оповещать радимичей всякий раз, когда Дир поход против них замыслит. Вот тогда-то им на помощь от Рюрика Новгородского явится его воевода Олег. А уж с Олегом, если радимичи пойдут под его стяги, они кого хошь отобьют, а то и до самого Киева доберутся.

Вот о чем говорил посланец Рюрика в отдельном натопленном покое. Сидел на лавке у стены, Параксева же подле сына устроилась, а тот распростерся на лежанке под медвежьими шкурами. Хворь его только отпустила, слаб еще был. Княгиня Параксева сама за любимым сыном ходила, никого к нему не допуская. Только для варяга исключение сделала, да и то лишь после того, как полюбовником ее стал. Глянулся ей, вдовице, чужеземец пригожий, вот и пришла к нему ночью. Торир принял ее, понимая, что иначе властную бабу не уломать. Но хоть княгиня и дозволила ему встретиться с сыном, однако воли особой не давала.

– У нас, мил человек, – говорила, – есть такая присказка: от добра – добра не жди. Вот ты и поясни, какая нам выгода Дира Олегу Рюрикову предпочесть? Дир окрестные племена под себя подмял, а Рюрик разве не то же делает? Где, спрашивается, вольные старшины веси? Где князья полочан? Где чудь свободная[41]41
  Весь, полочане, чудины – финно-угорские и славянские племена, обитавшие на севере.


[Закрыть]? Все под варягом оказались. Потому что в этом вся ваша порода варяжская – власть над другими брать. Но Дира Кровавого мы хоть знаем, воевать с ним научились. Другое дело Рюрик. Неведом он нам, а неведомое всегда опасно.

– Одно ты только забываешь, княгинюшка, – вальяжно раскинувшись на лавке, заметил Торир. – Рюрик от вас далеко на севере, а Аскольд – вон, под самым боком. Про Рюрика же скажу: у него одна цель – наказать своих ратников Аскольда с Диром, которые обманом у него увели часть войска, говоря, что на Царьград пойдут, а сами, на силу Рюрика опираясь, власти у киевлян добились. Теперь тому же Рюрику условия выставляют да мешают новгородским судам на юг плыть.

Голос у Торира низкий, с рычинкой, даром, что лицо у самого пригожее, как у отрока юного. А имя старшего киевского князя он произносил по-местному – Аскольд, не Оскальд, как раньше называли. И всякий раз словно облачко набегало на чело, синие глаза вспыхивали, когда выговаривал это – Аскольд. Параксева то уловила, скривила в усмешке рот.

– Ох и не любишь ты русов из Киева, варяг, ох и не любишь.

И все же Параксева сомневалась. А вот Родим ерзал под шкурами, на мать едва ли не гневно поглядывал. Но молчал. Отца родного погубить не побоялся, а матери и слова поперек не скажет.

Но тут в дверях показался кметь, сказал что-то княгине негромко, и та вышла. И Торир сразу же подсел к Родиму, стал говорить, что, мол, чего это ты, князь, все матери потакаешь, мол, сговоримся по-мужски, а там и пойдем, покажем удаль молодецкую, погоним Дира. И добился-таки своего, дал обет Родим. И какой обет – клинок у огня поцеловал, что не обманет. У славян эта клятва священной почитается – огонь Сварожич ее видел, булат каленый от Перуна принял. И как же это удачно, что Параксеву отвлекли.

Чтобы княгиня ничего не заподозрила, Торир тут же сменил тему. Стал рассказывать о делах новгородских. О том, что Рюрик в последнее время все чаше прихварывать стал и всеми делами заправляет его воевода Олег. Олег – он сам волхв. Перуна, покровителя воинов, над другими богами поставил и сам жрецом его сделался. Вещим зовут Олега, так как сила ему от богов дана. И чтобы сохранить ее, не разменивать понапрасну Олег, даже от брака отказался, посвятив себя Громовержцу, ибо ведомо, что ничто так вещую силу не отнимает, как женщины и семейные дела.

Родим слушал внимательно. Сам-то он до баб был страсть как охоч. Даже поделился с Ториром, как приглянулась ему меньшица отца, вот он и взял ее после родителя. Кариной ее звали, красивая, как сама Заря-Заряница. Вот только с норовом девка оказалась, обиделась да ушла. Но ништо, как сойдут снега, он велит отыскать ее да назад привести.

Тут Родим неожиданно осекся. Торир оглянулся, а Параксева уже рядом стоит, слушает. И как сумела подойти так тихо, что и половица не скрипнула? Чем-то взволнована была, на сына глянула хмуро, но вдруг засуетилась, стала его обхаживать, а варягу велела идти, дескать, устал князь.

Торир вышел. Что ж, задуманное сделано, а провести еще ночь в Елани – храни боги. Притомила его ненасытной страстью стареющая Параксева, да и дела торопили. Поэтому варяг сразу отправился на конюшню, стал седлать верного Малагу. Конь у него был редкостный: легкий, стройный, выносливый, – такие на вес серебра ценились. И масть у Малаги особая, игреневая – по темно-бурому фону рассыпаны светлые яблоки пятен, грива и хвост почти белые.

Торир уже выводил коня, когда увидел Параксеву.

– Никак в путь собрался, Торирко? Пошто к ночи едешь? Вот с утречка бы, по солнышку и тронулся.

Но Торир отказался. Говорил, что и так загостился в Елани, дела кличут.

– Что же, езжай, – молвила княгиня. – У тебя ведь путь дальний, до самого Киева. Думаешь, сможешь при князьях-то устроиться? Опасное ты задумал, Торирко. Но совета доброго послушай: от скакуна своего отделайся. Одинокий путник ни для кого неприметен, а вот конь твой всякому в глаза бросится. Знатный у тебя конь, впору самому кагану хазарскому на таком ездить. Вот и полетит легкокрылая молва, что ездит по лесам пришелец неведомый на коне ярком, пятнистом. Так весть и до самого Аскольда Киевского дойти может. И уж он-то призадумается, не прост он, знай. А что про тебя дознается – не сомневайся. Он потому и Киев за собой смог удержать, что умом боги его не обидели.

Торир задумчиво погладил крутую холку жеребца. То, что княгиня сказывала, верно. Да только варягу еще нужен был Малага. Для чего – Параксеве то знать ненадобно. Поэтому, простившись как можно приветливей, Торир вскочил в седло и поспешил в распахнутые ворота.

Снаружи обдало ветром. Торир поплотнее запахнулся в полушубок, сжал коленями бока коня. Малага так и пошел легкой рысью, полетел. Торир думал о своем. Ему около Елани еще надо было посетить капище Перуна, поговорить с местными волхвами, знак посланца показать. По всем необъятным просторам, от варяжских морей до хазарских степей, прячутся в лесах такие капища-урочища волхвов-перунников. Хотя «прячутся» не то слово. Знают о них люди, сходятся с подношениями, молят сурового Громовержца. В одних местах, таких как Новгород, Перуну поклоняются с особым почетом, в других более чтят иных богов, того же Рода, Даждьбога плодородного, Сварога кузнечного. Однако у перунников связь между собой лучше налажена. Главное, слово заветное знать – и волхвы примут того, кто так же посланцем Громовержца окажется, выслушают.

Торира отвлекла от мыслей попавшаяся на глаза нищенка. Стояла на пути, руки умоляюще подняла. Нищие попрошайки обычно раздражали Торира. Их всегда много, всем не поможешь. А эта… Ведь девчонка совсем. И хорошенькая, одна грива черных волос чего стоит. Что же она мыкается по свету, такой красотке разве трудно покровителя найти? Но если нет ума – погибай.

И, пришпорив Малагу, Торир пронесся мимо.

Варяг уже одолел подъем к лесу, когда его внимание привлек след на снегу. Торир попридержал коня. Тому, кто таится, не грех и на любую мелочь обратить внимание. Тут же совсем недавно что-то волокли. След уводил под нависшие ветви елей. Варяг спешился, пошел по следу и, отодвинув ветви, увидел в укрытии человека на волокушах. Видать, тот некогда пострадал от нападения, на лице, на глазах, повязка, побуревшая от крови. Варяг сразу определил, что незнакомец уже умер, даже иней проступил на скулах. А ведь кто-то тащил его, схоронил тут, надеясь помочь. Видны были следы, уводившие от волокуш в сторону Елани, к людям.

И тут Торир понял. Та девка-нищенка притащила за собой раненого. Тот был не мелкий мужик, тяжеловато было ей волочь такого, да еще по холоду и глубокому снегу. Кем приходился ей сей мертвец – муж ли, отец, друг случайный? Но просчиталась девушка. Не спасла, мертвым приволокла в негостеприимную Елань. Да и саму ее не приняли. Погибнет теперь, разве редко нищие у самого жилья погибают. И все же… Нет, женщина, так самоотверженно спасавшая близкого, заслуживает, чтобы ей помогли.

Торир вернулся к коню, рывком вскочил в седло и поскакал назад.

Девка еще сидела на снегу, опустив голову, в черных ее волосах заледенел снег. На подъехавшего всадника глянула безучастно, лишь когда он остановился и наклонился в седле, ее глаза изумленно расширились.

Торир склонился, протянул руку.

– Ну, не мешкай. С собой возьму.

Она повиновалась, поставила ногу в обмотках на стремя, схватилась за сильное запястье. Он легко поднял ее, усадил перед собой. От него исходило тепло, а девушка озябла. Ветхие шкуры едва прикрывали ее, вокруг шеи какое-то тряпье было намотано.

Когда въехали в лес, она заволновалась, заерзала на коне.

– Не могу уехать с тобой. Дядька со мной раненый.

– Нет более твоего дядьки, девица. Тело лежит, а душа уже в светлый Ирий унеслась. Так что оставь его.

Она молчала. Через какое-то время Торир понял, что она плачет.

– Не погребен ведь, – всхлипывала девушка. – Душа его не успокоится.

– Ну хочешь, я оставлю тебя? Вернешься к нему, но учти – ждать не стану.

Она удрученно молчала. Только голова еще больше поникла.

– Ты долго его тащила?

– Долго. Терпеи мы, из Мокошиной Пяди.

Ториру это ни о чем не говорило. Но, порасспросив, понял, что селище ее где-то на границе трех больших племенных союзов находилось – радимичей, голяди и вятичей. Значит, и впрямь немалый путь проделала.

– Вот что, девка, успокойся. Ты столько для родича своего сделала, что душа его не станет на тебя обиду держать.

А про себя подумал: мне-то она зачем? Что с негаданной попутчицей делать стану? Но раз уж подобрал, не бросать же теперь? И, чтобы как-то успокоить ее, сказал, что едет на капище к волхвам-перунникам и там попросит, чтобы погребли ее родича.