Текст книги "Чужак"

Глава 3

Они ехали и день, и второй, и третий. Заснеженный лес подтаивал, опадали с мохнатых лап елей пласты тяжелого сырого снега, однако к ночи все еще сильно подмораживало, холод пробирал. Хорошо, если на заимку в чаще выходили, а то пришлось и заночевать прямо на снегу, на нарезанных еловых лапах, но в объятиях друг друга и возле костерка. Выспались нормально.

Но постепенно глушь отступала. Стали попадаться селища, где было уже не так безлюдно. И все же пришлых приняли с опаской, мужики с рогатинами вышли, хотя потом заулыбались, узнав Карину. Мир племени радимичей был замкнут, каждый род, каждое селение жили своим укладом. И все же о том, что Дир киевский шастает по округе, знали, как и слыхали, что он селища разоряет. Но говорили об этом хоть и с опаской, но и в чем-то беспечно: дескать чужая беда – не своя. Да и как было горевать, если волхвы уже время Масленицы объявили, надо было выскребать по сусекам остатки муки, печь круглые, как солнце, блины, угощать путников. Ведь не отгуляешь как надо Масленицу – боги могут и не послать урожай. Таков обычай, этому надо следовать.

А еще Торир наслушался славословия своей спутнице! Даже поглядывал на нее удивленно, гадая, почему Карина теперь не оставит его, не приживется у своих? Неужто его рабой быть слаще, чем почитаемой у соплеменников? Может, преследований Параксевы опасается? Или преследований Родима, о котором многие ее спрашивали? Или… Ему сладко становилось при мысли, что с ним не хочет расставаться. Но было еще нечто, что уяснил варяг: Карина и впрямь была ему подходящей проводницей. Она не хуже заправского охотника не столько знала дорогу, сколько определяла направление по солнцу, по звездам, лишь порой отталкиваясь от каких-то знакомых примет: то некогда виденный, схожий с лешаком пень узрит, то елочку смешную, то вдруг появится домовина на шесте, трухлявая, давно забытая родичами. Полезная баба оказалась. Так, огибая чащи и буреломы, они однажды выехали к очередному селению. И тут с Ториром случилось то, что порой накатывало. Вроде и все спокойно было, тихо, темнели за заледенелым длинным озером хатки радимические, а его беспокойство сильное наполнило. Чуял – беда там. И замер, сделав знак и спутнице притихнуть.

Карина смотрела на него, ни о чем не спрашивая. Она вообще была недокучлива – это он тоже отметил. Торир же ощущал… узнавал это захватившее душу чувство. Вернее, предчувствие, точнее – уверенность. Еще непонятное, оно упреждало об опасности. Дар богов – как пояснили некогда воспитавшие его волхвы. Если бы он остался с ними, служители научили бы его управлять этим чувством, видеть опасность, даже предотвращать ее. Но на это ушли бы годы, а он не мог тратить на это жизнь. И он ушел от волхвов, почти бежал.

Но сейчас было не до воспоминаний. Торир приглядывался в темневшие на дальнем краю озера постройки.

– Что там?

– Село. Люди живут.

– Нет там больше людей, – процедил он сквозь зубы.

Спешился, бабу снял с коня, и вместе они долго вслушивались, хоронясь за деревьями, пока не убедились, что вокруг тихо. Только тогда решились подъехать. Огляделись… И Торир пожалел, что не оставил Карину обождать в стороне. Не надо такое бабе видеть.

– Боги пресветлые!.. – только выдохнула она, расширив глаза от ужаса.

Глядела на еще дымящиеся груды бревен, на торчавшие остатки обугленных балок, обгорелые остовы печей. А ведь недавно она уже видела нечто подобное. В Мокошиной Пяди… И узнавала эту смесь запахов гари и тошнотворной окровавленной плоти, паленого мяса. С мертвых тел лениво поднималось воронье, иногда птицы даже не улетали, а лениво отпрыгивали в сторону – отяжелевшие, сытые. Под копытами Малаги хрустели головешки, обгорелые косточки. Конь нервно фыркал от множества запахов смерти.

– Дир это сделал, – вдруг как-то спокойно молвила Карина. – Его выродки, не боясь греха, оставляют тела непогребенными. А селище они покинули совсем недавно: трупы достались только воронью, зверь лесной еще не пировал.

Торир удивленно выгнул брови. Ишь ты… Другая отупела бы от увиденного, эта же еще рассуждает. Хотя, как рассказывала, ей это зрелище уже знакомо… Что ж, человек тот же зверь – быстро к крови привыкает.

И тут Торир насторожился, уловив в стороне приближающийся шум. Вот уж напасть! Ведь не должен был подъезжать сюда, не подумав, как будет отступать. Теперь же они с Кариной находились близ уходящего вверх лесного склона, откуда и долетали звуки – отдаленные голоса, топот копыт, звон металла. Сверху их наверняка уже заметили, а отступить им некуда, позади озеро, а до леса открытое пространство. Что ж…

– Вот что, Карина, схоронись-ка быстренько.

Она тут же юркнула за обгорелый остов избы, затаилась. Выглядывая, видела, как Торир застыл возле уводящей к верхним зарослям тропы, достал из-за спины меч, но не расчехлил его, а, положив поперек луки седла, ждал.

Торир уже определил по звуку, что ехавших не много. Как все обернется, еще не знал, но одно понимал – те, кто увидят его, не должны выжить. Ну, помогай боги – все, сколько ни есть.

Спускавшиеся по тропе, завидев одинокого всадника в дорогом черно-буром полушубке, не замедлили хода коней. Все были воины не из последних – тут не ошибешься. В седле держатся умело, правят коленями, оставляя руки свободными для оружия. Все крепкие мужи в доспехах из кожи с бляшками, на головах высокие островерхие шлемы. Кони у них крепкие, длинногривые, седла с высокими луками. По всему видать, не из лесных радимичей будут, а из тех, кто войной да набегами промышляет.

– Опаньки! – только и молвил первый из них, рослый, с рубцом от шрама поперек бородатого лица. – Кто таков будешь, боярин?

Торир не отвечал, оглядывал их так, что воины вмиг поняли – не столковаться им с чужаком. Оно и понятно, только робкий встречает ласково там, где трупы и гарь. И все же он один.

Воины переглянулись. Первый, с рубцом шрама через щеку, сказал весело:

– Богат, видно, боярин. Шуба-то у него – лиса серебристая. И конь прямо княжий, да и меч в знатных ножнах. Не зря, видимо, мы возвращались.

Но уже поняли, что ожидавший всадник не прост. Не боится, выжидает. Щека воина со шрамом дернулась, когда он заметил, как умело чужак прикрылся щитом, рывком сбросил с клинка ножны. Но хоть и держится как опытный воин, но глаза у чужака молодые – глаза молокососа. Где уж ему устоять перед кметями, обучавшимися в самом Киеве. И воин с рубцом пришпорил коня. Выхватил шипастую булаву, гукнул воинственно, налетел, наскочил.

Выглядывая из своего укрытия, Карина только ахнула, когда Торир поймал удар булавы на щит, сам же с места в карьер рванул мимо, обогнул рубцеватого, а следующего из кметей словно прошил на ходу мечом. Тот только и успел глаза выпучить, как стал заваливаться. Когда варяг сумел задеть третьего, Карина и не увидела толком. Заметила, что Торир отбивался сразу от двух насевших врагов, а первый, рубцеватый, занеся булаву, хотел было сзади наскочить, но лошадь под ним оступилась, едва не рухнув на скользком снегу. Справляясь с ней, рубцеватый неожиданно обнаружил выглядывавшую из-за бревен девушку. Видимо, что-то понял и повернул к ней. Карина видела его красное, в шрамах, лицо, белые от люти глаза. И кинулась прочь. Металась среди остовов горелых изб, а он догонял, кружил следом.

Убегая, Карина взобралась по еще теплым бревнам на осевшую избу и там неожиданно увидела, что одним концом бревно сруба зависло над проходом, а другим держится как раз там, куда подъезжает враг. Девушка со всей силы прыгнула на конец зависшего бревна, обгорелая древесина поднялась как раз перед мордой коня, но не успел он проехать, как Карина соскочила и бревно опустилось, сбив воина и стукнув по его лошади. Конь рванулся, заржал, а киевлянин свалился на землю. Карина не видела, насколько сильным получился удар, кинулась прочь, побежала к лесу, стремясь укрыться. Однако поняв, что ее не преследуют, оглянулась, волнуясь за Торира.

Он отбивался, но отступал. Кмети рубились мастерски, булатные клинки мечей так и мелькали в воздухе, грохотали, кони ржали, кружа на месте. Пятнистый Малага очень помогал хозяину, кусая и лягая лошадей противников. Вот Торир поймал на клинок меч очередного неприятеля, отбил, развернулся стремительно, как раз вовремя, чтобы принять на щит удар насевшего с другой стороны. И резким выпадом достал нападавшего, попав под его поднятой рукой в подмышку, где на куртке не было железных блях. Воин пронзительно закричал и осел, повиснув на мече варяга, так что тот не мог сразу освободить оружие. Рука Торира невольно опустилась, а оставшийся противник, не теряя времени, уже подскакивал. Торир подставил щит, но нападавший был очень силен – от щита Торира летели щепы, он рассыпался едва ли не до умбона. И опять хозяину помог Малага – взвился, ударив копытом лошадь наседавшего, раскроил ей до крови плечо. Она рванулась прочь, не слушаясь шпор и поводьев. Торир тем временем успел освободить руку с мечом, обернулся.

Карина глядела не отрываясь. И страх, и тихая паника, и восхищение удерживали ее на месте. Вот эти двое вновь схлестнулись, застучал булат. И тут она заметила, как оглушенный ею ранее воин со шрамом, очнувшись, появился из-за черного сруба. Ее вроде и не заметил, спешил к сражающимся, на ходу вынимая из-за голенища сапога длинный нож. Торир не видел его. Карина закричала, однако он не услышал. И тогда она кинулась вперед, на ходу схватила горсть снега, слепила снежок. Бросила, когда рубцеватый уже занес руку для броска, но снежок ослепил его, и удар вышел неточным.

Торир заметил нож, только когда тот просвистел мимо уха. Почти машинально отклонился в сторону. Противник тут же воспользовался этим, ударил наискосок, но только срезал на плече варяга мех дорогого полушубка, звякнув по надетой под ним кольчуге. Торир только охнул от сильного удара. И похолодел, заслышав сзади крик Карины. Дальнейшее произошло мгновенно. Торир швырнул в лицо наседавшему остатки щита и, перехватив меч обеими руками, резко ударил наотмашь. Всадник не успел заслониться, и острие меча варяга рассекло его лицо до самых складок кольчужной бармицы[49]49
  Бармица – кольчужная сетка, крепящаяся к шлему, ниспадающая сзади, но часто застегивающаяся под горлом, чтобы уберечь шею.


[Закрыть]. Брызнула кровь, но воин еще какое-то время удерживался в седле, откинувшись на луку. Потом его тело от толчка лошади свалилось на грязный снег. Но Торир уже не видел этого. Стремительно развернув Малагу, он поскакал туда, где с криком убегала от настигавшего ее воина Карина.

Рубцеватый сразу почувствовал приближающегося сзади врага и, лишь на миг оглянувшись, сделал стремительный рывок в сторону. Вокруг с ржанием метались кони его павших товарищей, и он попытался поймать одного из них за повод. Тщетно. Испуганная коняга шарахнулась. А он, больше не тратя на это времени и понимая, что не устоит против конника, побежал прочь, заметался среди сожженных изб, рассчитывая схорониться там или же, улучив момент, сбежать. Лес-то вон, совсем близко.

Он носился среди обгорелых срубов, топтался по телам. Топот копыт всадника раздавался то справа, то слева. Рубцеватый пролезал под нависшими бревнами, прятался за срубы. И вдруг заметил, что выскочивший из-за очередного остова избы игреневый был уже без всадника. Где же враг? Сзади послышался легкий шорох. Рубцеватый еще успел повернуться, успел отпрыгнуть в сторону, но лютый незнакомец уже наскочил на него. И рубцеватый не сдержал невольного крика. Споткнувшись о чье-то полуобгорелое тело, он упал, стал отползать, опираясь на локти, снизу вверх глядя на приближавшегося с мечом противника. В панике схватил тельце мертвого ребенка, прикрываясь им, как щитом.

– Пощади, витязь. Я признаю твою силу. Пощади!.. Стану служить тебе верой и правдой.

Незнакомец вроде помедлил, глядя светло-голубыми глазами. А сам вслушивался в говор рубцеватого. Этот полузабытый полянский говор с глухими интонациями и мягкой певучестью. У Торира словно что-то кольнуло внутри. Полянин. Но он спросил твердо, как рыкнул:

– Зачем жжете села радимичей в праздник?

– Дир велел. Я же только служу. Он велит – мы исполняем.

– И гнева богов не боитесь?

– А что? В Киеве на Горе волхвы все замолят.

Торир помолчал, и у воина появилась слабая надежда. Заговорил, чуть заикаясь со страху:

– По-послушай, витязь, это не про-просто набег. Так Дир подчиняет своей в-воле посадника из Копыси. Град не с-смог сразу взять, вот и пообещал, что сожжет всю округу и мертвыми телами забросает град радимичей. И сегодня посадник Судислав смирился. Мир у них отныне, витязь, слышишь, мир. Судислав даже пировать князя в град пустил. Ведь Масленица как-никак. А ежели пощадишь меня, сам тебя к князю Диру проведу, представлю как богатыря. А там и поедим масленичных блинов на пиру у посадника копыського.

Теперь он уже не заикался, в голосе появилась даже некая гордость. И, видя, что незнакомец молчит, рубцеватый начал подниматься.

Лицо Торира оставалось спокойным, когда он быстро взмахнул мечом, нанося удар.

Карина услышала мерзкий хруст. Потом стало тихо. Она медленно обошла обгорелый сруб, подошла ближе. Торир как-то отрешенно стоял над врагом. Потом вытер клинок о его труп.

Девушка кинулась к варягу.

– Торша!

Он быстро повернулся, обнял ее. Она еще дрожала.

– Как я боялась за тебя, как боялась…

– А я за тебя.

Он стал быстро целовать ее, улыбаясь, убирал с ее лица пряди волос.

– А все же лихо два таких труса разделались с обученными киевскими кметями. Но на будущее учти, Каринка, – если я в схватке, ты должна держаться подалее.

Он пошел туда, где лежали ножны его меча. Карина шла следом, ворча сквозь счастливые слезы:

– Как же! Справился бы ты без меня.

Он засмеялся. Вновь поцеловал ее, поправил сползший на плечи плат. Она же смотрела на кровь на его плече, видела, как побурели, слипшись ворсинки меха полушубка.

– Перевязать тебя надо, Торша.

– Потом. Сейчас уходить нужно. Не ровен час, еще кто нагрянет. А меня знать в лицо не должны.

Может, он и сказал лишнее, но сейчас не заметил этого. Велел ей ловить разбежавшихся лошадей. Решено было взять их с собой, ибо эти кони были не просто добычей – важно, чтобы никто не нашел лошадей и не дознался до срока о случившемся. Карина взлезла на одну из них, глядя, как Торир похлопывает верного игреневого, говорит ему что-то негромко, словно хвалит.

Они поехали по следу, оставленному людьми Дира. По пути Торир велел рассказать о посаднике Судиславе из Копыси.

Карина хорошо знала посадника. В округе называли Судислава князем, но у радимичей князьями считались лишь те, кто дружины водил. Немало таких князьков под выборным главой Боригором имели свои дружины, но только Боригора величали главой-глав, князем радимичей. Родим захватил его место силой, и на ближайшей сходке князей и воев[50]50
  Вой – простой ратник в дружине, воин-пехотинец.


[Закрыть] предстоит еще подтвердить это. Но на этой сходке Судислава не будет, так как он не князь по сути, а правит самым богатым городом радимичей – Копысью торговой. Вот и разбогател на торговле и пошлинах настолько, что князья-воеводы при нем нищими кажутся. Однако, видать, не тому князья племенные град доверили, раз пошел он на сговор с Диром Кровавым. Ведь для Дира взять под свою руку Копысь – значит расширить власть Киева. Судиславу все равно, кому служить – полянам или своим князьям. У него сейчас одно на уме: скоро Днепр вскроется, не воевать, торговать время придет.

Торир слушал и молчал, становясь все задумчивее.

Как обычно бывает при подъезде к большому граду, вокруг лежали заселенные земли, все чаще стали попадаться селища. Да не разоренные – отовсюду слышался веселый гомон, какой и должен сопутствовать Масленице. О том, что в полудне пути отсюда лежат трупы соплеменников, здесь то ли не ведали, то ли не думали, не желая портить светлый праздник. Ведь не отгуляешь как следует Масленицу – боги могут разгневаться, не послать урожай. А без урожая – не жить.

Град они увидели от опушки леса. Высился он над ледяным Днепром, выделяясь чернотой осмоленных частоколов и высокими бревенчатыми срубами. Пожелай Дир взять его осадой – долго бы провозился. Но Копысь уже признала его, и теперь здесь, как и положено, тоже веселились. Ворота градские стояли настежь, через рвы мосты перекинуты. А люд за градские стены вышел, на широком заснеженном пространстве кругом происходило буйное веселье. Горели соломенные чучела Морены-Зимы, вокруг вела хоровод молодежь, с пригорков запускали зажженные колеса, катались на санях – кто в запряженных тройках, кто, подняв оглобли, съезжал с накатанных ледяных склонов. Даже сюда, на опушку леса, долетали звуки бубнов и гудков, слышалось многоголосое пение.

Карина невольно улыбнулась. Но, взглянув на Торира, замерла. Лицо варяга было недобрым, голубые глаза зло прищурены, рот жестко сжат. И ей даже страшно сделалось. Кругом мир, веселье, но у нее словно появилось предчувствие, что теперь, когда она привела сюда чужака, всему этому настанет конец.

Вообще-то она понимала, чем вызвано его озлобление. Уж слишком много среди веселящейся толпы было людей в воинском облачении.

– Дировы псы, – процедил сквозь зубы варяг. – И эти с ними… Веселятся с погубителями своих же сородичей.

– Но Масленица же. Так положено весну встречать.

Он не понимал ее объяснения. Да и ей оно не казалось убедительным. Она тоже ненавидела Дира и его свору, тоже была пострадавшей. А Копысь… Может, в этом веселии было облегчение оттого, что все кончилось миром?

– Где капище Перуна? – спросил Торир.

И когда она указала, тут же стал отъезжать, ведя в поводу трофейных коней. Карина было пристроилась следом, но он раздраженно велел ей идти к своим.

– Бросаешь меня? – ахнула девушка.

Еще сегодня они вместе отбивались от чужаков, он был рад, что она осталась цела, и вот же… гонит… И вмиг слезы набежали. Но Торира они не тронули.

– Мы приехали, куда были должны. А теперь отправляйся к Судиславу. Примет, не прогонит. А понадобишься – я весточку пришлю.

– А если все же прогонит?

Он все больше смотрел в сторону капища. На спутницу оглянулся почти сердито.

– Экая недогадливая. Сделай так, чтоб принял.

Карина какое-то время оставалась на месте. Вот и случилось то, чего она так страшилась. И если что-то и придало ей сил, так это слова Торира о том, что он пришлет весточку. На это вся и надежда. Ведь не может же он отказаться от нее после всего, что было меж ними. Ведь как ласкал ее, как ублажал… Как испугался за нее, когда защищал.

«Я только раба для него», – напомнила себе Карина. И светлый день словно померк.

Но не век же оставаться тут. И Карина, поудобнее перехватив повод, поехала по склону горы к граду. По пути ей предстояло миновать открытое пространство, где шло гуляние. Пронеслись мимо сани с хохочущей молодежью. Лоточники окликали всадницу в добротном кожушке, предлагая купить угощение. От вращаемой на костре туши пахнуло ароматом мяса. Скакали скоморохи, дети играли в снежки, дымно горели огромные осмоленные чучела.

– Поберегись!

Карина еле успела попридержать лошадку, когда со склона горы мимо пронеслись сани с поднятыми оглоблями. В санях визжали девки, смеялись и орали мужики. Женщины были по большей части местные, в вышитых по традициям радимичей кожушках, в пестрых головных шалях, а вот развлекали их в основном, судя по одежде и доспехам, воины пришлые. Кого целовали в санях, кого лапали. Но тут, на развороте, сани стали крениться и опрокинулись набок. Образовалась куча мала, замелькали подолы, сапожки, валенки, а где и голые ляжки в ворохе юбок. Шум, хохот, визг. Какой-то рыжий воин в богатой кольчуге подмял под себя девку, шлепнул по оголившейся ноге.

Лошадка Карины заволновалась среди шума, и всаднице пришлось приложить усилие, усмиряя ее. А вокруг опять плясали, гудели рожки, прямо на поводья лошади наскакивали скоморохи в пестром тряпье, звенели бубенцами, зазывали:

– Куда едешь, красна девица? Погуляй с нами, спляши по-масленичному, порадуйся окончанию зимы надоевшей!

Чтобы ее не узнали, Карина ехала, опустив голову, до самого носа закутавшись в плат. Хотя среди бела дня, да еще в толпе наверняка нашлись те, кто узнал. Карина даже расслышала, как кто-то спросил, что тут молодая вдова Боригора делает? Но на него сразу зашикали, чтоб молчал. Однако ее успели приметить. И когда она подъехала к мосту у градских ворот, Карину уже поджидали стражи.

Она узнала местного выборного десятника Давило, коренастого, с сивой бородой, в длинном кольчатом доспехе. Он сразу подошел, взял лошадь под уздцы. И первое, что спросил – когда же Родим прибудет с ратью? А как услышал, что захворал Родим, только рукой махнул обреченно.

– А у нас вишь, что тут. Гм. Гости на Масленицу пожаловали, мать их так перетак.

Голос был злой. Карина пригляделась к Давило, к воям его. Поняла – не все ладно в Копыси, несмотря на веселье. И видать, многим не по нутру, что поляне гуляют тут, щиплют их девок, что праздновать приходится с теми, кто сильнее.

– К Судиславу веди! – приказала Карина.

За оградой даже в холодном сыром воздухе сразу ощутился смрад отхожих мест, хлевов, свинарников. Цвета вокруг – буро-серые, грязно-рыжие, все дерево темное, смола, слякотный снег, на сугробах темные пятна золы. Избы, как и принято у радимичей, построены внутри частокола по кругу, между ними узкие проходы, не шире, чем для проезда телеги. Прямого пути нет, все между постройками петлять приходилось. Избы стоят одноверхие, длинные, с похожими на скирды кровлями. Из-под стрех сквозь волоковые оконца вьются струйки дыма – топят по-черному.

В центре Копыси, где располагалась вечевая площадь, стоял двор-терем посадника, единственное двухъярусное строение града. Его окружали дворы с постройками, с резными кровлями, петушками на скатах крыш. По центру довольно обширная гридница для пиров-сходок, от нее галереи-гульбища на резных подпорах отходят. Двор перед строениями от снега вычищен, песочком присыпан.

Сам посадник стоял перед крыльцом в окружении копыських нарочитых мужей, с ними было и несколько пришлых. Судислав – маленький, круглый, как бочонок, выпирающий живот топорщится под длинной шубой, крытой узорчатым сукном. Стоял подбоченясь, задрав пегую бороду, поглядывал снизу вверх на высоченного варяга.

Карина тоже поглядела на чужого, и даже сердце екнуло – не сам ли это Дир Киевский? Уж так надменен, так держится! Кольчуга на нем длинная под распахнутой накидкой из белых шкур, на груди золоченая круглая бляха. Из-под высокого шлема на плечи спадают светлые, почти сливающиеся с меховым оплечьем волосы. Подбородок выбрит, а вдоль рта стекают длинные белые усы. Само лицо словно выдублено ветрами. А глаза – один светлый, почти белый, а другой перетянут черной повязкой.

Почуяв во дворе движение, незнакомец оглянулся. Но, увидев, что кмети просто красивую бабу привезли, не проявил интереса. Зато Судислав сразу узнал Крину. Застыл на полуслове, не сводя глаз. Конечно, он всегда к красивой меньшице князя внимание проявлял, поглядывал масляно. Но тут вдруг так стушевался, что одноглазый варяг вновь оглянулся. Осмотрел более придирчиво.

– Что, тебе привезли девицу?

По-славянски он говорил с заметным иноземным выговором.

– Нет. То есть да. То есть нет. Это, сударь Ульв, родичка моя. Видать, на блины масленичные из голодных лесов прибыла.

А ведь почти не соврал. Карина могла считаться его родней, так как посадник Копыси был женат на старшей дочери Боригора. И сейчас, видя, как варяг Ульв смотрит на гостью, Судислав засуетился, стал звать жену, чтобы встретила родственницу, приняла, как полагается.

Жена посадника, падчерица Карины, сразу поняла, что гостью следует поскорее увести. Они вообще-то с юной мачехой ладили, хотя обычно у Карины не больно получалось с бабами дружить. И о чем говорить с ними, не знала, да и недолюбливали ее местные бабы: то ли завидовали, то ли чувствовали ее превосходство. Падчерица же, хоть и старше была, и красавицей никогда не считалась, но от богов получила нрав добрый, незлобивый.

Жена посадника носила княжеское имя – Ясномира. От постоянных родов она раздалась и рано постарела, но хозяйкой в тереме Судислава была прекрасной. Сейчас сразу провела нежданную гостью в уютную, обвешанную рушниками горницу, кликнула сенных девок, велев баньку Карине истопить, блинами последней выпечки угостить.

– А когда отдохнешь, Каринушка, мы и поговорим маленько.

Карина почти забыла, как это хорошо – быть женщиной княжьего рода, богатой, нарочитой, когда все сбиваются с ног, желая тебе угодить. И так приятно было после долгого пути ощутить заботу о себе. Девки-прислужницы в бане ее пропарили на семи травах, вымыли, волосы ей расчесали, шепчась восхищенно – ох, до чего же роскошная грива у гостьи, черна как сажа, шелковистая, длинная. Только одна осмелилась спросить, отчего Карина не обрезала, как полагается вдове, косы после смерти мужа. Но на нее зашикали, боясь разгневать гостью хозяев.

Карину богато одели – в рубаху из тонкого браного полотна[51]51
  Браное полотно – материя с рельефно вытканным узором, в тон ткани или цветным.


[Закрыть], поверх нее длинное платье-ферязь[52]52
  Ферязь – старинное женское платье, застегивавшееся от горла до подола на множество пуговиц.


[Закрыть] из светлой шерсти с расшитым золотисто-коричневыми узорами подолом. Волосы заплели и уложили на голове короной. Все гадали, надевать ли бабью кику высокую или вдове только плат полагается. Карине они надоели, и она отослала их, оставшись с непокрытой головой. Но когда немного позже зашла Ясномира и увидела, что Карина сидит простоволосая, как девушка незамужняя, то поглядела укоризненно. Ну ладно, не срезала Карина косу после Боригора, это можно пояснить, раз сразу Родимовой стала. Однако раз голову не хочет покрывать, значит, незамужней себя считает, дает понять, что нового хозяина приманить хочет. А ведь о пристрастии Судислава к Карине и прежде в Копыси поговаривали.

– Нельзя тебе простоволосой, – негромко, почти умоляюще молвила Ясномира. – Девки мои заприметили – непраздна ты. По обычаю, не имеешь права красоваться, пока не разрешишься от бремени.

Карина резко повернулась.

– Неужто уже так заметно?

Ясномира улыбнулась. Не понимала, отчего гостья хмурится. Разве для женщины не самое большое счастье вынашивать и рожать детей? Но Карина только грустнела. Знала, что этим гневит прародителя Рода, но не любила посланное им дитя. Невесть чье…

И о другом заговорила. Она все о Торире думала, поэтому первым делом спросила, как восприняли волхвы с соседнего капища Перуна, что Копысь Диру отдана?

– А как им это принять? Затаились. Их дело сейчас молить, чтоб Громовержец урожай послал, напоил вовремя землю дождем-грозой. Но то, что на Масленицу в град никто из них не пришел, – недобрый знак.

Посадник Судислав навестил родичку ближе к вечеру. Вошел – толстый, лысый, сопящий. Сел враскорячку на лавку. Живот над поясом свесился, как тесто на опаре. Карина смотрела на него молча, но так, как молчать умела только она. Как княгиня. И посадник заерзал на лавке. Оправдываться начал:

– Ну что я мог, Карина? Дир вон окрестные села грабил, говоря, что прекратит разбой только после того, как я этот край под руку его отдам, в град впущу. И каждый день, приходя после набега, клал под стенами Копыси тела сородичей-градцев. Вой и плач стояли в Копыси. А ведь Масленица уже настала. Надо было весну встречать. И я… Все мы порешили – быть нам под Диром. Родим-то где? Сгубил Боригора, который умел воевать, остальные же воеводы-князья каждый о своем роде только и пекутся. А у меня весенние торги на носу, надо о них думать. Эх! Вот и пируем вместе теперь, празднуем.

Он говорил, а сам подсел и все норовил ладонь на колено ей положить. Карина его пухлую руку отталкивала. Слушала долетавший извне шум: разудалое пение, скоморошьи прибаутки, смех. Судислав тоже прислушался. Даже засмеялся. Брюхо его так и заходило ходуном. И опять к Карине придвинулся. Пахло от него пивом и луком.

– Слышь, Каринка, как только эти, – мотнул бородой в сторону, – как отбудут они, я тебя женой своей сделаю, по всем правилам, при всем народе над текущей водой поведу. Ясномира ничего, согласится. Вы ведь с ней всегда ладили. И даже Родим не посмеет посягать на тебя. Дира убоится. А ты тут поживешь, ребеночка своего родишь. Мне суложь[53]53
  Суложь – супруга, жена.


[Закрыть] моя уже сказывала, что ты с дитем. Вот и родишь его под мужней опекой, защищу его, выращу подле себя.

«Вот и расти, – зло думала Карина. – А я уйду. Как только разрешусь от бремени, так и уйду. И кикой жены посадника меня не удержишь. Я же к Ториру отправлюсь».

Она думала об этом весь вечер, бессонно ворочаясь на мягкой перине. Ее поселили в отдельном покое с каменкой, с выскобленными половицами, с оплетенной сухими, пряно пахнущими травами балкой-матицей[54]54
  Матица – основная, поддерживающая кровлю балка.


[Закрыть]. Вот бы и осталась здесь, куда еще по свету мыкаться. Если бы не Судислав. Да и не только из-за посадника пристающего грустила она. Все о варяге думала. Ах, явился как вихрь, научил страсти Удовой, зародил любовь в сердце – и сгинул.

«Помоги мне, светлая Лада, – молила Карина. – Ты дала мне любовь, не лишай же ее теперь».

А Судислав не отступал. Посещал при каждом удобном случае. Лез. Она раз даже оттолкнула его резко.

– Уж больно скор ты, посадник. Повремени. Свыкнуться мне дай.

Он оглядывал ее сверху донизу.

– Обожду, обожду. Только ты пока тихохонько сиди тут. Потерпи, не показывай ясное личико перед полянами киевскими. Уж больно эти находники до баб охочи, не пропускают ни одной. Вон даже Ульв у меня про тебя спрашивал, хотя всем известно, что Ульв бирюк[55]55
  Бирюк – волк-одиночка; здесь холостой, нелюдимый человек.


[Закрыть], а вот для Дира своего и вытащить тебя может.

Дир. Карину даже передернуло от этой мысли. Уж лучше и впрямь Судиславу достаться. А Торир…

Когда надоевший посадник ушел, она позволила себе поплакать.

Дир и воины из Киева решили пировать в Копыси все дни Масленицы. С утра обычно отправлялись на охоту. Во дворах вокруг терема тогда слышались лихое посвистывание, лай собак, щелканье бичей, и охотники веселой гурьбой уезжали в лес, поразмяться после пиров да пополнить запасы к столу, так как даже припасов в градских кладовых не хватит, чтобы накормить гуляющую ораву победителей из Киева. А к вечеру вновь гудел терем, варили, пировали, пили.

Карина эти дни проводила в уединении. Ей дали нитки и пяльцы, а когда вышивание надоедало, она растворяла слюдяное окошечко, смотрела, как суетятся во дворах тиуны[56]56
  Тиун – управляющий хозяйством.


[Закрыть], ведут подсчет дани, затребованной Диром, как тащит челядь на возы поклажу, круги воска, бочонки меда, кожи, связки шкурок. Не раз Карина замечала и расхаживавшего среди возов одноглазого Ульва. Он следил за сборами, а однажды даже сорвал с пояса плеть, исхлестал нерадивого тиуна. Люди Судислава не посмели вмешаться, жались понуро в сторонке.

Карина все примечала. Стояла у распахнутого окошка, красивая и хмурая, кутаясь в пушистую серую шаль. Люди во дворе, заприметив ее, кланялись. Кто-то знал, кто она, а кто-то и так видел, что баба не из последних. Дорогая шаль, монисто серебром на шее блестит, волосы уложены короной, серебряные полумесяцы сережек отливают в тон глазам. А лицо – значительное, не простое.