Текст книги "Чужак"

– Как же так? – удивился Торир. – Ты говоришь, что Аскольд откупился от каганов?

– Все так. Да только власть кагана все роды под себя не тянет. А вольные ханы отнюдь не прочь поживиться богатствами полянскими. Вот я и сговорился с ними.

Ториру было неприятно, что они лежат так близко, что Рогдай обнял его за плечи, а иногда даже норовит щекой к щеке прильнуть. Но он молчал, слушал. И понял, что, пока Дир с основной ратью рыскал по далеким южным пределам, сговоренные с уличами роды пробираются к Киеву.

– Когда хазары нападут – шум будет в Киеве, волнение. Народ погонят на заборолы. Тут-то я со своими людьми и объявлюсь. Сперва, правда, на ладьях спущусь к Киеву, сославшись на то, что уходим на север от люти хазарской. Со скарбом двинемся, баб да стариков выставим для видимости. Уличи-то тем же богам поклоняются, что и поляне, потому нам поверят. А как станем у Почайны… Тут ты за перстенек со мной и рассчитаешься, Ясноок. Пойдешь на службу сторожевую на Горе, а как набег хазары учинят да повалит народ на валы, ты нам ворота и откроешь. Остальное мое дело.

Рогдай умолк. Торир чувствовал в темноте его взгляд, но молчал. Долго молчал. Птица ночная кричала в дубраве, ветер порывами колыхал траву, звезды нависали так низко, что, кажется, тронь – и зазвенят.

– Что молчишь? – не выдержал наконец Рогдай, и в голосе его зазвучали гневные интонации. – Сдается мне, хлопче, что ты уже не так рвешься исполнить свою месть и поквитаться с убившими твою родню…

– Молчи! – зашипел Торир зло. – Я Олегу взялся служить. Ему слово давал. И хоть то, что ты предложил, любо мне, но обдумать надо все.

Он чуть отполз от Рогдая, лег, глядя на небо. Итак, Рогдай хочет вокняжиться в Киеве. Аскольда он казнит, понятное дело. Дир же окажется не у дел, но и с ним можно будет тоже разделаться со временем. Не об этом ли мечтал Торир? Хотя как же его клятва Олегу? Стоит ли попирать честь ради мести?

– Что с детинцем станешь делать, как возьмешь?

– Ну не хазарам же отдавать. Прежде всего рыжего Аскольда на палю. А там… Не знаешь ты меня, Ясноок. Неужто думаешь, я сам решился бы на такое, зная, какого врага в Вещем приобрету?

И он сказал заветное слово перунников.

Торир резко сел. Посмотрел на Рогдая, словно не веря. А тот тихо смеялся.

– Ну не такой уж я дурень, чтобы врага в Вещем заиметь. Вот и поспешил связаться с ним через перунников. Злы они больно на братьев-варягов за жестокость их и поругание, вот и взялись помочь. А Олег… Не так он мудр, как о том бают. Ему бы кто помог, а то он думает, что с любым сладит. Но я не таков. Сейчас мы с ним в ладу, но уж если я заполучу Киев, вряд ли поспешу передать его князю-волхву.

Да, Рогдай многое успел. И теперь Ториру надо поспешить в Киев, переговорить с Волдутом. Они еще немного пошептались в шуршащей высокой траве, и варяг задал Рогдаю последний вопрос: что ждет самого Торира, если у них все сладится?

Потом он отполз прочь. У холма с истуканом поднялся, пошел дальше совершать обход. Раздражен был, потому и придирался к дозорным, ругал, что плохо несут службу. Не за валами киевскими, чай, нечего расслабляться. Потом вернулся к стоянке, где слабо догорал костер, устало дремали свои, опять переставшие быть своими. И горько вдруг сделалось варягу. Хоть вой по-волчьи. Глядел на лица дружинников, на старого Фарлафа, на задремавшего у костра конопатого Мстишу, на посеченное лицо строптивого Дага. Из темноты к костру вернулся с котелком свежей воды Кудряш. Заметив взгляд предводителя, улыбнулся: легкий, кудрявый, приветливый. И вспомнилось Ториру, как обозлился он на парня, когда тот заикнулся насчет Карины. Подумал: а может, они и не свои вовсе? Но не из-за бабы же лаяться? А боевая дружба их свела крепко. И он не даст им погибнуть, оградит от того, что намечалось в Киеве.

– Фарлаф, – окликнул старого воеводу Торир. – Завтра поведешь людей к Каневу. Побудете там до моего приказа. Я же в Киев отбуду. Со мной отправится Мстислав.

Дремавший у костра Мстиша тут же поднял вихрастую голову, заулыбался широко. Но Даг, покручивая длинный ус, посоветовал:

– Ты бы, Резун, лучше не Мстишу, а Кудряша взял с собой. Пусть парень со своей девкой и с ее родителем разберется.

Торир словно и не слышал, разматывал оплетавшие голени длинные ремни. Но краем глаза видел, как встрепенулся Кудряш, ждет ответа.

«Как же, так я тебя и взял», – с неожиданной злостью подумал Торир. И это раздражение было ему в радость. Так и не ответив, отвернулся. Заставил себя заснуть.

Переправа у Витичева, высокие срубные башни крепости настроили Торира на решительный лад. «Для того я и здесь, чтоб месть вершить», – думал он, глядя на вышки и частоколы, туда, где некогда погибла его мать.

Однако то ли солнышко Хорос светил слишком ласково в эти первые вересневые[139]139
  Вересень – сентябрь.


[Закрыть] дни, то ли и впрямь изменилось что-то в самом Торире, да только даже прежняя ненависть не опаляла душу. И когда вышки Витичева исчезли за дубравами, варяг совсем иным взглядом окинул все.

Здесь, у Киева, дышалось особенно вольготно. По сверкающему Днепру плыли ладьи с пестрыми парусами. Дорога то спускалась к реке, то поднималась на возвышенности. С каждого холма открывался новый неожиданный вид. Все утопало в зелени рощ, покрывавших низины и склоны. Виднелись усадьбы с резными коньками, в тени деревьев светлели стены мазанок, крытых шапками соломы. Многочисленные ручьи шумели, стекая с возвышенностей в могучую реку. В их чистых заводях девушки полоскали белье, поднимались по склонам с полными корзинами на плечах. Они лукаво поглядывали на одетых в булат воинов; узнавая своих, не пугались, даже задевали игриво. Были они длиннокосые, в белых рубахах с яркой вышивкой у локтей и у горла.

Шумели колеса водяных мельниц, грузились подводы с мукой, которые тянули большерогие медлительные волы. Паслись на свободе козы и овцы, бродили нагулявшие за лето бока тучные коровы. Пастухи направляли их, хлопая бичами, а порой из рощ долетала легкая мелодия свирели.

Поля были огорожены плетнями, на их шестах часто красовались расписные горшки, сохли яркие рушники. Одни нивы были уже сжаты, на других шла работа. Было приятно смотреть, как ловко двигались с косами сильные мужчины, размашисто валили жнивье. А за ними в ряд шли женщины, вязали снопы и пели. Стояло самое горячее время, но все были веселы. Уход лета и начало осени – хорошая пора. Пора, когда никто не думает о голоде, когда пекут пышные пироги и играют свадьбы.

– До чего же славно тут! – воскликнул ехавший рядом с Ториром Мстиша. Он чувствовал себя после степных дозоров настоящим витязем, ехал подбоченясь, важно вскидывая увенчанную островерхим шлемом голову.

Когда они подъезжали к долине Крещатика, увидели кавалькаду возвращавшихся с лова охотников. Впереди на сером длинногривом жеребце скакал князь Аскольд. Был он в алом корзно с золотой застежкой на плече, голову покрывала опушенная мехом шапочка. В нем уже ничего не осталось от северного варвара, только рыжую бороду Аскольд по скандинавской моде по-прежнему заплетал в две косы, наподобие вил.

Торир и Мстиша придержали коней, давая княжьей охоте проехать, но Аскольд узнал их. Даже не Аскольд, а Ульв, ехавший подле князя. Торир удивился, увидев преданного пса Дира рядом со старшим из князей. Ощутил на себе колючий взгляд единственного глаза ярла. Видел, как тот склонился к князю, указывая на них. Тогда повернул надменную голову и Аскольд, натянул поводья.

– Ты уже вернулся из дозора, Торир-этериот? Что вынудило тебя покинуть службу, когда мой брат не знает покоя, охраняя неспокойные рубежи?

Торир лишь мельком взглянул на Ульва. Вслух же сказал иное:

– Недуг меня одолевает. Хазарская стрела пробила грудь навылет, и хотя я нашел в себе силы уцепиться за жизнь, но хворь не оставляет меня. Вот и пришлось поехать в Киев, сил поднабраться. – Краем глаза он уловил удивленный взгляд Мстиши, но юноша смолчал, хотя и знал, что варяг уже вылечился. – К тому же в степи теперь не так и опасно, после того как ты, мудрый Аскольд, откупился от хазар, – добавил он.

Торир видел, как сразу окаменело лицо князя, как недоуменно переглянулись его сопровождающие. Один из них, с золотыми браслетами боярина на запястьях, даже спросил:

– О каком откупе ведешь речь, витязь?

Но Аскольд не дал ответить. Тронул коня и, уже проезжая, бросил скороговоркой:

– Приходи ко мне в терем вечером, хоробр. Там и потолкуем.

Торир склонился, пряча улыбку. Пусть же бояре теперь узнают, как опустошил городскую казну князь ради спасения буйной головы брата. Но что Аскольд достаточно мудр, чтобы доказать свою правоту, Торир не сомневался. Ибо каким бы ни был бывший варяг Навозник, ум у него государственный.

Ториру надо было связаться с перунниками. Поэтому, когда они миновали так называемое Поле Вне Града, где высились курганы могильников, и впереди, за частоколом капища, показалась резная фигура Даждьбога, варяг отпустил Мстишу.

– Езжай домой, Мстислав, порадуй близких. Я же пока задержусь. Хочу требу Даждьбогу вознести.

На лице Мстиши появилось легкое недоумение. С чего бы это воин стал приносить дары покровителю урожая? Даждьбог люб в основном пахотным людям, а витязи предпочитают иных богов. И уже поднимаясь на возвышенность, юноша все оглядывался, наблюдая, как его воевода покупает красного петуха, смиренно становится в шеренгу селян, несущих дары подателю плодородия.

Торир и сам понимал, как нелепо выглядит, с мечом и в булате, да еще с квохчущим петухом под мышкой. Терпеливо ожидая своей очереди, он выслушивал речи пахотных людей о том, что Даждьбог благодатный дал этим летом и пшеницы, и полбы, и овса, и проса с горохом. Торир только кивал головой в шишаке. Его дело поднести красного петуха. Это знак. Тогда служители Даждьбога, связанные с изгнанными волхвами Громовержца, устроят ему встречу с Волдутом.

Они поторопились. И уже вечером Торир, попарившись в бане и одевшись, чтобы идти на пир к князю, вышел на берег рыбацкого мыса, недалеко от Почайны, где стояли ряды судов, уткнувшись птицеобразными носами в бревенчатые пристани.

Волдут прибыл в облачении обычного рыбака – босой, в длинной залатанной рубахе и надвинутом до глаз колпаке. Был он уже в курсе дела, знал о предложении Рогдая.

– Нам он сейчас нужен, чтобы одолеть Аскольда. Дир без Аскольда особой силы не имеет. Олег же пока не может Киевом заняться, иные у него заботы. В гриднице все сам узнаешь.

Торир смотрел на главу волхвов Громовержца. Тот укладывал сети на носу лодки. Со стороны казалось, что нарядный гридень просто расспрашивает рыбака об улове. Ториру неожиданно вспомнилось, как он некогда уговаривал Волдута принять сторону Олега. Ныне же волхв сам готов был служить Вещему, как и все, кто его узнал. Была у Олега какая-то сила, покоряющая всех, кто хоть однажды говорил с ним. Взять того же гордого Волдута или его самого, Торира.

– Но Олег не знает, что ждет от меня Рогдай, если займет стол.

Волдут помолчал, возясь с сетью. И делал это, надо сказать, несколько неумело. Потом он пояснил варягу, что следует поддержать Рогдая, пока не придет Дир. Вот тогда перунники оставят их один на один, чтобы те обескровили друг друга, пока со свежими силами не появится Олег. Да, у них все было продумано. Кроме того, что, осядь Рогдай в Киеве, – он уже не отпустит от себя желанного Ясноока.

Торира даже передернуло при воспоминании о предложении Рогдая.

– Что, небось, зябко в шелковом-то плаще, – заметил волхв. – Осень уже подступила, вечера холодные.

Он наконец смог сложить сеть, поднял корзину с рыбой. И, глядя на варяга глубокими карими глазами, сказал:

– Иди в терем князя. Княгиня Твердохлеба уже оповещена и выхлопочет тебе место охранника в детинце. А то, о чем ты спросил…Учти, Олег благодарен тебе за службу, за то, что сделал для него. И его слово таково: пусть Торир сам решит, как быть.

Такова была милость Олега. Он давал Ториру право выбора. Значит, или очень доверяет и знает, что мститель не отступит, или… Сложно угадать мысли Вещего.

В гриднице князя было пышно и людно. Однако не шумно. Бояре говорили степенно, спрашивали, внимали ответам. Из всего, о чем говорилось, Торир отметил главное: оказывается, Олег этим летом вышел мимо Ростова к царству булгар[140]140
  Булгары – имеются в виду так называемые волжские булгары.


[Закрыть] и наладил торговый путь по Волге до самого Каспийского моря. Теперь становилось понятным, отчего Вещий не спешил в Киев: следил за сухопутной торговлей полян с Булгарским царством. Однако купцы рассказывали, что Олег не чинит мирным торговцам полянским преград в торговле. Правда, мыто требует немалое, но охраняет караванщиков исправно. Ни один купец в этом году не понес убытка.

Аскольд хмуро слушал эти разговоры. Он вообще был сдержан, особенно после того, как бояре потребовали от него отчета за договор с хазарами.

– Мы раскошеливались на войска, мы целое лето содержали на своих хлебах ополченцев, ожидая набега, а оказывается, все зазря, и хазары вместо нас воевали с уличами.

– Ничего не зазря, – ответил князь. – Или то, что не было набегов и собрали невиданный урожай, вам не в радость и не покроет ваших убытков?

Аскольд умел осадить людей, не оскорбляя их. Но на Торира поглядывал хмуро, хотя уже и объявил, что назначает его стражем на заборолах детинца. По сути, награда воину, отличившемуся в степных походах. Но будь воля самого князя, он бы на такое не пошел. Жена уговорила. Она тоже находилась в гриднице, – в высоком венце, сверкающем яхонтами, на крепком стане – лор[141]141
  Лор – нарядная, затканная золотом и драгоценными каменьями деталь одежды в виде узкого длинного шарфа, который оборачивался вокруг плеч и всего тела. Носилась представителями византийской знати.


[Закрыть], как у знатной патрицианки из Византии. Торир подумал, что они уже давно не общались, следует и поговорить. Да только ему как-то не до того было. Он все еще был под впечатлением оказанного ему Олегом доверия. Ответственность решить все на свое усмотрение угнетала. И он сидел хмурый и озабоченный, пока к нему неожиданно не подсел одноглазый Ульв.

Ярл даже поднес приветную чашу, заговорил вроде миролюбиво, справлялся о степном дозоре, между делом поинтересовался, каким путем возвращался в Киев варяг, ладно ли на дорогах. Торир отвечал осторожно, но как бы со скукой. Понял, что сказал что-то не то, когда уже донесенный ярлом до рта ковш задрожал и он осторожно отставил его в сторону.

– Что? – склонился Торир. – Аль пиво здесь хуже, чем на старой родине?

Одноглазый несколько раз глубоко вздохнул.

– Говорили мне, что ты, такой прославленный клен сечи,[142]142
  Клен сечи – воин (кенинг).


[Закрыть] пошел подносить требу Даждьбогу.

– Ну не капища же Перуна было искать по лесам? – небрежно отмахнулся Торир. – А то, что Даждьбога почтил… Когда из пустой степи возвращаешься, видишь, какой год послал податель плодородия, душа радуется. Вот и захотел честь ему оказать, отметить, что не зря край охраняли.

Ульв так хмыкнул, что зазвенела золотая гривна на груди.

– Ты из степи таким нежным вернулся, Торир Ресанд. Хоть к ранам прикладывай.

– Ну, у тебя-то ран нет. Заслужил-таки безопасное место воеводы у княжьего престола, пока мы лихую долю в Диком Поле пытали.

Ульв резко повернулся. Его голубой глаз яростно полыхнул.

– Тааак… – процедил сквозь зубы зло. – Порычи еще на меня, бродяга византийский. А пока… Я нынче воевода в Киеве, и ты под моей рукой ходить будешь. И определю я тебя пока на Лядские дальние ворота.

Лядские ворота в Киеве считались самыми захудалыми. Ни богатой пошлины, ни веселого оживления, ни особого движения. К тому же за ними начиналось Околоградье, а там и Поле Вне Града, где располагались захоронения и курганы, и люди баяли, что порой упыри да блазни подбирались к самым надвратным столбам. Дурная слава была у этого места, да и служить сюда отправляли самых никудышных воинов, словно в ссылку. И только в те дни, когда князь выезжал на охоту в Крещатную долину, тут возникало некое оживление, сходились лоточники и торговцы.

Когда Волдут узнал, где будет нести дозор Торир, он опечалился.

– Что толку открывать Рогдаю Лядские ворота, когда до теремных дворов ему все одно оттуда далеко.

Торир понимал это, как и то, что, впусти он уличей, разграблению подвергнется вся Гора, а князь в детинце останется неуязвим. Но дело уже было сделано. Оставалось надеяться, что Твердохлеба сможет вновь замолвить за него слово перед мужем, заступиться за бывшего рынду княгини Милонеги. Но сейчас и о Милонеге нельзя было упоминать. Аскольд неожиданно стал интересоваться долгим отсутствием молодой княгини, даже отправил людей на ее поиски. Одни боги знают, что он думал, но князь стал вдруг подозрителен, и даже спокойствие жены вызывало у него неудовольствие и недоверие.

Вскоре пришло известие о большой хазарской орде, появившейся в двух днях пути от Киева. Правда, пока доглядники несли весть, что хазары просто стоят станом, торгуют, не проявляя агрессивности. И люди хотели верить, что этим и обойдется.

Торир пока занимался наведением порядка на доверенном ему участке стены с Лядскими воротами. Велел подровнять частоколы, заменил покосившиеся бревна. Встряхнул и сонную заставу: начал упражнять воев, заставлял их метать сулицы, ратиться с мечами. Со стороны казалось, что Торир душу отдает, чтобы все было как надо. К тому же Мстиша, напросившийся служить с Резуном, то и дело развлекал стражей байками о том, как они воевали Гуляй Полем, как отбивались от степняков, сколько добра набрали. Мстиша ходил среди не знавших степной опасности воев гоголем. За трапезами гордо доставал из-за пояса серебряную ложку, как у боярина. Но иногда поглядывал на Торира странно. Не мог понять, отчего тот опять мрачен и упорно отказывается послать гонца за своим копьем в Канев, довольствуясь двумя десятками плохо обученных дружинников из Околоградья.

Между тем в Киеве все чаще говорили о прибытии в град большого числа переселенцев-уличей. Уличи не были дружественны киевлянам, потому последние, узнав, что неспокойных соседей изгнали с места лихие хазары, не больно их жалели. Ходили смотреть на их ладьи, собравшиеся в протоке Черторыя,[143]143
  Черторый – левый рукав Днепра, огибающий острова на реке ближе в низинному берегу.


[Закрыть] на жен их с детьми и стариков на бортах. Воинов было немного. Видимо, полегли в сечах, говорили киевляне. Злорадствовали. Но были довольны, что переселенцы заплатили богатое мыто за право идти Днепром мимо Киева.

Казалось бы, в Киеве должно ощущаться волнение. Но нет. Ополченцы, промаявшись без дела, спешили разойтись по домам, сменив военные топоры на плотницкие. Конники от скуки бились об заклад, устраивая скачки до Почайны и обратно. Смерды по-прежнему занимались уборкой урожая, по вечерам молодежь водила коло. А на заставе у Лядских ворот стражники под любым предлогом старались улизнуть от службы, поплясать с поселянками Околоградья у костров, пойти на Подол, послушать звонкие песни Бояна.

Торира удивляла такая беспечность славян. Один Ульв казался озабоченным, объезжал каждый день заставы. На Лядских воротах был особенно придирчив. Но один раз, отозвав Торира, сообщил, что князь уличей Рогдай, дабы умилостивить Аскольда, подарил тому игреневого коня редкой красоты.

– Не хочешь ли съездить взглянуть? – неожиданно спросил Ульв варяга.

– Не мне же подарили, – отмахнулся Торир.

– Добрым конем не грех и полюбоваться.

– Вот поедет мимо моей заставы князь на ловы – тогда и погляжу.

Но в душе после разговора остался неприятный осадок. Долго глядел, как Ульв удаляется, поднимаясь по склону. Наверху тот неожиданно оглянулся, осклабился нехорошо.

На другой день Торир увидел Рогдая. Тот прошел через Лядские ворота, оглядел их. Заметив смотревшего на него с заборолов Торира, кивнул едва заметно. Но варяг отвернулся. И то ли заподозрил что-то улич, то ли посоветовался с волхвами, но тем вечером у Торира случилась странная встреча.

Лядские ворота располагались не на холмах Киева, а в низине между ними. От ворот на Гору вел крутой подъем, застроенный по сторонам усадебками. И вот вечером, грохоча колесами тележки, сверху спустился киевский калека Бирюн. Мстиша даже отнес ему миску каши с салом. Тот ел, не сводя с Торира взгляда из-под косм. Ториру и раньше казалось, что странный убогий его выделяет. Вот он и подошел к калеке, хотел прогнать, но Бирюн, жалко закрывшись культей руки, неожиданно проговорил по-скандинавски:

– Приходи вечером к курганам, где могила рода Гурьяна.

И пополз прочь, опираясь на единственную руку. А Торир словно окаменел. Чтобы этот убогий был из славного рода сынов Одина?! Как же он дошел до такого состояния?

Когда стемнело, Торир вышел за ворота.

– Аль милку какую нашел в Околоградье? – подивился один из стражей, рыхлый молодой парень по имени Волк, хотя оно меньше всего подходило этому изнеженному, еще не привыкшему к воинской службе вою. – Замечал я, как на него девки поглядывают, сами воды испить предлагают.

– Может, и к милке, – пробурчал другой страж, – но сдается мне, варяг пошел в сторону захоронений. Проследить, что ли?

Ему никто не ответил. Мстиша, оставшийся на дозоре за главного, выглядел озадаченным. Не хотелось думать, зачем Резун в лихое место ночью отправился.

Ночь выдалась темная. Было душно, изредка налетал вихрь, поднимая пыль на истоптанной дороге, шелестел в деревьях, замирал – и становилось совсем тихо. Торир шел среди курганов в полной темноте. Запахло остывшей золой, и вспомнилось, что где-то здесь давеча родня сжигала на кургане домовину с телом умершего. Не хватало еще, чтобы недавно ушедшая душа блазнем вышла на дорогу, спросила, кто тревожит ее покой.

Где-то загрохотал гром, точно под землей заворчало. Вспыхнула зарница – и на миг из мрака высветились крутые холмы курганов. Слева возвышался один из самых высоких – признак древности могилы. Торир свернул, и его окликнули:

– Знал, что ты не побоишься прийти, Торир, сын Эгиля Вагабанда.

И тут Торир испугался. Словно тени прошедшего нашептали калеке имя его давно погибшего отца.

– Ты знаешь меня? – молвил он неожиданно охрипшим рычащим голосом.

– У тебя голос Эгиля, Торир, а глаза матери Вальгерд. Я узнал тебя сразу.

Варяг присел около калеки, едва различая во тьме его силуэт, вдыхая резкий запах его давно не мытого тела.

– Кто ты?

– Друг. Я давно служу при волхвах Перуна-Громовержца, ибо, по мне, он более иных здешних богов схож с нашим Одином.

Они молчали – один пораженно, другой выжидающе. Потом Бирюн заговорил: стал объяснять, что через день все начнется и Торир должен быть готов исполнить то, зачем пришел.

– Или ты колеблешься? Или тебе размягчил сердце вольный днепровский воздух, обласкало душу сияние здешнего светила альвов?[144]144
  Солнце (кенинг).


[Закрыть] Да, надо быть таким, как я, чтобы сберечь в сердце месть, жить для нее.

– Но кто ты? – снова спросил Торир.

– Я тот, кто качал тебя маленького на коленях. Тот, кто учил тебя сражаться твоим первым оружием. Это была деревянная секира. Кажется, ты называл ее Лешачихой?

Торир сглотнул ком в сухом горле.

– Бьоргульф?

Имя всплыло сразу. Этот калека некогда был хирдманном его отца. Опытным, умелым викингом, грозным и сильным. Когда Торир видел его в последний раз – сражающегося, отчаянного, смелого, – он один оттеснял многих, прикрывая путь к бегству для его матери и его самого. Все эти годы Торир не забывал его, но думал, что отважный Бьоргульф пал, как и положено герою, в бою и давно ест мясо священного Сехримнира[145]145
  Сехримнир – имя вепря, который оживает всякий раз после того, как его съедают обитатели Валгаллы.


[Закрыть] и пьет пиво в светлых чертогах Валгаллы. И вот оказалось, что он стал Бирюном – жалким калекой, нищим, которого пинают все кому не лень, который живет подаянием.

Торир протянул руку и положил ее на колтун волос своего бывшего наставника.

– Я отомщу за тебя, Бьоргульф. Я открою ворота на Гору. И сделаю это для тебя.

– Было бы неплохо, Эгильсон. Но сделать это ты должен не только ради меня, но и в память о твоей матери, воительнице Вальгерд, а особенно во имя твоего отца, славного Эгиля Вагабанда, лишенного волей Навозника возможности попасть в Валгаллу, и ныне его душа блуждает в сыром сумраке Хель.

Это было худшее, что мог услышать сын викинга о своем отце. Торир даже вскрикнул – коротко и болезненно, словно его ужалила змея. Вцепился в горло калеке, даже опрокинул его.

– Ты лжешь! Я был тогда в Витхольме, я помню слова матери о том, что Эгиль Вагабанд погиб как герой. И я чту его память.

Он опомнился, когда калека захрипел под его пальцами. Отпустил его, сел в сторону, понурясь.

– Прости, Бьоргульф. Если что-то знаешь – говори.

И тогда калека стал рассказывать. Его ведь не сразу изрубили. Сначала напали всем скопом, повалили, опутали веревками. Бьоргульф думал, что теперь ему суждено умереть на костре, как погребальной жертве тем, кто пал, сражаясь на стороне Аскольда. И хотя других пленников и ожидала подобная участь, но Бьоргульфа помиловали. Его бросили в подземелье Горы, дважды в день приносили еду и питье. А потом Аскольд вызвал его к себе и сказал, что чтит храбрых воинов и готов взять его на службу. Это было выгодно, ибо Аскольд уже вокняжился в Киева, и Бьоргульфу не было бы стыдно служить ему. Но он устоял против соблазна. Он плюнул Аскольду в лицо и назвал его старым прозвищем – Навозник. Этого новый князь простить не смог. Он велел люто покалечить Бьоргульфа, а потом спустил в одну из глубоких подземных пещер под Горой. И там, когда викинг очнулся, он и нашел своего прежнего ярла. Но Эгиль был уже мертв. И умер он в застенке. Видимо, смерть не настигла его в бою и он медленно погиб от ран и истощения, лишенный даже возможности взять в руку меч. Бьоргульф нашел его исхудавшим, с запавшими глазницами и выпавшими волосами и ужаснулся, поняв, на что обрек Эгиля Аскольд. На Хель – худшее место для героя, навеки лишенного Валгаллы.

Когда калека умолк, Торир долго молчал. Наконец встал и пошел прочь. В темноте шелестела под его ногами трава, пышно разросшаяся среди курганов. Бьоргульф долго вслушивался в его шаги, потом взобрался на свою тележку, пополз в противоположную сторону. У дальних зарослей калины его ожидали.

– Ну что? – спросил в темноте голос.

– Он сделает, что должно, – ответил калека. – Ничто его не поколеблет.

Торир не сразу пошел на заставу Лядских ворот. Обогнув Гору, он отправился на Подол. Ибо, как бы ни болела его душа, он знал, что ему нужно сделать до того, как все начнется.

Подол оставался оживленным, даже когда великокняжеская Гора уже спала. Слышались разговоры за заборами, куда-то спешили поздние прохожие, а у некоторых ворот с резными навершиями еще собиралась стайками молодежь, девушки хихикали с парнями, порой пели веселые прибаутки. Мирный город. Город в преддверии…

Торир вышел к гостевому подворью у ручья Кудрявец. Ручей был аккуратно взят в деревянные, вбитые стоймя бревна-колоды. Через него перекинут деревянный мостик. Приветливое место с разросшимся буком у резных ворот подворья. Под сводом ворот в кованой клетке горел огонь, рядом стоял, опираясь на копье, страж в островерхом шлеме. Торир узнал его: преданный пес Карины Третьяк, которого некогда чуть не убил, когда приходил разделаться с предательницей-полюбовницей. Третьяк тогда так и не успел понять, кто на него напал. И хотя потом Торир встречал Третьяка в Киеве и они даже начали здороваться, но особого расположения старый воин не проявлял. Да и сейчас Третьяк, узнав гридня Дира, не больно был приветлив:

– Чего надобно?

– Хозяйку твою хочу повидать. Дело к ней.

– В такой-то час?

– Для важного дела и время не помеха. И насколько я наслышан о твоей хозяйке, она никогда рано не ложится.

Третьяк о чем-то поразмыслил, потом кивнул.

– Проходи.

За воротами широким полукружьем стояли бревенчатые постройки-терема. Крыши расходились скатами, все в резных беленых зубчиках, почти у каждого крыльца горел факел, освещая чисто метенный двор, бревенчатые переходы. В стороне, за колодезным срубом с навесом, высились отдельные хоромы с высоким крыльцом. Красивое было крыльцо, резного дерева, крыша шатром. Далее выступали, громоздясь в темноте, еще какие-то постройки, хозяйские строения, подклети, амбары.

Торир огляделся, почувствовав невольное уважение к той, что сумела так поднять дело. Прошел к самому крупному терему, поднялся на крыльцо, стукнул дверным кольцом. Двери моментально открыл отрок в длинной красной рубахе. Завидев витязя в серебристой кольчуге, поклонился, угодливо спросив, что тот желает. Потом повел гостя, и у Торира сжалось сердце при мысли о том, что сейчас он увидит ее. В душе все дрожало. И чего, спрашивается? А вот же стучало глупое сердце.

– Погоди, отрок.

Они остановились на резной галерейке, ведущей к приоткрытой двери с полукруглым сводом, за которой маячил свет.

– Ступай теперь, я сам к хозяйке явлюсь.

Отрок что-то заговорил, дескать, так не положено, но Торир уже повернул его за плечи, толкнул легонько. Задержав дыхание, подошел, стал наблюдать.

На покрытом яркой скатертью столе горела толстая свеча в витом железном подсвечнике. При ее свете варяг увидел иноземца в переливчатом длинном одеянии. У него были кудрявые черные волосы, нос с горбинкой, широкие, сросшиеся на переносице брови. У ног его сидел на разостланной шкуре молодой парень. Торир узнал его – Любомир, сын Микулы. Парень был в беленой рубахе с богатой вышивкой на плечах, полосатые штаны заправлены в узкие красные сапожки. Но что-то странное было в том, как он расположился, опершись спиной о колени иноземца, как тот ласково поглаживал его волосы, откидывая назад длинный русый чуб юноши. Словно домашнюю кошку ласкал. Но говорил он, обращаясь к кому-то, кого Ториру не было видно.

– Я совсем раздобрел от вашей кухни, госпожа. В Византии, хотя она и получает лучшее в мире зерно из Египта, все равно не едят столько мучного. Зато там пьют самые ароматные вина, едят нежное мясо с особыми пряными соусами, множество плодов. Здесь же ваши кухарки закармливают меня изысканными, но немилосердно портящими мой стан вкусностями. И я не могу устоять. Ах, эти ваши караваи, блины с медом, ваши кулебяки, варуники…

– Вареники, – поправил знакомый негромкий голос, от которого у варяга замерло сердце.

Византиец еще что-то говорил, но Торир уже не слушал. Сделав шаг в сторону, он увидел ее. Она сидела за столом в резном, покрытом мехом кресле, чуть кивала, слушая византийца, но словно не глядела, перекладывала на столе какие-то дощечки, черкнула по одной отточенным стилом.[146]146
  Стило – заостренная палочка, которой писали на вощеной дощечке или бересте


[Закрыть] Торир с некоторым удивлением увидел лежащий перед ней абак – счеты. Карина стукнула косточкой, сдвинув одну, опять что-то отметила на дощечке.

Торир не мог отвести от девушки глаз. Раньше заставлял себя отворачиваться всякий раз, как увидит. Теперь же глядел, любовался. Она сидела вполоборота, лица ее не было видно, пламя свечи высвечивало лишь нежную округлость щеки, плавный изгиб высокой шеи, тень от длинных ресниц. Черные волосы Карины спадали на плечи двумя красивыми полукружиями кос, вплетенных одна в другую, голову охватывал чеканный обруч, с которого от висков свисали мерцающие колты. Длинное темное одеяние ниспадало мягкими складками, украшенное от колен до остроносых башмачков яркой парчовой каймой. И это одеяние, и прическа были по византийской моде, в осанке этой славянской девы было нечто гордое, независимое. Кажется, не выступай за силуэтом Карины бревенчатая кладка стены – и можно поверить, что перед ним сидит сама византийская царевна.