Текст книги "Чужак"

А за волоковым окошком так дивно сияло солнце. Твердохлеба даже велела снять ставни с окон. Светлое сияние заполнило одрину, слышалось, как щебечут птицы, теплый ветерок колыхал бахрому вышитого ковра на стене.

– Волхвы гадают, к добру это или нет, – проговорила, стоя у окна, Твердохлеба. – Когда такое было, чтоб Морена Леле-Весне пору свою уступала? Вон в ночь Корочуна почки полопались на деревьях, озимые пошли подниматься. Дир-то в полюдье пошел едва ли не в корзно вышитом. Да не пошел, поплыл. Бывало ли такое когда? Ох, не к добру это. Коварство Зимы-Морены в этом чую.

Аскольд лишь покосился на Твердохлебу. Кому о коварстве рассуждать, как не ей! Вон как хитро крутит волхвами Перуна. В Киеве вновь капища их позволила возводить, люди на службу к ним тянутся. Сами же волхвы своей благодетельнице вести сообщают. А вести те опасные. Оказывается, в Новгороде Олег вполне в силу вошел, бояр родовитых приструнил, вече его слушает. Игоря маленького Олег при себе как оберег держит, прикрывает им свое самоуправство: мол, все для наследника Рюрика стараюсь, все для него, соколика. Пока же рать собрал немалую: и чудь, и словен, и мерю, и весь. А пуще всего набрал кривичей,[156]156
  Финно-угорские и славянские племена, жившие севернее истоков Днепра.


[Закрыть] которых оплел речами, что, если те его не поддержат, Дир Кровавый их под свою руку возьмет. Так что войско у него немалое. А вот на кого пойдет? Перунники сказывали, что немало варягов прибыло с Севера в Ладогу. Их столько, что и самого князя побить могут. А Олег выставил против них свою силу и ведет переговоры. И если не сговорится – быть великой сече. А что, если исхитрится их под себя взять? Тогда у Олега такая дружина будет, что ему и Киев захватить ничего не стоит.

– А у нас кто? – разволновалась Твердохлеба, стала ходить по одрине, вращая перстни на холеных руках, как всегда, когда волновалась. – Выставит ли войско племя северян, если летом их хазары да булгары побили? О дреговичах я и не упоминаю. Эти не воины. Не скажу ничего хорошего и о других лесных племенах, подвластных Киеву. И мелки, и неверны. С кем рать собирать-то будем?

Аскольд смотрел на нее. «Не о том ли ты мечтала все эти годы, дура баба? – думал. – Сама в силках своих же и запуталась». Но когда Твердохлеба говорит, что у нее на уме, князь даже приподнимается. Сперва обругать хочет, но потом слушает и откидывается. Знает: как ни прядут свою нить норны,[157]157
  Норны – богини судьбы у скандинавов


[Закрыть] они ведают, что нужно человеку. И они не зря дали ему женой Твердохлебу. Ибо она страшна как враг, но и верна как друг.

В это неожиданное зимнее потепление к Аскольду постепенно начала возвращаться сила. Он уже лучше владел телом, мог сам садиться, и хотя левая рука и половина лица еще были неподвижны, но боли в груди прекратились, появился аппетит, спокоен стал сон.

Однажды Аскольд вдруг пожелал увидеть певца Бояна. Тот пришел как старый друг, ни словом не помянув о недавних размолвках. И они с князем поговорили какое-то время о старине, о негаданной зимней весне и о недобрых предсказаниях по этому поводу волхвов. А когда все было сказано, Аскольд попросил Бояна спеть.

Дважды просить не пришлось. Боян настроил гусли и негромко запел:

 
То не ветер шумел,
Не волна несла,
И не туча ползла в даль далекую.
Это тьма удальцов
Покорять видокрай
Уходила в поход силой грозною.
 

Аскольд слушал и улыбался. Ибо пел Боян о том времени славном, когда они с Диром ходили походом на великий Царьград. Был Аскольд тогда весел и крепок телом, мышцы еще не заплыли жиром, глаза видели по-соколиному, а сердце… Он тогда и не задумывался, что у него есть сердце. Вспоминал он и сам поход, когда они носились по ромейским землям, когда подходили к самому Царьграду, и великая столица мира трепетала от страха перед русами. Сколько же добра они тогда взяли! Ладью за ладьей отправляли Аскольд с Диром в Киев, а с ними летела их слава. Но потом он потерял разум, поддавшись уговорам брата взять и сам Царьград. Хотя чего было и не испытать удачу, когда императора Михаила не было в городе, когда он носился где-то с флотом у острова Крит, в дальних морях. А то, что Михаил спешно вернулся, никого не взволновало. Сам ведь вернулся, не с войсками – их не перекинешь быстрым маршем под стены Царьграда. Доглядники князей только донесли, что император усердно молится с патриархом. Ну и пусть молятся. Что может их распятый Бог?

Но оказалось, что даже не Христос помог ромеям, а его мать. И даже не мать, а какая-то ее накидка, которую патриарх опустил в море. И тогда случилось чудо. Вмиг налетели тучи, начался шторм. Дир тогда успел отвести свою ладью, а вот он, Аскольд, не справился с рулем. И ладью опрокинуло… Неприятно было вспоминать, как его, точно рыбу, неводом выволокли на берег. Хорошо, не казнили. Заставили креститься. И он крестился, вступил в купель. А чего ему было стыдиться? Мало, что ли, викингов крестилось, чтобы спастись? Христиане – они как дети, верят, что язычник после купели начнет чураться старых богов, станет милосердным. Ничуть не бывало. Правда, Агапия и еще двоих христианских служителей ему пришлось взять с собой в Киев. Те тут потешили народ, когда клали Евангелие в огонь и оно не горело. Что ж, киевляне любят чудеса. А позабавились чудом – и уже не так ворчали на князей за поражение.

Струны Бояна рокотали все тише, и Аскольд начал подремывать. Но вдруг вскинулся и проговорил почти внятно:

– Боян! Дир к твоей дочери… Учти, это у него серьезно. Княгиней хочет ее возвести на Гору.

Певец кивнул, отведя глаза.

– Честь-то, конечно, велика. Да только… Не пойдет за него моя Карина. Поговори о том с братом, княже. К тому же непраздна дочка моя.

Аскольд чуть вскинул поредевшие брови. От кого же понесла Бояновна, если молва о ней идет как о девице недоступной? Нахмурился князь.

– От любимца твоего Резуна понесла или как?

Боян неспешно забросил гусли за плечо.

– О том мне она не говорила, а люди всякое болтают. Мол, и Любомир от нее не отходит, и Кудряш после свадьбы Белёны с Жихарем у нее обретался.

– Ну-ну. – К Аскольду словно вернулся голос. – Моли Рода и рожениц, Боян, чтобы внук твой оказался не от наворопника Олегова.

Боян ничего не ответил на это.

А потом ударили морозы. И сбылись все недобрые пророчества волхвов: и сады зацветшие погибли, и озимые промерзли до земли. Голод грозил уже по весне. Оставалась надежда только на Днепр-кормилец. Но и он застыл, сковался толстым льдом. Вот только снега не было. И волхвы приносили богатые требы, молили денно и нощно, чтобы смилостивились боги, накрыли снежным одеялом то, что осталось… Если было что накрывать. И вымолили. Да не ко времени. Месяц лютый уже закончился, когда налетели на полян дед Буран и баба Пурга, занесли все. А надолго ли? И теперь, после опасных хворями зимних месяцев, когда не было ни одного рода, где бы не умирали более слабые – в основном старики и дети, – настало время голода. Но богатый Киев еще держался. Ведь недаром мудрый Даждьбог дал прошлой осенью такой урожай. А то, что беднота мерла, то все одно по весне новый приток беженцев прибудет. Не оскудеет град людьми.

И вот в один из таких снежных весенних дней, когда бояре собрались в гриднице думу думать, к ним вышел Аскольд. Тяжело еще вышел, опираясь на палку, но уже без поддержки раба-прислужника. Бояре сначала только повскакивали, глядели на своего князя. Видели, как исхудал, как кожа на нем обвисла, как поседели его спадающие на плечи волосы и пошла изморозью прежде медно-рыжая борода. Но светлые глаза князя смотрели уверенно, а в том, как он, прихрамывая, волоча за собой полы собольей шубы, прошел и занял свое место на высоком стольце у торцевой стены, была даже известная величавость. И тогда кто-то выкрикнул:

– Слава и многие лета Аскольду, князю киевскому!

Тотчас гридница взорвалась громкими криками, приветствиями. Бояре, забыв степенность, кидались к князю, склоняли гордые шеи в поклонах, а там и меда велели принести, пили за выздоровление Аскольда.

У него на душе потеплело, когда увидел, как ему рады. Побоялся даже, что слезу уронит. За время болезни это с ним случалось не раз. Но взял себя в руки. Знал, что ему еще предстоит сказать такое, что вызовет у бояр возмущение и гнев. О союзе с древлянами против Олега Новгородского. Однако говорить то, о чем они удумали с Твердохлебой, не спешил. Ждал гонца.

– Ну что, бояре нарочитые, опять мы с вами будем дела вершить да рядить ладком. Так что садитесь на места свои и будем думу думать, как с напастью да лихолетьем справляться.

Бояре шумно рассаживались. Вновь напускали на себя степенность, кутались в дорогие шубы, ибо в гриднице не было печи, а окна никогда тут не закрывали ставнями. Пар валил при дыхании, когда они сообщали Аскольду о бедствиях в городе, будто он и впрямь где-то пропадал и только вернулся. Но князь кивал, а сам все прислушивался. Вот-вот должен был появиться гонец с сообщением, сладилось ли у Дира сговориться с извечными врагами Киева – древлянами дикими. От этого многое зависело. А уж Аскольд сможет совладать с боярами, объяснить, какая беда идет на них и что иного выхода нет, как новых союзников против Олега набрать. Тех же древлян воинственных. И в том жена ему будет помощницей. Ведь она, разумница, научила мужа, как кого уговорить, с кем как сладить.

И гонец прибыл. Вбежал в гридницу незнакомый Аскольду гридень, слова сперва не мог сказать, задыхался.

– Ты от брата моего Дира али как? – важно спросил Аскольд.

Гридень так и кинулся к нему.

– Не вели казнить, пресветлый князь. Вели слово молвить.

– Говори.

И покосился на бояр, ожидая их реакции. Но через миг и сам поднялся, задышал бурно.

– Весть у меня, – сказал гридень. – Олег Новгородский Смоленск взял.

И зашумели, загалдели бояре, слушая, как свои же кривичи впустили северного князя в город Смоленск, признали его верховенство. А ведь Смоленск был ключом ко всему днепровскому отрезку пути из «варяг в греки». И теперь только гадать приходилось, как все это скажется на Киеве. Да и гадать не приходилось – плохо скажется.

По сути, никто не обратил внимания, как в гриднице появилась княгиня Твердохлеба, быстро подошла к застывшему в растерянности мужу.

– Не все так худо, Аскольд. Ибо волк этот Олег показал, чего от него ожидать. Теперь бояре поймут, что нам нужны союзники. Даже подивятся твоей мудрости. Так что – говори!

Глава 6

Карина обновила монисто бывшего супруга Боригора. Новые монетки-дирхемы светло блестели, отличаясь от старых. И когда Карина, вытянув руку, свесила монисто над свежевыкопанной ямой, оно сверкнуло ярким серебром. В последний раз.

Карина бросила украшение в яму, где покоились сложенные кости ее родичей из Мокошиной Пяди. Она отдавала монисто, как бы навсегда отрекаясь от прошлого. Пусть же ее мертвые родичи примут его как прощальный дар и извинение. Ибо по покону негоже оставлять тело непогребенным, так как душа не найдет успокоения, пока о ней не позаботятся. А Карина и так долго откладывала то, что должна была сделать. Но теперь, когда она – единственная! – готова продлить род Мокошиной Пяди, она наконец решилась приехать сюда и возвести над костями родичей могильный курган.

– Начинайте закапывать.

Она отошла от могильной ямы по пологому спуску, и Третьяк подал ей руку, помогая взобраться.

– Не побоишься, что кто-нибудь позарится на такую красоту? Шутка ли – целое состояние из серебра.

Он недоверчиво косился на раздетых по пояс мужиков, спешно забрасывающих землей останки родичей хозяйки.

– Радимичи – не киевляне, – ответила Карина, поправляя ниспадающую из-под опушенной мехом шапочки легкую вуаль. – Они боятся темных сил и не посмеют беспокоить прах мертвых. Да и волхвы не одно заклятье на это место наложили. Так что не тронут. Кстати, из капища никто не приходил?

– Сказали, что к полудню будут.

Карина кивнула. Что ж, она может подождать. Все равно ей хотелось проследить, как возведут могильник на месте бывшей Мокошиной Пяди.

Один из ее охранников расстелил овчину на поваленном дереве. Карина тяжело опустилась, придерживая рукой уже хорошо заметный живот. Почувствовала под рукой мягкий толчок и улыбнулась. Она любила и ждала это дитя. А ведь раньше беременность обузой считала. Но теперь она носила ребенка от того, кого любила. Это была как памятка об их любви, и это было радостно… но и немного грустно.

Нанятые радимичи уже забросали землей дары в могиле, сыпали сверху, приминали ногами. Карина вроде глядела в их сторону, но мыслями была далеко. Вспомнила, как сложились у нее дела в Киеве после исчезновения Торира.

Тогда она жила словно таясь. Сурово тогда было в Киеве, люди ходили мрачные. А с чего им радоваться, когда боги путали зиму с весной, а то и с осенью. Болезни-лихорадки начались рано, старики и дети умирали в каждой усадьбе. На многих тогда лежала печать смерти, а нищие стали как никогда навязчивыми и злыми. Но дни шли, и надо было работать. Вот и она, кого-то провожала, кого-то принимала в гостевом подворье. Оставшиеся зимовать в Киеве постояльцы исправно вносили плату, и дела у Карины шли неплохо. К началу зимы у нее и новые гости появились – наемники из тиверцев,[158]158
  Тиверцы – южнославянское племя, обитавшее между Южным Бугом и Днестром.


[Закрыть] пришедшие с юга. Они всегда приходили в Киев в эту пору, зная, что зимой здесь найдется немало ватажников-купцов, которые поедут на торги и ловы и которым понадобится охрана. Тиверцы уже не впервые подрабатывали в Киеве и как охранники, и как кулачные бойцы. Когда в городе на днепровском льду начинались бои, стенка на стенку, тиверцев часто нанимали, так как считалось, что эти гололобые бритые мужи с их непомерно длинными усами – лучшие в рукопашном бою.

Карина поначалу робела, когда у нее поселились эти немногословные угрюмые воины. Но они оказались не буйными, держались с особым достоинством, мало с кем сходились. Она же расположила к себе новых постояльцев, велев кухаркам специально для них готовить мясо на жаровнях, да не до полной готовности, а чтобы кровь сочилась, как это принято у тиверцев, не больно любивших вареную и тушеную стряпню полян, приготовляемую в закрытых печах-каменках. К тому же тиверцы неожиданно стали ее защитниками, когда на подворье зачастил Дир Киевский.

Приходил князь сперва как будто из любопытства, ел, пил с гостями, щедро расплачивался, но Карине было не по себе, оттого что он не спускал с нее глаз, задевал, вынуждал оказывать почет, сидеть рядом за столом. А сам все пугал:

– Я-то припомнил, краса-девица, где нас с тобой доля свела. Копысь-град помнишь? Из-за тебя там все приключилось.

Раньше он с ней таких речей не вел, а если и затрагивал, то с какой-то несерьезной игривостью. Теперь же просто проходу не давал. А ее от него едва не мутило, голова кругом шла. Особенно когда он о Торире начинал выпытывать.

– Люди поговаривают, что ты с Резуном слюбилась. Так ли?

Она не отвечала. Отходила туда, где в длинном столовом доме сидели в стороне от других тиверцы. Присаживалась рядом с ними, спиной к гостю-князю. Смотрела, как тиверцы едят мясо, как кровь выступает на поджаренной корочке, когда они вонзают в него крепкие зубы… И однажды едва успела выскочить во двор, добежала до свинарен, где ее просто вывернуло наизнанку у изгороди.

Чтобы избегать посещений Дира, она стала чаще уходить на ночь в дом отца Бояна. Там, как всегда, было людно, собиралась молодежь послушать сказки-кощуны, которые Боян знал великое множество – как героических, волшебных, бытовых, так и про зверей, рыб, птиц.

Когда гости расходились, Олисья подавала вечернюю трапезу. Звала к столу и Карину. Олисья уже свыклась с ней, да и та никогда не приходила с пустыми руками. Вот и пододвигала к ней миску с грибами в сметане, нарезала копченую свинину, подавала блюдо с квашеной капустой, кувшин с горячим киселем. Быстренько смастерила яичницу с салом, от духа которого у Карины все перевернулось в животе.

– Что отворачиваешься? Аль стряпня моя не нравится? – как-то спросила Олисья и внимательно поглядела на девушку. – Неужто у тебя на подворье кухарки поумелее? А может…

Она не договорила – Карина быстро встала из-за стола, вышла на крыльцо, даже не накинув опашеня на меху. Стояла, вдыхая сырой воздух, обтирала испарину с висков. Нездоровилось ей что-то. Олисья вышла следом. Но неожиданно не стала донимать, наоборот – погладила по плечу участливо.

– Да ты, никак, тяжела, деточка? Понесла-то от кого?

Вот тогда Карина и поняла. Раньше бы следовало вспомнить, что уже почти два месяца женская ветошь ей не надобилась. А она то в делах, то в тревогах, то в заботах из-за опасного внимания Дира ничего не замечала.

Беременность всегда стараются скрыть одеждой и помалкивают, чтобы не проведал дурной человек, не сглазил. Вот и Карина держалась так, как ни в чем не бывало. Только Бирюну открылась.

Странная дружба завязалась у нее с городским калекой. Приползал он к ее подворью часто, раз в седмицу обязательно. Карина всегда подкармливала его. Бывало, садилась на завалинке у ворот возле поглощавшего угощение Бирюна, разговаривала с ним о том, о сем. Однажды он сказал:

– С Ториром Ресандом ладно все. Волхвы выходили его и тайно отправили в Новгород.

В другой раз сообщил, что Олег принял Торира у себя, и теперь варяг служит в его дружине. Стал одним из первых гридней при Вещем. А однажды Бирюн полюбопытствовал:

– Правду ли говорят, что Дир тебя просватать хочет?

Карина молчала. К чему сейчас судить да гадать, когда Дир уже отбыл в полюдье. И она заговорила о другом. О странном зимнем потеплении, о том, что говорят по этому поводу перунники. Бирюн сказал, что сам Волдут гадал по крови – по овечьей, по крови кошки и оленя – беды будут, но невеликие. Киев выстоит.

– А какую судьбу града он видит в дальнейшем? – спросила Карина. – Появится ли тут Олег? А с ним…Торир?

Бирюн отставил миску, стал напевать что-то о том, что и птица ныне не так кричит, и вода течет сильнее обычного, и сады зацвели не ко времени.

– Это я к тому, что все перепуталось, – сказал наконец. – Говорят, к большим переменам. Вот и гадай. Но что Олегу суждено несказанно возвыситься… Я и так тебе много сказал, девка глупая.

– Не девка – баба. И баба непраздная. А отец ребеночка моего далеко. Не знает ничего.

Они помолчали. Но Карина понимала, что Бирюн сообщит об этом кому надо.

Это потом она обижалась, когда так и не получила ответной весточки. И подумалось – что варягу до нее? Бирюн сказывал, Милонега от него тоже рожала, а ему и дела не было. Что ему и до Карины? Служит себе у Олега, небось, и иную ненагляду уже завел. Бабы-то к нему всегда липли.

Однажды к ней на дворище пришла Белёна. Карина обрадовалась ей, как родной. Правда, несколько опешила, до того странно и непривычно выглядела подруга. Словно с лица спала, бледная, непривычно тихая. Сидела перед Кариной серьезная, грустная. Одета богато, в шубке из светлой лисы, пуховой плат скинула – и блеснула шитая речным жемчугом бабья кика, поднимающаяся высоким углом над исхудавшим личиком.

– Не надо было мне за Жихаря идти, – сказала Белёна бесцветно. – Но я обижена была на Кудряша, а тут еще отец говорил, что лучшего зятя, чем мастеровой Жихарь, ему и не сыскать. Я и согласилась. А вышло… Тошно мне с немилым жить. Даже не поется больше. Да и как петь, когда муж злой только и ворчит, что я и белоручка, и стряпаю не так, и холодна с ним. А мне для него, постылого, и рука не поднимается что-то делать. Ребеночка бы родить… Да только Жихарь так крут на руку, что боюсь выкинуть, если понесу.

– Неужто он посмел бить тебя? Да благодаря браку с тобой Стоюн его одним из первых мастеров города сделал.

Белёна грустно улыбнулась.

– Жихарь знает, что я и слова отцу не скажу. Зачем батюшку зря расстраивать? Все равно ведь ничего не сделает, сам прилюдно власть на меня Жихарю отдавал. К тому же отец считает, что я неласкова с мужем оттого, что Кудряша забыть не могу.

И вдруг подалась к Карине, за руку взяла, в глаза заглянула.

– Поговаривают, ты ласкала, утешала ненаглядного моего, когда его прогнали. Я тебя не виню. К кому же было идти ему, как не к тебе. Всегда ведь знала я, что ты ему нравишься. Но одно прошу: скажи хоть, куда пошел-полетел сокол мой? Вернется ли?

Карина чувствовала, что глаз не может поднять на подругу.

– Кудряш был у меня. И я не могла ему отказать. Но это было только единожды… – Она запнулась, вспомнив, что не единожды, что некогда утешал Кудряш ее в древлянском лесу. И добавила скороговоркой: – Когда Кудряш пришел… Ну, у меня тогда как раз бабьи дела начались. Так что Кудряш просто отлеживался у меня. Да и не нужна была я ему. С отчаяния кинулся. Потом все лежал, отвернувшись к стене. Едва поесть его упросила. А потом…

Она не добавила, что сама избегала Кудряша, так как другого тогда ждала. Вздохнула, вспомнив, как Торир застал их с Кудряшом на Оболонской дороге. И вопреки всему произошло их примирение, когда они зачали дитя. Карина даже улыбнулась, забыв, что Белёна глаз с нее не сводит.

– Что «потом»? – неожиданно разозлилась та. – Неужто правду люди бают, что в тебе Кудряша дитя?

Карина сперва опешила. Подумала: кто мог сболтнуть, что она непраздной ходит? Хотя мало ли доброхотов. Вон недавно того же Бояна ругала, что, навещая больного Аскольда, упомянул об этом. Но у Бояна всегда был длинный язык.

– Что еще обо мне говорят?

Но Белёна заговорила только после того, как Карина уверила, что ее ребенок не от Кудряша. Тогда с каким-то безразличием она поведала подруге последние сплетни: мол, кое-кто болтает, что от Жихаря понесла, а он поиграл ею и бросил, за то что долго мучила. Жихарь если и не сам распускал такие слухи, то реагировал на них двояко – мол, как хотите, так и думайте. О том же Любомире толкуют. Еще связывают ее с Резуном пропавшим: многие, оказывается, видели их вместе, вот и болтают. А в последнее время пошел слух, что это Дира дитя. Мол, он во хмелю как-то обещался, что княгиней возьмет Карину на Гору. В общем, когда на шестом месяце беременность стало видно, люди дали волю языкам о будто бы неприступной Бояновне.

– А я-то надеялась, что еще не так и заметно, – вздохнула Карина.

Белёна впервые за все время улыбнулась.

– Глупая ты, Каринка. Всегда тоненькой в поясе была, что шелковинка, а теперь так округлилась. Скажи-ка лучше, куда Кудряш подался?

Но Карина не знала ответа. Кудряш уехал и уехал. Он ни словом не обмолвился, куда направит его стежка Велеса, а она не больно и интересовалась.

Белёна еще пару раз наведывалась к подруге. Один раз пришла сама не своя. Просила, чтобы Карина укрыла ее, как когда-то Кудряша, твердила, что не вернется к Жихарю, что он избил ее так, что она, как и боялась, скинула плод; три дня кровью исходила и от болей встать не могла.

– Убила бы Жихаря! – стучала по столу кулачком Белёна. А потом грусть находила. – Это я так, храбрюсь. Ведь только Жихарь ступит на порог, у меня сердце зайцем бьется, боюсь и слово молвить. – И вздыхала: – Где же мой Кудряш? Побежала бы, полетела к нему за три моря, за сорок земель. А тут… Умру я с Жихарем.

Домой уходила как приговоренная.

Еще к Карине на Подворье неожиданно повадился ходить один из воинов копья Торира – Даг. Карина как-то слышала, что он был одним из самых непокорных в отряде Резуна. Но в последнее время Даг говорил о бывшем старшом только уважительно. Жалел, что его нет с ними, рассказывал, что отряду, прославившемуся своим умением биться Гуляй Полем, больше нет веры. Их расформировали, велели жить по разным дружинным избам и никогда больше не именоваться копьем.

– Зачем ты мне все это рассказываешь? – однажды спросила Карина, дивившаяся неожиданному вниманию Дага.

Воин только потер когда-то перебитый в драке нос.

– Ну, я старшому нашему веру храню. А раз ты его избранницей была… Короче, считай, что тебя оберегаю.

У Карины гулко стукнуло сердце. Спросила с надеждой: неужто Торир велел? Да где он, тот Торир, отмахнулся Даг. Наверняка и весть подать не может. А бабу его оберегать кто-то должен. Но в одном Даг был уверен: Торир Резун не предавал своих побратимов, как говорил Аскольд. Кого угодно – только не своих. С ним они себя сильным отрядом чувствовали, хоть и не хотели долго признавать, чужаком, волчарой кликали. А оказалось, что он свой. И Даг верил, что Резун не погиб, как кое-кто сказывает, а значит, вернется. Не может он оставить побратимов боевых. Такие, как он, всегда возвращаются. И Даг только расцвел щербатой улыбкой, когда Карина неожиданно поцеловала его в щеку.

Но Торир не возвращался. А над Киевом закружили метели, ударили морозы, дома замело до самых окон. Масленицу по этой поздней весне не спешили праздновать. В Киеве было тревожно.

Холода все держались. В хлевах мычала скотина, которой по всем приметам пора было отправляться на пастбища. Закрома, полные доверху с осени, постепенно пустели. Купцы продавали жито по цене, какую ранее и представить нельзя было. Теперь многие шли к Днепру, прорубали полыньи и подолгу сидели на морозе с удочками, чтобы хоть что-то принести к столу домашним. Волхвы на капищах звали Весну. Весны не было, хотя по подсчетам пора бы уже прийти ласковому квитню. Олисья как-то рассказала, что в это голодное время одна женщина кормила своим молоком престарелого отца, не давая умереть с голоду. Да разве только это. Прежде в Киеве голода не знали. Теперь же…

А потом быстро, почти за седмицу, пришла весна. Словно ворвалась на стремительных крыльях, наполнив все водой и влагой, расколов Днепр так резко, что только воздвигнутая по наказу Твердохлебы дамба-плотина и спасла Подол от затопления. И когда Аскольд вышел на гульбище терема детинца, в городе его встретили радостно. Но стушевались, слушая его речь о том, что может прийти и другая напасть – Олег Новгородский. Ибо коварный варяг уже захватил Смоленск. А от Смоленска до Киева восемь дней пути по реке. И хотя недавно об Олеге говорили с похвалой, теперь многие стали его страшиться. Ведь уже всем было ведомо, что Олег – волхв и кудесник. Рассказывали, что он и в волка может оборачиваться, и птицей-соколом летать в поднебесье, и щукой хищной плавать в воде. Потому-то, дабы уберечь Киев, князь Дир и ездит по округе, набирает дружину, заключает союзы. Аскольд говорил, что Дир, как никогда, нужен сейчас Киеву, что только от него зависит, подомнет ли Новгород под себя стольный град на Днепре или нет.

Аскольд так превозносил Дира, что, когда тот прибыл, его вышли встречать всем миром. Но Дир остался прежним. Пошумел, покричал и пошел бражничать да бесчинствовать.

Однажды пьяный Дир ввалился на подворье Карины. Стал обнимать ее, лапать, но спьяну не разобрал, что та беременна. Когда стал уж больно досаждать, откуда ни возьмись появился один из тиверцев и опустил на голову князя столец дубовый. Сказал после этого:

– Кажется, настала пора покидать нам город.

– Да, – кивнула Карина. – Но если вы готовы еще послужить кому-то, то я вас нанимаю. Я тоже надумала покинуть Киев, и мне нужна будет охрана.

Так она, несмотря на то что была уже на восьмом месяце, уехала из города. Наняла ладью и поплыла по Десне в край радимичей. С ней и тиверцами поехал верный Третьяк. На хозяйстве остался Любомир. Стражем Карина вместо Третьяка назначила Дага.

– Кажись, волхвам пора появиться, – молвил Третьяк, оторвав Карину от воспоминаний. – И солнце уже полуденное, да и курган почти готов. Достаточно ли высок для чести твоей родни?

Карина кивнула. И тут же ощутила за спиной чье-то присутствие. Тиверцы тоже почувствовали это, один осторожно положил ладонь на рукоять кривой сабли. Но успокоился, увидев, что из зарослей вышли старик-волхв и двое детей.

Карина медленно поднялась. Смотрела на них, на Буську и Гудима, которых когда-то оставила на негостеприимном капище Рода. Мальчики подросли, вытянулись, но остались такими же светлоголовыми, с серыми, широко поставленными глазами, как у ее дядьки Збуда – пусть ему будет тепло и сытно в светлом Ирии. Сейчас же Карина глядела на мальчиков, прижав руку к груди. По их насупленным лицам было заметно, что они не узнают родичку. И неудивительно – детская память коротка. Слава богам, что хоть живы остались, не принесли их в жертву богам на алтаре. А ведь она уже подозревала недоброе, когда волхвы под разными предлогами отказывали ей во встрече с племянниками. Вернее, с братцами двоюродными, одному из которых сейчас десять, второму должно исполниться семь. Но волхвы и так помотали Карине душу, требуя то подношения, то плату за освящение места нового могильника, за сбор людей для работ. Хитрые волхвы сразу поняли, что не с бедной женщиной имеют дело. Да Карина и никогда не была бедной. Даже когда пришла после разграбления Мокошиной Пяди, по-княжески расплатилась за мальчишек. У этого косматого волхва и сейчас на запястье ее браслет. А ведь такой браслет – золотой с цветами эмалевыми и яркими драгоценными каменьями – в Киеве могли носить только женщины, мужик, даже волхв, постыдился бы. Но в этих дремучих лесах вроде так и следовало. И Карина подивилась, какой долгий путь она прошла за эти три года, раз видит все в ином свете.

– Буська, Гудим! – позвала молодая женщина, протягивая руки.

Но мальчики только отступили, жались к волхву. Чему удивляться? Перед ними стояла баба непраздная, судя по всему – боярыня. Их быстрые взгляды замечали все: богатую, нездешнего кроя шапочку – опушка самого дорогого соболя, дымчато-черная, – корзно из малиновой ткани, сапожки редкие – с узкими носками, красные с желтыми разводами, – выглядывающие из-под вышитого подола. Детям такую роскошь в жизни видеть не приходилось. Заметили братья и воев, охранявших эту кралю, и то, как угодливо обступили ее мужики-радимичи.

– Неужто не признали? – улыбнулась боярыня. – Я Карина. Кара… Батюшки вашего племянница.

Они опустили головы, переминаясь с ноги на ногу в маленьких лапоточках. И только округлили глаза, когда она позвала их ехать с собой, поплыть по реке в Киев-град.

– Не-а, – только и мотнул белой головкой Буська, и у Карины похолодело сердце. Буська всегда был ее любимцем.

– Сказывали же, что не захотят, – молвил волхв и положил ладонь на голову мальчика.

Тот взглянул на него, улыбнулся.

И тут Гудим, этот вечно ноющий, капризный Гудим спросил, можно ли потрогать мечи у воев. С этого и началось. Карина смотрела, как тиверцы демонстрируют мальчику сабли, как улыбаются ему, отвечают на вопросы – язык тиверцев и радимичей хоть и различен, но понять одни других могут. На родичку Гудим не глядел, но, когда волхв кликнул, как будто расстроился. И решился:

– Вы же знаете, мне всегда жалко, когда ягняток на алтаре режут. Да и сами сказывали, что мне рубиться бы, а не мольбы возносить.