Текст книги "Чужак"

Они оказались почти у ворот детинца. Мощные квадраты срубных укреплений были совсем близко, когда они увидели согнанных у капища Велеса пленников. Их охраняло не так и много уличей. Среди пленных были в основном дети, молодые парни и девушки – самый ценный товар для невольничьих рынков. Прижатые к створкам ворот капища, они воздымали руки к стоявшим наверху волхвам, молили их. Те пытались что-то говорить пленителям, кажется, пробовали торговаться за своих. Но уличи больше глядели в сторону детинца, откуда долетал шум.

Когда из-за частоколов появились вооруженные градцы, для охранявших пленников уличей это оказалось неожиданностью. А тут еще пленные, завидев подмогу, так и кинулись к своим. Началась толкотня, раздались крики, лязг железа. Пленных освободили довольно быстро, но тут из-за домов показались вооруженные уличи, и началась настоящая бойня. Торир старался держаться возле Карины, оттеснял ее к стене, а она еще тащила с собой растрепанную светловолосую девушку. Торир признал в ней дочь Стоюна. Тот рвался к дочери, но его теснили, и Ториру пришлось совсем туго, если бы не Жихарь. Кузнец где-то обронил саблю, но теперь в его руках была секира, и он лихо орудовал ею, казалось совсем позабыв о ране. Торир даже восхитился его отвагой. В какой-то момент их взгляды встретились, и они улыбнулись друг другу. Но лишь на миг, ибо опять сходились в сшибке, рубились, оттесняя безоружных пленных от набежчиков.

На капище Велеса стал реветь рог. Ревел странно, с перерывами. Торир узнал этот сигнал тревоги. И детинец откликнулся. Откуда ни возьмись, появился отряд конников. Их было немного, но все как на подбор умелые гридни, и они стремительно оттеснили пеших уличей, ограждая своих.

Во главе конных витязей Торир неожиданно увидел Ульва на своем игреневом Малаге. Ярл не был хорошим наездником, с горячим скакуном справлялся с трудом, рвал мундштуком коню рот, сжав в кулак поводья, задирал голову. Малага рвался, вставал на дыбы. Увлеченный борьбой с непокорным животным, Ульв потерял бдительность, опустил высокий каплевидный щит. И его тут же нашла стрела уличского лучника. Ульв зашатался, хватаясь за плечо, выронил повод, стал падать. Они были почти у ворот детинца, когда ярл рухнул. Его подхватили сразу несколько воинов, а взбешенный конь рванулся, заметался, опрокидывая пеших.

Натиск со стороны уличей усилился, когда они увидели, как в детинце открыли ворота, чтобы впустить своих. Это был решающий момент. Если уличи ворвутся в последний оплот Горы, можно считать победу за ними. И они напирали, рвались в ворота; дружинники, выставив пики, отталкивали их.

Торир заметил, что его пятнистый Малага совсем рядом, и вдруг привычно засвистел, подзывая коня. Игреневый замер, подняв умную голову и насторожив уши. У Торира забилось сердце при виде того, что друг не забыл его. Миг – и он был уже подле коня, рывком взлетел в седло. Теперь он и еще несколько конников сражались, валя и тесня уличей, пока градцы и пешие дружинники вливались в створки ворот. Торир увидел, как Боян, увлекая дочь, прорвался внутрь, и тоже стал направлять Малагу к воротам. В какой-то миг ему показалось, что Карина оглянулась. Но тут пущенная стрела с такой силой ударила Торира в шлем, что ремешок лопнул и шлем снесло. Торир едва не выпал из седла от удара. А тут еще почувствовал, как на стремени кто-то повис, тянет вниз. Если бы не встреченный им молодой гридень, Торир не удержался бы. А так парень подоспел, отбил врага. Но сам не защитился, и сзади его рубанул воин с бритой головой с длинной прядью улича, что-то дико проревев. Торир не смог отомстить за молодого гридня – он был уже в проеме ворот. Сыпавшиеся с заборолов стрелы защитников заставили атаку уличей отступить. В этот момент Торир различил в толпе отходящих высокий шлем Рогдая с лисьим хвостом на маковке. Тот глядел прямо на него. В пламени пожаров его глаза горели огнем. И Торир на миг задержал коня.

– К дьяволу тебя, Рогдай! – хрипло зарычал в шуме схватки варяг.

Ибо Рогдай знал, кто такой дьявол. А Торир больше не глядел на него, пригнулся, въезжая под низкую арку бревенчатой городни. И он не видел, как, оттолкнув окружавших его гридней, странно глядит одноглазый Ульв.

Но Ульв был обессилен. Когда ворота закрылись, он больше не отдавал приказы. Усталый и раненый, он позволил отвести себя к лекарям-волхвам.

Оказалось, что из воевод в детинце в эту ночь почти никто не уцелел. И Торир опешил, когда дружинники стали спрашивать распоряжения именно у него, известного всем как любимца и друга князя Дира. Торир огляделся. Люду тут было как сельдей в бочке. Княжеские дружинники по-прежнему оставались на стенах, метали дротики, стрелы, сулицы в оставшихся за стеной врагов. Торир тоже поднялся на стену. И вновь его взгляд выхватил из толпы Рогдая. Казалось, Рогдай почувствовал это. Он повернулся и вскинул руку с секирой в военном приветствии этериотов – своеобразном вызове на бой. Торир ответил тем же салютом. Отныне они оказывались по разные стороны боя. Еще час назад Торир не поверил бы в это. Сейчас же подумал, что так и к лучшему. У него было дозволение Олега поступать по-своему, и Торир с каким-то облегчением подумал, что не позволит Рогдаю учинить еще большую резню в Киеве. Но самое странное, что в глубине души он почти пожалел, что Аскольд не спешит на подмогу. Ибо Рогдай умел штурмовать укрепления, а его насытившиеся первым разбоем воины уже были готовы повиноваться своему предводителю.

Насколько длинны ночи в начале осени? Ториру эта ночь казалась бесконечной. Уличи, направляемые Рогдаем, действовали умело. Над детинцем словно проносились огненные стаи, столько зажженных осмоленных стрел посылал неприятель. Целью уличей было подпалить детинец, устроить внутри пожар, чтобы отвлечь защитников укрепления от стен. В детинце и впрямь то там, то здесь начинало гореть. Но на то он и детинец, чтобы быть готовым к натиску. Самим укрепеленным городням огонь не был так страшен. Широкие срубные кубы были наполнены землей, уложенные в стену бревна обмазаны глиной, а между ними была прокладка из кож, пропитанных водой и обсыпанных сырым песком. Иначе было внутри детинца, где громоздились дружинные избы, клети и теремные строения. Но запасы воды и бочки с песком тут имелись. И люди, понимая, что им грозит в случае, если загорятся строения, кидались тушить огонь, сбивали его едва ли не руками, заливали водой. А пока происходила эта толчея, уличи по всем правилам воинской науки шли на приступ, сбивали воинов на стенах стрелами, камнями, дротиками, в то время как другие несли лестницы, закидывали крючья, лезли на стены, закрепившись цепкими «кошками». Сверху на них лили горячую смолу и кипяток.

Торир особенно опасался, как бы не стали таранить ворота. И не напрасно: вскоре уличи насели на них. Стали ударять огромным оструганным бревном. Торир со своего места на стене приказывал чем угодно заваливать ворота изнутри, ставить подпоры, а главное, затаскивать на стены самые большие котлы со смолой. И еще его тревожило, что может не хватить боеприпасов. Натиск шел за натиском, и, сражаясь на стенах, Торир с другими воинами то и дело отталкивал рогатинами приставленные лестницы, схлестывался с заскакивавшими на стену воинами Рогдая, почти не обращая внимания на ссадины и ранения, не замечая, чья на нем кровь – своя или чужая. И отчаянно думал: сколько еще они смогут продержаться?

И вдруг пришла подмога. Уже рассвет посерел холодным светом, когда уличи внезапно метнулись в сторону. Торир приник к кольям частокола, глядя, как среди узких строений города появляются все новые и новые конники, тесня уличей. Были они в шишаках и усеянных бляшками куртках, сидели на длинногривых конях русской породы. И среди них Торир неожиданно с радостью узнал Мстишу. Ай да хоробр! Сумел-таки миновать засады волхвов, привел подмогу.

Торир устало облокотился о бревенчатое навершие заборола. Он испытывал какое-то опустошающее облегчение. Стена заборола вокруг него была в бурых пятнах крови. У самого все тело саднило. Но как же было радостно! Они победили. А для кого? Торир в этот миг не думал ни об Олеге, ни о своей мести. Он вновь ощущал, что значит быть своим, стоять за своих людей.

Его кто-то хлопал по плечу, откуда-то возник неуемный Боян. В его черных волосах за эту ночь словно прибавилось седины, под глазами появились круги, на щеке виден след от ожога, но сами глаза горели по-молодецки. И прежде чем Торир что-то смог сообразить, Боян обнял его. Торир только застонал в объятиях певца. А тот уже понесся по стене, бросился по сходням к воротам, вместе с другими стал разбирать завалы у створок.

Торир утомленно присел у перил заборола. Хорошо, что многие ушли со стены, ему хотелось хоть несколько минут покоя. Но оказалось, что для него еще не все окончилось. И даже прикрыв глаза, он уловил рядом движение. А открыв их, увидел Рогдая. Тот только что взобрался на стену, пользуясь сумятицей и тем, что защитники потеряли бдительность.

– Я не терял тебя из виду, Ясноок мой. Ну ты и с-сука!

Торир попытался нащупать стоявший рядом меч и неожиданно испугался, поняв, что не успеет, так лихо взвился над его головой кривой клинок Рогдая. Но Рогдай не ударил, застыв с поднятой рукой. И когда он стал заваливаться, Торир заметил торчавший у него из-под мышки черенок стрелы.

Рогдай рухнул, а Торир быстро оглянулся.

Внизу с луком в руке стояла Карина. И на ее осунувшемся, встревоженном лице уже не было прежней враждебности. Они смотрели друг на друга среди окружавшего их шума и толчеи. Ториру вдруг нестерпимо захотелось подойти к ней, но у него это не получилось. Ибо, как бы ни были утомлены люди, их вдруг накрыла какая-то стихия ликования. И Торира внезапно подхватили двое крепких гридней, посадили на плечи, понесли. Вокруг стоял гул одобрения, ибо люди видели, как этот варяг сражался сегодня за них, как отбивал пленных, отстаивал последний оплот детинца.

Торир растерялся в первый миг, а потом, смеясь, стал говорить, что это не он, а они сами спасли себя, но его никто не слушал.

Он видел радостное лицо Мстиши, орущего, что это именно его старшой сообразил послать за помощью к южным заставам. Видел скупо улыбающегося Жихаря, весело хохочущего Стоюна, что-то кричащего ему Бояна. И еще он видел в толпе Карину. И она улыбалась ему – с нежной гордостью за него.

Не улыбался только Ульв. Но его никто не видел.

Глава 3

Впервые при набеге на Киев пострадал не Подол низинный, не концы городские, а сама Гора. И впервые за последние годы слава за победу досталась не князьям-защитникам, а обычным людям, самим киевлянам и малой дружине детинца. Что же касается Торира, то варяг Резун стал настоящим героем. И оказался к этому не готов. Он даже терялся, когда люди встречали его хвалебными речами и улыбками, зазывали в гости. Почтенные мужи кланялись ему в пояс, от девиц не было отбоя, простой люд звал на свои сборы. Но вскоре из степного дозора прибыла дружина Торира, и он под благовидным предлогом удалился с ними на Самватас. Хотя и тут не было покоя, все выспрашивали, как и что вышло, гордились своим главой и не понимали, отчего он не похваляется подвигом, как принято. Зато уж Мстиша заливался соловьем, рассказывая, как отбивали набег уличей, как остатки врагов бежали к Днепру и спешно уплывали на вышедших из Черторыя ладьях. А там и Аскольд подоспел. После того как хазары поспешили отступить, все, что ему оставалось, это помочь киевлянам гнать окаянных набежчиков-уличей.

В Киеве налаживалась жизнь. Правда, особого веселья не было. Надо было оплакивать павших, возмещать ущерб. Зато на тризне, полагающейся по умершим, старались не кручиниться. Негоже горевать по тем, кого боги забрали в светлый Ирий. И за хмельными чашами с медом, за пышными пирогами люди уже говорили о предстоящем. О том, как уберечь нынешний урожай, как отстраиваться да начинать положенные по сроку свадьбы. Ибо от набега до набега живут люди, а плодиться и размножаться все равно нужно, надо осыпать пшеном новые пары у священных ракит над текучей водой.

Одной из новостей неожиданно стала свадьба дочери известного мастера Стоюна Белёны с кузнецом Жихарем. Жихарь сражался на стенах детинца рядом со Стоюном. Поговаривали, что он помогал тому дочку вызволять из плена, куда угодила известная певунья. Вот оба мастера, старый и молодой, и ударили по рукам, совершив уговор. И Белёна не противилась. Хотя во время свадебного торжества чуть не испортил все Кудряш. Ворвался в избу, где гуляли свадьбу, схватил невесту, хотел силком увести. Но на него набросились, вытолкали взашей. Кудряш бился о ворота, кричал, звал Белёну, но девушка не вышла, а ночью, как положено по обряду, разула Жихаря, признавая его власть мужа.

Потому-то Кудряш и не присутствовал на пиру в высокой гриднице детинца. Где бродил, никто не ведал. Да и не больно искали его, зная, что парень найдет у кого утешиться. И еще обсуждали, как это Жихарь, так добивавшийся красавицы Карины, вдруг ни с того ни с сего засватал Белёну Стоюновну.

Зато на пиру, который устроил в честь победы Аскольд, звонко звучали струны гусляра Бояна, громко лился его голос, славя участников сечи. И люди говорили о том, как скромен Боян, славя других воинов, в то время как и сам он показал, на что способен.

На пиру хмурым казался только Дир. И хотя он рассказывал, что уличи ушли наконец-то с днепровских порогов на запад, к землям волынян, даже пытался приписать себе эту заслугу, его не очень слушали. Что за смелость погонять тех, кто уже обескровлен. Все и так знали, что князь уличей Рогдай, так долго водивший за собой это неспокойное племя, пал именно тут, в Киеве, а его отрубленная голова и по сей день красуется на колу над воротами детинца – одним как наука, другим в устрашение.

Вновь звучали струны Бояна, вновь пел сладкоголосый певец-герой. Был он в новой нарядной рубахе с вышитым оплечьем, на высоком лбу сиял позолоченный обруч.

В какой-то момент Торир подошел к нему, справился, отчего не пришла на званый пир его дочка.

Боян лишь хитро усмехнулся.

– Кто ее поймет, девку своевольную. Может, излишнего внимания Дира избегает, может, кручинится, что Жихарь другую выбрал. А может, тоскует оттого, что ты сам не зашел за ней, не покликал.

Торир отвел взгляд. Ведь и впрямь как-то само собой вышло, что после волнующих событий той ночи, того полного хмельной радости утра они так и не смогли поговорить. В памяти остались только ее теплая улыбка да быстрое объятие, когда она на миг закинула ему на плечи руки, а потом их с Кариной развела бурлящая толпа. К тому же теперь, когда Торир неожиданно возвысился и стал у всех на виду, у него и без нее было чем заняться, надо было вновь искать встреч с перунниками, чтобы узнать, как отреагирует на все Олег Вещий. Казалось, не до Карины было. Да разве и прежде он много о ней задумывался? Но Торир понимал, что им надо поговорить, выяснить, что накипело на душе, и решить, как быть дальше.

Пир все продолжался, на дворе уже стало темнеть, и в высокие проемы окон гридницы вплывали сумерки. Внесли огни, установили вдоль стен на треногах. В этом освещении иначе засверкала дорогая посуда на столах, засияли богатые украшения именитых гостей. Торир время от времени поглядывал туда, где на возвышении сидели князья. Там же восседала и Твердохлеба. Торир обратил внимание на то, что княгиня почти не притрагивается к пище, глядит перед собой странным пустым взором, не нарумяненная, какая-то постаревшая, даже парчовый наряд ее словно не красит. Торир порой ловил на себе ее взгляд. Ясное дело, хочет о дочери поговорить. Миле самое время рожать. Может, и разрешилась уже. Надо бы подойти, спросить. Однако тут к нему подсел Ульв. Рука ярла была на перевязи, пустую глазницу закрывала темная повязка, а другой глаз был красным, воспаленным, как от недосыпания или от излишних возлияний. Ульв и в самом деле был во хмелю.

– Вот ты скажи мне, Торир Ресанд, отчего это когда Аскольд хотел наградить тебя, ты попросил только игреневого жеребца? А ведь мог на всю жизнь устроиться, разбогатеть, стать боярином, выхлопотав пару селищ подле Киева. Жил бы себе, не зная нужды. А ты лишь лошадь пожелал.

– Я добрых коней всегда любил. А конь этот разве не диво как хорош?

– Не спорю. Однако и конь тебя словно признал. Видел я, какие кубреты он выделывает, когда к нему на конюшню заходишь.

– Тебе-то что? Али следишь за мной?

– Слежу.

Ульв потемнел лицом, в воспаленном глазу мелькнуло нечто нехорошее, злое. А тут еще как на грех рядом заскакал карлик-скоморох Горух, перунов посланник, плясал вприсядку, колотил трещоткой.

 
Ой ходи, ходи, ходи,
Ой тикай, тикай, тикай!
 

Надо полагать, предупреждает наворопника держаться подальше от не в меру внимательного ярла. Однако Торир уже решил, как отвадить от себя Ульва. Ему сделалось даже весело. Ведь Ульв – сильный мужик, живущий бобылем, даже на пленниц пригожих не глянувший и слепо преданный одному Диру, наверняка понимал, что с ним что-то неладно. Но, как настоящий викинг, не мог не гасить в себе этого, скрывал, стыдился.

И вот Торир, чтобы раз и навсегда отвадить от себя ярла, сам склонился к нему, взглянул лукаво из-под длинных ресниц.

– А ведь я заметил твое внимание, Ульвушка. Но все гадал – признаешься или нет, что тебя цареградская плотская страсть греет.

И погладил под столом ногу Ульва в бархатной штанине.

Ярл отскочил так, что лавка отъехала. Глядел загнанным зверем.

– Ты!.. – взревел он. – Как ты посмел, похабник!

Он прыгнул на Торира, вцепился в него, но их сразу растащили.

– Лад! – закричали вокруг. – Княжий пир не место для суперечек. Лад тут надобен!

– Чего озлился-то ярл? – спрашивали у Торира.

Тот смеялся белозубо.

– Злится, что коня игреневого я у князей выпросил. Ибо ярлу прославленному уж больно жеребцы любы. Не кобылки стоялые, а жеребцы горячие.

Ульв ревел, рвался в удерживавших его руках. Рядом все скакал Горух, пел все то же: «Тикай, тикай, тикай!» Пока Ульв не оттолкнул его ударом ноги, так что скоморох отлетел прочь, едва не опрокинув треногу с огнем.

Обозленного Ульва гридни потащили во двор. Остудить – то есть опустить в чан с водой, как водилось поступать с гостями, не в меру хлебнувшими хмельного.

Чтобы разрядить обстановку, запел Боян. И под звуки его сильного голоса, под перезвон струн все стихли, слушая певца. Торир тоже заслушался. А пел Боян о добром молодце, который ехал на восход, да притомился, лег отдохнуть у ракитового куста на берегу озера. А пробудился от хлопанья крыльев, увидел, как слетелись на бережок три белые лебедушки. Прилетели, ударились оземь и превратились в дев красоты неописуемой. Одна красива, другая пригожа, а третья – и вовсе глаз не отвести. И пока они плескались, плавали, добрый молодец украл белое оперение у самой красивой из них. А как вышли девицы, двое вновь надели лебяжье оперение и упорхнули, а третья стала искать, плакать, взывать к тому, кто подшутил. Просила красавица отдать ее белые крылья, и тогда она станет тому сестрой, женой или полюбовницей сладкой. Вот и вышел молодец, отдал деве отобранное, заключил в свои объятия, и даже Лада сама накрыла их пологом, чтобы страсть их не ослепила солнышко.

Бояна слушали, раскрыв рты, вздыхали. Торир же вдруг поник. Вспомнилось, как некогда вышла к нему из зарослей такая вот краса, вся в белых цветах, и была у них страсть… Он даже заерзал на лавке. Боян еще не закончил петь, как варяг встал, пошел к выходу. Проходя мимо высокого стола князей, поклонился. Аскольд только кивнул головой в высокой шапке, Дир, мрачный, почти трезвый, хмуро глядел из-под обхватывавшего его чело обруча. Твердохлеба была белее обрамлявшего ее щеки покрывала, только глаза горели. Зато сидевшие за этим же столом бояре улыбались, поднимали чаши.

Теплый осенний день подходил к концу, и к вечеру резко похолодало. Клубился легкий туман, лишь тонкий молодой месяц плыл высоко в небе да откуда-то долетала звонкая девичья песня.

Торир поежился. Поверх вышитой белой рубахи на нем было корзно, сплошь в узорах. Плотная ткань тепло грела спину, застежка на плече удерживала его, оставляя свободной правую руку. Этот византийского покроя плащ шили местные мастерицы, был он богат и наряден. Не стыдно и на пиру показаться, и к милой пойти. А сейчас Торир собирался именно к милой. Даже сердце забилось сладко, как подумал о ней – о своей Деве Лебединой.

Он зашел на конюшню. Впереди лежал длинный проход, пахнуло запахом лошадиного пота и сена. Варяг прошел туда, где стоял княжий подарок – давний друг, верный Малага. Конь заплясал на месте, почуяв прежнего хозяина. Действительно, подумалось Ториру, нельзя не заметить, что жеребец уж больно быстро признал его, а это подозрительно. Но теперь-то Ульв от него надолго отстанет, решил Торир, трепля коня по холке, приторачивая нарядное, обтянутое малиновым сукном, седло с черными кисточками. Богатой была и сбруя – вся в посеребренных бляшках. Русы любят на хазарский манер богато украшать своих скакунов. Что есть в мире лучше добрых коней? И возможно, кроме подозрительного Ульва, желание Торира получить в награду на редкость красивого коня ни у кого не вызвало подозрений.

Но едва он выехал с Горы, подобные мысли исчезли, как последние отблески заката. Теперь Торир думал лишь о Карине, и мысль о встрече с ней приводила его в невольный трепет.

Он проехал к ее гостевому подворью. Опять перед ним была бревенчатая набережная Кудрявца, высокое навершие ворот с резными столбами по бокам. И верный страж Третьяк, опирающийся на копье. Третьяк узнал гостя, однако на вопрос варяга о хозяйке отчего-то закряхтел смущенно, стал тереть кулаком пегую бороду, отводил глаза.

– Ушла она, хоробр. И уж сам решай, станешь ли дожидаться или поедешь по дороге на Оболонь. Там найдешь Карину, не должна была еще далеко уйти.

Развернув Малагу, Торир поскакал до самой гавани Притыки, миновал мост через Глубочицын ручей, далее поехал по земле Оболонской, где пахло хвоей и возносились кронами в поднебесье высокие сосны. За их стволами кое-где отсвечивали заводи Днепра, выступали в белесом свете месяца дома рыбаков на сваях, темнели изваяния придорожных божеств – покровителей дорог, их изображали в виде столбов, в резьбе которых угадывалась стать бородатых мужиков с котомками в руках, но на голове каждого – птица с распростертыми крыльями. Оболонская дорога переходила в большак, ведущий мимо Вышгорода на север. «Что же привело хозяйку богатого подворья в сырой вечер на этот путь?» – гадал варяг.

Вскоре он узнал ответ.

У развилки дорог месяц высветил силуэты. Вороной конь, высокий воин и девушка рядом. Они стояли близко, очень близко. Оба стройные, ладные. Торир узнал Карину по светлой накидке, по стекающей из-под шапочки длинной косе. Узнал и воина, из-под шлема которого выбивались темные кудри до плеч. И сердце подпрыгнуло от догадки. Так вот с кем утешался Кудряш все это время! Но, похоже, сейчас парень собрался в дорогу, видны были чересседельные сумы на коне. Как видны были и его обнимавшие девушку руки. Рядом крутился большой, светлой масти пес. Карина, отстраняясь от певца, стала гладить собаку по голове.

– Весть-то о себе подай, – расслышал Торир ее негромкий мелодичный голос.

– Это как получится.

Они прощались. Воин отряда Торира уезжал, не спросив дозволения, не поставив в известность своих. Хотя чего еще ждать от такого беспутного! Но то, что он и Карина… Не зря, выходит, поговаривали о них. Не зря стал недолюбливать Кудряша варяг, гневаться на его шутки, недомолвки, намеки.

Торир застыл на месте, глядел на них, освещенных месяцем, сам, казалось, и вздохнуть не мог, так сдавило в груди. Уехать, что ли? Но он остался, смотрел с высоты Малаги из-за стволов, из тени. Видел, как Кудряш нежно взял голову девушки в ладони.

– Ах, Карина… Если бы не ты… Пусть Лада великая пошлет тебе веселья и счастья в твоей любви.

Но тут белая собака Карины ощутила рядом чужое присутствие, кинулась, залаяла. Любовники оглянулись, увидели выезжающего на открытое пространство варяга.

– Ты, старшой? – удивился Кудряш. – Не серчай, мои предупредили бы, что уехал. И вот…

Он вдруг осекся. Соображал-то парень быстро. Даже отпустил Карину. Переводил взгляд с нее на варяга и обратно.

– Езжай, Кудряш, – спокойно и властно произнесла девушка.

– Думаешь…

– Езжай, говорю.

Он помедлил еще миг. Потом легко вскочил в седло, поскакал, не оглядываясь. Через какое-то время из мрака донесся его лихой присвист в такт конскому топоту.

Но они уже забыли о нем. Торир тронул голенью бок коня, подъезжая. Пес Карины зарычал сперва, но она прикрикнула на него, притянув за ошейник. Торир смотрел на нее сверху, сидя на коне. Что сказать? Да и какое он имеет право высказываться? А ведь отчего-то считал, что имеет. Их давняя страсть, пережитое вместе, их общие тайны, наконец, казалось, давали ему право разгневаться. Глупо? Сам понимал, как глупо.

– Ты… С этим?

– Худо ему было. А я друзей не покидаю в беде.

О чем это она? Но как спокойна! Потом прошла мимо, ведя рычащего пса за ошейник. Торир поехал следом.

Вдруг Карина резко повернулась.

– Не смей гневаться!

Она перевела дыхание.

– Ты моя хвороба, Торир. Разве я не любила бы тебя, если бы ты позволил? Но я чую зло в тебе. Лютое зло. Ты непонятен мне, варяг. За что ты так ненавидишь людей? Почему то губишь их нещадно, то защищаешь? Где в тебе грань меж силами света и Чернобогом? Я уже давно не страшусь тебя, я никогда тебя не предам, однако…

– Но ты нужна мне!

Такого она не ожидала. И вдруг заплакала. Торир не сразу это понял. Лишь когда она села на корточки и зарыдала, обнимая пса, он понял, как ей плохо, как всегда было плохо из-за него, сколько она таила в себе. Может, даже искала утешения у того же Кудряша. Он сам довел до этого. Но больше он не обидит ее. И, соскочив с седла, Торир шагнул к девушке.

Куда там! Ее тварюга едва не кинулась на чужака.

– Да угомони ты пса!

Она не противилась, когда он подхватил ее на руки, усадил на Малагу, сел в седло и поехал. Куда? Почти не понимал. Ее пес, порыкивая, бежал рядом. Карина, еще всхлипывая, сидела, склонив голову, а варяг хмелел от счастья, что едет, обнимая ее, что они наконец-то вместе.

Малага послушно шел, мотая головой, позвякивали украшенные бляхами удила. Месяц все выше всплывал над деревьями, стонала где-то ночная птица, пахло сырой землей. Они выехали на открытый луг, спускавшийся к блестевшему в низине ручью. Земля здесь богата такими вот водами. Земля здесь вообще богата – раскидистыми деревьями с посеребренными месяцем кронами, скошенными травами, собранными в стога, округлые шапки которых высятся на склоне… Торир подъехал к одному из них, слез. Карина соскочила сама, стояла, поглаживая коня по длинной узкой морде.

– Малага. Вот мы и снова все втроем.

– И еще пес твой с нами. Пополнение.

Карина вдруг засмеялась. Сказала, что без такого охранника ни за что не решилась бы бродить в ночи. И Торир опять вспомнил, куда и с кем она ходила. Спросил: у нее, что ли, был Кудряш все это время?

Карина, не ответив, прошла к стогу, села, независимо перекинув косу на грудь. Под меховой опушкой шапочки темнели ее брови, поблескивали глаза. В лунном свете блеснули и полукружья сережек.

– Месяц молодой родился, – сказала Карина, глядя на небо. – Ты знаешь, варяг, что говорят люди о Месяце Месяцовиче? Тогда слушай.

Это была старая славянская сказка о Месяце и его невесте Заре-Зарянице. Они всегда были вместе – ранним ли утром, глубоким ли вечером. Потом Заря уходила на покой. А ясный Месяц охранял ее сон. И вот как-то зимней порой, когда Месяц светил особенно ярко, наслала на него свои чары Морена-Зима, отвлекла стальным сиянием замерзших рек, суровыми вихрями, посвистом метели. И стал Месяц лют и свиреп, от холода его колко делалось всему живому. А от Зари он скрывался за пеленой туманов, бросил свою Зореньку. И стала Заря тусклая и туманная, полила дождями. Да только были у Зари братья – Даждьбог, горячий Сварог и гневливый Перун. Решили наказать они холодный Месяц. Даждьбог залил его дождями, ослепил туманами; Сварог обжег пламенем, а сердитый Перун бросил в него молнию, и разлетелся Месяц на осколки, темно стало в небе. Да только Заре без милого Месяца было не светить. И умолила она братьев вернуть его, пусть и неверного. Братья послушались. Сходили к Живе и Роду, подателям жизни, и те собрали прекрасный Месяц. И вот, вновь родившись, он снова полюбил Зарю, светил для нее все ярче и ярче. Да только уже была в нем неверная сила. Оттого, дойдя в красе своей до высшей точки, он вновь стал исчезать для Морены. Так и повелось с тех пор. Зарю он любит, да все равно наступают дни, когда он исчезает для темных сил. Люди и говорят – неверный Месяц.

– Но когда Месяц нарождается, – рассказывала далее девушка, – все в нем от добра. Оттого все дела и положено начинать по молодому Месяцу.

Когда Карина умолкла, Торир сказал:

– Ты сейчас говорила, как сам Боян. А зачем?.. Я воин, не певец, не скальд. Однако послушай и ты мой сказ. Вернее, быль, как говорят тут. И быль без прикрас. Ну а там и решай – возродится ли вновь что между нами по молодой луне или…

Карина глядела на него так, что он понял, как ждала она этого. Кажется, сейчас мог бы и оставить все как есть. Но уж очень наболело у него на душе, надо было кому-то высказать все. Выплеснуть то, что таил в себе годами. Таил всю жизнь.

Слова давались нелегко. Не был варяг обучен красиво говорить. Однако когда начал, сперва сдержанно, потом все более увлекаясь, как-то само собой вышло так, что рассказ сложился. И о счастливом его детстве на этой земле, и о том, как все пошло прахом по вине тех, кому поклялся отомстить. И словно вновь пережил все: и страшную, позорную кончину матери, и то, что узнал совсем недавно – о бесславной гибели отца. Поведал даже о том, на что его обрекли киевские братья, на какой путь, когда он падал до самых глубин, чтобы потом вновь возродиться для своей мести: про то, как рабом был, как унижаться пришлось, чтобы выжить, как искал того, кто поможет отомстить ставшим могущественными князьям Аскольду и Диру.

– Кровная месть всегда свята, девушка. Это закон вечности. И ты не можешь обвинять меня в том, что я следую ему.

– Не могу, – тихо ответила она, еще потрясенная тем, что пришлось узнать о нем. Теперь для нее все его обмолвки, все некогда рассказанные короткие истории слились в одну картину боли и ненависти, позора и злобы. – Но знаешь ли, Торир, у меня ведь тоже есть причина молить богов о каре для Дира. Не для Аскольда – тут мне все равно. А вот для Дира…