Текст книги "Чужак"

– Ты можешь сколько угодно молить небожителей. Ты слабая женщина и не способна поступать иначе. Я же поклялся.

В его голосе вновь прозвучали рычащие интонации, он даже взмахнул рукой, так что отлетела пола корзно. Голос же Карины звучал тихо:

– Не о том говоришь, Торша. Ты месть свою давно мог исполнить – ведь все время бок о бок с князьями ходишь. Однако месть твоя разрослась, как черный омут, куда попадают не столько виновные, сколько невинные.

– Что с того? Знаешь, как говорят в Новгороде? Лес рубят – щепа разлетается.

– Кровавая та щепа, – вздохнула девушка. – Но ведаешь ли, что с такими, как ты, происходит? Я, сорвавшись, сказала тебе в ночь набега: быть тебе с Чернобогом. И болит от этого моя душа.

Он долго молчал. Думал, вот встречусь с ней, помирюсь – и станет легче. А вышло, что она сказала то, в чем он и сам боялся признаться. Нельзя человеку только ненавистью жить. Некогда в далекой земле, где верили в светлого Бога Христа, ему то же говаривал один священник. Но то был другой край, другая была вера. Здесь же иной мир, жестокий и живущий по своим законам. Но отчего-то даже тут наступал момент, когда не хотелось думать ни о жестокости, ни о мести. Да куда деться?

– Я поклялся, – вновь повторил Торир. – Мне не избавиться от своей клятвы.

А Карина вдруг подалась к нему, положила руку на плечо.

– Послушай меня, милый. Ведь боги все равно умнее и справедливее нас. Думаешь, они не покарают Аскольда с Диром, но иначе, чем это сможешь сделать ты? Ты будешь сколько угодно творить зло, но, пока не свершится воля небожителей, ничего не сможешь сделать, только погубишь душу, развеешь свой путь в Ирий, выложив кровью дорогу к Чернобогу лютому. И я боюсь за тебя.

Он криво усмехнулся.

– Тогда подскажи мне, разумница, как быть?

– Уезжай! – почти выдохнула Карина. – Уезжай, а я… Хочешь, я поеду с тобой? Все брошу и уеду.

Торир быстро обернулся и обнял ее. Не со страстью, как думал, а словно ища у нее поддержки. А она гладила его по светлым волосам, голубила, как маленького. И ему становилось легче. Слушал ее слова о том, что его уход не означает отказа от мести, что он все равно сможет вернуться, но вернуться не наворопником тайным, а с ратью, прийти воином, когда в честном бою он встретит своих врагов, сможет гордо глядеть им в лица, не стыдясь показать, зачем пришел. И тогда она будет гордиться им.

– Я люблю тебя, Карина, – вдруг произнес Торир.

Она замолчала. Казалось, вечность ждала этих слов от него, а сейчас едва не расплакалась. Нет, он сказал это не от отчаяния. Он сказал так потому, что она сейчас была единственным близким ему существом, которому он мог доверить свою слабость. Но он не должен быть слабым. И она стала его целовать уже иначе, возвращая ему силу, будя желание.

Торир даже не представлял себе, как соскучился по ней, как она была ему нужна все это время. И все его старания забыть о ней – уходя с головой в свои заботы, проводя время с другими женщинами, – все было лишь прикрытием, чтобы найти именно ее, довериться именно ей, утолить свой голод именно с ней…

Вечер был сырым и прохладным, но жар их тел словно отогнал холод. Шуршало, осыпаясь, сено, когда они целовались, льнули друг к другу, переворачивались, пока их руки искали застежки на ставшей вдруг такой тяжелой и непослушной одежде. И когда его огрубевшие от меча и конских поводьев руки коснулись ее нежной кожи, он едва не застонал, вспоминая, какая она… как это с ней…

Он целовал ее шею, ее губы, ее плечи, целовал страстно, словно хотел с жадностью выпить всю ее кровь. Дыхание Карины стало прерывистым, таким сладостно прерывистым. А ее губы… Только она умела так отвечать на поцелуи, так полностью отдаваться уже в поцелуе. А когда он склонился к ее груди, она застонала, выгнулась. Ее ласки были требовательными, почти молящими. Ах, это вышитое и такое неудобное корзно… Жесткое, когда ей хотелось мягкости его кожи. И он, оторвавшись от нее на миг, сорвал его с себя, рывком скинул через голову рубаху. Он стоял на коленях над ней, а она прильнула к нему, лаская губами и языком его живот, легкую поросль вокруг сосков на груди.

– Что ты делаешь со мной! – выдохнул он громким шепотом.

– Забираю тебя у тебя самого.

Она смеялась негромким русалочьим смехом, а он вдруг застонал, запустил пальцы ей в волосы и, целуя, вновь опрокинул на сено.

Прикосновения… дыхание… безумные полубредовые слова. Соединение… Их любовь была для обоих как второе рождение. В ней растворились все беды, сомнения и печали. Они двигались в едином ритме, задыхаясь и стеная, пока не растворились друг в друге. И только крупная дрожь сотрясала тела, когда с губ срывались крики, когда мир разлетелся в сиянии слепящих звезд.

Много раз этой ночью тела их соприкасались и сплетались – да самого бледного рассвета страсть бросала их в объятия друг друга, и голод их тел словно возрастал по мере утоления.

Возвращение было медленным; не осталось сил ни двигаться, ни говорить. И когда утомленная и счастливая Карина наконец задремала на его плече, он продолжал лежать с открытыми глазами, бездумно улыбаясь блекнувшим звездам.

Торир понимал, что теперь все будет по-другому. Как «по-другому» – не знал. Но отчего-то думалось, что отныне в его жизни будет много радости. Ведь его любят в Киеве, у него достойное положение, у него есть свой отряд верных друзей-побратимов. И у него есть Карина.

Было и еще нечто. А точнее, весть о том, что Олег неожиданно оказался доволен его действиями. Во-первых, с его помощью киевляне поняли, что могут отстоять себя без оглядки на защитников – Аскольда с Диром, бог весть где пропадавших, когда городу была нужна подмога. Во-вторых, Олегу удалось избавиться от столь неугодного соперника, каким оказался амбициозный Рогдай. Однако для Торира даже расположение Вещего не было сейчас главным. А вот то, что он стал в Киеве своим, наполняло душу счастливым покоем.

Вот только если бы… И он впервые стал отгонять неприятное чувство знакомой тревоги, которая змеей шевельнулась у сердца. «Все это наветы», – подумал варяг. Путаница, шутка Перуна, которому он давно не возносил требы. Наконец-то у него все хорошо, и он не позволит привычному злому напряжению овладеть душой. В крайнем случае… И подумал, что если не сладится, то он уедет. С Кариной, как она и сказала.

И, полный благодарного теплого чувства, Торир заснул, вдыхая запах душистых волос Карины и свежескошенной шелестящей травы.

Их разбудило блеяние.

– М-меее… М-мее.

На них глупо таращились желтыми глазами местные белые козы. А невдалеке стайка мальчишек в длинных рубахах, не обращая внимания на спящих в стогу любовников, восхищенно наблюдали за необыкновенным игреневым конем, который пасся неподалеку. Пес Карины, как верный сторож, так и пролежал рядом до рассвета, хотя у него не хватило смекалки отогнать надоедливых коз. Очевидно, он попросту считал их недостойными своего внимания, и поэтому глупые животные разбудили влюбленных, не дав отдохнуть после безумной, сладкой ночи.

Но это было последнее, что могло огорчить их. Они весело искупались в ручье, наслаждаясь даже его холодной водой. Затем Торир отвечал на расспросы пастушков о коне, Карина приводила себя в порядок, а потом они отведали легкой ушицы, которой угостили их мальчишки, восхищенные тем, что витязь не отогнал их и ответил на все вопросы, даже дал подержать свой великолепный кинжал из вороненой стали.

Это было восхитительное утро. Они не говорили о том, что волновало их вчера, они скакали на Малаге, доехали до самих Дорогожичей. Карина и не знала, что ее молчаливый варяг может быть таким беспечным и дурашливым. И она только взвизгивала, когда он на быстрой рыси отпускал поводья Малаги, и, пока она судорожно ловила их, он уже сжимал ладонями ее грудь. Его руки постоянно ласкали ее бедра и живот, мяли дорогую ткань платья, словно желая лучше ощутить тело, и, хотя Карина игриво шлепала его по руке, особенно если они оказывались на виду у людей, варяг не унимался. Он щекотал ее, пока она, заходясь смехом, не начинала просить пощады, целовал в шею, смеялся вместе с ней и просто никак не мог оставить Карину в покое.

– Гляжу, ты сильно истосковался по мне, Торша.

– Ты и представить себе этого не можешь.

Когда солнце перевалило за полдень, Карина сказала, что не худо бы все же вернуться. Он тут же согласился, но ей показалось, что какое-то облачко набежало на его чело.

– Тебя что-то волнует, сокол мой?

Он тряхнул головой.

– Марится что-то. Но не думай. Что бы ни было, теперь ты моя, и вместе мы решим, что делать.

Карина ехала перед ним в седле, откинув голову ему на плечо и блаженно полуприкрыв глаза. При подъезде к городу, когда все чаще стали попадаться знакомые, с любопытством взиравшие на влюбленных, она только сильнее прижалась к Ториру. Пусть видят. И так о ней идет молва, как о холодной русалке, избегающей мужского внимания, как о змее, губящей тепло в сердцах женихов ради небабьего прибыльного дела. Теперь же никто не упрекнет ее в том, что она живет пустоцветом. И пусть знают, что первая красавица Киева избрала себе достойного, того, кто любим и прославляем. Ибо ей хотелось гордиться своим избранником. Ей любы были взгляды, которыми провожали их киевляне, тепло становилось на душе от их приветственных окликов и веселых усмешек.

У ворот гостевого подворья было людно. Покидал постой кто-то из гостей Карины. В другое время она непременно сама бы пошла проводить приезжих, пожелала бы доброй дороги и удачи в пути. Обычное дело, когда хозяйка хочет, чтобы выгодные постояльцы вернулись к ее очагу. Но сейчас Карина лишь кивнула Любомиру, зная, что толковый парень сам справится. И невольно спрятала улыбку, видя, как таращится на них с Ториром заезжий византиец, как усмехается в бороду Третьяк, да и некоторые из ее челяди удивленно глядят на свою такую холодную и надменную хозяйку, которая сейчас ласковой кошкой жалась к варягу.

Во дворе у резного крылечка Торир помог ей спуститься с коня, но не сразу выпустил из своих объятий. Он вдруг как-то странно притих, взгляд его стал пустым.

– Что с тобой, ненаглядный мой?

Он попытался улыбнуться.

– Проголодался наверное.

Карина лишь засмеялась, сказала, что велит сейчас подать им перекусить. Ее стряпухи – превосходные мастерицы, сама таких подбирала, чтобы и справлялись быстро, и знали всякие блюда, как местные, так и иноземные, чтобы всякого уважить.

Она еще не окончила речь, как поняла: что-то случилось. Руки Торира, до этого еще обнимавшие ее, разжались. Устремленный куда-то за спину взгляд стал острым, как булат клинка. Она оглянулась и увидела, как у ворот подворья показались несколько гридней с Горы во главе с ярлом Ульвом.

Одноглазый не сразу заметил парочку у дальнего крыльца. Торир даже успел негромко велеть Карине отойти и, что бы ни случилось, вести себя как ни в чем не бывало. Сам же шагнул навстречу Ульву.

– Ой ты гой еси, ярл Ульв. Не меня ли беспутного ищешь?

Ульв глядел на него сначала сурово, потом в глазу его словно засветился огонь, рот под светлыми усами пополз в сторону в кривой усмешке.

– А ты никак ждал? Что ж, не зря. Чует собака, чье мясо съела. А теперь идем со мной. Князья видеть тебя желают. Герой. Ха!

Слово «герой» он произнес, как ругательство. И Торир понял, что пропал. Хотя всегда в душе был готов к этому, но сейчас все словно оцепенело внутри. Удивительно, как еще сумел усмехнуться. Стал спрашивать, зачем так срочно князьям понадобился, заговаривал зубы, а сам быстро решал, как поступить. Пойти или… Ощущение беды стало столь сильным, что понял: лучше бежать. Как? Опять твердил что-то, мол, чтобы к князьям идти, не грех сначала в баньке попариться, новое корзно надеть. Сам же не спеша вместе с гриднями двигался к воротам, туда, где прислужник Карины еще держал под уздцы Малагу. И вдруг влетел в седло, пришпорив коня.

Ах, если бы не этот глупый мальчишка из челяди! От испуга он бросился в проем ворот, закричал, заслоняясь руками, когда вставший на дыбы Малага махал над его головой копытами. И Торир натянул повод.

Вокруг зашумели, заметались люди. Торир уже разворачивал Малагу, наскочил на гридней Ульва, заставив их отступить, а сам брал разбег. Немыслимое задумал, когда, пришпорив Малагу, послал его через частокол изгороди.

И прекрасный скакун словно взялся доказать, что летать могут не только птицы. Рывок его крепкого упругого тела – и они перемахнули через изгородь. А там и мост через Кудрявец миновали. И только тут Малага споткнулся, стал падать, перекувыркнувшись через голову.

Торир вылетел из седла – поразительно, как перевернувшаяся лошадь не раздавила его. Оглушенный, он старался подняться. Конь лежал поперек мостка не двигаясь. Торир вдруг заметил, что за ухом у коня торчит оперенная стрела. А через его круп уже перескакивали княжьи гридни, набросившись на Торира, заламывали ему руки, зло ругались. Вокруг гомонили люди. Какая-то баба уронила коромысло, вопила – мол, что делается, что делается!

Ульв переступил через поверженное тело коня. В руке его был короткий хазарский лук.

– Что, без коня-то ты не такой уж и сокол? Да только конем и выдал себя.

Он схватил Торира за чуб, запрокинув ему голову.

Ярла попробовал было оттолкнуть Третьяк.

– Что творишь, варяжья морда?! Как смеешь хватать киевского защитника?

Но Ульв, расталкивая обступивших его людей, пытавшихся вмешаться, грубо кричал, что на то есть указ братьев-князей.

И повели, поволокли Торира прочь. Следом повалила шумящая толпа. Киевляне ничего не понимали, желали разобраться в происходящем.

В какой-то миг Торир оглянулся. Мельком увидел одиноко застывшую в проеме ворот Карину.

Все. Он понял, что для него все закончилось. А как жаль!..

Глава 4

Под Горой Киева располагались пещерные переходы, длинные и извилистые. Кое-где они расширялись, образуя небольшие пространства под каменными сводами. В углах собирался песок, осыпавшийся сквозь кладку.

Под одним из таких сводов и был прикован к стене Торир, полунагой, с руками, крепко привязанными к вбитым в стену кольцам. Руки жгло как огнем – там, где были выдраны с мясом ногти, кровь капала на землю. Но Торир понимал, что это еще не боль. Не настоящая боль. Пытавшим не было нужды замучить его до смерти, пока он не сознается. И он боялся не сдержаться. Потому и бравировал, нагоняя на себя храбрость, дерзил.

– Дураков слушаете, князья. И сами дурнями выглядите. Что думаете вызнать?

Аскольд сидел на выступе стены, мрачный, хмурый, в длинной черной рубахе с богатым серебряным оплечьем. Голос его звучал бесцветно:

– Что надо, мы и так знаем. Ты же скажи, кому служишь? Через кого связь держишь?

– Да пошел ты… Навозник.

Аскольд всегда гневался, когда слышал свое старое прозвище. И сейчас он резко поднялся, подойдя, ударил пленника так, что голова того отлетела, стукнувшись о стену. Торир сплюнул окровавленным ртом.

– Это так ты оборонялся, сын рабыни, когда тебя дразнили дети свободнорожденных?

Жалкая бравада. Но Торир за нее держался. Твердил, что знает прозвище князя с тех пор, как побывал в краях, где тот родился, где еще помнят тюборинна Оскальда, чистившего свинарники в хлеву своего хозяина. Оттого и нет у викинга Торира почтения к возвысившемуся рабу.

Но Аскольд лишь хмыкнул.

– Плевал я на то, что ты думаешь обо мне, Торир, сын Эгиля Вагабанда. Ага, встрепенулся? Что ж, ты знаешь, кто я, а я – кто ты. Но дальше богов, которым ведомо все и которые молчат, это не уйдет. Ты никогда больше не выйдешь отсюда, мальчишка, никогда не увидишь света солнца. А вот как умрешь – скорой смертью или в лютых муках, мы еще можем потолковать.

В измученном мозгу Торира мелькнуло: откуда Аскольд знает про отца? Неужто Твердохлеба? Но какой ей прок? Разве она меньше ненавидела убийцу детей и мужа? И Торир решил молчать о княгине.

Рядом раздался лязг железа, от которого пленник невольно сжался. Покосился на жаровню, где на решетке лежали орудия пыток – клещи, тиски, железные крючья, длинные иглы. Возле них возился палач – бритоголовый крепыш средних лет, полуголый, в кожаном переднике, как у кузнеца. Он и угли в жаровне раздувал маленьким мехом, как мастеровой – неторопливо, со знанием дела. Был он низколобым, с квадратной челюстью, толстая шея шире головы. Торир его знал. Мусок, киевский кат, палач то есть, которого сторонились люди: оттого, что был он нем, и оттого, что побаивались его, брезговали.

Сейчас Мусок что-то замычал, делая знак князю. Тот согласно кивнул. Тогда кат поднял длинную раскаленную иглу, приблизился к пленнику. Торир закрыл глаза. Вспомнил, чему его учили волхвы: как боль терпеть, как отключаться, когда надо. Но Мусок знал, как действовать, чтобы жертва мучилась, не теряя сознания. Железо вгонял умело – так, чтобы не довести жертву до смерти, чтобы раскаленное жало уперлось именно в кость, не дальше, не причиняя вреда. На стон только кивнул бритой головой, словно одобряя – хорошо держится парень. Мусок полюбовался своей работой, разглядывая черный сварившийся след на ребрах жертвы. Мясо сразу запекалось, даже кровь не выступила. Варяга трясло крупной дрожью, словно камнями били. Но он не кричал. Лишь хрипел громко, сцепив зубы.

В низкой пещере стоял запах пота и горелой плоти. Запах страдания. А еще было дымно, как в преисподней Хель, так как дым, не находя выхода, скапливался под сводами, ел глаза. И сквозь дым, сквозь боль и страх варяг глядел на своих мучителей. Их было четверо. Кат Мусок, спокойный Аскольд в своей зловеще роскошной черной рубахе, далее, там, где пещера делала поворот, стоял светловолосый Ульв с повязкой на глазу, и уже совсем в стороне, под стеной, сидел на корточках Дир. Как ни странно, Дир казался среди собравшихся настроенным наименее решительно.

– Он мне когда-то жизнь спас, – наконец подал он голос. – Спас от позора и поругания, когда я попал в плен к ромеям. Я по перстню его узнал, который тогда дал ему как памятку. Так что лучше убей его, брат, не мучай.

– А отчего ты, князь, считаешь, что именно он спас тебя? – спросил негромко Ульв. – Ведь ты упоминал, что не видел лица спасителя, что узнал его лишь по перстню. Мало ли где он достал перстенек-то твой.

– Но и ты, Ульв, не видел лица того, кто сжег Копысь, – сказал Дир, отмахиваясь от дыма. – Говорил, что он под личиной был.

– О, я его узнал! – почти вскричал Ульв. Кинулся к пленнику, схватил за потные волосы, откидывая голову. – Его голос. Я все думал, отчего он мне будто знаком? Этот рычащий хриплый голос как-то не вязался с остальным обликом красавца этериота. Вот я и следил за ним, наблюдал. Слежку-то этот хитрец заметил сразу, да и уходить от соглядатаев быстро научился. «Что так осторожен?» – подумалось мне тогда. А как у тебя не ладиться стало, князь, как пошел слух про наворопника… Доносили ведь мне, что этериот сей больно Перуна чтит. Хотя и другие чтут… И этот конь. Я-то давно вызнавал про коня, на котором врага видел. Думал сперва, что это Рогдай неугомонный воду мутит. А потом, когда Киев горел и этериот вскочил на игреневого… Я словно воочию вновь увидел горящий Копысь-град и наворопника на коне. Рычащего, кричавшего, да только без личины. Вот тогда мне все и открылось.

– Помнится, ты еще ранее говорил мне, что тебе не нравился этериот, – заметил Аскольд.

Ульв кивнул, сверкнув единственным глазом.

– Да, говорил. И тебе, князь, и Диру. Что-то с ним с самого начала было не так. И смолу он не жует, как прочие викинги, и наши обычаи словно позабыл. Удивился я и когда мы на Змеевые Валы[148]148
  Гигантские оборонительные укрепления южнее Киева. По преданию, их сделал огромный Змей. Отсюда и название.


[Закрыть] с ним прибыли, а он глядел на них так, словно уже видел, не поражался, как другие.

– Дурак, – ощерился Торир. – Я в Царьграде видел кое-что похлеще, чем ваши валы.

– Даже иноземцев валы поражают, – спокойно заметил Аскольд. – Но ты лучше скажи, Ульв, как он Витичев называет.

– Витхольмом. Кто еще помнит старое название? А этот оговорился: сказал, будто, возвращаясь из степного дозора, переправлялся через реку у Витхольма.

– Что с того? – хмыкнул Дир. – Мало ли кто мог вспомнить о Витхольме, а для викинга сказать «Витхольм» удобнее, чем по-славянски – Витичев.

– Какой он викинг, если для него даже «солнечные котята» «солнечными зайчиками» называются.

– Ну, нашел на что обращать внимание, – даже хохотнул Дир.

– Хорошо, что обратил, – кивнул Аскольд. – Хороший у тебя ярл, Дир. Все примечает.

Пока они говорили, Торир отдыхал, набирался сил. Старался совладать с собой, как когда-то его мать, раненая и истекающая кровью, не струсила в свой смертный час. Ненависть к ее погубителям еще была при нем, да только грустно было, что все окончилось. А в том, что это конец, – он не сомневался. Когда же Аскольд неожиданно напомнил Диру, что Торир соблазнил его жену Милонегу, Торир даже нашел в себе силы что-то насвистывать. Тут даже видавший всякое Мусок поглядел на него с невольным уважением.

– Да что мне Милонега, – отмахнулся Дир. – Я что, из-за бабы постылой буду ему мстить? Ну потешился и ладно.

– А то, что он жену твою обрюхатил и спрятал не где попало, а к Олегу Новгородскому отправил, – это как? – даже рассердился на брата за недогадливость Аскольд. – Что за связь у него с Вещим, раз к нему отправил Милонегу? В тереме его жила княгиня, а люди поговаривали, что за себя ее возьмет Олег. Ведь мало кто ведал, что Олег – волхв, давший обет безбрачия. Я как сказал об этом Твердохлебе, она в лице изменилась. А как поведал, что дочка ее единственная родами померла, не сумев разродиться, она вмиг созналась, кто похититель дочери.

«Значит, все-таки Твердохлеба, – как-то устало подумал Торир. – И наверняка не смерть Милы принудила княгиню к признанию, а то, что я ее обманул, пообещав дочь княгиней сделать. Такого она не могла простить. Но насколько зла на других перунников Твердохлеба? Ведь пока этим псам ничего не ведомо о связи служителей с Новгородом».

Торир висел на путах и с неким злорадным недоумением слушал, как Дир продолжает его защищать. Прямо перечить брату не осмеливался, хотя и высказал Аскольду, чтобы тот сперва с женой разобрался, вызнал, как та дочь прикрывала, а не пытал одного из лучших воевод из Самватаса. Послушать – прямо умилиться можно, какого защитника получил наворопник в ненавистном Дире.

– Торир и людей моих Гуляй Полем ходить научил, – доказывал Дир, – и сражался рядом со мной с хазарами, да и город защищал, пока ты под Киевом пугал ничтожных степняков. Все видели.

Аскольд устало вздохнул:

– У тебя, братец, государственного ума не более, чем у петушка на шесте. Я тебе о связи его с Олегом толкую, а ты о фаланге баешь. Лучше вспомни, как тебя неожиданно древляне побили, словно кто упредил их о походе. Вспомни, сколько еще поражений понес ты с тех пор, и всякий раз как будто кто-то наводил на тебя врагов, поганил славу твою былую. И этот кто-то – дружок твой ненаглядный, а точнее, Торир Эгильсон, мальчишка, вернувшийся мстить за отца с матерью, коих мы погубили, придя в Киев. Он это – теперь даже я вижу. Выжил-таки, отродье труса и шлюхи.

Говоря это, Аскольд подошел совсем близко, вглядывался в лицо молодого варяга. И Торир не сдержался, плюнул в ненавистное лицо осквернителя памяти родителей. Тут даже Дир вперед рванулся, глянул на пленника, гневно раздувая ноздри.

Аскольд же только захохотал, вытирая кулаком оплеванную рыжую бороду.

– Считай, что сознался, Эгильсон. А теперь о другом скажи. Об Олеге, о планах его и когда его ждать. А заодно признайся, не твоих ли рук дело – смерть Раж-Тархана и княгини Ангуш? Ох и много же у меня к тебе вопросов, витязь. Так что приготовься.

И он сделал знак палачу продолжать.

Для Торира началась настоящая мука. Его тело рвали клещами, протыкали, жгли, резали. Торир кричал. Плакал в беспамятстве, молил о пощаде, хныкая, как щенок. В чем-то даже признался. В том, что он и впрямь сын Эгиля и Вальгерд, что ненавидит убийц родителей. К чему скрывать, если они и так это знали. Сознался и в том, что был любовником Милонеги. Но самое страшное было не обмолвиться о перунниках, не сказать, как помогала им княгиня Твердохлеба, – иначе служители потеряют своего осведомителя на Горе. Ибо княгиня так связана с ними, что не выдаст.

Порой от разрывавшегося в мозгу шара боли словно наступало облегчение – Торир терял сознание. Его отливали водой, и вновь страшный голос Аскольда спрашивал: кому и где передавал он донесения, что хотят предпринять враги Киева.

«Мама», – молил Торир, понимая, что силы на исходе, что под пыткой можно признаться во всем.

– Говори! – рычал рядом голос.

Уже не Аскольда. Тот брезгливо отошел, и теперь пыткой руководил Ульв, явно получая от этого удовольствие. В какой-то момент даже сам схватил с решетки жаровни раскаленное лезвие, стал срезать мясо на животе Торира. Дымная плоть сжималась судорожно, варяг исходил криком.

– Скажу! Скажу, что знал Рогдая уличей. Он мне дал кольцо Дира. Да только я убил Рогдая. Я…

– А Лядские ворота ты открыл?

Торир не успел ничего ответить, как на него наскочил Дир. То, что он сейчас услышал, было для младшего киевского князя хуже всего.

– Змей! Так ты обманывал меня?! А я еще… Ты, ходивший со мной на сечи, ты проливавший со мной кровь в схватках…

Он задыхался от ярости. Под глазом сильно дергалась жилка.

Торир измученно усмехнулся.

– Плохой из меня воин-побратим тебе, Дир Кровавый. Но как вспомню… Жалею только, что не успел отомстить…

– А-а-а!.. – зашелся криком Дир, кинулся на Торира, стал грызть его, рвать, бить головой о стену.

Еле оттащили его. Торир же опять провалился в беспамятство. Обвис на веревках, уронив голову с потемневшими от пота и крови волосами.

А Дир словно и не видел, вырывался, кричал:

– На куски!.. Чтоб такую муку познал!.. Чтоб так извелся…

И вдруг пена пошла у него ртом, он забился, осев на руки Ульва и брата.

Они прислонили бессильное тело младшего князя к стене. Переглянулись. А тут еще Мусок подошел, стал мычать, поясняя знаками.

– Передохнем, – вытер лоб тыльной стороной руки Аскольд. – Мусок показывает, что, если не прекратим сейчас, гад этот помереть может до того, как все скажет.

– Не умрет.

– Я рисковать не намерен, – отрезал Аскольд. – Вы тут душу тешите, а мне дело делать надо. И этот варяг мне сейчас дороже мыта торгового за год. Так что пусть Мусок подлечит его. До следующего раза.

Тут даже Ульв заулыбался.

– Ты мудр, конунг Аскольд. Пусть и впрямь пес этот наберется сил. Чтобы начать все сначала. Чтобы проклял тот день, когда боги пощадили его в горящем Витхольме.

Аскольд хмыкнул.

– Видишь, и ты Витичев Витхольмом назвал.

– Что с того? Я был там. Именно я вынес тогда обеспамятевшего Дира из горящей крепости. И все помню.

Он хотел еще что-то добавить, когда из-за щербатой стены пещеры неожиданно показался силуэт княгини Твердохлебы с серебряной лампой в руке. В отсвете огня парчовое одеяние княгини странно смотрелось за клубами дыма, на фоне серой кладки грубой стены.

– Тьордлейва? – удивился Аскольд. – Что заставило тебя прийти, жена?

Ее лицо было надменным. Но она словно перевела дыхание, когда он назвал ее женой. Взглянула на тело варяга на стене.

– Неужто ничего не сказал?

Аскольд тоже поглядел на бесчувственного Торира.

– Ну, все – не все. У нас любой заговорит. Да, Мусок?

Кат довольно засмеялся, обнажая кривые черные зубы.

Княгиня перевела взгляд на Дира. Кивнула, словно поняв, но все же не смогла сдержать выражение брезгливости на лице. Тут же взяла себя в руки, поклонилась почтительно Аскольду.

– Не мешать я пришла, а весть несу. Выйди, князь, наверх. Ибо во дворе детинца собралась толпа. Привел их певец Боян, и он, и все эти люди хотят знать, пошто ты схватил любимца киевского Торира Ресанда. Люди любят его, почитают героем и желают знать, что такого натворил…

Она осеклась, когда Аскольд вдруг грязно выругался. А ведь обычно не позволял себе такого при княгине. Сейчас же даже заметался от стены к стене. Потом резко остановился, глядя перед собой.

– Выйти к ним? Что сказать?

– Да как есть, так и говори! – выступил вперед Ульв. – Больно много воли взяли кашееды эти, раз с самого конунга ответа требуют. А Бояна этого… Сдается мне, что если и его Мусоку отдать – много чего понарассказывает.

– Молчи! – поднял руку Аскольд. – Что Дир, что ты – одно слово, чужаки. Или забыл, что киевляне нас на княжение полюбовно звали? Нельзя их злить сейчас, когда весть об Олеге идет, что и князь он получше, и защитник понадежнее. Тем более нельзя Бояна трогать. Он душа киевлян, любимец богов. Любую неудачу тогда на нас спишут, словно мы самим богам в душу плюнули.

Ульв этого не понимал. Отошел, даже не стал помогать князю с Мусоком поднимать и уносить бесчувственного Дира. Молча взял с камня свою накидку, вроде тоже хотел уйти, но замер, взглянув на княгиню. Она стояла перед распятым Ториром, словно глаз не могла отвести.

– Что, хорош ли полюбовничек Милонеги-княгини?

Твердохлеба не отвечала. Закрывшись тканью паволоки от царящего здесь смрада, приподняв лампу, разглядывала варяга. Видела его потемневшее лицо, с разорванным в уголке ртом, со следами побоев, набрякшими веками. Осветив лампой, разглядывала его изувеченное тело, в потеках крови, со страшными, пузырящимися ожогами на светлой коже.

– Что?

Она словно только теперь заметила стоявшего рядом Ульва.

– Ты еще здесь, ярл? Иди, а я хочу поглядеть на того, кто мою единственную дочь погубил. Сладко мне это.

Ярл запустил пятерню в гриву длинных белых волос.

– Ну-ну.

Волоча по полу накидку, он медленно исчез за выступом прохода пещеры.

Твердохлеба продолжала разглядывать Торира. Когда хруст каменной крошки под ногами ярла стих, она быстро оглянулась. Потом, намочив край широкого рукава в кадке с водой в углу, стала обтирать окровавленное лицо варяга. Со стороны это выглядело даже трогательно, если бы темные глаза Твердохлебы не горели при этом как-то странно.

От прикосновения влажной ткани Торир глухо застонал. Вздохнул глубже, стал медленно поднимать голову. С трудом разлепил опухшие веки.

– Тьорд?

Какое-то бесконечно долгое мгновение они смотрели друг на друга.

– Спасибо, что не предал меня, Ясноок.

Он попытался улыбнуться. В уголке его обезображенного рта выступила кровь.

– Не меня благодари, а перунников, которым ты все еще нужна.

Она чуть кивнула. Потом торопливо отставила лампу, сорвала с пальца один из перстней, повернула камень, и он словно открылся. Она поднесла его к губам Торира.

– Вот, здесь зелье заморское, у одного ромея приобретенное. Выпьешь и уснешь. И так незаметно уйдешь в Ирий.

Торир опустил глаза на кольцо. Потом вновь поднял на княгиню.

– Ты все ж боишься, что проговорюсь о тебе?