Текст книги "Чужак"

– И проговоришься, – с нажимом сказала Твердохлеба. – Пыток никто не выдерживает. – Попробовала улыбнуться. – И от мук хочу тебя избавить. Ты просто уснешь, мой мальчик. Это все, что я могу для тебя сделать.

Он глядел на нее, потом напрягся в веревках, выгибаясь, пытаясь отстраниться.

– Сама же предала, а теперь травишь.

Она молчала долго. И постепенно участливое выражение на ее лице сменилось другим – злым, презрительным.

– А ты не предавал меня, когда лгал, что Олег возьмет Милонегу в жены? Ты насмехался надо мной в своей лжи, ты погубил мое единственное дитя. Мою кровиночку…

– Не говори только, что скорбишь об участи Милы, Тьорд. Ты всегда лишь хотела возвыситься с ее помощью. Быть княгиней-матерью при новом властителе.

– Что с того? Или ты думал, что я откажусь от княжения, даже мстя Аскольду? При нем-то я повелительница.

Торир застонал, чувствуя боль и разочарование.

– Теперь ты предашь всех.

Она отвела взгляд.

– Это я еще подумаю. Но водить себя за нос перунникам больше не позволю.

Хотела еще что-то сказать, но закашлялась от дыма. И вдруг схватила Торира за волосы, приблизила его лицо к своему.

– А знаешь, мне сладко, что ты здесь. И не только потому, что погубил Милонегу. Лгал ты или твои хозяева – мне не так и важно. Отдавая тебя Аскольду, я мстила Вальгерд.

Она отпустила его волосы, брезгливо вытерла руку о платье.

Варяг словно на миг забыл о боли. Глаза его расширились.

– Ведь вы были подругами с моей матерью!.. Я бы на части дал себя порвать, но молчал бы о тебе в память о той вашей дружбе.

– Да плевала я на дружбу этой бродяжки воинственной! А вот то, что она бросила меня, что не сражалась за меня до конца, за свою княгиню… Что из-за нее я претерпела все унижение и позор. Что сыновья мои пали… А она бежала, спасая тебя. Своего щенка… – Теперь она почти задыхалась, с губ ее летела слюна. – Я все годы молила богов наказать ее. И если душа ее не рассыпалась за это время в прах, пусть знает, что я сделала с ее сыном!

– Ты с ума сошла, – поразился Торир. – Боги помутили твой разум, Тьорд!

И тут она расхохоталась, зло, торжествующе.

– Нет, я в своем уме. И не было еще никого, кому бы я не отомстила. Тебе ли, Аскольду ли. Что ж, и его тоже не минует моя месть. Я умею ждать своего часа. А теперь… – Она вновь повернула перстень. – Прими это как последнюю милость от меня.

Но он даже не взглянул на ее руку.

– Не дождешься. Я бы и принял это, как избавление, но только не от тебя, змея.

Она криво усмехнулась, чему-то кивая головой. Щелкнула камнем перстня.

– Аскольду выдать меня хочешь?

– Нет. Но милость, принятая от тебя, для меня хуже пытки.

Она словно и не слышала. Все так же, чуть кивая, огляделась.

– Выдашь, выдашь, – бормотала княгиня, и ее взгляд блуждал вокруг. Пока не остановился на жаровне, где на решетке все еще лежали орудия пытки. И тогда она заулыбалась. Подошла, стала перебирать их. Наконец выбрала тяжелые щипцы, подняла их словно взвешивая. – Сейчас я размозжу твою голову. Скажу Аскольду, что не сдержалась, мстя за дочь. И пусть он гневается. Ничего-то он мне не сделает.

Торир презрительно смотрел, как она поудобнее перехватывает за рукоять клещи, как, взяв их обеими руками, отступает, отводя руки для размаха. Но потом его взгляд скользнул куда-то в сторону. Он увидел, как из другого прохода бесшумно появился Ульв, стремглав подскочил, схватив руки княгини.

И тогда она закричала, борясь с ним и рыча, пока он все же не вырвал у нее клещи, почти отшвырнув княгиню в сторону.

Твердохлеба упала у стены. Сперва только задыхалась, но быстро пришла в себя.

– Ульв? Вижу, ты хорошо изучил переходы пещер.

– Неплохо, – кивнул он, все еще поигрывая отнятыми у нее клещами. Потом бросил их на решетку. И при этом улыбнулся. – Что ж, и на этот раз меня не подвело чутье. Я ведь всегда чувствовал, что зря оставил тебя живой Аскольд. Эх, если бы тогда его викинги подольше позабавились с твоим телом… Грязная тварь! Ну ничего. Как бы ни любил тебя конунг, думаю, он сумеет вызнать, что ты замышляла против него все эти годы.

Но тут что-то насторожило ярла. Он увидел, что расширенные глаза Твердохлебы глядят уже не на него, а куда-то в сторону. Потом глаза ее забегали, она отвернулась. Ульв глянул на Торира. Но тот не отводил от него взгляда. Правда, даже на его обезображенном лице было нечто… какое-то злое, насмешливое выражение.

И тут Ульв услышал легкий хруст каменной крошки за спиной. Резко оглянулся. Поначалу растерялся, даже сделал знак, предохраняющий от злых сил.

В темном переходе пещеры перед ним стоял высокий мужчина с длинной бородой, в светлой одежде. Что это волхв, можно было догадаться по обилию амулетов у него на груди и на поясе.

– Забери меня Локи!.. – воскликнул удивленный ярл. – Ты еще кто такой? – И, сообразив что-то, кинулся в сторону. – Эй!

Он подхватил недавно отброшенные щипцы, занес их над головой. И тут же волхв выставил вперед один из амулетов.

– Перун!

В полумраке пещеры словно блеснула молния, такой яркий свет сверкнул на позолоченном знаке Громовержца – тройной стреле-зигзагице. И Ульв вдруг споткнулся, выронил клещи, шатаясь, сделал еще несколько шагов.

– Мои глаза! – Он схватился обеими руками за пустую глазницу и за здоровый глаз, согнулся в три погибели, оседая на землю. – Мои глаза!

Волхв стоял все так же, выставив вперед руку с амулетом, глаза его были широко открыты.

– Ты ослеп, ярл. Такова воля Перуна!

Он все еще смотрел на корчившегося на земле Ульва. Потом перевел дыхание, опустил руку. И повернулся к Ториру.

– Все, Ясноок. Надо уходить.

Какое-то движение происходило в темноте прохода у него за спиной. Торир различил сперва силуэт ползущего калеки Бирюна. А потом даже глазам не поверил, когда из мрака, как светлое видение, возникла Карина.

Девушка так и кинулась к нему. Но подбежав, застыла, задержав поднятые для объятия руки. Смотрела расширившимися от ужаса глазами.

– О боги! Торша мой…

Она подняла к нему лицо. Он же слова не мог вымолвить, просто наслаждался тем, что может видеть ее, что она рядом. О таком он уже не смел и мечтать. И только когда ее глаза наполнились слезами, когда они хлынули у нее по щекам, а руки, дрожащие и слабые, протянулись к нему, все еще не смея коснуться, он все же попробовал улыбнуться:

– Мне тоже жаль, что так вышло.

Она закусила косу, давясь плачем. Оглянулась на своих спутников:

– Что же это, Волдут!.. Что теперь?..

Торир мог бы удивиться тому, как она держится с верховным волхвом, но у него и так голова шла кругом от напряжения.

– Думаю, ты не просто так пришел сюда, Волдут?

Волхв держался спокойно. Вынув нож, оглядывал путы, говоря при этом:

– Мы давно знали, что в тереме князя не все ладно. А когда вести из Новгорода о смерти княгини Милонеги пошли, и вовсе поняли: худо дело. Горух должен был предупредить тебя.

Торир облизнул потрескавшиеся губы. Боль не отступала, странно, что он еще мог что-то соображать. Наверное, потому, что не сводил глаз с прекрасного лица Карины. Это словно придавало сил.

– Горух и предупреждал. Но я не понял. Не о том думал… Расслабился. Но здесь-то вы как очутились?

– Меня Бьоргульф привел, – только и ответил волхв. – А теперь надо торопиться. – Но сначала он повернулся к княгине: – Иди. Не было тебя здесь, и нас ты не видела. Поняла? Я свяжусь с тобой, когда понадобишься.

Торир хотел было сказать, что нельзя ее отпускать, что она может предать кого угодно. Но по тому, как спокойно поднялась и пошла прочь княгиня, каким сонным и покорным было у нее лицо, он понял, что и она находится под действием чар Волдута. Это было видно и по тому, как она вдруг нерешительно остановилась, когда появился еще один, кто был вхож в эту подземную пещеру, – палач Мусок. Княгиня стояла перед ним, как будто спала, а кат растерянно оглядывался, похоже, еще ничего не понимая. Но удивлен был, даже замычал что-то.

– Спи, – приказал ему Волдут. – Ты пришел и заснул. Спать будешь крепко, два дня. И ничего не запомнишь из того, что видел.

Мусок тут же лег на землю, свернулся калачиком, даже руки положил под щеку. На его лице появилась довольная гримаса.

Торир вдруг заметил, что смеется. Правда, еще стонет и всхлипывает от боли. Потом заплакал, глупо, по-мальчишески. Это были и слезы муки, и слезы облегчения.

Почти рядом извивался на земле Ульв. Стонал:

– Гады ползучие! Чародей проклятый! Мои глаза! Что сделали с моими глазами…

На него никто не обращал внимания. Волдут и Карина, торопясь, уже перерезали удерживающие щиколотки и запястья пленника веревки. В какой-то момент Волдут сказал, что Торир опять обязан жизнью Карине. Это она сообразила отыскать Бирюна, а уж тот нашел, как связаться с ним через перунников.

Торир поглядел на девушку. Она уже не плакала, лицо ее было серьезным, даже суровым. Не глядя на Торира, она орудовала ножом, разрезая путы.

«Ты мое счастье дивное», – подумал Торир. И тут же вскрикнул от боли, когда толстые путы оборвались и он почти рухнул на руки Волдута. Разом взорвались болью все части тела, и Торир со стоном провалился в небытие.

– Что с ним? – дрожа и стараясь не заплакать, спросила Карина.

– Он крепкий парень, оклемается. Идем. – И, подхватив бесчувственного Торира на руки, как ребенка, Волдут шагнул к проходу. – Веди, Бьоргульф. Без тебя нам не выпутаться из этого лабиринта.

Калека лежал под стеной, не сводя глаз со стенающего Ульва.

– До третьего поворота дойдете, там подождите.

Волдут перевел взгляд с калеки на Ульва, кивнул, понимая, и вышел. Карина тоже на миг задержалась, глядя на Ульва. И лицо ее стало жестким. Но калека проследил ее взгляд:

– Иди, девица. Я о том же мыслю, но у меня должок остался.

Когда Карина вышла, он подполз к решетке над жаровней, почти любовно стал перебирать орудия пыток. Выбрал длинную, еще не успевшую остыть иглу, пополз переваливаясь, к ярлу. Тот, видимо, еще плохо соображал, однако почувствовал, что рядом кто-то есть.

– Кто здесь? Помогите!

– Помогу. Во имя всех богов Ас гарда[149]149
  Асгард – у скандинавов небесный чертог, где обитают их божества.


[Закрыть] я помогу тебе, Ульв-ярл, как и ты помог мне, когда калечил.

Он сказал это на языке викингов. И Ульв невольно встрепенулся.

– Кто ты?

– Неужто забыл? Так вспомни Бьоргульфа Быстрого, ярл.

И с этими словами он всадил раскаленное железо в глазницу Ульва. Глаз зашипел, мгновенно сварившись. Ульв дико взвыл. А Бьоргульф, страшно оскалившись, продолжал вонзать свое орудие мести в голову ярла. И тот вскоре затих, перестал сучить руками и ногами, вытянулся. Тогда калека рывком, со страшным хлюпающим звуком, вырвал из Ульва иглу. Торжествующе поднял ее вверх и выдохнул:

– `Один! Я свершил часть своей мести!

И пополз прочь.

Бирюн не плутал в темноте подземных пещер и легко догнал дожидавшихся его спутников. Опираясь на здоровую руку и культю, он продвигался довольно быстро, чтобы вскоре вывести их к выходу на склоне Горы. Снаружи уже была ночь. У входа их дожидалась еще пара волхвов, а подле них стоял страж, тупо глядел перед собой, ничего не замечая. Тоже находился во власти чар.

Волхвы быстро приняли из рук Волдута бесчувственное тело Торира, уложили в двухколесную арбу, в каких обычно возят горшки на рынок гончары, накрыли сверху дерюгами.

Волдут поднял голову, взглянув вверх, туда, где располагался княжий двор и слышался гул голосов.

– Видимо, князь еще объясняет градцам, как они ошиблись в своем избраннике, оказавшемся предателем.

Карина резко повернулась к нему.

– Люди ему не поверят. Аскольд ныне не больно люб в Киеве, а то, как защищал их Торир, все видели. Да и песни Бояна об этом уже разошлись.

Волдут взглянул на нее и вдруг ласково погладил по щеке.

– Не поверят, говоришь? Добро.

Но Карина уже склонилась над Ториром, забыв обо всем, кроме него. Волдут какое-то время глядел на нее, вздохнул.

– А теперь тебе лучше оставить нас, девица.

– Как оставить? Да кто же его выходит, как не я?

– Мы выходим. Или ты забыла, что волхвы лучшие лекари? Тебе же сейчас лучше пойти к себе и заняться чем-нибудь, чтобы тебя видело как можно больше людей. Не забывай, Торира взяли у тебя. Не ровен час, еще на тебя подозрение падет. Ибо когда князья узнают, что пташка упорхнула – ох и разлютуются же!

Карина молчала, Волдут не сразу понял, что она плачет.

– Что ж, я теперь его никогда не увижу?

– Что долго не увидишь – это верно, как и то, что завтра Даждьбог опять пошлет на небо солнышко. А никогда?.. Гм. На все воля богов.

Карина в последний раз коснулась губами лба своего варяга и, не оглядываясь, пошла по склону Горы вниз, в то время как волхвы направили тележку с раненым вдоль крутого склона, в сторону реки, где их ожидала лодка.

У входа в пещеру какое-то время оставался лишь Бирюн. Почесывался, поглядывая на стоящего истуканом стража, напевал себе под нос:

 
Воля богов. Где она?
В сверкании молний. В течении реки. В людских судьбах.
И что бы ни вершил смертный,
Лишь великие боги решают его участь.
Но каждый дождется своего часа
И лишь тогда узнает, что предрекли ему великие боги.
 

Он пел хрипло и заунывно, чуть раскачиваясь, поднимая изувеченное лицо к ясным осенним звездам. Потом закряхтел и потащился вниз, искать место, где бы мог всласть выспаться до утра. Ибо сегодня он мог спать спокойно.

Глава 5

Это был один из тех дней Велеса, когда полагается не молить о чем-то, а воздавать хвалу за полученное. И, как всегда бывает в таких случаях, людей на капище пришло меньше, чем когда приходилось просить.

«Люди всегда неблагодарны», – думал князь Аскольд, глядя на мутную за грудневой изморосью толпу. Как правитель, он понимал это особенно хорошо. Всегда что-то требующие, недовольные, избегающие жертвовать на нужды города, люди бывали покладисты, только если в чем-то нуждались. Получив же требуемое, сразу забывали благодеяния. И Аскольд, все понимая, никак не мог с этим свыкнуться. Порой даже думал: не бросить ли все, не вспомнить ли молодость и не уйти ли по зыбкой кровле царства Эгира[150]150
  Зыбкая крыша Эгира – кенинг, означающий море. Эгир – хозяин моря, подводный великан.


[Закрыть] попытать удачи? Но знал, что никогда так не поступит. Так не поступал никто, кто добился власти.

«У меня просто скверно на душе, – думал князь. – Это пройдет, как только настанут морозы. Всегда так бывало. Поеду по морозцу на ловы и как рукой все…»

Однако морозам пора бы уже и наступить. Грудень всегда начинал зиму, нес снег. Иначе было в этом году. Дожди шли уже месяц, и Аскольд с боярами даже подумывали, не начать ли возводить дамбу у низинного берега Подола. Неровен час, Днепр выйдет из берегов, как уже бывало. Решили обождать. Все решили – и бояре, и старейшины концов. А вот, не дай боги, разольется река – его одного обвинят.

Аскольд в последнее время часто чувствовал себя усталым – это вызывало у него потаенное чувство стыда. И сердце постоянно ныло. Вот и сейчас… Но князь постарался отвлечься, следил за священнодействиями волхвов Велеса. Здесь, в Киеве, волхвы Змея носили не какие-то хламиды, а добротное алое сукно, вместо овчинных накидок облачались в меха. Нигде более себе такого служители Змея-Велеса не позволяют, чтут традиции, а здесь уже привыкли к роскошному, как у нарочитых бояр, облику служителей. Правда, люди говорят, что киевские служители Велеса совсем мирянами стали при попустительстве князей. Волхвы других божеств такого себе не позволяют. А в последнее время люди стали особенно почитать перунников, хотя князья объявили их доглядниками враждебного Новгорода и изгнали. Люди поговаривают, что ушедшие в дальние леса волхвы Перуна-Громовержца, удалившись от мирской суеты, только сильней слились с духом богов, живут в глуши, не отвлекаясь на соперничество с другими волхвами, познают мудрость. Стоило кому-то из перунников появиться вблизи поселений – и к ним спешили, несли подношения, вызнавали у вещих судьбу. Получалось, что, желая унизить перунников, Аскольд с Диром только добавили им популярности. Велес же… К Велесу привыкли. Но здесь, в Киеве, где так чтут богатство, он еще в силе.

Моргая от моросящего дождя, Аскольд поднял лицо, глядел на уходящее ввысь изображение бога Велеса. Огромный столб-истукан подателя богатств был весь в искусно вырезанной чешуе, только наверху выступал сквозь мглу резной лик в водруженном сверху турьем черепе с расходящимися позолоченными рогами. Перед Велесом горел в кругу камней неугасимый священный огонь, сейчас дымивший нещадно от дождя. Волхвы же, несмотря на дождь, щедро поливали вырезанное божество водой. С неба, что ли, ее мало? Но так полагалось. Говорят, Змей-Велес любит влагу. Аскольд помнит, как раньше капище божества находилось на низинном лугу у Оболони: обычно капища этого божества располагаются в низинах, только в Киеве он возвел его на Горе. А волхвы что – только довольны. Но доволен ли сам Велес?

Впрочем, Аскольду не было никакого дела до божества славян. Наблюдал со скукой за действиями волхвов. Тоскливо было, видел все это не единожды. Но верховный волхв сказал, что погадает ему сегодня на жертвенной крови, определит судьбу. Ради этого Аскольд и пришел. Несмотря на отвратительное настроение, несмотря на усталость, ломоту в костях и непрекращающееся нытье слева в груди.

Рядом, дожидаясь окончания обряда, переминался с ноги на ногу брат Дир. Аскольд был удивлен, когда Дир решил пойти на капище. Обычно он не выдерживал долгих славянских ритуалов. Вот и сейчас мнется недовольно, раздраженно вздыхает. Однако не уходит. Аскольд покосился на брата. Тот был без шапки, по его лицу стекала вода, бритый затылок блестел мокро, а рыжий чуб совсем прилип к глазам. Дир тряхнул головой, фыркнул, как конь, только алый камень в серьге закачался. И еще Аскольд обратил внимание на то, что брат все время глядит в одном направлении. Постарался проследить его взгляд.

Дир глядел с сторону собравшихся у капища Велесу киевлян. Они были принаряжены – в лучших опашенях с меховыми воротниками, в вышитых замысловатыми узорами накидках-корзно, бабы с длинными колтами у висков. Да только все это смотрелось как-то жалко под дождем. И все же один человек выделялся среди толпы, не выглядел несчастным, следил за ритуалом внимательно и с гордостью. Боян. И, показалось Аскольду, младший брат глядел именно на него.

Аскольд тоже задержал взгляд на певце. Этот безмозглый гусляр в летах… Голос у него от богов, тут ничего не скажешь, но во всем остальном – престарелое дитя. Но все же Боян – глас Киева. Аскольд это явственно ощутил не так давно. И словно дымная сырая пелена развеялась – так отчетливо вспомнил он недавние события: всполохи огней на бревенчатых строениях детинца, множество факелов, недовольный гул толпы.

Аскольд помнил, как глядел на них – на купцов с холеными бородами в добротных кафтанах; на воев в дубленых куртках; на мастеровой люд в длинных рубахах, многие были даже в рабочих передниках, не удосужились снять. Видел их крикливых жен – как же без баб, не на вече ведь пришли люди, и женщины не отказали себе в удовольствии пошуметь в толпе. Были тут и нарочитые бояре. Он узнавал их – Вышеслава, Гурьяна, Ольму. Даже Микула прибыл из Заречья. И все со своими людьми. Так что народу на тесный двор детинца тогда набилось предостаточно. Но привел всех именно Боян. Сам Велесов любимец стоял впереди толпы с гуслями через плечо; он один не шумел, смотрел на князей – на него, Аскольда, в еще пропахшей пыточной черной бархатной рубахе, на еще обессиленного после припадка Дира.

Аскольду тогда казалось, что он легко сможет усмирить толпу. Поднял руку, привычно призывая к тишине. Но толпа продолжала шуметь. Слышались выкрики:

– Своевольничаешь, варяг!

– Веча на тебя нет!

– Сам с братцем шлялся где-то, пока уличи нас резали, а теперь наших защитников караешь?!

– Пошто Резуна-то схватили? Покайся перед народом!

Аскольд пытался втолковать толпе, что их Резун – наворопник Олега Новгородского. Его не слушали, пока Боян с силой не рванул струны, перекрывая гул голосов. И, выступив вперед, потребовал от князей ответа. Вот каков был Боян. Город слушался его, как никогда не слушался своих благодетелей – князей.

Все это вспоминалось сейчас с тоской и обидой. Подумать только, а ведь Аскольд Бояна за друга почитал, терем ему подарил на Горе, на пиры звал. И пока Боян был полезен, Аскольд был щедр на благоволение к нему, хотя и считал, что облагодетельствованный певец должен чаще петь о его подвигах. О его и Дира. А тот пел о чем вздумается. Дурень. Но, оказалось, дурень был себе на уме.

– Я бился плечом к плечу с Резуном в ту ночь в Киеве, – заявил Боян. – Я видел, что он не щадит себя, спасая градцев. Не может предатель так стоять за людей, если желает городу зла. Это так же верно, как то, что нами правят боги.

Аскольд старался доказать, что Торир уже почти признался во всем…

– Под пыткой любой в чем хош признается, – говорили в толпе.

Вот и попробуй доказать, что их Резун сам же наверняка и впустил находников-уличей. Аскольд чувствовал, что не в силах переупрямить толпу. Те только и кричали (а Жихарь больше других), что Торир сражался за них, что отбил пленников, которых собирались угнать уличи (Стоюн ревел об этом, как хорошая сурма), кричали, что Торир никогда не подставлял их в походах и походы те были славными (тут Фарлаф, Даг и юркий Мстиша даже мечами стали бить о щиты).

Дир тогда посоветовал кликнуть Ульва, который давно следил за наворопником и разобрался лучше других, что к чему. Это был хороший совет… если бы его можно было выполнить. Но то, что им открылось, когда вновь спустились в пещеру под Горой…

Аскольд до сих пор не мог найти этому объяснения. Без чародейства тут явно не обошлось. Но тогда даже не было возможности разобраться во всем. Еле удалось успокоить людей, заставить разойтись. Но и их дивило необычное исчезновение Торира, странная отрешенность княгини Твердохлебы, спящий непробудным сном кат Мусок. Чтобы люди удостоверились в этом, пришлось впустить выборных от Киева в подземелье. Народ сам выбирал, кто пойдет глянуть, не лгут ли князья. Потом толпа все же разошлась, но разговоры не утихали. Тем временем Аскольд и Дир рассылали своих соглядатаев, старались выследить, разыскать сбежавшего пленника. Не мог же он после пыток далеко уйти. Вот если бы изловить да заставить покаяться перед киевлянами… Но Эгильсон словно сквозь Гору провалился. И хотя в Киеве о нем говорили, даже хорошо говорили, но не было и следа того, чтобы он где-то мог обитать.

И еще Аскольд понял, что возненавидел киевлян. Их тупость и неблагодарность бесили его. Сколько же он сделал для них! А они помнили только сражавшегося за них варяга. Поэтому зря Ульв взял Торира на виду у людей, когда надо было подсуетиться тайно, чтоб весть о поимке не пошла по вольному городу. Но князья были тогда еще уверены в себе, да и открывшаяся им правда, доводы Ульва, признания Твердохлебы подстегнули. Ведь давно знали, что рядом чужак-предатель. Боялись упустить.

Дир после тех событий изменился. Тяжело пережив смерть верного ярла, он словно присмирел. Но Аскольд не верил в смирение брата. Ждал, что тот выкинет. Их власть и так пошатнулась, не ровен час киевляне решат, что пора кликнуть иного правителя. И Аскольд даже побаивался, что знает, кого позовут. Олега, о котором все чаще шли разговоры. Что ж, люди глупы, чужой князь им всегда кажется более умелым да мудрым. Ну уж поглядим. Не зря ведь Аскольд новгородским боярам приплачивает, чтобы те почаще вече созывали, не давали волю новому князю.

Обрядовые заклинания волхвов Велеса подходили к завершению. Служители сами сократили их, когда дождь усилился. Теперь пришло время треб.

– Прими наши дары, великий Велес. Прими плоды труда нашего, дары земли, которую ты наделил богатством, – вещал волхв, воздев руки ладонями к изваянию божества. – Все тебе, Велес могучий, «скотий бог», покровитель богатства, податель вдохновения и удачи в пути!

Люди стали нести подношения: в основном молоко, сыры, сметану – известно ведь, как Змей-Велес до молочного охоч. Несли Велесу и яблоки, смородину, грибы, рыбу. Несли и птицу, и яйца, к которым Велес тоже был расположен. Но никогда на алтарь «скотьего бога» не клали жертвой ни корову, ни овцу, ни лошадь. Это означало прогневить его. Зато последний собранный в округе сноп ему подносили торжественно, специально приберегая до обряда. Сноп так и положили, оплетенный лентами, в костер перед столбом-изваянием. И как раз вовремя, ибо под полившим ливнем живительный огонь совсем было угас.

Люди, сделав подношение, по большей части уходили. Вот к волхвам шагнул и Боян с полной корзиной отборных яиц. Аскольд проводил его взглядом. Одновременно почувствовал, как подался было вперед Дир, и невольно положил руку на локоть брата.

– Не смей трогать гусляра. Не время…

– А? Что? – недоуменно глянул Дир. – Да пошел он… Нужен мне больно.

И, скользнув взглядом по толпе, заулыбался чему-то.

– Меня кто-то другой интересует.

И тогда Аскольд понял. За Бояном шла его дочь, Карина. По дождливой поре в длинном плаще с островерхим башлыком на хазарский манер. Любая другая под такой грубой одеждой казалась бы неуклюжей, а эта ничего – и под тяжелыми, спасающими от влаги кожами кралей выглядит. Из-под низко надвинутого башлыка были видны только ее подбородок да яркие губы. А все равно угадывается красота. И Дир глядел на нее не отрываясь.

Аскольд вздохнул. То, что Дир и прежде на эту девицу внимание обращал, он знал. Да только Бояновна не больно отвечала на заигрывания младшего князя. Вот и сейчас прошла, словно не заметив, как Дир шагнул в ее сторону. Отдала служителям корзину с подношением и заспешила прочь.

– Что она тебе? – вздохнул Аскольд. – К ней не очень-то и подступишься. Сам ведь знаешь. А обидишь… Боян из-за Торира город поднимал, а из-за дочери всю округу взбаламутит.

Дир отвел взгляд от удалявшейся девушки, посмотрел на Аскольда почти с насмешкой.

– А может, я все ладно устрою? А там тебя и сватом зашлю к чернокосой красавице. Что скажешь, брат, хороша ли будет из Карины-то княгиня киевская?

Шутит, что ли? Хотя в этом был и резон. Карину в Киеве уважают. Стань она подле Дира, не меньше почета тому будет, чем Аскольду, женатому на Твердохлебе Киевне. Да только кажется старшему князю, что со сватовством этим вряд ли сладится. И он совсем иное вспомнил.

– Ты, Дир, лучше подумай о том, что люди о ней говорят: якобы она и враг наш Торир полюбовниками были. Многие видели их вместе в то утро, когда мы проклятого взяли.

– А я о том и думаю. – Дир повернулся, в его глазах словно изморозь холодная. – Девка эта многих избегала, а Торира подпустила. И каково ему будет узнать, что я ладу его прекрасную под себя подмял? Сам-то, небось, прибежит, когда узнает, что я с ней…

Аскольд глянул удивленно. Не такой уж и пустышка его братец. И он ничего не забыл Ториру – ни как тот обманом расположение Дира получил, ни как ломал его военные планы, ни как разделался с Ульвом. А он-то, старый дурак, думал, что Дир, как другие, под чарами дочки Бояна оказался.

Дир же продолжил:

– Я ведь еще когда про нее узнал, все думал: где я ее раньше видел? Такую красу разве забудешь? Но вот откуда ее знаю, не помнил. Да Ульв – пусть моему ярлу достанется лучший кубок в светлом чертоге Валгаллы! – как-то подсказал, кто она. Но Ульв баб не любил, вот я и думал сперва – наговаривает, мол. Дескать, из-за нее я поругался с радимичами в Копыси. Я поначалу все не мог поверить. Но ведь пес этот, Эгильсон, тоже был там! Уж не связана ли она с ним? Хотя, может, совпадение?

И он оскалился торжествующе, глядя вслед ушедшей Бояновне.

– Вот примну ее под себя, там и разберусь во всем.

Но вскоре Дир позабыл о Карине. Толкнул брата в бок локтем, указывая в сторону.

– Гляди, какую волхвы для Змея припасли. А еще говорят, что краше Карины на всей полянской земле нет.

Ну хоть головы он от Бояновны не терял. И теперь с удовольствием разглядывал ту, кого в этот день было решено положить на алтарь Велеса.

Змей-Велес особенно охоч до красивых девок. Поэтому его служители загодя подбирают ему невесту из лучших. Сейчас же закутанные в меха волхвы вели под руки ладную девицу – высокую, с длинными светлыми волосами, с лилейно-белым личиком, большеглазую.

Те из пришедших на капище, кого не разогнал дождь, с интересом наблюдали за происходящим. Жертвоприношение – всегда зрелище, к тому же верховный волхв Велеса по крови жертвы делает предсказание. И все ждали, что он скажет. Аскольд же ждал с особенным нетерпением. Недаром князь не далее как вчера положил на алтарь две пары золотых гривен.

Между тем девушку подвели к каменному алтарю перед столпом божества. Она словно ничего не замечала. Ее лицо было сонным, отрешенным. У жертв обычно всегда такое выражение перед обрядом, ибо волхвы знают, как успокоить избранных, знают, чем опоить, чтобы жертва была на все согласна. И сейчас девушка стояла спокойно, даже ее заливаемые дождем глаза не моргали, словно у статуи. Но ее тело под мокрым, ставшим почти прозрачным одеянием было еще живым и соблазнительным. Мокрая тонкая ткань облепила грудь с темными сосками, прилипла к животу, обозначив даже пупок, прилегла к неожиданно крутым при такой тонкой талии бедрам.

– Хороша, – даже прищелкнул пальцами Дир. – Но так ведь придирчивый Велес и не возьмет кого попало. Интересно, сами волхвы успели проверить, какова избранная для божества невеста?

Он сказал это достаточно громко, чтобы на него поглядели. В толпе зрителей даже кто-то засмеялся. Но на таких тут же зашикали. Как-никак сейчас происходило таинство, священнодействие, и зубоскалить было непозволительно.

Тем временем двое волхвов, удерживающие под руки девушку, словно повинуясь неслышному приказу, глухо замычали-завыли:

– Невесту прими, податель удачи, славный Змей-Велес небесный, бог всемогущий.

Ее положили на алтарь, и верховный волхв занес над покорно лежащей невестой божества древний кремневый нож – ритуальное орудие, привычное к человеческой крови.

Аскольд смотрел на все с необычным для него волнением. Спрашивается, с чего бы ему волноваться, ведь он уже не раз видел подобное? Но он ждал предсказания. Ждал, когда по жертвенной крови волхвы предрекут будущее. Ибо никогда еще оно не казалось ему столь туманным и неопределенным. Князь даже шагнул вперед и… Он упал.

Поскользнулся на мокрой траве и упал. Или не поскользнулся? Какая-то непривычная слабость подкосила колени. И он какое-то время лежал, моргая от дождя, пока верные гридни не подхватили, подняли. Аскольд стоял, набычившись, представляя, какой у него сейчас жалкий вид. Мокрый, рыхлый, в прилипшем к выпирающему брюху плаще.

Волхвы между тем продолжали разделывать невесту божества. Вошедший в тело нож теперь с хрустом двинулся наискосок вверх, взламывая ребра. Потом волхв с торжествующим возгласом вырвал из груди жертвы еще пульсирующий комок сердца.