Текст книги "Чужак"

Глава 7

Раньше, в конце каждой седмицы, Аскольд собирал в гриднице бояр и решал насущные дела – споры, имущественные вопросы, проблемы соседних племен. Ныне же Аскольд один сидел на высоком стольце, шарил глазами по пустым, крытым сукном лавкам. И понимал, что сегодня никто не придет.

Князь сошел с высокого помоста, сел за один из длинных столов, приказав принести поесть. Ему подали кашу – пшеничную, масленую, с молоком и медом. Аскольд вкушал пищу, едва ли не жмурясь от удовольствия. В последнее время он особенно пристрастился к хорошей еде, еще больше разжирел от обильной пищи и малоподвижного образа жизни. А к чему ему двигаться? Вон он ходит, приволакивая ногу, речь хоть и стала внятной, но все равно звучит словно у пьяницы с похмелья. А вот посмаковать еду… В жизни всегда есть чему порадоваться.

– Эй, подайте вина. Темного и густого, заморского.

– Не усердствовал бы ты в возлияниях, Николай, – сказал находившийся тут же Агапий. Христианин почти каждый день заходил к князю, следил за его самочувствием, приносил новые вести. Ворчал, выражая недовольство происходящим. Но Аскольд на его ворчание не реагировал, смирился даже с этим чуждым нелепым именем – Николай.

– Вина!

Тогда Твердохлеба (она тоже тут, всегда рядом, уже никто и не помнит, когда на Щекавице уединялась) встает и повторяет приказание стоящему у дверей гридню. Голос у нее спокойный и уверенный, полный сдерживаемой властности, не привыкший ни к шепоту, ни к крику. Аскольду приятно слышать ее, приятно, что она рядом. А ведь она враг. Была врагом… Почему же он никогда не попрекнул ее услышанными страшными тайнами? Он вообще изменился в последнее время. Стал молчаливым и суеверным. Все чаще замыкается в себе.

Твердохлеба сама наливала ему вина в высокий бокал зеленоватого византийского стекла.

– Я гадала на крови, – говорит она. – Были хорошие предзнаменования. И волхвы на капище гадали – тоже предсказали благую весть: сказали, что ты поднимешься выше, чем когда-либо.

– Эх, – вздохнул христианин Агапий. – Грязным делом занимаетесь. А ведь в Библии сказано: не ворожите и не гадайте.

Никто не ответил. Но Агапий продолжал говорить, дескать, ни одно пророчество не несет в себе прямого смысла, все завуалировано, все иносказательно. Судьбу не предскажешь, а только прогадаешь имеющееся.

– Тьордлейва, ты заметила, как тихо? – неожиданно вмешался Аскольд. – А ведь сейчас русалья неделя. Раньше девушки в эту пору хороводы водили, песни пели – даже сюда, в детинец, долетали их голоса.

Твердохлеба ничего не ответила. Да и что сказать, если и так ясно: не до празднований сейчас, когда в городе столько чужаков, – ни один родитель не решится дочерей со двора отпустить.

Из-за двери донеслись грубые голоса, смех. Вошли древляне. Аскольд продолжал есть, словно не замечая их. А что смотреть, что за радость видеть, какую волю взяли наемники, как они без стеснения входят в княжью гридницу, даже не думая приветствовать князя с княгиней.

Их пришло пятеро – все еще в боевой раскраске, у всех оружие у пояса, и не какое попало, а из лучшего булата, приобретенного в Киеве. Уселись на боярские скамьи, ржут. С ними их князек Мал – в костяном ожерелье на голой груди, длинные волосы удерживает сверкающий венец византийской работы.

– Где же твои бояре, Аскольд? Неужто так нас убоялись, что и лика в детинец не кажут?

Мал встал, прошелся по гриднице в своих мохнатых, оплетенных ремнями сапогах. Бесцеремонно приблизившись к князю, взял из его рук бокал с вином, пригубил. Да за такое руку рубить!.. Но Аскольд молчал. Даже не взглянул на дикого древлянина.

Тот процедил вино сквозь усы, сплюнул, ставя бокал на столешницу.

– Гадость иноземную лакаешь, князь. Все-то вы, варяги, на чужое заритесь. Нет чтобы меда душистого испить.

А сам глаз с Твердохлебы не сводит. Она сидела прямая, сверкающая дорогой парчой и длинными колтами-подвесками, свисающими вдоль нарумяненных щек. Но глаз под взглядом дикого древлянина не опустила, только губы презрительно скривила. И Мал стушевался, отошел к дальней скамье, стал скрести ногтями по волосатой груди. Но нет-нет да и поглядывал на жену Аскольда. Понравилась ему княгиня Твердохлеба. Таких баб он еще не встречал. Ведь видит, что Твердохлеба в летах, а ведь как свежа, ядрена, статна. Глаз не отвести. Но глядит так, что он даже робеет. Ну да ладно. Сила-то теперь у него, не у этой развалины Аскольда. И Твердохлеба рано или поздно поймет это.

Аскольд продолжал загребать ложкой кашу. Даже когда в гридницу шумно вошел с преданными гриднями Дир, он не поднял глаз.

Дир был слегка во хмелю. Улыбался.

– Благая весть, брате. Уже вторая ладья с варягами на подходе к Киеву стольному. Что-то не ладится у Олега с его единоплеменниками, раз они целыми ладьями покидают его. А последние из прибывших – торговцы. Передали, едут они на юг с товаром. Вот видишь, а ты опасался, что из-за происходящего люди перестанут торговать к нам ездить. Но эти уже и мыто готовятся платить. Стали утром у Угорских рынков, скоро к тебе явятся с дарами. Так что, брат…

Он не договорил, словно вспомнив о чем-то, велел одному из гридней привести Карину.

Тут Аскольд впервые поднял глаза.

– Я ведь говорил тебе, Дир, чтобы ты оставил эту бабу. Замучаешь ее до поры, и чем тогда Эгильсона будешь стращать?

– Да что ей сделается? Ну, провалялась в горячке послеродовой, я ведь ее и так не трогал. Сейчас поправляется. И нечего ее, как боярыню нежную, лелеять. Да, брат Мал?

И он весело хлопнул древлянина по плечу.

Тут появился посланный гридень, тащивший за рукав Карину.

– Вот твоя краса, княже, – толкнул он ее вперед.

У Карины был утомленный вид. В лице ни кровинки, под глазами тени. Волосы заплетены кое-как, но одета нарядно, в темно-зеленый шелк, широкие рукава расшиты золотыми зигзагами.

– А вот и ты, красавица-волчица! – улыбнулся Дир. Притянул ее к себе, стал лапать, мять, как шкурку соболя. Карина в его руках была будто неживая. Взгляд устремлен перед собой, грубую ласку Дира словно и не замечала. Дир же смеялся.

– Гляди, Аскольд, что ей сделается? Я ее в тряпки Ангуш нарядил, в самую пору ей пришлись. Видишь, видишь?

Он задирал Карине подол, бренчал длинными подвесками сережек. И вдруг разозлился:

– Что, сука, молчишь?! Благодари меня. В ногах ползай!

Он рванул ее за косу, толкнул. Древляне смеялись, глядя на упавшую к ногам Дира девушку.

– Отдай ее нам, князь. Она у нас, как кошка, завизжит!

Но Дир только осклабился.

– Всему свое время, други. Я еще сам ее не трогал. Вот попробую, чем это она Ториру глянулась, да вызнаю у нее про их дела тайные. Так, сучка?

Он вновь поднял ее рывком, стал целовать, как будто кусая, в плотно сжатые губы. И вдруг опять разозлился на ее бесчувственность, отшвырнул так, что она, падая, налетела на древлянского князя. Начала подниматься, выпрямилась. Посмотрела на Мала. Тот только хмыкал в усы.

– Не таись, красавица. Я ведь князю Диру уже все про тебя поведал. И как Торир тебя любил, и как ты его наворопницей к нам на зимние торги приезжала.

Что-то отразилось в глазах Карины. По губам скользнула усмешка.

– Все ли поведал, Рысь? И как племя твое в голодную пору выручала житом, и как на Киев идти отговаривала. Может, и о том сказал, как ты по уговору с заезжим варягом Ториром власть взял? Волхвы ведь по его указке тебя избрали, когда вы задушили прежнего вождя Мутьяна.

На миг стало тихо, даже древляне замолчали, переглядывались.

– Что она говорит, Мал? Так не от ран кровавых скончался Мутьян из Искоростени?

У Рыси задергалось лицо, и в следующую секунду он с размаху ударил Карину по щеке.

– С-сука! Наговариваешь на меня? Зарублю!

Но гридни Дира успели повиснуть на нем, не дали выхватить тесак. А древляне шумели:

– Пусть девка говорит! Многим будет интересно узнать, отчего это над нами неродовитого поставили. Старшин родовых заставили кланяться!

Рысь огрызался, рвался в руках гридней. Потом на своих кинулся, кричал, чтобы те не слушали напраслину от подлой девки. Дир же хохотал.

И тут Аскольд впервые за все время подал голос. Крикнул зычно, велев всем угомониться да убираться прочь. Так стукнул кулаком по столу, что дорогой бокал опрокинулся, вино разлилось по беленой скатерти, словно кровь.

– Вон пошли! Нашли где свои раздоры решать. Дир, гони их.

Теперь древляне огрызались уже на князя. Диру пришлось их утихомирить, жестом велев кому-то из своих увести Карину. Когда древляне, все еще горячась и переругиваясь, покинули гридницу, он подошел к брату. Пожал плечами.

– А что? Даже славно вышло. Мал вон какую власть над всеми родами древлянскими взял. Со слов же девки выходит, что он по указке Новгорода возвысился. Пусть собьют теперь с Мала спесь да порычат друг на дружку.

– Ты глуп, Дир. Как бы ни сложились дела у древлянских наемников, все равно ты уже им Киев отдал. Сам разве не видишь?

Дир перестал улыбаться.

– В чем ты меня упрекаешь, брат? Не по твоему ли велению да по совету мудрой Тьордлейвы я пошел на договор с древлянами? С ними и с хазарами. И теперь у меня союзников не менее, чем у Олега Новгородского.

Аскольд вздохнул, присел на лавку устало, как после битвы.

– Разве тебе кого-то из них было велено в Киев вести? Договор – это одно. Но привести их рати в стольный… Знаешь, почему ты так поступил, Дир? Ты всегда хотел покорить Киев. Не владеть им по закону и договору с нарочитыми мужами киевскими, а именно покорить. Вот ты своего и добился. Подмял под себя Киев. Только разве удержал власть? Или не видишь, что город от тебя отказался? И теперь Киев бурлит, словно Днепр по весне подо льдом, только и ожидая часа сбросить ненужную тяжесть.

– Да где они силы-то возьмут, чтобы избавиться от тяжести?

– Сила в Киеве всегда найдется, брат. Сила – это люди, у которых в руках вся торговля, склады, земли, дома, причалы на Днепре и куча челяди, готовая на все ради своих хозяев.

– А это мы поглядим, – рассмеялся Дир. – Главных нарочитых мужей хазары и древляне по моей указке уже побили. Кто же восстанет? Не Подол же мужицкий? Они все молчат. Ибо знают, что сила у меня. А у сильного – и звезды становятся как нужно.

– У тебя ли сила?

Братья-князья гневно смотрели друг на друга. Больной рыхлый Аскольд глядел со скамьи, привалившись боком к столешнице, даже дышал тяжело. Дир же стоял, по-молодецки выпрямившись, мышцы его бугрились под кольчугой, глаза гневно сверкали из-под длинного рыжего чуба. Но первым взгляд отвел именно он. Отошел, сел на скамью, глядя, как Твердохлеба хлопочет вокруг мужа, вытирает пот на его лице.

– Не гневись на меня, Оскальд, – молвил наконец Дир. – Чего нам опасаться? Люди меня боятся и покорны. Рать у меня немалая. И ладьи вон варяжские от Олега уходят. Не слышал разве, что говорил? Да и боги на нашей стороне. Погляди, какое лето послали после ненастья. И предзнаменования волхвы изрекали добрые. А Олег?.. Где он, Вещий-то? Щукой, говорят, где-то плавает, волком рыщет. Вот и пусть рыщет. А пойти надумает…Что ж, Торир Ресанд у него правая рука, и он первый начнет Олега от похода отговаривать, когда поймет, чем для его лады это обернется.

– Если ты до того не замучаешь дочку Бояна. И зачем ты певца погубил-то? Киевляне скорбят о нем. Теперь не надейся собрать ополчение против Олега. Не пойдут градцы с тем, кто избранных богами режет.

Дир только плюнул. Что ему ополчение? Он сам в силе и…

Твердохлеба низко склонилась к мужу.

– Обещалась корова озеро выпить, да околела.

Когда-то она уже говорила это мужу. Но теперь Аскольд рассердился не на шутку.

– Прочь поди, подлая. Аль не уразумела, что Дир у нас последняя надежда? Не мне же рати вести, когда струги Олега Днепром пойдут к Киеву?

Твердохлеба только поклонилась, уходя. Вышел и все время стоявший в стороне Агапий. Братья остались одни. Сидели насупившись.

– Ох, нехорошо мне, – прервал молчание Аскольд. – Сам не пойму, что душу гложет. Добрые предзнаменования, говоришь? По тяжелой поре только и остается, что на них уповать. Ну да ладно. Ты говорил, новые варяги прибыли в Киев? Хочу их видеть и все сам выспросить.

Оказалось, торговые варяги уже явились в детинец и теперь ждали, когда князья соизволят позвать. Аскольд ради важности даже вновь занял место на высоком помосте у торцевой стены гридницы. Дир сел в соседнее кресло. Сидел развалившись, ногой в желтом хазарском сапоге опершись на голову резного медведя, поддерживающего сидение.

Торговые варяги вошли. И Аскольду вдруг стало не по себе. А отчего? Словно холодом повеяло. Но он только смотрел. Признавал в вошедших знакомую северную выправку и стать, которыми так славились его соплеменники. Сразу видно – викинги.

Их было трое. Все рослые, двое – охранники в кольчугах, а тот, что посредине, видать, сам купец. На голове, несмотря на теплую пору, темная соболья шапка, надвинутая до самых бровей, длинные светлые волосы ниспадают на плечи, борода аккуратно заплетена косицей. И борода такая холеная, прямо серебряная, длинная, как у волхва. А лицо не такое и старое. Хотя и не больно-то разберешь его возраст, так как и переносица, и щеки купца покрыты волнистой линией татуировки. А вот глаза… Аскольд не мог понять, отчего он не может оторвать взгляд от этих зеленых, как море, широко расставленных глаз. «Я его знаю». Старший князь даже чуть приподнялся. От странной догадки болезненно кольнуло сердце. Но в голове – как надавили: «Не знаешь ты меня». И Аскольд сел, словно волю потерял. Глядел, как купец с товарищами подходят к нему. Низко не кланялись – на то они и викинги, только чуть склонили головы, а купец еще и руку приложил к груди, туда, где висела богатая гривна с золоченым драконом.

Аскольд сидел будто придавленный чужой волей. Глядел в холодные глаза северного гостя и молчал. Мысли плавились в голове. Гости тоже ждали. Заговорить первыми – выказать неуважение князю. И молчание затягивалось. Наконец не выдержал Дир:

– Вы прибыли издалека? Говорите, из каких вы краев.

Заговорил зеленоглазый купец:

– Пусть боги воздадут вам по заслугам, братья-конунги славного Кёнугарда.[165]165
  Кёнугард – так скандинавы называли Киев.


[Закрыть] А мы ваши земляки и родичи и пришли к вам с миром и торговлей, с богатыми дарами.

Он сделал жест, и один из его людей стал доставать из сумы превосходное оружие – мечи в ножнах, широкие круглые щиты с набитым изображением ворона, связки копий с литыми наконечниками. Складывали дары у ступеней перед помостом. – Все это славная нормандская сталь: ужи кольчуг, жернова сражений, жала ясеня.[166]166
  Кенинги: ужи кольчуг – мечи, жернова сражений – щиты, жала ясеня – копья.


[Закрыть] Сейчас самое время торговать в Кёнугарде оружием, не так ли, великие конунги?

Купец говорил на том общем варяжском, какой был принят между скандинавами – нурманами, свеями и данами. И говорил иносказательно, как скальд. Но Аскольд продолжал молчать, и речь продолжил Дир.

– Ты угадал, гость, в Киеве всегда нужна славная северная сталь. Но кто ты, откройся? По твоему говору я признал в тебе скальда не из последних.

– Ты мудр, конунг. Я скальд и родич твой. Имя мое Олаф, сын Гутторма из Себерга, а он, в свою очередь, был сыном прославленного скальда Браги Старого,[167]167
  Браги Старый – прославленный скальд первой половины IX века.


[Закрыть] который сейчас пьет из одного рога с Одином, как и положено умельцу слагать песни. Вы понимаете, о чем я говорю? Ведь по нему мы и в родстве.

Дир только удивленно заморгал и перевел взгляд на старшего брата. Аскольд по-прежнему молчал, лишь рука его на подлокотнике чуть сжалась, впиваясь в завиток резьбы. Дир начал теряться. Хотя он давно покинул родину, но знал, как важно для выходцев с Севера упоминание о предках. Однако Аскольд не любил этот обычай, раскрывающий его прошлое. Потому же не любил его и Дир. И вот оказывается, что у них в роду есть некто, кем они могли гордиться. Ведь кто же не слыхивал о великом Браги Старом?

И тут Аскольд наконец подал голос.

– Мне приятно, что кто-то побывавший подле Хельга Хольмградца[168]168
  Хельг Хольмградец – Олег Новгородский


[Закрыть] знает о моем родстве со скальдом Браги. Ибо мой недруг Вещий давно оклеветал меня.

Тут купец Олаф заулыбался.

– Я не слушал, что говорят люди Хельга. Я знал, что твоей бабкой по отцу, Оскальд, была Гудруна из рода…

Далее последовал перечень целого ряда родственных связей, о которых скальды знают лучше прочих, и Аскольд выяснил неожиданно, что его отец-викинг и впрямь был в родстве с Браги Старым. Что ж, полезно узнать подобное, а не только помнить позорное прозвище, каким наградили в детстве. И, слушая медоточивые речи неожиданно объявившегося родственника, Аскольд словно размяк, прошло даже неприятное щемящее чувство, не покидавшее его с того момента, как он увидел купца. «Но он ведь мне знаком», – вновь возникла в голове тревожная мысль. Возникла и исчезла. «Он мой родственник», – словно приказывали поверить Олафу сыну Гутторма. Аскольд и поверил. Почти поверил. Ибо задал вопрос, волновавший его больше всего:

– Скажи мне, купец-скальд Олаф, что побудило тебя оставить Вещего Хольмградца и идти к Киеву? Разве Хельг не собрал под свой стяг самых прославленных сыновей Севера, дабы разделаться со мной?

По лицу Олафа прошла тень брезгливости, и он переглянулся со своими спутниками.

– Не назову я великим вождем ратей того, кто своих соплеменников ставит в один ряд с местным мужичьем. Ибо под рукой Хельга собрались не только клены дружин[169]169
  Клены дружин – воины.


[Закрыть] с прежней родины, но и мужи из местных племен. И Хельг следил за тем, чтобы они во всем были уравнены с викингами. Мало того, что Хельг не позволил викингам взять свою дань ни со Смоленска, ни с Любеча, обещая последующую награду, но он даже при мне наказал одного свободного ярла, не приняв его сторону в споре с неким кривичем. Я правильно назвал – кривичем? Даже выставил для гордого ярла вислоногого коня с льняной уздой-петлей.

И Олаф нахмурился, а его сопровождающие сокрушенно закивали головами.

Дир оглянулся на брата.

– Что он говорит? Я не понял.

Аскольд поглаживал длинную бороду.

– Он говорит о виселице. Якобы Олег повесил какого-то ярла из-за кривича. Что ж, Олег так давно живет в землях словен, что с него станется.

И он повернулся к Олафу.

– Я согласен принять твои дары, Олаф сын Гутторма. Но скажи, что ты решил, покидая Хельга Вещего: готов ли служить мне?

– Не гневайся, мудрый конунг, – склонил голову зеленоглазый скальд. – Много бы мне было славы, примкни я к тебе, но среди ярлов Хельга есть люди, с которыми я дружен. И если я ушел от Хольмградца, это еще не повод идти к тебе и скрещивать с ними оружие в зове лезвий.[170]170
  Зов лезвий – битва.


[Закрыть] Я просто прошу тебя, как земляка и родича, дать мне пройти водным путем в греки, в Миклегард богатый. Ибо я прежде всего купец.

– Барышник, не хуже наших киевлян, – почему-то разозлился Дир, уже мечтавший заполучить в свою дружину пришлого. – Но отчего ты так уверен, Олаф, что мы пойдем тебе навстречу? Почему должны доверять тебе, когда ты, может, просто подослан Олегом как доглядник?

Тут Олаф-скальд впервые улыбнулся. Зубы у него были на редкость хороши – крепкие, хищные. Темная татуировка изогнулась при движении щек.

– Я не первый год живу под солнцем и понимаю, что сейчас не та пора, когда можно верить любому пришлому. И когда я уходил от Хельга, то прихватил у него кое-что вам в дар, конунги. Когда вы узнаете, что… вернее, кого я похитил у Олега, вы сразу поймете, что я не враг. Слыхивали ли вы о Торире Ресанде, сыне Эгиля Вагабанда? Люди говорят, что он лютый недруг ваш. Вот мы и скрутили его, затащив на мой кнорр,[171]171
  Кнорр – торговое судно викингов.


[Закрыть] когда вечером в сумерках отходили от пристаней Любеча.

Тут даже Аскольд приподнялся, а Дир едва не взвыл. Подскочил к купцу, схватил его за грудки.

– Где проклятый Эгильсон?! Где он?!

Охранники Олафа наскочили на молодого князя, гридни от дверей кинулись на них.

– Стоять! – неожиданно сильно гаркнул Аскольд, поднимаясь. Оступился, вновь упав в кресло.

– Если правда то, что ты сказал, Олаф сын Гутторма, то я не просто позволю тебе идти Днепром в греки, но еще и богато награжу.

Ульв отцепил от себя руки Дира, тщательно поправил бороду. И наконец заставил себя улыбнуться.

– Я всегда умею блюсти выгоду. А что до Торира Эгильсона, то он на моем корабле.

– И ты не привел его!.. – разозлился Дир.

Купец замялся.

– Видишь ли, славный даритель злата, этот Торир дважды пытался бежать, за время что мы шли к Киеву. Чем очень разозлил меня. Вот я и велел привязать его на форштевне моего корабля. Оттуда он не сможет убежать, разве что речной воды напьется вдоволь.

И купец, переглянувшись со своими людьми, весело захохотал.

– Но он хоть жив? – осведомился Аскольд.

– При подходе к Киеву был жив. Правда, рук ему уже не спасти, отдавили ремни. Я даже не стал его отвязывать, опасаясь, как бы не помер по дороге.

– Не умрет, – оживился Дир. – Я слишком жажду встречи с ним, чтобы он провалился в Хель до того, как я велю сделать ему кровавого орла.[172]172
  Казнь, применяемая у викингов. Осужденному вырезали ребра со спины и вырывали через рану легкие и сердце.


[Закрыть] Правда, брате? Ух и развлеку я киевлян этой забавой!

Дир кинулся к окну, велев седлать коня. Оглянулся на Аскольда.

– Ты сможешь поехать?

Старший князь помедлил. Он уже выезжал пару раз верхом, и это его утомляло. И сейчас он хотел было отказаться… Но зеленые холодные глаза Олафа-купца смотрели на него, и неожиданно для себя князь согласился.

Они не брали большой свиты, взяв сопровождающими только пару гридней. Дир гарцевал на коне, порывался вырваться вперед. Медлительность Аскольда, не спеша трусившего на длинногривой кобыле, его раздражала.

– Я выставлю Торира перед всем градом, я буду жечь и пытать его, буду резать, – развлекал себя предвкушением предстоящей забавы Дир, чтобы не сорваться с места в карьер. – Я сделаю ему орла… Или нет, много чести. Я посажу Эгильсона на кол. Будет умирать в долгих муках. Славное дело – казнить перед битвой дружка Олега Вещего. Доброе предзнаменование.

Аскольд оглянулся на терем детинца, где на крытом гульбище стояла Твердохлеба. Она была недовольна тем, что муж поехал в Угорское, где остался кнорр купца. Смотрела вслед, и ее длинное белое покрывало плескалось на ветру.

Купец же по пути все твердил, что хочет выгодно продать оружие в Киеве и прикупить на рынках Угорского рабов. Его люди уже с утра ведут торг, готовя новый товар для Византии. Ведь сильные славяне и пригожие славянки ценятся на рынках Миклегарда. Их там называют русами и хорошо платят за них.

Его болтовня раздражала Дира, он горячился. Не понимал, почему Аскольд велел ехать через ворота у Даждьбогова капища, так ведь дольше. Но Аскольду просто хотелось оглядеть по пути город, давно это следовало сделать. И хотя мысль, что к ним попал сам Торир Эгильсон, радовала его, но вид закрытых повсюду ворот и выставленная возле усадеб стража наводили на невеселые думы. Только хазарские и древлянские наемники смело разгуливали по опустевшим улицам. Смело ли? Аскольд видел, что все они при оружии, глядят зло. Увы, князь Аскольд понимал, что Киев отвернулся от своих князей, считая их предателями. Кажется, приди сейчас Олег, объяви свою волю – и никто не выразит неудовольствия. Примут как своего.

Заныло сердце. Настолько заныло, что Аскольд даже остановил лошадь недалеко от Даждьбоговых ворот. Здесь было открытое пространство, на небольшой площади росло несколько яблонь. Под ними сидел калека Бирюн, глядел на подъезжающих князей и улыбался, невольно удивив тем Аскольда. Чтобы Бирюн так сиял при виде его?

– Чему ты радуешься, волчья сыть? – угрюмо спросил князь, подъезжая к покалеченному варягу.

– Тому, что все мы под богами ходим, Оскальд, – ответил тот, не переставая скалить остатки зубов. – На все их воля. И всему свое время.

Аскольд хотел было проехать, но Дир обозлился вдруг на калеку. Может, просто бродивший гнев на кого-нибудь хотел излить? Вот и направил на Бирюна лошадь, выхватил плеть. Уже замахнулся, когда между ним и Бирюном неожиданно оказался опередивший его купец. И, словно не замечая, что мешает князю, стал спрашивать, что за деревья тут растут. Даже руку протянул, коснувшись первых завязей плодов.

– Это яблони, – ответил Дир раздраженно.

– Ты любишь яблони, конунг Дир? – спросил гость, оттесняя тем временем князя от калеки.

– Страсть как люблю, – огрызнулся тот. – Так бы и остался тут, если бы не спешил на свидание к недругу желанному.

– Я это запомню, – с особым нажимом сказал зеленоглазый Олаф.

Может, Диру что-то и показалось странным, но не до того было. Они выехали за ворота и спустились мимо околоградских слободок. Кругом стояли землянки-мазанки под соломенными крышами, но людей не было видно – попрятались.

Так же малолюдно было по всему их пути, если не считать конных разъездов дозорных да изредка попадавшихся нищих. Только когда подъезжали к рынкам у Угорских возвышенностей, стало заметно некое оживление. Тут наемники Дира не больно хозяйничали, а со стороны рынка рабов на склонах слышался привычный гомон, несло вонью отхожих мест. Но прежде чем они начали спуск, Аскольд неожиданно натянул поводья, останавливая лошадь. Опять не по-хорошему ныло сердце, давило грудь. Стыдно было показать свою немощь. И он, скрывая слабость, отвлек гостей, указав рукой в вышитой перчатке на возводимый наверху Угорской горы курган.

– Ты видал такие на старой родине, Олаф? Здесь я буду покоиться, когда придет мой час.

Олаф внимательно поглядел на чернеющий среди зеленых склонов свежевыкопанный курган.

– Я запомню это.

Сказал тем же странным тоном, что и ранее Диру. Сам же улыбался Аскольду, кривя рот, – его серебряная борода при этом словно не сдвинулась с места, и Олаф пригладил ее рукой.

– Мудр тот, кто, предчувствуя скорую встречу с богами, готовит себе последнее пристанище.

Дир же глядел туда, где у пристаней подле Угорских склонов покачивался среди других кораблей тяжелый варяжский кнорр. На его борту было довольно много варягов, но они не спешили сходить на берег, словно ожидая кого-то. А ведь рынки рабов были совсем рядом: на песчаных террасах склона группами стояли люди, у палаток маячили силуэты охранников, высилась бревенчатая вышка стражи. Много было тут народа, много пленных, много извечных холопов, переходивших из рук в руки. На возвышении между стражами стоял огромный мужик-лапотник, с него содрали рубаху, показывая покупателям его мускулы.

На рынках заметили съезжавшую по спуску группу всадников, однако торги не прекратили. Только кое-кто поклонился, узнав князей. Но те не глядели на толпу, куда больше их привлекала полунагая фигура пленника, привязанная под драконьей головой корабля. Его светловолосая голова была низко опущена, заведенные назад руки и ноги прикручены к бортам ремнями.

– Он это, он! – обрадовался Дир и, не выдержав, послал шенкелями коня вперед, поскакал к причалам.

– Зря торопится, – почему-то по-славянски произнес купец Олаф. – Не Торир это.

И тут что-то произошло: звякнула сталь, хрястнуло разрываемой плотью – и Аскольд увидел, как повалились с коней сопровождавшие его гридни. Викинги купца сделали это быстро и умело, даже дыхание их не сбилось.

Аскольд резко повернулся к купцу… И слова произнести не смог.

Купец Олаф менялся прямо на глазах. Скинул шапку вместе с подшитыми светлыми волосами, тряхнул своими каштаново-русыми, остриженными коротко, как у новгородца, волосами. Сорвал и бороду, открыв темную щетину на крепком подбородке. Потом, лизнув ладонь, стал стирать полосы татуировки со щек и переносицы. Полностью не стер – зашелся смехом под изумленным взглядом Аскольда.

– Ты ведь почти узнал меня, Навозник. Мог не узнать, но узнал. И хоть я вырядился, идя к тебе… Теперь никто не скажет, что я убоялся тебя, вор дружин, когда я прошел в самое твое логово и вышел оттуда невредимым. Да еще и выманил вас с Диром.

Аскольд только смотрел. Да, этот человек изменился. Но князь его хорошо помнил – злого строптивого мальчишку, которого некогда выделял из всех Рюрик Новгородский. Теперь же он возмужал, стал еще более дерзок и опасен… Смертельно опасен. Олег Вещий…

Аскольд хотел что-то сказать, но только выдохнул, давясь навалившимся страхом. А зеленые глаза врага пристально и зло смотрели с перемазанного краской татуировки лица. Но вот Олег отвернулся, взглянул туда, откуда слышался полный ярости и гнева крик Дира.

Аскольд тоже повернулся. Боль рванула в груди. Вот он, его брат, его единственный родственник и наследник, бьется в руках стащивших его с коня варягов.

– Как посмели?! Да я вас…

Но ему уже заломили руки, скрутили, обезоружили.

На склонах Угорской горы началось некое движение. Кто-то закричал, заметались люди.

– Князя нашего… Дира-то…

По песчаному склону кинулись было охранники из башни, еще какие-то вооруженные люди. Но тут же остановились, смотрели на реку.

Громко гудела труба с борта кнорра. И, словно только и ожидая этого сигнала, из-за острова на Днепре стали выплывать одна за другой ладьи, полные воинов. Ряды весел вздымались, рассекая воду. Сверкали островерхие шлемы, неслись оскаленные драконьи головы, пестрели каплевидные щиты на бортах.

Дир уже не вырывался, глядел, вскинув голову. Он онемел. Аскольд тоже смотрел. Сказал почти бесцветно:

– Из Черторыя идут. Микула не взялся сообщить о явившейся рати. Я бы мог это и предусмотреть.

– Мог, – ответил Олег, продолжая стирать краску с лица. – Но ты сделал все, чтобы тебе не хотели помочь. И теперь пришло мое время.

Он взял лошадь Аскольда под уздцы, повел к самому кораблю. Люди в Угорском уже никуда не бежали, застыли, не зная, что делать. Аскольд же глядел только на брата. Тот стоял со скрученными руками, глаза его сверкали из-под нависавшего чуба. И смотрел он… Даже не на корабли. Старший брат проследил за его взглядом.

По сходням с кнорра сходил Торир Ресанд – в добротной кольчуге, островерхом шлеме на длинных светлых волосах, из-за его плеча выглядывала рукоять меча. Значит, на штевне болтался не он. Просто нашли похожего раба. А настоящий Торир смотрел пристально, люто. Небольшой шрам в уголке рта кривил его рот словно в недоброй усмешке. Казалось, сейчас так и кинется… Но вместо этого он повернулся и поднял на руки ребенка, мальчишку лет пяти-шести. У того было сверкающее корзно, соболья шапочка на кудрявых волосах. Обняв одной рукой Торира, ребенок насупленно смотрел вперед. Темные бровки сошлись к переносице. И Аскольд нервно глотнул. До чего же похож на отца Игорь Рюрикович! Так вот, значит, перед кем ему умереть придется. Перед сыном того, у кого обманом увел когда-то войска…

– А теперь слушайте, люди!

Это сказал Олег. Он поднял руку, призывая к вниманию и тишине.

– Ваши князья… Не князья они и не княжеского рода. Обманом добыли власть и от обмана умрут. Ибо перед вами сын великого правителя Рюрика Белого Сокола Игорь, княжич новгородский. Отныне он станет князем тут, а пока он малолетний, я, Олег Вещий, буду править за него. Согласны?