Текст книги "Чужак"

У Карины отлегло от души. Так она выполняла свой последний долг перед памятью Збуда. Только грустно было, когда Буська с волхвом в лес уходил. Ведь любила-то она именно младшенького, о нем чаще вспоминала.

Третьяк стал торопить в путь, чтоб засветло добраться до реки. Ему, урожденному киевлянину, неуютно было в нескончаемых чащах радимичей, хотелось поскорее покинуть это вольное племя, не признававшее власти князей. Третьяку все было непривычно еще с момента, когда Карина стала расспрашивать местных, как тут обстоят дела. У нее был говор радимичей, и ей поведали, что после Родима здесь больше не избирали главу глав. Люди решили, что его надо выбирать только на время войн, иначе князья берут слишком много воли.

– А что сейчас, мирное время? – спросила Карина.

– Да, – кивнули радимичи. – Лес нас хоронит, болота.

Лес действительно смотрелся стражем. И как хорошо в нем было, особенно сейчас, в середине травня! Они двигались по узкой стежке, тиверцы несли свою нанимательницу на невысоких носилках, смотрели по сторонам, вдыхали чистый и прозрачный, как родниковая вода, воздух.

Листья на деревьях совсем распустились, вдоль тропы белыми гирляндами цвели ландыши, сладко пах зацветший терн. Лес стоял словно в зеленоватой дымке расцветшей поросли, только великаны-дубы еще не распустили свою позднюю листву, давая подлеску насладиться благодатным теплом ясного весеннего солнца.

Порой из чащи долетал грозный рев тура, лаяли лисицы, в ветвях часто и сладко пели соловьи. В одном месте послышался дробный стук, возникло какое-то движение, и – словно буря с градом пронеслась мимо – пробежало стадо пятнистых оленей. Тут даже у спокойного Третьяка взыграла душа.

– Эх, поохотиться бы!

– Здесь нельзя, – ответила Карина. – Радимичи сейчас мирно настроены, но чужаков все равно в свои чащи не пустят.

В воздухе сладко пахло медуницей и сырыми мхами. Под дубами и буками густо разрослись папоротники и ежевика. Между деревьями текли ручьи, сливавшиеся в мелкие озерца, украшенные кружевом трав. Когда они зачерпнули в одном из таких водоемов воды, она оказалась изумительной на вкус, казалось, что от нее исходит слабый, едва ощутимый аромат.

Живущие на границе степей тиверцы поражались такой густоте чащ. А вот Карина, еще не забывшая былые навыки, нет-нет да и замечала то едва различимый старый затес на стволе, то обрубленные еловые лапы, то пенек недавно срубленного дерева. А когда на открытой поляне она увидела захоронение радимичей – домик с прахом умерших на высоко поднятом шесте, – даже вздохнула, словно вспомнив что-то. И, несмотря на свежесть и красу леса, ей захотелось поскорее покинуть эти пределы. Вернуться к своим, в Киев. Там были ее дела, ее жизнь, и где бы еще она смогла так подняться, не погибнуть, а возвыситься, как не во всегда кипучем, постоянно меняющемся вольном граде на Днепре.

– Домой хочу, – вздохнула Карина протяжно.

Но тут же чуть охнула, когда ребенок толкнулся в животе. Ишь, бойкий какой! Она погладила живот ладонью, и дитя успокоилось.

Третьяк заметил ее жест.

– Говорил же тебе, баба глупая, что не след на сносях ездить в такие-то дали.

– Ты ведь понял, зачем я ехала? Мне ли давать новую жизнь, когда старые долги за мной числились?

Третьяк только кивнул. Оглянулся на идущего среди тиверцев Гудима. Тот шел, что-то тихо напевая. Низко поклонился шесту с домовиной, зашептал что-то, словно творя заклинания.

Наконец в чаще стали встречаться и более обжитые места: обширные росчисти среди вековых боров, поля, селища в три-четыре двора, с непривычными для чужаков избушками, крытыми корьем. А там появилась и сама великая река Десна.

Гудим только глаза округлил, увидев корабль у берега. Длинный, осмоленный, с вырезанной на носу головой невиданного зверя, похожего не то на сказочного змея, не то на взбесившегося коня. Объявившаяся родственница мальчика не беспокоила, и он сидел на берегу, глядя то на корабль, то на куда-то текущую реку, то на боярыню (теперь ему казалось, что он припоминает ее, но все равно было боязно). Карина занималась делами. Долг долгом, но она и сюда прибыла не просто так, успела поторговать с местным людом. С собой привезла киевские товары, считавшиеся в этой глуши невиданной роскошью: разрисованные горшки, замки для ворот, стеклянные бусы-украшения, нарядное сукно с узором. Все это выменяла на мед лесных бортей, пушнину, руду.

Третьяк ворчал, мол, беременной-то бабе только о торге-мене и думать. Но уже знал, какова хозяйка. Подсел к Гудиму, объясняя, что вои Карины опытные, они не только охраняют ее в таких поездках, но и знают, как товар сберечь, как уложить на ладье так, чтобы не намок и судно не кренилось. А Карина по торговому делу иного купца за пояс заткнет.

– Она вообще все знает, – говорил он, угощая Гудима хлебной горбушкой с копченым темно-красным мясом.

Гудим подумал, что ничего вкуснее не пробовал. И становилось легче оттого, что с ним не баба возится, а такие славные хоробры. С бабой он не знал бы, о чем и говорить.

Карина тоже не знала, как себя вести с Гудимом. Немного порасспрашивала о том, как жилось на капище, не обижали ли – и все. Оказалось, она вообще не больно знала, как общаться с детьми. Вот когда родит сама… И она хотела поскорее вернуться, чтобы разрешиться от бремени у себя дома. Там, ей так казалось, будет легче. Ведь роды… Не хотелось думать, сколько баб умирают в родовой муке. Но сама Карина носила живот легко, не испытывая болезненных неудобств, как другие. Вот и разродиться должна легко. Правда, Карина все еще побаивалась внимания Дира. Однако в Киеве она все же сама себе госпожа, нарочитая хозяйка, с ней многие считаются. А может, и перебесился уже Кровавый Дир или уехал куда. Ей же главное – родить. И чтоб ребеночек был похож на Торшу… Она вздохнула. Где-то он теперь? Увидит ли когда-нибудь своего сына? Ей ведь местные ворожеи сразу предрекли – по всем приметам будет сын.

К вечеру следующего дня они уже шли по союзным Киеву землям богатого племени северян. Здесь уже многое было привычно: окруженные плетнями поля, села во много дворов, избы и землянки под соломенными шапками крыш, изваяния богов на возвышенностях. На лугах паслись тучные пегие коровы, женщины стирали у мостков белье, порой проезжали дозорные отряды, по виду не отличающиеся от полянских – в таких же кольчугах до колен, в остроконечных шлемах.

Вскоре водный путь Десны привел их к богатому Чернигову – основному городу северянского племени. Чернигов располагался на высоком берегу реки, это была мощная крепость из толстых бревен, от ограды города до самой реки спускались посады и слободки. Пристань была широкой, у причалов покачивалось на волне немало кораблей-насад, челнов, долбленок и лодок-расшив.

Однако ныне в Чернигове царило необычное оживление, у берега толпились воины, с вышек трубили в сурму, требуя пристать. Лишь когда убедились, что на длинной ладье прибыли обычные торговцы, да еще под управлением беременной бабы-киевлянки, сообщили, что происходит в городе. А весть была неожиданная. Оказалось, что Олег Вещий взял Любеч. Круто взял, с боем. А ведь Любеч был неприступной крепостью, своего рода северными воротами к полянским землям. Олег же взял его меньше чем за день. Правда, не велел своим людям грабить город, а казнил лишь отряд детинца, оказавший его войску сопротивление.

– Сила у Олега немалая, – объясняли черниговцы. – С ним и словенское войско, и отряды мери, чуди, кривичей. Немало с Олегом и варягов. Варяги пришли в Ладогу большим войском, и многие гадали, схлестнется ли с ними Вещий или нет? Но Олег очаровал воинственных гостей, посулил славу и золото – и сумел-таки переманить к себе. Так что теперь у него войско, какого еще не знали на Руси. И Олег идет по Днепру к Киеву.

– А в Киеве-то что? – разволновался Третьяк.

– Ну, Аскольд-то уже велел ополчение собирать да с окрестных подвластных племен отряды кличет. А Дир тем временем заручился союзом со степняками, хазар черных нанял. Поговаривают, что и с древлянами связался.

– С древлянами?! – в один голос ахнули Карина и Третьяк. – Это же первые враги полян.

– То-то и оно. Бояре были против такого союза, ну да дело уже сделано. Все одно войско для обороны полян набирать где-то надобно. Но что сечи великой не избежать – и к волхвам не нужно обращаться.

Карина с Третьяком только переглядывались. А тиверцы, когда отошли от Чернигова, на всякий случай облачились в доспехи.

Однако по пути никакой беды не случилось, и Карина успокоилась. Видать, не зря столь богатое подношение принесла она Велесу-путевому в Чернигове. И она стояла на носу ладьи, подставив лицо солнышку позднего травня, смотрела на проплывающие мимо берега, на золотившиеся от россыпей одуванчиков склоны. Над рекой царила тишина, нарушаемая лишь скрипом уключин да тихим плеском воды. Серебристая рябь на поверхности указывала на водовороты.

От мыслей Карину отвлекла взятая в дорогу рабыня-прислужница. Звали ее Проня, она была молода, проворна, и Карина осталась бы ею довольна, если бы Проня в пути не завела шашней с одним из тиверцев, и теперь она умоляла хозяйку отпустить ее с милым в его земли. Правда, сам тиверец не просил о том, и так довольствуясь милостями Прони. А та не отставала от Карины, ныла, умоляла. Карина о другом думала, молящий голос рабыни ее изводил, и она жестко велела той вернуться в палатку у мачты. Проня только ворчала недовольно, ее милый посмеивался, но жалеть полюбовницу не стал.

– В Днепр входим, – сказал, подходя к Карине, Третьяк. – А там и Вышгород. Слышь, Каринка… Как думаешь, может, Олег удовлетворится Любечем-то?

Карина думала, что с приходом Олега у нее появится надежда встретиться с Ториром. Но опять появление ее варяга несло с собой опасность и кровь. Когда-то она сама посоветовала ему прийти к врагам открыто, мстить с поднятой личиной. Но как подумалось, сколько крови может пролиться… Страшно становилось. И зря Третьяк себя успокаивает. Олег уже расправил соколиные крылья, и только наивный поверит, что он замыслил поход, собрал рать лишь ради Любеча.

Третьяк стоял рядом с хозяйкой, положив искривленную руку на высокий ствол резного изваяния на носу, жевал смолу, как заправский варяг, твердил, что Киев еще никто не смог взять с ходу. И вдруг подался вперед, выругался, вглядываясь в берег.

– Лопни мои глаза!.. Что же это такое, спрашиваю я вас, ради всех богов-небожителей?!

Теперь и Карина увидела. Даже невольно сжала лунницу-оберег на груди. Ошибиться было невозможно: за густыми кустами маячили силуэты древлян – их воинское полузвериное обличье и раскраску ни с чем не спутаешь. Но враждебности древляне не проявляли. Двигались в направлении Киева тихо, по-звериному. А среди них то и дело мелькали привычные фигуры воинов-полян, в знакомых булатных доспехах, островерхих шлемах.

– Шла бы ты в палатку, Карина, – молвил Третьяк, осторожно отступая за развешенные по бортам щиты тиверцев.

Но Карина не тронулась с места. Она увидела…. Застыла, не спуская глаз с двух всадников, появившихся на песчаном откосе. Даже сердце похолодело, когда узнала обоих. И помыслить не могла увидеть их рядом.

На белом длинногривом коне сидел Дир. Конь у него был приметный, по нему князя сразу узнаешь, хотя Дир и был в доспехах, на голове высокий островерхий шлем, лицо полускрыто наносьем, как бы делившим его пополам до губ. А рядом с Диром был некто, указывающий длинной рукой в сторону Карины. Она узнала Мала-Рыся. Торс его был обнажен, лишь на плечо наброшена медвежья шкура, а поперек седла лежала утыканная шипами палица. На длинных серых волосах древлянина блестел дорогой венец с каменьями – венец старшего князя, каким его сделал наворопник Торир, чьим поверенным и был Рысь. Теперь он сидел на коне так близко к Диру, что колени всадников едва не соприкасались.

Дир тронул коня шенкелями, съехал почти к самой воде и махнул рукой.

– На ладье! Причаливай!

– Налегли на весла! – негромко, но твердо приказала Карина.

Она увидела, как Дир глядит вслед проплывающей ладье, что-то еще крикнул, но за ударами била и за скрипом уключин она не разобрала. Карина присела под бортом за щитами, боясь и глянуть. Тиверцы гребли. Им тоже не было резона слушать кого бы то ни было, особенно когда в ладью полетели стрелы, впивались в щиты, заслонявшие гребцов. Проня высунулась было из палатки, но, увидев торчавшую из мачты стрелу, нырнула обратно.

– Что творится, великий Велес! – скулила она за полотняным пологом. – У самого Киева бесчинствуют басурмане!

Зато Гудим не испугался, украдкой поглядывая из-за щитов, он сообщил, что набежчики отстали, задержались за разлитыми заводями, за топкими берегами.

– Это Перун нам помог, да? – спрашивал он у тиверцев. Лицо его разрумянилось, глаза блестели.

А Карина впервые пожалела, что взяла с собой мальчишку. Ибо она не знала, как теперь быть. Рысь ведь наверняка сказал Диру, что она была с Ториром, – он всегда так считал. Теперь Дир не оставит ее в покое. Он и раньше подозревал, что она связана с наворопником Олега, теперь же Рысь подтвердил это. О великие боги, что же теперь ее ждет?!

Когда уже подходили к Киеву, Карина неожиданно велела держаться левого берега, плыть за островами и причалить в Заречье, недалеко от места, где приставал паром. То есть ближе к Городцу Микулы Селяниновича.

Они с боярином говорили так долго, что длинные распущенные волосы Карины успели высохнуть после бани, а масло в открытой чашке глиняного светильника почти выгорело. Микула медленно опустил пальцы в корчагу с водой и затушил слабо трепещущий огонек. Только теперь стало заметно, что в открытые по теплой поре окна струится сероватый утренний свет. А там и петухи начали перекличку.

– Я сделала все, чтобы не привлечь к твоей усадьбе внимания, – негромко сказала Карина. – Перед тем как сойти на берег, отдала свой наряд и корзно Проне, обрядила ее и велела тиверцам плыть далее по Днепру. Сама же оделась в Пронин плат и летник, пешком шла к тебе с Третьяком да с Гудимом. Нас даже Любава не сразу узнала.

– А товары?

– Какие могут быть товары, когда речь идет о моей жизни… о жизни моего дитя? Все отпустила. Стражи на вышках доложат Диру, что моя ладья прошла вниз по реке. А корабль я, считай, Проне в приданое дала. Жених ее и остальные тиверцы так просто не сдадутся Диру, когда у них такое богатство. Может, и успеют проскочить.

Микула помолчал. Оба понимали, под какой удар поставила тиверцев и освобожденную рабыню Карина, переведя на них подозрение Дира. Да только, как говорится, своя рубашка…

– Это ты мудро решила, – подумав, одобрил Микула. – Хорошо, что и недолюбливающая тебя Любава, приняла не как должно да поселила в стороне. Мне даже не сразу донесли, что какие-то гости в баньке парятся.

Карина опустила голову.

– Пойми, некуда мне было больше податься. Древляне на меня лихое наговорили, и Дир им верит. Теперь, если я появлюсь в Киеве, меня тут же схватят. Сам же говорил, что вече давно силу свою потеряло. Кто заступился бы? Я даже о перунниках подумывала дорогой. Я уже дважды к ним обращалась, но всякий раз за Резуна просила. Но Торир – он ведь из их братии. А я что… Свидетельница лишняя. Захотели бы они со мной возиться да гнев на себя накликать, когда их только вернули в город?

Она умолкла, пытаясь в полумраке разглядеть лицо Микулы. Сильного и надежного Микулы, с которым столько дел было сделано, который всегда помогал, выручал где советом, где кошелем. Но одно дело общие планы ковать, другое искать защиты, когда ты под подозрением. Так она могла беду на его Городец накликать. И Карина вглядывалась в лицо Селяниновича, пытаясь прочесть его мысли. Он был силен и мудр, но всегда умел блюсти свою выгоду.

– Если велишь… Я уйду на заре.

– Да куда ты пойдешь, на сносях-то. Болота еще не опали, заводи стежки– дорожки перегородили.

Кажется, она тихо вздохнула, все еще боясь поверить.

Микула тем временем добавил масла в лампу, высек искру, и, когда огонек появился на носике лампы, от светильника привычно запахло горьковатым запахом масла и душистых трав. Высветилось и лицо Микулы – лобастое, мрачное, с суровыми серыми глазами под тяжелыми веками. Он в упор глядел на сидевшую перед ним беременную бабу с распущенными черными волосами, обтекавшими ее до бедер.

– А может, Дир просто на красу твою польстился? Вон в Киеве давно говорят, что Лада его на тебя направила.

Карина только чуть сжала губы. Не ответила. Микула же глядел словно сквозь нее.

– А то, что ты мне про Резуна поведала… Гм. Знаешь, Каринка, а я ведь давно в чем-то таком подозревал его. Еще когда Любомир мне о наскоке древлян на войско Дира рассказывал. Потом вроде как разуверился. Ведь Резун и с хазарами ладно бился, и когда рындой при княгине Милонеге состоял да за охраной города следил – справлялся как должно. Да и потом… Было мне муторошно, когда Раж-Тархана порезали. Ну да тут мы с тобой никогда правды не узнаем. Зато в степном дозоре Резун себя славно показал. И во время набега уличей. Наворопник Олега, говоришь? Поверь, я знаю, как тяжко быть наворопником, самому некогда случалось. Грязная работа, чести мало, а вот дерьма наешься предостаточно. Только раз твой Резун и в дерьме этом сумел так себя показать, что киевляне его полюбили, – не совсем он злодей. Ну-ну, не сверкай очами. Хвалить его я все одно не стану. Другое скажу. Он сына моего некогда спас, Любомира. Тогда я поклялся, что однажды тоже ему помогу. А вот если я бабу его спасу, да еще беременную, – как думаешь, будет ли это исполнением клятвы?

У Карины глаза наполнились слезами. Она схватила тяжелую мозолистую руку боярина Селяниновича и поднесла к губам.

Тут даже Микула смутился.

– Ладно, ладно, не чужая мне. Давай лучше подумаем, как тебя понадежнее схоронить. Как я уже сказал, отправлять тебя никуда не стану. Городец – усадьба не маленькая, найду где спрятать. И малец твой пусть тут трется, меня один лишний рот не объест. А вот Третьяка я, пожалуй, ушлю с рудокопами. Он всегда при тебе состоял, не хочу, чтобы тут шастал да внимание привлекал. Ну, кажись, пока все. Так что иди, девица…гм, молодуха непраздная, почивать. В одной избе для приживал тебя пристрою, не обессудь. Сам же завтра в Киев переправлюсь, узнаю новости. А Любаве прикажу, чтоб молчала о тебе. Она хоть и дура баба, а ослушаться меня не посмеет. И вот еще, я не скажу о твоем прибытии даже Бояну. Сама знаешь, каков он, пойдет правду вещать где надо и не надо. Хотя сейчас он вроде тихо сидит. Скорбит. Ведь Белёна как-никак была его любимицей.

Карина невольно ахнула.

– Что с ней?

И тогда Микула поведал, что несколько дней тому певунья киевская удавилась. Жихарь домой пришел, да еще со Стоюном, а она в петле болтается. Стоюн тут же умом и тронулся. А Жихарь что – похоронил жену как надо, даже дом спалил, якобы жилье это несчастливое. Сам же теперь в усадьбе Стоюна поселился, как ближайший родич и наследник. Но люди говорят – богатые требы богам Жихарь принес. А пошто – разве угадаешь. Может, так он скорбит, а может, благодарит подателя богатств, что теперь первым мастером в Киеве стал.

Он еще не закончил говорить, как Карина так залилась слезами, что Микуле пришлось ее успокаивать. Говорил, что и дитя может грустное родиться, раз мать волю горю дает. Но сколько бы ни утешал, Карина никак не могла остановиться. И страшно ей было, и горько за Белёну. И казалось, что никогда к ней больше не вернется прежнее спокойное житье.

Микула, как и обещал, на следующий же день отбыл в Киев. А к вечеру почти половина жителей Городца столпилась на берегу, все глядели на город за рекой, где то начинало стучать, то смолкало било на вечевой площади. И дым плыл там, едкий, темный, совсем не похожий на дымы от урочища дегтярников. Но на другой день вновь сияло солнышко, освещая вышки Горы, белесыми облаками светлели цветущие яблоневые сады, сновали лодки у причалов Почайны. Кое-кто из зареченцев осмелился переплыть Днепр и принести вести боярыне Любаве. Оказывается, Дир не только ввел в город орду древлян, но и с их помощью разгромил слободки плотников-новгородцев, которых в последнее время немало поселилось в Киеве. Киев рос бурно, а так как новгородцы считались лучшими мастерами-строителями, им тут хорошо платили. Вот они и съехались в город. Себе на погибель, как оказалось, ибо Дир объявил их доглядниками Олега. Киевляне были возмущены его самоуправством, однако все же не пошли против своего князя, хотя кое-кто из новгородцев и стал бить в било, желая собрать киевлян и просить у них помощи. Не вышло. И теперь киевляне отсиживаются по усадьбам, опасаясь, как бы Дир с помощью тех же древлян не начал и им старые обиды припоминать. О боярине же Микуле сказывали, что он с другими нарочитыми людьми сидит на Горе, в детинце, где Аскольд объясняет, сколь важно сейчас держаться древлян.

Любава, узнав, что мужу ничего не сделалось, успокоилась. Зашла днем к Карине, новости поведала. Заодно порассуждала о том, что и впрямь не дело киевлянам стоять за новгородских пришлых, когда князь тех с войском на Киев идет. Ворчала, что по весенней поре набегов не учиняют, что Олег вообще покон забыл, раз готовится напасть, когда самая страда, когда надо хлеба да репища[159]159
  Репища – огороды.


[Закрыть] поднимать. Ведь войны войнами, а закрома наполнять нужно.

А вечером опять что-то горело в городе, опять начинало стучать и замолкало било. Зареченцы только переглядывались да благодарили богов за то, что Доля судила им поселиться в стороне от неспокойного Киева. И пусть надменные киевляне считают, что именно зареченцы наиболее доступны для находников, но пока получалось так, что лихие дела творятся именно в стольном граде.

Утром пришли новые вести, куда более тревожные. Оказывается, некоторые бояре да старшины концов требуют, чтобы князья вывели древлян за городскую черту, ибо те вели себя не как наемники, взятые на службу, а как самые настоящие набежчики: шастали по дворам, брали, что кому понравится, народ обижали. Однако князья во время боярской рады отметили самых недовольных и наслали на них древлян. Ночью те сожгли усадьбы этих людей, даже порешили кое-кого из бояр. Такого в Киеве отродясь не бывало, чтобы князья своих же именитых людей трогали. Вот и думай теперь, кто друг, а кто враг. Правда, кое-кто даже доволен, что древляне в Киеве. Так, кузнецы торгуют с ними вовсю. Древляне плату уже получили, а так как оружие у них не чета киевскому, то они первым делом пошли по оружейным лавкам. Тот же Жихарь склады свои им раскрыл, стал вооружать. Жихарь-то мошну набивает, но люди сомневаются, не направят ли древляне это оружие против тех же киевлян. И Киев притих. Люди боятся и нос за ворота высунуть. Ладьи к пристаням подходят, а перепуганные торговцы даже на мену не спешат. Микула у Любомира на гостевом подворье остановился. А так как на раде он все больше помалкивал, его гнев князей не затронул.

Вечером того же дня в Городец прибыл гость. И не из Киева, а по реке на лодке-расшиве спустился. Задел лодкой о корягу в Черторые, до берега пришлось вплавь добираться. И сразу в Городец.

О госте Карине сообщил Гудим, беспрепятственно слонявшийся по усадьбе. Вот он, вернувшись под вечер в избу у забора, где тихой узницей жила-таилась Карина, и поведал о пришлом.

– Веселый он такой, да еще и гусляр. Песни поет такие, что боярыня Любава наслушаться не может. Да еще и дочку свою старшую все к нему под бок подсаживает. Здесь, оказывается, все его знают и любят. Вот Любава и привечает гостя, делится новостями да держит при себе, не советуя спешить в Киев, пока все не уляжется. А зовут молодого гусляра Кудряшом.

Карина встрепенулась. Попросила Гудима привести к ней гостя, но так, чтобы никто не проведал.

Кудряш пришел, когда на дворе уже смеркалось. Возник на пороге, а Карина только глядела на него, словно не узнавая. За прошедших полгода изменился Кудряш. Вроде такой же веселый да прыткий, но какой-то иной, более мужественный, даже повзрослевший. И кудри свои длинные обрезал коротко, бороду отпустил. Раньше воином казался, а сейчас, в рубахе до пят да в лаптях, с гуслями через плечо, – и впрямь только гусляром мог зваться. Рубаха его тоже не по-здешнему была расшита: у полян обереги-узоры все больше в виде цветов да петушков вышивали, а у Кудряша пестрой елочкой узор ложился.

– В Новгороде все так носят, – ответил Кудряш на вопрос Карины, а сам все обнимал ее, целовал в губы так, что толкающийся тут же Гудим даже захихикал.

Карина поняла, что Кудряшу еще никто не сказал о Белёне. Язык, видно, ни у кого не повернулся, вот и она молчала. А Кудряш, погладив бесцеремонно ее по животу, спросил: мол, чье дите она носит? Никак, Селяниновича, раз он ее тут прячет. Но тут же добавил: уж не Торира ли Ресанда ребенок?

– Глупый ты, Кудряш, – отвела его руки Карина. – Пустобрехом пошел по свету, пустобрехом и вернулся.

– Ну не скажи. Меня вон в Новгороде знаешь как привечали! Там у них своего Бояна нет, да и песни все больше какие-то протяжные да унылые поют. Вот я и показал им, что такое южная песня полянская, с присвистом да притопом, с радующей душу мелодичностью задорной. Так что не было ни двора, ни усадебки, где бы мне чашу не подносили за исполнение, куда бы не зазывали.

И посерьезнел вдруг.

– Не дело, когда люди, почитающие одних богов, воевать между собой собираются. Я Олега видел, говаривал с ним, вот и понял, что он не успокоится, пока Аскольда с Диром власти не лишит. Мне-то дела нет до братьев-варягов, но как подумал, к какой сече это приведет… А так новгородцы эти ничего, и союзники их – полочане, кривичи, чудь – тоже ничего. Ладить с ними можно. Говорят только чуть иначе, чем мы. Днепр наш Славутич – ха! – Непрой зовут. А наш липень называют грузовиком[160]160
  Грозник – июль


[Закрыть], листопад – поздерником[161]161
  Поздерник – октябрь.


[Закрыть], а березозол – сауханом. Ну и, конечно, бороды они носят, как северяне, а тех, кто только усы отпускает, как многие в Киеве, – кличут ляхами[162]162
  Ляхи – поляки.


[Закрыть]. У ляхов ведь тоже так принято. Да и их девки не носят длинных колтов, все больше височными кольцами довольствуются. А девки-то у них ладненькие, большеглазые, только больно тощи. Наши-то попышнее будут. Хотя вот ты, Карина, сошла бы за новгородку, та же в тебе стать – гордая. Ну, я имею в виду, что такой ты была раньше, пока не понесла.

И внезапно спросил:

– Как там Белёнка моя?

Карина боялась этого вопроса. Молвила, что давно не видела Белёну, сама же в сторону глядела, опасаясь, что неожиданно навернувшиеся слезы выдадут ее. Тут, правда, Гудим зацепил стоявшие на полавке горшки, те посыпались, и Карина отвлеклась – наклонилась, собирая черепки, тряпицей промокая разлившийся квас. Кудряш начал ей помогать. И вдруг поднял лицо, так что почти глаза в глаза смотрели.

– А ведь я встречал в Новгороде Торира твоего. Даже чуть не подрался с ним, когда тот на меня наседать стал. Я ему: мол, откуда мне было знать, что Каринка твоя? Она молчала, да и ты ее сторонился. Но потом даже помирились с ним, пили брагу, походы былые вспоминали. И знаешь, Карина, Торир-то при Олеге не простой воин, а гридень ближайший в дружине. Странно, не правда ли? Вот я его и спросил, как же он с Олегом на Киев идет, там ведь копье его, все побратимы, войной испытанные. Ох и задел же я его этим вопросом! Торир словно песьей крови глотнул, так скривился. И ничего мне не ответил. А я потом его на капище Перуна видел. Знатное такое капище, Перынь называется. И скажу, даже в Киеве богатом нет столь славного места почитания бога, даже Велесово капище ему уступает.

– А что Торир? Придет ли?

– Ясное дело. И уж не знаю, как его здесь встретят. Раньше он Киев охранял, а нынче… Слыхал я, что Аскольд с Диром его пыткам лютым подвергли. И как увидел я его рядом с Олегом, понял: не зря. Но что любви к ним у Резуна от этого не прибавилось – это как боги святы. Вот такие-то дела, Карина. Не предскажу, как теперь ваша встреча состоится. Но кланяться он тебе велел низко. Так что прими поклон.

И Кудряш склонился, касаясь рукой земляного пола. А выпрямился – и тряхнул головой так, словно еще не отвык от привычки буйные кудри за плечи забрасывать.

Карина молчала. Ох и играют же их с варягом судьбами Доля и Недоля! Будущее виделось ей темным, туманным, но со всполохами багряными, кровавыми… И дитя в утробе, словно ему передалось волнение матери, забилось вдруг так, что спина заныла. Неудобно стало сидеть под полавком, среди разбитых черепков.

Она застонала, поднимаясь, Кудряш подал ей руку, помогая встать.

– Знаешь, что скажу? Я как разведал тутошние вести, сам подумал: может, оно и к лучшему, что Олег идет? Он-то правитель получше наших будет. У него слободы не жгут, врагов в города не пускают да бояр не режут. К тому же… Знаешь, что Олег сказывал? Будто Аскольд наш прежде рабом был. Может, оттого не получается у него править как надо? А Олег на него сильно зол. Вроде бы Аскольд с людьми Рюрика шел, когда Киев его призвал. Так что обманул он князя Новгородского, его силу себе приписал. Да только когда то было…

Он отсел в сторонку, глядя прямо перед собой, и видно было, что ему не по себе.

– Ну уж, что я Олегу помогать не стану, это точно. А пришел я за Белёной. Заберу ее отсюда, пока до беды не дошло. Даже если упираться станет, заберу. Да что с тобой, Карина? Пошто глядишь так? Не стряслось ли лиха с ладой моей?

– А сам как чуешь?

Лицо Кудряша стало каменеть прямо на глазах. Еще, кажется, и улыбка не сошла, еще светились глаза – а вмиг словно сумерки серые покрыли его. Тихо вдруг так стало, что, когда с лучины в корчагу с водой упал уголек, оба вздрогнули от этого звука.

– Что с Белёной? – только и выдохнул парень.

Карине казалось, что уже и слезы все выплакала о милой подруге, а вот надо же – будто запруду открыли, так и хлынули. Ведь опасалась же говорить ему, хотела, чтобы кто-то другой… А в памяти так и стояли Кудряш с Белёной, какими запомнила их в морозном древлянском лесу, – в подпоясанных шубках, целующимися не сходя с лыжни. И Карина вдруг запричитала, завыла тоненько, по-бабьи. Плела, что не стоило соколику улетать, что зря он свою голубицу коршуну на расправу оставил. Так бы и выла, да Кудряш тряхнул грубо. Она даже охнула, так в пояснице отдалось болью. И уже спокойнее поведала о том, что сама узнала.

– Жихарю это никто в вину ставить не посмел. Ну удавилась и удавилась. Да только бил он ее, бил боем, вот она и не стерпела. Другие терпят, а она… Жихарь же теперь поднялся. С древлянами торгует, выгоду соблюдает.

Кудряш выслушал молча, потом кинулся прочь. Карина за ним. Испугалась, как бы парень чего не наделал сгоряча. Но он добежал лишь до тына усадьбы, уткнулся в него, как слепой. Стонал, царапал бревна. Потом осел, прижался к бревнам частокола. Плакал, не стыдясь стоявшей рядом бабы, не замечая, как она гладит его вздрагивающие плечи.