Текст книги "Чужак"

От долгого плача на него нашло какое-то оцепенение. Карина даже подумала: хорошо, что Кудряш такой чувствительный, смог сорвать первую боль слезами. Хуже, если бы таил все в себе да неизвестно что и выкинул бы.

В теплой ночи начала лета сладко пели соловьи в лесах Заречья. Лаяли иногда псы в усадьбе, плескалась вдали река. И темно было. Только летние звезды вопрошающе поглядывали на мир. Тихо так… Тихо ли? И Карина отчетливо различила ставший уже привычным шум за рекой, в городе. Что опять творит окаянный Дир, какое новое лихо осветит завтра ласковое солнышко над Днепром?

Вдруг она замерла. На заостренных кольях частокола что-то появилось, зависло. Вроде, зверь, а пригляделась – нет, человек. Взобрался на стену, держась за крюк, оглядывал дворы. А зверем потому она его посчитала, что был он в наброшенной на голову волчьей шкуре. Древлянин!

Карина так затрясла Кудряша, что тот невольно тоже взглянул туда. И воинская выучка не подвела бывшего киевского витязя. Еще и слезы на глазах не просохли, как он молниеносно метнул нож. Древлянин только захрипел, обвис на забороле, потом рухнул вниз. А они ждали, не раздастся ли вой остальных древлян. Но все было тихо. Только чуткие псы во дворах Городца зашлись лаем.

Когда Карина сообщила боярыне Любаве, что Кудряш снял с частокола древлянского вижа[163]163
  Виж – соглядатай, шпион.


[Закрыть], та всполошилась, выслала нескольких кметей проверить округу. Те вернулись с сообщением, что все тихо. Только в Киеве опять неладно. Пылает ярко, шум стоит. Ну да тут придется рассвета ждать, когда новые вести придут.

Однако еще не рассвело, как в Городец вернулся Микула. И не один. С ним были сын Любомир, певец Боян с перевязанной тряпицей головой и раненый Даг, которого вели под руки. Микула велел жене позаботиться о раненых, а сам поспешил к Карине.

– Плохо дело, девка. Дир гостевое подворье сжег.

У Карины лишь чуть расширились глаза. Сидела на полавке, сжимая у горла темную шаль, слушала. Оказывается, Дир все же выследил ее ладью, наслал на нее хазар, умевших лучше других брать суда на Днепре. Вроде бы тиверцы отчаянно сопротивлялись, но хазары все равно выполнили заданное. Только немного перестарались. Бабу, что была с тиверцами, стрелой прошили и мертвую привезли к князю. Ведь именно за бабой их и посылал Дир. Смерть от хазарской стрелы спасла Проню от рук Мусока, который быстро допытался бы, где ее хозяйка. Теперь же Дир рыщет повсюду, как волк. Принесло его и на подворье. Ревел, что сожжет все, если ему не выдадут девку Торира Ресанда.

– Да, да, Карина, именно так он и говорил. Ну а Даг стал оборонять подворье, гнал прочь Дира. Вот князь и обозлился, велел ни единого сруба там не оставить. А тут еще, как на грех, Боян. Кинулся к князю, велел убираться, дескать, иначе пойдет на вечевую площадь поднимать народ. Но Дир уже никого не боится. По его приказу кто-то из древлян оглушил Бояна камнем из пращи. Хорошо еще, что голова у певца крепкая. Да только разгневались киевляне, стали шуметь, что над их любимцем дикие наемники издеваются. Так что люд разгоняли нагайками, а где и стрелами. Я же захватил, кого смог вывести, и… Эх, жалко подворье. Ладное оно было, да и доход сулило. Ну ничего. Пройдет время – еще краше построим. А вот то, что в ярости Дир гостей иноземных на подворье поубивал, – это срам Киеву. И ляхов бил, и жидовинов, и даже византийского гостя порешил.

– Льва Тукаса убили? – ахнула Карина, вспомнив своего ухажера византийца и нежного друга Любомира.

Микула странно смотрел на нее. И вдруг сказал:

– Завтра поведу вас с Любомиром вокруг ракит над водой. Невесткой мне станешь. И не спорь!

Это было почти приказом. И хотя Микула и прежде о браке Карины с Любомиром поговаривал, теперь он настаивал. Но Карина не противилась. Понимала, что сейчас она просто беженка в его доме, которую он приютил по старой дружбе, а вот если родней его станет, то Микула будет защищать ее до последнего. А на другой день повели Карину с Любомиром их отцы над текучей водой, руки соединили, а волхв, призванный на эту скорую свадьбу, обсыпал молодых житом-пшеном, как и полагалось. Молодые, правда, выглядели странно: невеста на сносях и жених, всхлипывающий, как девица.

– Не о таком зяте я мечтал, – невольно сорвалось у Бояна.

Микула смолчал. Молчал он и когда Боян, напившись на свадьбе, наотрез отказался песни петь. А потом молодых отвели в одрину, уложили по обычаю на снопах. Но Любомир не повернулся к молодой, лежал на своей половине постели, глядел на развешенные под стрехой связки пушнины да лил слезы. Поведал обо всем негаданной жене.

– Древляне ворвались на подворье, как демоны. Я со Львом почивал, ночь ведь уже была, лиха никто не ждал. А когда все началось, я так и выскочил в одной рубахе из одрины Льва. И тут же раскрашенные древляне потащили меня во двор. Если бы Боян меня не прикрыл… Но древляне уже и Льва тащили, нагого, в чем мать родила. И ржали дико. Я кричал, что это гость торговый, а они так и полоснули его по горлу, едва не отделив голову от тела. Лев, мой Лев… Какая у него была нежная кожа… какая алая кровь.

И Любомир затрясся в рыданиях. Карина лежала на другой стороне кровати, понимая, какие отношения были между византийцем и ее новым мужем, которого она разула при свидетелях этим вечером, выражая супружескую покорность. То, что Любомир вряд ли станет ей настоящим супругом, понимала.

– Многие тогда нас вместе увидели, – всхлипывал Любомир. – Я-то о сраме не думал… А вот батюшка сильно осерчал. Говорил, что я опозорил его на весь стольный град, когда с плачем кинулся на тело возлюбленного. Ты прости меня, Карина. Я постараюсь быть тебе ненавязчивым мужем. Знаю, ты другого любишь…

– Вот и хорошо, что знаешь. – Она откинулась на шуршащие под медвежьей полостью снопы. – И он скоро придет за мной!

Глядела на мигающий на носике глиняной лампы огонек, а сама вспоминала, как сразу после обряда Микула, отозвав Кудряша, что-то говорил ему. Не утерпев, она подошла ближе и расслышала:

– Беда в Киеве, – говорил Селянинович парню. – Дир вольный город с помощью древлян хочет на колени поставить. Аскольд хворый, уже не у дел. А Дир… Много бед он еще натворит. Потому послушай, что скажу, Кудряш, и, ради всех богов, не перебивай. Кручину твою по милой я понимаю, только не время сейчас туге предаваться. А теперь ты спустишься к реке, выберешь самый быстроходный челн и поспешишь к князю Олегу. И не смей мне перечить! Тут такое – сам видишь… Ты новгородского Олега знаешь, вот и передай, что пришло его время идти в Киев. Скажешь, боярин Микула его зовет. Пусть подходит к Киеву по Черторыю, мимо моего Городца, – я не выдам, даже помогу, если понадобится. Уж лучше чужого пастуха звать, раз свой всех овец готов под нож пустить. Так-то.

Он оглянулся и увидел стоявшую поодаль Карину. Какой-то миг глядел на нее, потом добавил, склоняясь к Кудряшу:

– А Олегову витязю Ториру передай, что Дир рыщет повсюду, отыскивая его милую. Если Торир не поспешит… Даже я в Городце не смогу долго оберегать ее.

Потом он опять стал расспрашивать Карину об убитом виже древлян. На уплывшего на лодке Кудряша даже не оглянулся. Знал: не подведет парень.

Больше Микула не покидал Городец, отдавал распоряжения, чтобы усадьба была готова к нападению. Что нападение последует, Микула не сомневался. И не только потому, что понимал: в конце концов Дир узнает, где скрывается Карина. Теперь, когда власть полностью в руках Дира, он рано или поздно вспомнит, как уже пробовал взять Городец. Тогда Микула сумел отбиться, а в Киеве выходку младшего князя не одобрили и, как всегда, услали на дальние рубежи. Теперь же у Дира были наемники, которые пойдут, куда он им прикажет. Да вскоре и сами древляне заинтересуются тем, куда исчез их виж, захотят разобраться. Поэтому с утра до вечера в Городце шла работа, звенели кузни, ковался булат, готовились наконечники для стрел и дротиков. К тому же Заречный Городец пока оставался единственным оплотом, где еще не похозяйничали пришлые, а это когда-нибудь должно их приманить. И вся надежда Микулы на Кудряша. Было ли это предательством города? Микула отчаянно хотел верить, что нет. Киев и так предали. Предали собственные князья.

А потом настал день, когда от причалов Почайны отчалили ладьи с наемниками Дира, двинулись к Заречью. Доглядники Микулы успели предупредить боярина, и, когда Дир с войском высадился у Черторыя, его встретил пустой берег, обезлюдевшие рыбацкие поселения и ощетинившийся кольями укрепленный Городец.

– Я знаю, как брать такие укрепления, – смеясь, сказал Диру древлянский князь Мал. – Сам некогда у наворопника Олегова учился. Прикажи, брат Дир, и к вечеру только головешки останутся от этого препятствия.

– Да погоди ты, – отмахнулся Дир. – Мне девку наворопника надо получить. Он у Олега в любимчиках, вот и поглядим, как отнесется к тому, что я его ненаглядную Мусоку отдам. Говорят, Олег с Ториром считается. Вот и подумай, брат Мал, что он своему князю скажет, когда жизнь его бабы беременной станет на их пути к Киеву.

Мал-Рысь по-варяжски жевал смолу. Был он в медвежьей шкуре, наброшенной на плечо, лицо в боевой раскраске. На шее болталось ожерелье из волчьих и медвежьих клыков. В Киеве такие носят только профессиональные охотники – это их знак. Но Мал был древлянский дикарь. Дир презирал его, хоть никак этого и не показывал. Ведь его союз с Малом прервал связь древлян с Олегом, что ослабило силу новгородца, а его, Дира, прибавило.

Сейчас Мал только хмыкал, не понимая задумки Кровавого Дира. Гм… Кровавого. А вот из-за бабы знаменитый Кровавый мешкает.

– Карину эту Торир и впрямь лелеял, – заметил Мал. – Только сомнительно мне, чтобы даже на его мольбы насчет девки Олег ответил.

Дир не слушал. Выступив вперед, оглядывал частоколы и насыпи Городца. Основательно строился Микула, Городец и впрямь укрепление не из последних. Взять его будет непросто. И не только потому, что сейчас в Городце собрались все недовольные Диром и его наемниками. Микула у белых хазар проходил выучку, умел воевать, умел и обороняться. Когда-то Дир уже ощутил на себе его умение.

И он решил попробовать наудачу. Вышел вперед, снял, взяв на руку в знак мира, высокий островерхий шлем.

– Эй, Микула, покажись! Поговорить надо.

Боярина он узнал сразу, хотя ни разу не видел его в воинском облачении. Тот стоял над навершием ворот – на голове шлем с железным козырьком и кольчужной сеткой-бармицей, защищавшей шею и плечи. Грудь и живот покрывали стальные пластины доспеха.

– Говори, князь.

Тогда Дир сказал, что не хочет крови, а готов все уладить миром, если Микула отдаст ему наворопницу Олега – Кариной прозывается.

– Сам пойми, Микула, зачем тебе из-за бабы, да еще изменницы, кровь своих людей проливать. А отдашь ее – и я отведу своих людей.

«Ну, это ты врешь, Дир», – подумал Микула, пробегая взглядом по рядам древлян. Древляне уже хотели драться. Они стояли полукольцом, окружив цитадель Городца, – в звериных шкурах, лица в шрамах от порезов, которые наносят волхвы в день совершеннолетия, руки до плеч обнажены, но дубленые безрукавки в сплошных бляхах. И еще Микула обратил внимание на то, что с князем были и его отряды кметей из Самватаса. Что, неужто тоже на добычу позарились или считают, что исполняют свой ратный долг перед князем? Микуле стало горько, что в Киеве еще немало таких, кто пойдет за князем как на сечу, так и на разбой.

– Не могу я тебе согласием ответить, князь Дир, – сказал Селянинович. – Девка, о которой ты говоришь, никакая не наворопница, а просто баба, которую многие в Киеве знали и не обижали, пока ты ее не оклеветал. А не отдам я ее потому, что она моя родня. Мыслимое ли дело своих родичей выдавать?

– О чем это ты говоришь? – начал раздражаться Дир.

– Она невестка моя, Любомира суложь.

И Микула только сцепил зубы, когда Дир зашелся громким злым смехом.

– Да уж, суложь, конечно. Меньшица, наверное. Ибо водимой женой[164]164
  Водимая жена – первая жена, главная в период многоженства на Руси.


[Закрыть] Любомир уже византийца выбрал. Все видели.

Теперь хохотал не только Дир, смеялись все. А Микула был вынужден кусать в злобе усы. Но желания сдаться Диру это ему не прибавило.

И тут, перекрывая общий хохот, раздался громкий звук гуслей. На стену поднялся Боян. Был он без доспехов, гусли держал на ремне перед собой, как на пиру, ветер развевал его длинные волосы и бороду.

– Ой вы гой еси, добры молодцы! Как погляжу, немало вас, витязей из славного Самватаса, пришло на разбой. Аль мало вам было, что Дир кровь в Киеве проливал, ваших одноградцев резал, раз не уразумели вы, что лучше бы медведь дикий вашим князем был, чем тот, кто беду на Киев навел?

Боян обращался к воинам-киевлянам, голос его гремел. И неожиданно он сделал то, что умел лучше всего, – запел. И пел он о том, что не только слава в веках остается, но и позор. А позор и стыд на тех ложатся, кто не силу против находника использует, а на своего, на мирного, зло ведет. Говорил, что поддались они на злато грязное, на славу худую, раз пошли за тем, кто забыл, зачем его в князья звали. Да только вряд ли князем надолго тот останется, кто предает своих. И пусть Дир вспомнит, что случается с теми, кто Киеву не люб. Ибо на место одного князя придет другой, и слава второго затмит славу неугодного.

Этого Дир не смог стерпеть. Крутанулся, схватил за плечо стоявшего рядом дружинника, сказал что-то. Но тот вдруг отшатнулся, сбросил с плеча руку князя. И пошел прочь. К своим. А на стенах Городца кричали и радовались, видя, как кмети киевские поворачивают и отходят. Дир что-то кричал, меч даже выхватил, но воины все равно отступали.

Тишина настала, когда Боян упал. В шуме не сразу и заметили. Но гул голосов замер, когда Микула склонился над певцом. Боян еще улыбался, но у губ уже закипала кровавая пена. А из груди торчала оперенная стрела.

– Боян, – говорил Микула. – Боян, любимец Велесов, слышишь ли меня? Погоди немного, сейчас тебе помогут.

А зачем говорил? Ведь сам был опытным воином, понимал, что стрела угодила в самое сердце, нет от такого спасения.

Но Боян на миг открыл глаза.

– Селянинович… Карину… Сбереги девку. А внука пусть в честь меня назовет. Жданом некогда меня назвали, до того, как Бояном стал. Это имя нашего рода…

И взгляд улетел к небу. Прошептал так тихо, что только Микула и расслышал:

– Велесу Бояном служил. Ухожу же, как воин. Хорошая смерть…

А Карина в это время кусала губы, лежа в бане на соломе, куда ее увела рожать Любава, едва у той вечером начались схватки.

– Не вовремя, – шептала Карина. – Прости, Любава, из-за меня все. Ушли бы с Любомиром…

У боярыни было суровое лицо. Может, и впрямь злилась на Карину, навлекшую на Городец несчастье, а может, просто заботилась о роженице. Почти всех баб Микула загодя из Городца услал, а Любава не ушла, не решилась оставить мужа. Да и должен был кто-то из женщин остаться с роженицей.

Карина чувствовала себя виноватой и до последнего говорила, что готова уйти. Однако Любава, осмотрев молодую женщину, велела оставаться. И время рожать подходило, да и, не дай Род, кто-нибудь из древлян, слывших хорошими следопытами, выследит их. Ведь Любомир наотрез отказывался покидать молодую жену.

Сейчас Любава, склонившись над негаданной невесткой, ощупывала ее.

– Дитя уже опустилось. Ничего, ты родишь быстро. Даром что тоща, но бедра у тебя широкие. Справишься.

Она на миг оглянулась, когда из-за дверей донеслись гул и крики.

– На приступ пошли, – сказал сидевший на корточках в углу Любомир. Лицо его было бледным и таким же влажным, как у Карины.

Любава лишь вскользь взглянула на сына. Понимала, отчего муж не допустил Любомира на заборолы. Толку-то от него… Пусть уж лучше тут помогает.

Пока же Любава, закатив пышные рукава, ощупывала живот роженицы. У Карины начиналась новая схватка, и она вновь закусила губу, напряглась.

Боярыня сказала:

– Любомир, пойди за водой. Я оставила в печи котелок. Принеси его.

Любомир повиновался. И сразу увидел одного из кметей отца, укладывавшего раненого в главной зале терема.

– Эй, парень, помоги.

Любомир не знал, как быть. Послушно наклонился над раненым, давил кулаком, куда было приказано, пока два волхва-лекаря накладывали на рану жгуты. Тут и второго раненого приволокли. Кмети велели Любомиру, словно не признавая в нем боярского сына, нести на стену связку дротиков. Он хотел было сказать, что жена рожает, да что-то в лице отдавшего приказ воина удержало его. И, послушно взяв дротики, он пошел выполнять поручение. В сенях при выходе споткнулся о чье-то тело.

– Великие боги! Боян!..

У парня застучали зубы. Опустился на корточки у тела погибшего тестя и сидел так, пока выходивший из дома воин не заметил его. Выругался зло, выхватил так и не донесенные дротики – и наружу. А Любомир за ним. Сам не знал почему.

Эти дворы были знакомы ему с детства. Теперь же он словно не узнавал их. Над котлами со смолой поднимался черный дым, метались люди, где-то горело, слышались призывы тушить пожар. Мимо опять кого-то проволокли, и Любомира оттолкнули. Он вдруг увидел на забороле Городца Микулу и застыл, не в силах отвести глаз.

Микула натягивал лук – по-хазарски, держа поперек груди. Стрелу пускал за стрелой. Но тут подле отца ударились о заборолы концы лестницы, и Микула схватился за рогатину, упер в верхнюю перекладину лестницы, налег, отталкивая. Рядом оказались кмети, навалились, помогли. И оттолкнули. Однако совсем близко уже кто-то взбирался на стену, вои бежали туда, но лихие древляне уже перескакивали через бревна частокола, выхватывали палицы, тесаки. На узких мостках заборола завязался настоящий бой. Любомир увидел, как огромный древлянин, отбив чей-то выпад, вдруг зашатался, замахал руками и рухнул вниз. Упал почти у ног застывшего Любомира. Лежал, моргал, потом заметил стоявшего над собой юношу. И Любомир понял, что если этот встанет…

При падении древлянин выронил оружие. Возле его раскрытой ладони лежала исполинская дубина, обожженная для крепости, со вбитыми в щели осколками кремня. И юноша схватил ее, с тонким визгом обрушил сверху, метя в открытые глаза древлянина. Опять обрушил, опять. Слышал, как хрустело, видел брызнувшую кровь, но продолжал бить. Только потом, разглядев месиво под ногами, где только что было разрисованное лицо врага, отшатнулся. И его тут же скрутило, вырвало…

Сверху шумели, кричали. И кричали радостно. Любомир наконец смог выпрямиться, вытирая губы тыльной стороной руки, огляделся. Неужто отбились? По улыбающимся лицам и радостным возгласам было похоже на то. А тут и отец оказался рядом.

– Ты здесь? Неужто…

Отец увидел тело древлянина у ног сына, усмехнулся. И Любомир заулыбался.

– Тато, я смог!

– Вижу, сокол мой. Так ты и хоробром отличным стать сможешь.

– Тато, неужто мы отбились?

Лицо Микулы стало серьезным.

– Это только первый приступ. Но басурмане еще не отступили. Еще пойдут, и тогда…

Он ушел отдавать приказы. Любомир озирался, видел тушивших пожары мужиков, видел устало дышавших кметей. И наконец вспомнил, куда и зачем его посылала мать. Пошел было, но потом вернулся, поднял палицу древлянина. С ней было как-то надежнее. Хотя тащить и палицу, и котел с горячей водой было неудобно.

– Где тебя носило? – неласково встретила его мать.

– Я сражался! – гордо вымолвил Любомир. И вдруг добавил: – Каринка, Бояна убили.

Она только застонала, откидываясь на солому. А мать как-то странно посмотрела на него и постучала костяшками пальцев себя по лбу под головной повязкой.

– О своем думай, о ребеночке, – говорила, успокаивая плачущую Карину, боярыня.

Возилась меж ее расставленных ног. А Любомир сидел в углу, поставив у стены палицу. Почему-то сейчас не мог и глядеть на нее. Она была все в крови. И как это он не побоялся? А может, потому, что побоялся, и смог? Но ему вдруг нестерпимо захотелось пойти на заборолы, встать рядом с отцом, а не сидеть тут, с бабами. Роды принимать не мужское дело.

Микула озирал со стены собирающихся для новой атаки древлян. Он видел, что они подготовили оструганное бревно для тарана, мотают веревки с крюками – «кошками», готовясь забрасывать их на частокол. Но не менее опасны были стрелы с горящей паклей. Микула оглядывался, смотрел на тушивших пожар. Загорелась гонтовая крыша на главном тереме. Мужики лезли по ней, накрывали пламя сырыми шкурами. Но шкуры уже начинали дымиться, а древляне не прекращали стрельбу, метя в тушивших. Вот один из них забрался повыше и тут же замахал руками, стал падать, пронзенный стрелой. Древляне же вновь завыли, заголосили, пошли на приступ. Сверху Микула видел, как они на бегу подхватывают на левую руку щиты, вскидывают правую с оружием. От Городца на них летели стрелы, слышались щелчки тетивы о кожаные рукавицы лучников. А там и вскрикнул кто-то, когда сулица вонзилась прямо в лицо. Страшно было смотреть, как опрокидывается человек с торчащим из щеки древком.

Но Микула не зря учил свою дружину. На бросающихся к частоколу Городца древлян с «кошками» лили горячую воду. А там подняли над воротами и котел со смолой. Вовремя управились, и когда древляне разогнались и ударили с силой… Больше они не били. Бросив бревно, выли и кричали, многие катались по земле, ни на что не похожие, черные и дымящиеся. И вновь лучники с заборолов посылали стрелу за стрелой вслед отступающим. Почти каждая из них находила свою жертву. Враги не успевали прикрываться щитами, вскрикивали от боли.

Микуле на миг подумалось, что, может, древлянам и не по зубам окажется Городец. Может, оставят его в покое, решив, что мирный Киев – более легкая добыча. И еще отчего-то подумалось об ушедшем Даге. Едва рана его затянулась, дружинник сразу поднялся и ушел. Такой витязь, а не посмел остаться. Что ж, каково ему будет поглядеть в глаза Микуле, когда они отобьются. Или падут…

Но Дир с Малом уже решили, как разделаться с Городцом. Древляне, прикрывшись на варяжский манер стеной щитов, приблизились к частоколам и стали беспрерывно метать за ограду горшки с горючей начинкой. Причем метили именно туда, где, как заметили, было меньше всего защитников. И осажденным теперь приходилось не столько защищать частокол, сколько тушить огонь. Но стоило кому-то отвлечься на это, как стоявшие поодаль лучники начинали разить стрелами. Почти никто не мог высунуться над изгородью, а пламя занималось все сильнее, и теперь Микула с ужасом наблюдал, как оседают бревна частокола, особенно у дальних строений заднего двора. Боярин криком послал туда подмогу, оставшимся же вновь велел поднимать на стену котел со смолой. Свою ошибку он понял, когда древляне неожиданно кинулись в обход. С ужасом осознал, что те будут таранить не заваленные изнутри ворота, а частокол, где горели бревна.

Селянинович охнул, когда по щеке чиркнула стрела. Как раз под глазом. Но тут же забыл о пустячном ранении. Мало ли его сегодня уже цепляло. Ни одной серьезной раны не было, раз он еще жив и движется. А вот, что придало ему сил… Так и рванулся, когда увидел, как в образовавшийся в частоколе проем вскочил Дир. Князя ни с кем нельзя было спутать в его высоком шлеме с наносьем. Дир шел через защитников Городца, как секач сквозь свору. Рубился, кричал, разил. И Микула ощутил слепящую ярость.

– Дир, выходи на бой. Дир, брат раба, это я тебя зову, боярин Селянинович!

Но Дир даже не оглянулся. Он уже был у крыльца большого терема. Вместе с визжавшими и рубившимися древлянами ворвался внутрь. А Микула так и увяз в сече. Отбивался, нападал, крутился, только клочья летели с обтянутого кожей щита. Не сразу понял, когда что-то изменилось. Древляне вдруг отхлынули назад к пролому, бились там, отскакивая от направленных на них снаружи копий.

Словно не веря своим глазам, Микула увидел Дага. Тот шел впереди, направляя на древлян длинное копье. Кто бы и поверил, ведь всего день назад оправился от ран воин. А рядом с Дагом Микула узнавал и других – коренастого варяга Фарлафа, белобрысого Мстишу, покрытого шрамами Могуту. Это были люди из копья Торира. И их привел Даг.

Даг заметил Микулу, крикнул:

– Где Карина? Мы уведем ее.

Только тут Микула сообразил, что надо делать.

А Дир шел через терем, распахивая одну дверь за другой. Ему нужна была Карина, и нужна была живой, до того, как достанется распаленным сечей древлянам. Дир был даже доволен, когда те, оказавшись в богатом тереме Микулы, прежде всего бросились грабить. Он же кинулся дальше. Как и догадался пойти в сторону подсобных изб? Может, потому, что там еще не горело. Да и дверь в баньку была приоткрыта. Он и вошел.

Прежде всего увидел боярыню Любаву, заворачивающую в пелены дитя. Она так и застыла, глядя на Дира. Он же, быстро все поняв, только рассмеялся. Посмотрел на Карину. Она приподнималась на полу, была еще в крови, лишь накрыта покрывалом. Лицо белее снега, лишь смотрела на князя широко открытыми глазами. И вначале ничего, кроме ужаса, он не мог прочесть на ее лице, лишь через миг в серой глубине ее глаз мелькнули острые искры, как на булате.

Дир опять засмеялся, шагнул к ней. И тут же на него налетел кто-то, яростно крича. Не будь у Дира такой быстрой реакции, мог бы и погибнуть. Но он успел отбить мечом страшную палицу. Скользнул по ней клинком, развернулся так резко, что наносивший удар невольно подался вперед. А Дир, не останавливая порыва, уже резал его по не прикрытому доспехами телу, чувствовал, как вспарывается плоть.

Сбросил сползшее тело с клинка и прошел вперед.

– Ну что, девка, вот мы и встретились.

Она слабо пыталась отбиваться, царапалась, когда он сгреб ее за волосы, вскрикнула, когда поднимал рывком. Ее рубаха была в крови, а сил, как у котенка. Диру не составило труда перекинуть ее через плечо. Мельком увидел искаженное лицо Любавы. Боярыня глядела не на него, а туда, где в луже крови неподвижно лежал ее сын. Больше Дир ни на что не обращал внимания. Карина бессильно обмякла и больше не сопротивлялась.

Он вышел из баньки, пошел среди тащивших награбленное древлян. Что ж, у всех сегодня своя добыча. И его – самая ценная. Поглядим, так ли уж дорога проклятому Эгильсону его девка, как все уверяют.

К Диру подбежал Мал.

– Князь, через частокол уходи. Там во дворе воины из Самватаса, пришли на выручку Микуле. И тоже девку эту ищут.

Дир даже не поверил сразу. Но соображал быстро, поспешил за Малом и его людьми. Со стороны двора слышались крики, ругань, гул. Мал приставил лестницу к частоколу. Брезгливо покосился на окровавленную рубаху бесчувственной Карины.

– Выбирайся, князь. Тебе с ношей, может, и несподручно, но до ладьи доберешься. А я своих людей буду выводить.

Но во дворе перед теремом уже не было резни. Даг смог привести не так много воинов, люди Микулы были обескровлены, вокруг все пылало, а древлян еще было достаточно. Даг требовал, чтобы они убирались. Выпытывал у Микулы, где Карина.

– Мы ее лучше упрячем от Дира. Она как-никак ненагляда нашего старшого. Веди к ней.

Микула сначала только отмахнулся. В голове его гудело, кровь заливала лицо, солено капая на губы. Он видел всюду дым, видел своих измученных людей. Да и надо было проследить за отходом древлян. Те отступали, ощетинившись оружием, бой мог возобновиться в любой момент. И воинам, что пришли с Дагом, похоже, этого хотелось. Но Микула велел пропустить находников, несмотря на то что некоторые тащили его добро. Пусть уходят, он после поквитается. Лишь когда вышли последние древляне, Микула наконец кивнул Дагу и Мстише и повел их в сторону хозяйственных изб. И только увидев Любаву, Селянинович понял: что-то неладно.

Любава выла в голос, прижимая к себе пищавший комочек. На ребенка и обратили перво-наперво внимание дружинники. Мстиша даже засмеялся.

– Никак у Резуна сын родился. Сын ли?

И осекся, взглянув на искаженное лицо боярыни.

– Любомир!.. – выла Любава. – Сыночек мой…

Она стала оседать, и мужчины подхватили ее. Мстиша неумело принял у нее ребенка. Глянул через плечо боярыни. Увидел, как, шагнув вперед, склонился над телом сына Селянинович.

Любава причитала и раскачивалась, вцепившись руками в затылок.

– На глазах у меня зарезал, изверг. Прямо на глазах. Любомир на него-то кинулся, а он его… как на бойне. Пусть же Кровник заберет проклятого Дира живьем!

Даг с Мстишей переглядывались.

– За женку, вишь, заступился Любомир, – сказал Даг. – А я то думал… Эх, жалко парня.

Лишь позже они узнали, как Дир унес бесчувственную Карину, и поняли, что не уберегли девку. Но ее сын был у них на руках. Микула держался темнее грозовой тучи, но все равно отдавал приказы, следил за всем. Лишь позже подошел к завалинке, где сидел с ребенком на руках растерянный Мстиша.

– Кормилицу подыскать надо, – бесцветно сказал боярин. – Вроде бы как внук мне.

Но знал, что это не так. И все это знали. А если и чей это внук, то Бояна, тело которого покоилось среди других павших.

– Что дальше делать прикажешь, Селянинович? – спросил Мстиша. – Мы ведь к тебе пришли, в Киев нам больше хода нету. И Карина как же?

Вот на это Микула не знал ответа. Да и не было сил думать. Эх, недолго походила в его невестках первая краса киевская. Микуле захотелось заплакать. Стыд-то какой! Гордиться сыном должен. А он вот…

Селянинович протянул еще черную от крови и золы руку и чуть коснулся крошечной головенки, покоившейся на локте Мстиши. И что-то потеплело в его глазах.

– Жданом его назову. Как Боян просил.

Мстиша только кивнул.

– Хорошее имя.