Текст книги "Кингсблад, потомок королей"

9

Ему не раз приходилось читать о претендентах на титулы и земли, и он не сомневался, что домыслы его отца – чистейшая блажь. Но они забавляли его своей дерзкой наивностью, и, кроме того, ему нужно было новое занятие.

Из-за ноги он не мог ни ходить на лыжах, ни пробираться по сугробам, охотясь на кроликов, так что единственным доступным ему видом спорта оставалось плавание в бассейне Федерального клуба. Ему до смерти надоело играть в бридж, решать кроссворды, читать без разбора путешествия, биографии и духовную плесень войны – романы, в которых распутницы времен Елизаветы приводят в восхищение миллионы почтенных читателей, совершая поступки, заведомо предосудительные для молодой девушки из города Элизабет, штат Нью-Джерси.

Его радовало, что он будет именно английским королем. В Англии он почти ничего не видел, кроме пристаней, поездов и старинного замка, где помещался госпиталь, но к заботливым, усталым англичанкам, которые за ним ухаживали, привязался, как к родным. Выздоравливая, он целыми днями смотрел из окна своей палаты на каменную церковь с зубчатой башней, всю в перевитых струнах заиндевелого плюща, и видел, как через ее стрельчатые двери входят и выходят Тэсс и Джуд, маленькая Нелл и Лорна Дун, а также Дж.Г.Ридер и сэр Генри Баскервиль. Ни одно здание в Гранд-Рипаблик – даже остатки бревенчатого форта времен Гражданской войны, который теперь был перестроен в гараж для такси, – не внушало ему такого восхищения непреходящим мужеством человека.

Он гораздо яснее, чем отец, представлял себе, что произойдет, если до лондонских газет дойдут сведения, будто какой-то американец, банковский служащий, решил стать королем Англии. Но все же, если есть хоть один шанс на миллион, что это правда…

Почему не порыться в книгах по истории и не выяснить, является ли Тайна его отца нелепостью на сто или только на девяносто девять процентов? Бидди понравилось бы рассказывать всем, что она королевская дочка. Судя по властным замашкам этой девицы, с нее станется собрать вокруг себя соседских ребятишек и пропищать: «Разрешаю вам приблизиться к нашей королевской особе». Ему вспомнилась бумажная корона, которую она носила так гордо, хоть и немного криво.

В кухне, потягивая коктейль, он рассказал всю историю Вестл. Воскресный зимний день клонился к вечеру. Они наелись за обедом индейки, вздремнули, послушали по радио филармонический оркестр, проштудировали странички спорта и мод в воскресном номере «Знамени фронтира». На веранде Бидди, ее двоюродная сестра Руби и Пегги Хавок с увлечением доламывали рождественские подарки. Как истинные питомицы англосаксонской цивилизации на ее последнем этапе, они расстреливали из пулемета рыжего плюшевого щенка с печальными глазами и куклу с отбитым носом и в стеклянном ожерелье.

– Так вот какие бывают короли! – фыркнула Вестл. – Твой отец – дуся, второго такого сумасбродного мечтателя во всем городе не найти. Нет, какая прелесть! Подумай, если мы когда-нибудь скопим денег, – что при нынешних ценах на мясо маловероятно, – можно будет съездить на старую родину и посмотреть на наш дворец, а потом скорей домой, где люди говорят на человеческом языке. Но разрешите сказать вам, капитан, что я бы вас не стала любить больше, будь вы не то что английским королем, а самим верховным магистром ордена Лосей. А в общем, пари держу, что никакая королева в мире не играет в джин-рамми лучше меня. Пойдем к ребятам.

На веранде она отыскала в груде святочного хлама корону Бидди и, торжественно возложив ее на голову Нийлу, поправила на нем, как новую шляпу, а потом обратилась к сияющим малышкам:

– Ну, мелюзга, говорите, кто это?

– Король! – завизжали они хором.

Вестл сделала ему низкий реверанс.

– Вы очень глупые, – сказала Бидди.

В объятом войной мире, где столько жен стали вдовами и столько детей никогда не видели своих отцов, Бидди гордилась тем, что у нее есть бесспорный и осязаемый папа.

– А хотела бы ты, чтобы я был взаправдашним королем? – спросил ее Нийл.

Бидди пришла в восторг.

– Ты, наверно, был бы очень хороший король, и тебя взяли бы сниматься в кино!

У Шерли был выходной вечер. Готовя с помощью Нийла ужин, Вестл размышляла вслух:

– Я все стараюсь вообразить тебя королем, но ничего не выходит. Слишком уж ясно, что ты – это именно ты: стопроцентный нормальный белый шотландско-английский американец со Среднего Запада – добрый протестант, деловой, преуспевающий, обожающий гольф и собственную жену. Ни за что не поверю, чтобы ты мог быть чем-то другим, хоть ты мне принеси свидетельство за подписью генерала Эйзенхауэра. Мальчик хочет быть королем и жить в роскошном дворце? Так вот, будешь королем в моем сердце.

– Может, и, кроме тебя, найдутся охотницы иметь меня королем в своем сердце?

– Ах так? Ну что ж, прекрасно. Будьте добры, ваше величество, нарежьте картошку ломтиками как можно тоньше!

Он так и не взялся бы за генеалогические изыскания, если бы отец два раза не напомнил ему: «Ну что, занимаешься нашими предками?» И как-то в субботу, когда Вестл после обеда забрала машину и укатила играть в бридж, он вдруг решил: «А почему не попробовать? Гольф и теннис больше не стяжают мне лавров, так хоть прослыву хорошим историком. Почему не попробовать?»

Он прошел в свой «кабинет» и уселся за стол – ученый муж, безраздельно посвятивший себя одной идее; цель его жизни ясна ему, и начало великим трудам положено, а за спиной у него в благоговейном молчании стоят Вестл, и Род Олдвик, и мистер Пратт, и тот профессор, что читал у них в университете историю Европы.

Одно только его смущало: вот он приступил к своему исследованию, а как, собственно, к этому приступают?

Медленно и задумчиво он обвел глазами комнату. Из всех его книг могли пригодиться разве что «История Англии для детей» Диккенса, «Всемирный альманах» да четырехтомная «Универсальная энциклопедия янки».

Он храбро раскрыл энциклопедию на статье «Екатерина Арагонская». Сведения о ней сводились к тому, что она была женою Генриха VIII, что у нее была дочь и не было сына и что пришлось пожертвовать Истинной Церковью, чтобы от нее отделаться.

«Ну, раз у нее не было сына, значит, ее сын не мог быть нашим предком. Нет, что-то не то».

«История Англии для детей» тоже не помогла ему.

Как же, черт возьми, берутся за эти самые исследования?

Вероятно, нужно для начала обратиться к какому-нибудь знающему человеку. Но к кому? В университете профессор истории никогда не выражал желания переписываться с теннисистами. Может, есть такой правительственный чиновник, который дает справки о том, как устанавливать исторические факты? И как фамилия этого автора, что так здорово знает историю и пишет большущие толстые книги – по пять долларов за том?

Как эти ученые докалываются до всяких подробностей о людях, которых уже давным-давно на свете нет? В университете он не питал особого уважения к преподавателям, он их побаивался и считал, что они только и думают о том, как бы поймать студентов, которые накануне пили пиво вместо того, чтобы заниматься.

«А пожалуй, работа у них не такая уж легкая. Ну как, например, они узнают, что хотел сказать Шекспир в такой-то строке, когда он, может быть, и писал-то ее вдребезги пьяный и сам бы не мог объяснить? Наверно, я, пока был студентом, много чего упустил. Придется теперь наверстывать».

К чести Нийла Кингсблада нужно сказать, что трудность задачи никогда не отпугивала его. Убедившись, что розыски его царственных предков потребуют усилий, он взялся за дело всерьез.

Он, прихрамывая, добежал до автобусной остановки, сошел у книжной лавки Риты Камбер и купил «Историю Англии» Тревельяна. В букинистическом отделе он увидел два сокровища, перед которыми не устоял, хоть и не думал, что они могут особенно ему пригодиться: мемуары леди Монтрессор «При дворе, в походах и в родовых усадьбах нашего прекрасного острова» – два тома в белых коленкоровых переплетах с геральдическим тиснением, богато иллюстрированные и почти даром – цена снижена с 22.50 до 4.67; и «Обзор документальных материалов о пожаловании ленными поместьями при Генрихе VIII» – диссертация д-ра философии Дж.Гумбольдта Спэра, цена при издании два с половиной доллара, теперь – пятнадцать центов.

Книги порядком оттянули ему руку, пока он тащил их к автобусу, и он растерянно думал: «Неужели я их когда-нибудь одолею?» Он переживал первые скорбные сомнения на своем академическом пути.

Еще он купил «Хоккей как искусство» Сэнди Гофа и эту книжку действительно прочел сначала до конца.

Узнав, что исследования начались, отец порылся в старых сундуках и дал Нийлу собственноручное письмо Дэниела Кингсблада, фермера и плотника, участника Гражданской войны, сына того самого Генри Арагона, которому пришлось уехать из Англии. Нийл так и впился в письмо.

«Августа 7-го дня, 1864 года.

Дорогая моя жена!

Берусь за перо, чтобы сообщить тебе, что я пока здоров, чего и вам с сыном желаю. Мы стоим где-то в Виргинии или в Каролине, верно не знаю, а сержант не говорит. Довольствие очень дурное, но жаловаться не приходится, кому-то надо воевать, только в сорок лет человеку не место на этой войне, будь она проклята. Офицеры – один хуже другого, очень нос задирают, а чуть сыро, ревматизм разыгрывается. Не нравятся мне эти горы, знай лазай вверх и вниз, то ли дело наша ферма в Мичигане, хоть там и Дикий Запад. Новостей пока никаких нет, вчера на лагерь была атака, но не очень злая, скорее всего серопузым война так же не по душе, как и нам. Остаюсь в добром здоровье, чего и вам желаю. Больше писать некогда, любящий тебя муж

Дэниел Р.Кингсблад».

Доктор Кеннет, нервно шевеля в воздухе пальцами, убеждал сына:

– Удивительное письмо, а? Так и видишь старого солдата, честное слово! Были же патриоты в то время! Никогда не роптали – все готовы были вытерпеть для спасения родины. Удивительное письмо! Какой-нибудь историк, наверно, дорого бы заплатил, чтобы посмотреть на это письмо, но я его даже издали никому не покажу, и ты смотри не показывай, если кто-нибудь пронюхает и будет просить. Ну, это тебя воодушевит, правда?

– Д-да, папа, конечно.

– Вот, а теперь у меня есть для тебя сюрприз. Я, кажется, знаю место, где имеется многое множество писем, и не только моего отца и старика Дэниела, а может, и самого Генри Арагона! Интересно, а? Моя кузина Эбби Кайферс, та, что в Милуоки замужем за торговцем скобяными изделиями, она всегда любила собирать и хранить старые бумаги, и я уже ей написал. Ведь это для тебя просто клад, верно?

– Да, это замечательно, – промямлил Нийл. – Первоисточники. Они, кажется, нужнее всего для научных изысканий.

Кузина Эбби прислала письма Уильяма, Дэниела и Генри Арагона Кингсбладов, и Нийл набросился на них, как кот на валерьянку.

Он много чего узнал о ценах на пшеницу в 1852 году, о прожорливости свиней в 1876 году и о здоровье целой галереи Эмм, Абигайлей и Люси, но все это бросало удивительно мало света на вопрос о королевском происхождении. Даже в письмах Генри Арагона, написанных из Нью-Джерси между 1826 и 1857 годами, встретилась всего одна фраза, за которую можно было ухватиться: «Здешние жители все не могут решить, какой губернатор им больше подходит – дурак или мерзавец, и будь я королем этой скудоумной страны, я бы их всех велел повесить».

Нийл с грустью заключил, что предки его отца были люди работящие, трезвые и скучные и что, если ему суждено докопаться до гипотетического сына Екатерины Арагонской, наверно, окажется, что тот на старости лет стал благочестивым могильщиком. Он вздохнул. «Я и не ожидал, что мне удастся произвести нас в короли. Просто обещал папе, – ну, и поработал. Лучше, пожалуй, бросить это дело и думать о Бидди и о будущем, а не о каких-то высочествах и величествах. Ну их к черту».

Но в нем уже проснулся интерес к семейной истории, и теперь он решил покопаться в родне с материнской стороны – вдруг там найдется что-нибудь повеселее?

Он почти ничего не знал об этой ветви семьи, хотя в студенческие годы часто навещал свою бабушку Жюли Саксинар, которая и теперь еще была жива. Его мать и бабушка Жюли никогда особенно не ладили, и Нийл уже пять лет не видел бабку, но он помнил ее – маленькая, сердитая старая француженка с горящими глазами, чье детство прошло на беспокойной границе в штате Висконсин. Как-то вечером, зайдя навестить родителей, он закинул удочку:

– Я тут читал о папиной семье, мама, а твои предки кто были?

Они сидели в темноватой, серо-коричневой гостиной обветшалого отцовского дома, где воздух казался спертым и было тесно от допотопного бюро и стульев под черное дерево с резными драконами на спинках. Фэйт Кингсблад была маленького роста, хрупкая и необыкновенно тихая. Она почти всегда молчала и, казалось, все ждала и опасалась чего-то. Глаза у нее были совсем черные, а лицо бледное, с выцветшими розовыми губами. В Нийла она верила и ценила его, никогда не давала ему советов и чувства свои выражала разве тем, что легонько похлопывала его по руке.

Она задумалась, словно вспоминая что-то приятное, но потускневшее от времени.

– Я сама очень мало знаю о своей семье. Мои предки со стороны отца, Саксинары, были примерно такие же, как и у твоего отца: выходцы из Англии и Шотландии, труженики-фермеры и мелкие торговцы. А о матери знаю только, что ее предки были французами и в старину как будто торговали мехами в Канаде. Но едва ли эти пионеры вели какие-нибудь записи о своей жизни. В детстве я как-то спросила о них маму, но она только рассмеялась и сказала: «У, это были страшные люди – они все ездили на лодках да пьянствовали. Хороший девочке о них и слушать неинтересно». Ты ведь знаешь, мама – странная женщина. Мне кажется, ее всегда раздражало, что во мне так много от Саксинаров, что я опрятная и люблю порядок. Чудно, правда?

Она умолкла, снова застыв в ожидании, и Нийл подумал, что эта охота за предками – порядочная глупость.

В такой большой вселенной, как Гранд-Рипаблик, где живет около ста тысяч человек, умещается много неведомых друг другу миров. Среди них одним из самых чуждых для Нийла был бредовый мир музыки – учителя, дающие уроки скрипки в парадных гостиных однообразных краснокирпичных домов; девочки, обучающиеся игре на саксофоне; Общество любителей симфонической музыки, которому раз в год удавалось залучить в город Дулутский оркестр.

В том году оркестр вместе с финской хоровой капеллой выступал в Уоргрейв-холле в конце января. Наряду с такими заурядными гражданами, как Нийл и Вестл, на концерте присутствовали столпы города: Уэбб и Луиза Уоргейт, доктор Генри Спаррок, Мэдж Дедрик с дочерью, Ив Чамперис, Оливер и Мортон Бихаусы, Грэг и Дайанта Марл, судья Кэсс Тимберлейн с супругой, хрупкой, нервной женщиной. Пришли даже Бун и Куини Хавоки – оба навеселе, потому что только в таком состоянии у них хватало сил наслаждаться музыкой.

(Присутствовали также, хотя и не были отмечены репортером светской хроники «Знамени фронтира», кое-какие люди, действительно любившие музыку.)

Нийл забавлялся мыслью, как все они отвернулись бы от эстрады и снисходительно величавого Ханникайнена и воззрились бы на него, Нийла, если бы узнали, что он августейшая особа… Забавно было бы влезать в автобус в короне и горностаях и устраивать во Втором Национальном королевские приемы.

Он позабыл об этой мишуре, когда оркестр и хор слились в мощном финале Девятой симфонии Бетховена. Он унесся в никогда им не виданный край. Затейливые пруды и лужайки, осененные дубами, уводили взгляд к колоннаде огромного дома с окнами, увитыми каменными гирляндами. Позади вставала поросшая вереском гора, а на вершине ее – башня, старинная, полуразрушенная. И будто все это принадлежало ему.

«Что это, прапамять? – гадал он. – Может быть, когда-то всем этим владел мой пра-пра-кто-то, который теперь живет во мне? Может, я действительно мог бы быть королем?

Или герцогом?

Ладно, помиримся на бароне!»

10

Он очень гордился тем, что его нововведение в банковской практике заслужило одобрение мистера Пратта и главного бухгалтера С.Эшиела Денвера.

Он предложил организовать Консультацию для ветеранов, куда его бывшие товарищи по оружию, демобилизовавшись из армии, могли бы прийти за советом насчет подыскания работы и найма квартиры, насчет пенсий или стипендий, а заодно могли бы открыть счет во Втором Национальном или взять надежную закладную.

Заведовать Консультацией было поручено Нийлу, ему повысили жалованье до 350 долларов в месяц и обещали, если дело пойдет, дать помощника. Уже наступил северный апрель – не весна, а та же зима, только пожиже, – и Нийл, убежденный, что война в Германии кончится через несколько месяцев, торопился с подготовкой помещения для Консультации, сильно напоминавшего конюшню красного дерева; туда уже был водворен стол самого Нийла, а также два мягких кресла и значительно менее мягкий диван для приема героев.

Весь день он возился, а весь вечер тараторил о своих делах. Вестл радовалась его успеху и повышению, а Бидди основала собственный банк, в первый же день принявший вклады в виде шести булавок от Руби, дочки дяди Роберта, и надкусанного сухаря от Принца. Впрочем, этот банк просуществовал недолго, потому что Руби, которой было далеко до финансовых принципов мистера Пратта, вместо своих шести булавок выпросила обратно одиннадцать, и Бидди, посовещавшись с дядей Оливером Бихаусом, объявила себя банкротом.

Мистер Пратт говорил о перспективах Консультации с осторожностью, Нийлу же возможности ее представлялись неограниченными, и в конце апреля он выехал в Сент-Пол и Миннеаполис для переговоров с банкирами, правительственными чиновниками штата и руководителями Американского легиона и других организаций, объединяющих ветеранов.

На правах финансового эксперта он ехал в пульмановском вагоне «Борап».

Завзятым путешественникам из Дулута и Гранд-Рипаблик «Борап» уже много лет служил домом на колесах. Он был так стар, что завсегдатаи утверждали, будто он построен не из стали, а из дерева, затвердевшего от зимних метелей и июльского зноя прерии, где жара достигает пятидесяти градусов. Внутри стены его были отделаны деревянной мозаикой оливково-зеленого, розового и серого тонов. План его отличался приятной асимметрией, так что даже после долголетнего знакомства с ним можно было вдруг открыть дверь и обнаружить еще одно, не виданное дотоле купе с ломберным столиком и четырьмя допотопными креслами, обитыми колючим зеленым кретоном.

В вагоне «Борап» старший мистер Спаррок – Хайрем Спаррок, отец доктора Генри, – который в девяносто четыре года еще не умер, хотя отчасти и удалился от дел, – держит свой запасной комплект из пяти сортов пилюль, трех сортов возбуждающих капель и двух вставных челюстей, а также гребешок и палочку бриллиантина. Этот добродушный старый бандит, близко знавший Джона Д.Рокфеллера-старшего и Сесиля Родса, хоть и передал большую часть своей собственности сыну, до сих пор имеет чуть ли не полмиллиона гектаров земли в Соединенных Штатах, а его владения в Мексике измеряются не милями, а летными часами. В Гранд-Рипаблик считают, что Хайрем богаче и Уоргейтов и Эйзенгерцев, но сам он вечно толкует о своей бедности и никогда не дает негру Маку – проводнику «Борапа» – больше двадцати пяти центов на чай.

Его сын доктор Генри Спаррок хранит в вагоне «Борап» брошюру Карла Маркса в издании «Современной библиотеки», которую он уже пять лет как собирается прочесть в тайной надежде понять, «чего хотят все эти левые конгрессмены и красные рабочие лидеры», но приглашение на партию в бридж отвлекает его каждый раз, как он дойдет до второй страницы.

И в том же «Борапе» Мэдж Дедрик держит колоду пасьянсных карт со своей монограммой, Оливер Бихаус – сборник кроссвордов, а Дайанта Марл – книгу по психоанализу, книгу о правилах этикета и бутылку коньяку.

Проводник Мак – очень толстый, очень черный, приветливый по долгу службы: ему скоро стукнет семьдесят, и он знает их всех. Под его присмотром уезжают в колледж девушки, чьим родителям он прислуживал во время их свадебного путешествия, и он называет их «мисс», хотя помнит маленькими Тутс и Кэй. Он находит им потерянные сумочки и коробки конфет и старается уберечь их от слишком быстрого знакомства с красивыми попутчиками. Ему известно, чьи мужья прощаются с чьими женами на одном конце перегона и чьи мужья встречают и целуют этих жен на другом.

Мак – это Готский альманах, горничная-лакей, облаченная в брюки дуэнья всей молодежи Дулута, Гранд-Рипаблик и других городов на линии Дулут – Сент-Пол; если Мак не узнает вас, это куда опаснее для вашего положения в обществе, чем если доктор Спаррок не пожмет вам руку или миссис Дедрик сделает вид, что незнакома с вами; назвать его «Джорджем» вместо «Мака» значит выставить себя полнейшим варваром; фамилии у него нет, по крайней мере Нийл и люди его круга в этом уверены.

При виде Нийла он расплылся в улыбке:

– Милости просим к нам, капитан Кингсблад, сэр. Позволю себе надеяться, что ваше ранение уже не так вас беспокоит, сэр?

– Да, спасибо, Мак, нога гораздо лучше.

«Все-таки лестно, что Мак меня помнит. Не забыть дать ему двадцать пять центов на чай».

– Желаете просмотреть миннеаполисскую газету, капитан?

– Давайте, Мак, спасибо.

«Нет, двадцать пять мало. Вот старый негр, который знает свое место. Почему какая-нибудь девчонка вроде Белфриды не может держать себя так же прилично? Просто стыдно дать ему пятьдесят или даже семьдесят пять центов!

К тому же это все равно включается в дорожные расходы».

В конце пути, когда Мак счистил с него последнюю воображаемую пылинку и напутствовал ласковым: «Надеюсь, вы окажете нам честь и обратно ехать с нами, капитан?» – Нийл величественно протянул ему доллар.

Показался вокзал. В своем отделении старый Хайрем Спаррок ворчал на Мака:

– Ну, ты, потомок Макиавелли, а меня ты не просишь оказать тебе честь ехать обратно в твоем вагоне?

– Нет, сэр. С вами слишком много хлопот, генерал, да еще эти ваши пилюли!

– Ах ты, дядя Том несчастный! Ах ты, старая черная кокотка, все деньги вынюхиваешь? Вот тебе четвертак, и скажи спасибо.

– Как же не спасибо, генерал. Деньги немалые, а за что? Я всего только и делал, что смотрел на вас. Обычно вы больше пятнадцати центов не даете. Опять удачная спекуляция на бирже, генерал?

– Не твое собачье дело. Ты для скольких газет шпионишь, а?

– Для всех, сколько есть, генерал. До скорого свиданья.

Оба умолчали о том, что каждый год на рождество старый Хайрем давал старому Маку пятьдесят долларов. Два реликта эпохи земельно-железно-лесного феодализма 900-х годов обменялись улыбками, а молодой Нийл Кингсблад с одобрением взирал на этот знакомый, заигранный спектакль.