Текст книги "Охотница"

Спешат.

Куда-то… куда-то… куда-то…

– Что я буду делать все эти дни, как она представляла себе это? – бормочет Тереза.

Потом берет ручку. Обводит объявление насчет продажи двух котят, по сто пятьдесят крон каждый. Вырывает страницу с объявлениями и засовывает ее в карман пальто. Она уже почти вышла из кафе, и тут раздается пронзительный крик официантки:

– Вы не заплатили!

– Боже мой, совсем забыла, – спохватывается Тереза.

В смущении она возвращается. Официантка стоит с видом судебного следователя, жаждущего упрятать кого-нибудь за решетку. Щеки ее пылают, она злобно смотрит на Терезу.

– Я думала, завтрак входит в стоимость билета, – осторожно начала Тереза. – Я только что из Копенгагена… утренним поездом, показать билет?

– Нет, это только в субботу и воскресенье, тогда мы выставляем табличку, а сегодня таблички нет, – объясняет эта вреднючая блондинка, продолжая смотреть на Терезу с неукротимой злобой.

Тереза делает попытку улыбнуться и вежливо говорит:

– Я не собиралась удрать не заплатив.

– Вам придется платить и за своего дружка, он оставил чек, не подписав его, но получил сдачу.

– Что?

– Он получил сдачу, – повторяет девушка уже тише и вдруг краснеет: – Конечно, я сама виновата, что не заметила и дала ему сдачу, триста крон.

– Триста крон?

– Да, поэтому прошу вас заплатить, – говорит она сдержанно. – На фото я посмотрела, удостоверилась, что это он, а на подпись в чеке не обратила внимания.

– Все это так странно. Можно взглянуть?

Тереза берет чек, видит сумму, наскоро нацарапанную синей ручкой. Почерк небрежный. Она улыбается.

– Я выкупаю этот чек, – говорит Тереза.

Выйдя на улицу, Тереза всей грудью вдыхает сырой утренний воздух. Прячет чек глубоко в карман, стоит в нерешительности. Есть два пути, какой из них выбрать? Первый – тащиться с дорожной сумкой в школу и мастерскую, то есть по направлению к Шепсхольмену. Другой – в противоположную сторону – путь, который Тереза проделывала вот уже три месяца.

* * *

– Я, словно одержимая, уже несколько лет только и делаю, что занимаюсь живописью, – сказала Тереза Симону перед поездкой в Копенгаген. Сначала, чтобы поступить в эту ужасную школу, затем, чтобы учиться в ней. И конечно же только этим я и занимаюсь, ради этого я и живу, пишу картины, рисую, рисую, размышляю, веду беседы, сплю. Но бабушки уже нет. И я больше не хочу. Я боюсь, кто-нибудь заглянет в мастерскую и увидит, что я делаю. Боюсь постоянно. А я хочу жить. Это не лень, просто сейчас я терпеть не могу эту мастерскую.

– Похоже, что “сейчас” слишком затянулось, – ответил тогда Симон.

Симон арендует вместе с Терезой эту художественную мастерскую, и они давние друзья. Поэтому Тереза не обижается на его слова. “Он просто не может меня понять, – считает Тереза, – приходится прощать ему его поучения, ведь он думает, что оказывает мне услугу”.

Но, даже если Симон ежедневно ходил (да точно ходил!) в мастерскую и прилежно трудился там в отсутствие Терезы, каким бы усердным он ни был, так рано он вряд ли встает. Он наверняка еще дома.

Надо пойти к Симону позавтракать, думает она, и показать ему чек.

Определившись наконец, Тереза с облегчением поворачивается спиной к Высшей художественной школе. Симон живет в противоположной стороне, недалеко от Васагатан. У него великолепная квартира, которую ему подарил отец, как только Симон поступил в “Художку”.

– Отец не знал, что еще придумать. Впервые он мной гордился, – рассказывал Симон, – из него самого художника не вышло, зато он много знает об искусстве. Часто посещает выставки. Когда я был маленьким, он таскал меня по разным музеям. Мой отец ничего не понимает, но много знает, он не глуп.

– Почему же он должен быть глупым?

– Потому что он промышленник.

– Ах да, – соглашается Тереза, словно это многое объясняет.

В квартире Симона Тереза провела много времени. Квартира замечательная. Чистые, белые пространства, деревянные полы, изразцовые печи. Но Терезе всегда казалось, что есть здесь некая дисгармония. Квартира слишком велика для Симона, он в ней кажется затерявшимся.

У Симона светлые волосы, он худой, с виду несколько бестолковый, глаза чуть-чуть косят. Когда-то Тереза была влюблена в него. Она полагает, что и Симон когда-то что-то к ней испытывал. Но их чувства так и не совпали. Это было бы очень неудобно, так как лишило бы их дружбы.

Когда Тереза звонит в дверь, Симон стоит у раковины, пытаясь одолеть сонливость. Он уже встал, вышел на кухню и собирался поставить воду для чая. Услышав звонок, он сначала думает, что это Малин, но уже в следующую секунду точно знает, что нет, не она. Не в ее стиле. Когда влюблен, то чувствуешь ход событий, можешь почти с точностью предугадать появление возлюбленной.

– Уже встал? Я подумала, мы могли бы позавтракать вместе, – говорит Тереза.

Она уверена, что Симон рад ее приходу, поэтому решительно ставит у порога матерчатую сумку. Но на этот раз ее уверенность вызывает у Симона смутное раздражение.

– Если ты приходишь в такую рань, могла бы спросить, один ли я.

Тень нерешительности промелькнула на лице Терезы.

– У тебя кто-то есть? – изумляется она.

Пытается заглянуть через плечо Симона внутрь. Потом нагибается, чтобы взять сумку.

– Может, мне?..

– Никого нет, – произносит Симон все еще сердито, – входи.

– Но могло бы быть иначе! – кричит он в спину Терезе, которая уже на кухне и, даже не сняв пальто, зажигает газ, чтобы вскипятить воду. Можно подумать, она торопится это сделать, пока ее все-таки не выставили.

– Если бы у тебя кто-то жил, мне не следовало бы сюда вот так заявляться, – говорит она Симону, пока он в спальне натягивает на себя джинсы. – Но если бы и правда вдруг кто-то был, я просто взяла бы и ушла. Мне теперь лучше сначала звонить, да?

Симон думает про себя, что, конечно, это было бы неплохо, но, войдя в кухню и заглянув Терезе в глаза, лишь улыбается. Она стоит у плиты, на которой греется кастрюля с водой, в глазах черная тоска.

– Да, вообще-то мне было бы грустно, – произносит она. – Я люблю приходить сюда, я люблю и тебя и твою квартиру. Я ведь твой друг?

– Ты мой друг, – подтверждает Симон.

– Я ездила в Копенгаген и много о чем думала. Полагаю, я нашла ответы на все вопросы.

Всматриваясь в пузырьки закипевшей в кастрюле воды, Тереза на какое-то время замирает, сосредоточенно о чем-то размышляя.

– Бывают мгновения, – говорит она серьезно, – когда мне кажется, что я знаю все про все и про всех.

Она не шутит, каждое слово – как печать. Симон смотрит на нее.

– Бывают мгновения, когда я надеюсь, что твои паранормальные закидоны – лишь временное явление, – произносит он.

Тереза смеется. Потом бросает взгляд на Симона. Он стоит в дверях кухни, а за его спиной неизменный антураж – просторы его квартиры. В голове Терезы проносится мысль, что все, что она напридумывала в последнее время, – ерунда. Возможно, все совсем не так. Она вздыхает.

– Твой отец и моя бабушка, Симон. Они поддержали нас материально, но, возможно, этим они скорее нам навредили, а не помогли?

– Ты совсем не права, – возражает Симон, – просто тебе надо чаще ходить в студию.

– Ты влюблен, – быстро говорит Тереза.

Симон оттаскивает ее от плиты, наливает кипяток в кофеварку. Тереза открывает шкафчик с продуктами, выгружает оттуда тяжелую стеклянную банку со сливовым вареньем, которое она сама варила, передает ему:

– Вот, сливовое. Ты его хоть попробовал?

– Да, – произносит Симон, вынимая хлеб, сыр и бросая все на кухонный стол, – я его все время ем, ем. Но его так много, что оно не убавляется. Ужасно вкусное.

– Я ничего не буду. Вообще-то я уже позавтракала.

– Уже? Поэтому пришла и со мной позавтракать?

– Угу.

Она протягивает руку и осторожно проводит по щеке Симона.

– Ты по-настоящему влюблен, – говорит она. – Она пониже меня ростом, стрижка у нее короче моей. Хорошенькая. Ее зовут Мария.

– Малин, – поправляет Симон, – а все остальное так и есть. Может быть, тебе пора уже гадать за деньги?

Потом он смотрит на нее точно так же, как только что Тереза смотрела на него. Он тоже видит блеск в ее глазах, тревожный и тревожащий. Он замечает этот блеск, прежде чем она приступает к вопросам.

– Симон, – начинает она мягко, – ты когда-нибудь любил меня по-настоящему? Или ты просто хотел быть влюбленным? Я думаю, я тебя действительно любила.

Симон молчит, потом тихо произносит:

– Тереза, тебе нужно вернуться к своей живописи. Ты невыносима, когда занимаешься самокопанием. Пиши картины. Хватит копаться.

– Ты ведь не знаешь, что́ я видела. Не знаешь, сколько я всего передумала и о чем.

Она собирается рассказать ему все, но потом решает, что пока не стоит.

– Пойдешь сегодня в мастерскую? – нудит Симон.

В мастерской ее ждет портрет. Из-за него тоже она уже несколько месяцев ходит не к Шепсхольмену, а в противоположную сторону. Очень тяжело продвигается работа. Начала рисовать портрет бабушки, но губы получились чересчур красными и полными. Наверно, такие же, как у Сеньоры. Вероятно, в конце концов получится автопортрет, но до этого еще очень далеко, дольше, чем ей хотелось бы.

– В условиях не указано, что я обязана рисовать, – бормочет Тереза.

Пока Симон наливает кофе, она ищет в кармане те две спрятанные бумажки. Страницу из газеты и чек.

Сначала она сует под нос Симону объявление о котятах.

– Что скажешь? Может, возьмем в мастерскую котенка?

– Нет, – возражает Симон, – не хочу.

– А вот это, – с некоторым нажимом произносит Тереза. – Что скажешь об этом? О почерке?

Она протягивает чек с синими строчками.

– Он без подписи, – говорит Симон.

– Почерк, что скажешь о почерке? – с нетерпением повторяет она.

Симон нехотя рассматривает чек, затем почему-то бросает на Терезу недовольный взгляд. Но Терезу это ничуть не смущает.

– Не знаю, – вздыхает Симон, – ты хочешь, чтобы я догадался, чей это почерк? Немного небрежный. Артист какой-нибудь?

* * *

Сеньора, черный дьявол, красная сестра.

У меня передышка. Благодаря бабушке у меня передышка, и вот я в пути!

Я еду, и не обязательно вперед. Без всякой цели, то туда, то сюда, то вдоль, то поперек. Могу себе позволить, и не наследство, не деньги, а то, что она понимала, зачем я это делаю, дает мне право на передышку.

Я была в больнице у бабушки.

“Я столько всего помню, – произнесла она. – Я все время вспоминаю прошлое. Мне это совсем не нравится, но меня тянет, меня все время что-то тянет назад”.

“Возможно, это дед тянет тебя”, – улыбнувшись, предположила я.

“Да, возможно, это Аксель”, – сказала бабушка и тоже улыбнулась.

Бабушка, источник моей силы, мой очаг, моя волевая бабушка, лежала там под зеленым одеялом и не казалась ни жалкой, ни покинутой. Почему я тогда ничего не сделала? Мне бы завернуть ее в это светло-зеленое одеяло, прижать к сердцу, чтобы всегда можно было носить бабушку с собой.

Но она всегда была какой-то недосягаемой, возможно, потому, что постоянно думала о дедушке. И хотя ей это совсем не нравилось, дед все время возвращал ее мысли к прошлому, тут уж ничего не поделаешь.

“Да, – повторила она, – конечно, это Аксель”.

Чтобы утешить ее, я сказала, что и я иногда мыслями уношусь куда-то прочь, в другое место, но это бывает не часто.

Я объяснила, что меня что-то тянет вперед.

“Что-то постоянно тянет меня вперед, глупо звучит, но мне от этого тоже грустно”.

“Да-да, – согласилась со мной моя бабушка, – нельзя сразу получить все. Хорошенького понемногу”.

Комната тонула в полумраке. Это было за неделю до ее смерти. Печать скорби на всем. Я понимала, что бабушке недолго осталось, и эта скорбь побудила меня рассказать, о чем я давно думала.

“А почему нельзя получить все? Я знаю, что нельзя, хотя поняла это только совсем недавно. Но не знаю, хочу ли я верить в то, что действительно нельзя, понимаешь?

Будь у меня свободное время, я провела бы эксперимент.

И все же, вдруг это не так? Бабушка, я верю, верю, что можно получить все, всегда можно”.

Кажется, я плакала, когда говорила ей это.

В последние дни бабушка была очень уставшей. Как-то она взглянула на меня и спросила только одно:

“Я гадала тебе, Тереза?”

Конечно, гадала, бабушка гадала мне по меньшей мере сотни раз. Помню, до своей болезни она гадала каждый раз, когда я к ней приходила.

Ее предсказания были добрее твоих, Сеньора. В них преобладал голубой, цвет ее кофточек, а не черное и красное. И в бабушкином портрете ты все-таки взяла верх, твои цвета. С тех пор я не могу больше писать его.

С тех пор я не написала ни одной картины.

Но иногда мной овладевает покой – состояние, неизвестное мне раньше.

* * *

Больница в Худдинге, 10.2.94

Моя маленькая принцесса!

Деньги, которые ты получишь, я скопила, но и потратила я не меньше, так что не экономь.

Как ты знаешь, в последние годы я много работала и мне много платили, но угрызений совести я не испытываю.

Я часто врала тем, кто приходил ко мне, так как часто ничего не видела про их будущее. Я так и не смогла понять, почему и как я видела. Про одних людей все сразу было ясно, про других – совсем ничего, и тогда я врала. Но я ни о чем не жалею, Тереза.

Итак, деньги эти по большей части, сдается мне, заработаны враньем. И вполне можно пустить их на тот эксперимент, о котором ты говорила.

Это тебе на твои эксперименты.

Желаю много-много удач и много счастья!

Бабушка.

Бабушка не ставила никаких условий, я сама придумала их. Прежде всего я попыталась внести в направления некую вольность. Чтобы идти не только строго вперед или назад. Но раз уж я затеяла эксперимент, живопись предстояло на время оставить, я не могу писать без направления, без четкого направления к мастерской.

Нельзя получить сразу все, так что приходится выбирать.

Так уж устроено в жизни. Сначала ты мечтаешь, потом вырастаешь и делаешь выбор, затем превращаешься в то, что ты есть, со всеми печалями, несбывшимися планами, ранами, полученными в результате твоего выбора.

А раны гноятся и здорово болят.

Но существует и то, чем ты не стал, и то, что ты не сделал, успех, который ты утратил, – это жизнь, которую ты не прожил.

Это тот, кого ты бросил, тот, кого ты любил, хоть и предал, ребенок, которого ты не родил.

И ребенок, которого ты предал.

Однако есть тот, кого ты не бросил, и ребенок, которого ты родил и которого ты не предал, и жертва, которую ты принес.

* * *

В юности мы живем в оболочке из прозрачных мыльных пузырей, мыльных пузырей неведомого грядущего.

Мягкая, влажная оболочка, похожая на мерцающее облако, это из-за нее считается, что юность – самая прекрасная пора. В школе нам рассказывали сказки. Например про собаку, позарившуюся на чужой кусок.

Все эти дурацкие сказки, поговорки… Какое отношение они могли иметь к моей реальной жизни? В детстве я не доверяла прописным истинам, считала, что не может быть правил, обязательных для всех, включая меня саму.

И до сих пор не верю в это.

Я научилась сидеть совершенно спокойно, и мыльные пузыри кружатся и кружатся в моей голове и вокруг меня.

Итак, собаке достался сочный кусок мяса. Зажав его в пасти, она вдруг видит свое отражение в водной глади озера.

Решив, что там другая собака, с другим куском мяса, она открывает пасть, чтобы выхватить второй кусок, и роняет свой, и он сразу идет ко дну.

“Много хватать – свое потерять”, – заявила моя учительница младших классов, которая слыла пьянчужкой.

А что, если все же можно получить и то и другое? Надо просто сидеть не двигаясь и смотреть на картинки в воде. Не знаю, чего мне хочется больше: смотреть на изображения в озере или набить пасть сочным мясом.

* * *

Отель “Англэ”. Юнас стоит у телефона-автомата рядом со стойкой администратора. Микаэль расположился на кожаном диване у окна. Ему не слышно, что говорит Юнас. Перед ним бутылка минеральной воды “Рамлëса” и кофе в пластиковом стаканчике – кофе за счет отеля. Микаэль, как всегда, собран и спокоен. Загорелый, черные с проседью волосы коротко, по-мальчишески подстрижены. Юнас успел принять душ и побриться, но ему все равно кажется, что он весь в поту. В поту, руки и ноги ватные, сам не знает почему. Микаэль вопрошающе на него смотрит, Юнас отвечает жестом: “Пару минуток!” Потом сует в автомат телефонную карту.

На карте осталось всего двенадцать единиц.

В Копенгагене Юнас смог отбросить все мысли об этой ссоре, но теперь, когда он собрался звонить, у него перехватывает дыхание. Все тело ноет, и нет сил не горбиться. Подперев голову ладонью и упершись локтем о стену, он смотрит в пол и ждет ответа.

Ждет.

После восьмого гудка она берет трубку. У него отлегло от сердца, она дома. Он уже боялся, что она больше никогда не ответит на его звонок.

– Алло?

– Это я, – тихо произносит Юнас.

Молчание.

– Жанетт?

– Да.

– Я здесь, в Стокгольме, вечером хочу прийти домой. Мне надо кое-что забрать.

– Нет, это невозможно, – слышит он в ответ.

Они договорились на месяц. Она сказала, ей нужно месяц побыть одной, чтобы разобраться во всем. Прошла всего лишь неделя, и Юнас был в отъезде, но теперь, когда он здесь, он не хочет больше жить в разлуке. Ни дня.

– Жанетт…

Юнас сильнее приваливается к стене. Теперь он словно обнимает трубку всем телом, на деясь передать через нее всю эту охватившую его нежность, чтобы на другом конце провода неж ность превратилась в гигантский укор.

– Жанетт, мне ведь негде жить, черт возьми. Я не виделся с Йенни целую неделю.

Голос Жанетт дрожит от злости:

– Конечно, раньше ведь ты никогда не уезжал так надолго. Пропадал всего на две-три недели, даже и не вспоминая о нас.

Осталось восемь единиц.

– Юнас… – Жанетт пытается говорить дружелюбно. – Юнас, мне нужно время. Я так обижена на тебя, понимаешь?

– Нет, не понимаю. – Он прикрывает рукой глаза. В них опять начинается жжение.

– Я чувствую, что все рушится, – шепчет он. – Это ведь не так, Жанетт?

Оба молчат.

– Не надо было путаться с какой-то девкой в Висбю. Не надо было.

– Фу, черт, да не было этого! – орет Юнас в трубку и бьет кулаком по каменной стене. Взглянув на Микаэля, он вновь понижает голос. – Не изменял я, сколько раз повторять, – шепчет он.

Телефон-автомат дает сигнал: вставьте новую карту.

– Я приду домой вечером.

– Нет, ты не посмеешь!

Разговор обрывается. Юнас стоит секунд пять не двигаясь, затем вешает трубку. Делает несколько шагов в сторону дивана, встречается взглядом с Микаэлем.

– Я сейчас, только кофе возьму.

Впервые в его личных делах происходит что-то, о чем он не рассказывает Микаэлю. И не собирается рассказывать.

– Ну, все в порядке? – спрашивает Микаэль, когда Юнас подходит к столику у дивана.

– Да, – отвечает Юнас коротко.

– Как Жанетт?

– Хорошо. Мне надо уехать через двадцать минут.

Микаэль пристально смотрит на Юнаса.

Чертов психолог, твои карие глаза источают тепло и понимание, думает Юнас, но тебе не удастся на сей раз вытянуть из меня что-либо.

– Юнас. – Микаэль чуть наклоняется вперед. – Ты обдумал ту нашу тему, в Висбю?

На Юнаса находит столбняк.

– Что?

– То, что мы с тобой обсуждали в Висбю?

– Нет, – говорит он, – а что мы обсуждали в Висбю?

Микаэль откидывается на спинку дивана, лицо его вдруг мрачнеет. Он вздыхает.

– Ты что, не знаешь, о чем мы говорили? Да брось. Сожалею, но я больше так не могу. Я только и делаю, что занимаюсь организационной рутиной, веду записи, выстраиваю графики встреч, мы больше не работаем вместе, я чувствую себя не компаньоном, а твоим секретарем.

Этот надменный тон лишает Юнаса дара речи. После одиннадцати лет совместной работы Микаэль вдруг говорит с ним, будто с ребенком. Юнас совсем не помнит, что у них был подобный разговор, но вспыхнуло в памяти все пережитое унижение. Действительно тогда вечером в Висбю, в баре отеля, Микаэль завел речь о сотрудничестве, а потом этот добропорядочный муж заметил, видимо, как Юнас ведет наверх в номер женщину. Подобного никогда раньше не бывало. Похоже, поэтому и Микаэль и Жанетт поняли все превратно.

Что за день, сплошные неприятности, проносится в голове Юнаса, пока он пытается справиться с приступом бешенства и утихомирить раздраженного компаньона.

– Микке. – Теперь он с задушевным и тошнотворно приятным видом наклоняется вперед к Микаэлю: – Я сказал тебе еще в Висбю и повторяю сейчас. Ты прав. Необходимо перераспределить наши обязанности. Я готов отдать тебе часть своего гонорара – в качестве компенсации за прежние переработки.

– Нет, – говорит Микаэль, и он долго молчит. – Я принял решение, – продолжает он после паузы. – Ты должен понять, приготовиться к тому, что теперь ты будешь работать один. Мы хорошо знаем друг друга, Юнас, и, если честно, не представляю, как ты будешь справляться сам.

Как я посмею тягаться с тобой, подумал Юнас, но промолчал. Лишь с укором посмотрел на Микаэля.

– Моя практика, – начинает Микаэль, – занимает все больше и больше времени… я даже не знаю…

Юнас перебивает его, поднимаясь:

– Поговорим об этом после. Сейчас мне надо идти.

– Я хочу, чтобы к концу года фирма была закрыта, – заявляет Микаэль.

Внутри у Юнаса словно что-то щелкнуло. Накатывает желание съездить Микке по шее. Но он, дрожа от бешенства, все-таки допивает кофе. Нет, так нельзя… И Юнас изо всех сил пытается сдержаться.

– Мне надо идти. Поговорим позже, – говорит он тихо.

Микаэль ничего не отвечает. Юнас берет свой плащ, который он кинул на кожаные кресла. На секунду задерживается и пристально смотрит на Микаэля. Тот сидит, уставившись в пол. Наконец поднимает голову и тоже смотрит на Юнаса. Юнас беспечно подмигивает ему.

– Всего хорошего, Микке, – и, сказав это, ставит пустой стаканчик на стол, – я пошел.

Выйдя на улицу, с удовольствием отмечает, что все же его слово было последним. Такси придет не раньше чем через четверть часа, но надо глотнуть свежего воздуха. Прежде чем приступать к работе, надо сбросить досаду и раздражение.

Через полчаса у него встреча с двумя уволенными.

Пятидесятилетний финансовый директор, женщина помоложе, начальник отдела. Оба работали в акционерном обществе “Шведское агентство печати”, и фирма наняла Юнаса, чтобы он поговорил с будущими безработными об их перспективах. Великодушный жест. Вместо золотых часов – час психотерапии. Беседа о том, как справиться с возникшей ситуацией.

И вдруг, словно удар хлыста, мысль, что и сам он, похоже, угодил в непредвиденную ситуацию. Юнас гонит прочь подобные мысли, стараясь сосредоточиться на плане предстоящей беседы.

Сначала – что они думают сами, почему их сократили. Чтобы сразу к делу, решает он. А потом, как они представляют себе, что будет дальше.

Ну и о семье.

Надо попытаться помочь людям, хотя мне самому сейчас даже жить негде.

Глянув в зеркальную витрину, Юнас видит себя на улице в толпе прохожих. В мыслях проносится: Я так одинок, разве она не знает, как мне здесь одиноко? Она ведь не может оставить меня среди толпы этих идиотов, нет, не может, так не бросают того, кого любят. Она совсем с ума сошла из-за этой идиотской истории в Висбю.

Побывайте на острове Готланд.

В витрине туристического бюро Готланда яркий плакат: темно-синее вечернее небо, черный силуэт дома с огненно-красными окнами. Отель «Висбю».

Но ему нет никакого дела до этой картины. Сколько бы Юнас ни смотрел на этот проклятый плакат, он не будил никаких чувств. Это ничего не значило. Он проводит рукой по волосам, вновь видит свое отражение в зеркале витрины, всматривается в свое лицо. Фу, дьявол, какие круги под глазами.

А в глазах такая грусть… Юнасу кажется, что в своих глазах он видит глаза Йенни.

Черт возьми, Жанетт, думает он, так не поступают с теми, кого любишь.

Отель “Висбю” – просто темная тень, силуэт, всего лишь картонная кулиса. Он нереален. Происшедшее там не должно было случиться, значит, ничего и не было, ведь он не хотел, чтобы там что-то произошло. Он никогда и не думает об этом.

Но Жанетт думает. И чтобы без помех обдумать это, даже выгнала его из квартиры, где они вместе прожили четыре года. А пока Йенни, уже почти ему как родная, не должна общаться с ним. И Юнасу здесь, в Стокгольме, негде приткнуться, негде даже подготовиться к встрече с клиентами. В Копенгагене у него своя квартира, там он может хотя бы переночевать. А здесь… нет, это просто абсурд: быть не с Жанетт и малышкой Йенни, а где-то не пойми где.

Посмотрев на часы, Юнас поворачивает обратно к отелю, там такси, которое он заказал.

Час спустя он сидит на восьмом этаже в одном из стадсхагенских офисов фирмы “Шведское агентство печати”. Жарко, в наклонном, высоко расположенном окне видна серая бетонная стена и немного неба.

Собеседник за письменным столом подается вперед, к Юнасу.

– Да у меня свой собственный метод подсчетов возможных объемов продаж, – говорит он, – как они тут будут без меня, не представляю…

Высказавшись, он продолжает сидеть в той же позе. Рот у него приоткрылся, светлые прядки прилипли ко лбу. В офисе душно. Очки с толстыми стеклами, белая рубашка, а руки, отмечает Юнас, – типичные руки продавца. Большие, белые, сухие, готовые схватить все, что попадется.

В данный момент они вцепились в край письменного стола.

– Для меня это настоящий шок, понимаете? – объясняет уволенный. Он по-прежнему почти лежит на столе, будто его парализовало, замерев ждет, что Юнас ему поможет.

Я давно уже этим всем не занимаюсь, очень давно, думает Юнас.

Юнасу и вправду в последнее время редко приходится проводить индивидуальные беседы, но все-таки приходится, и на самом деле его раздражает не столько беседа, сколько запах. В этот день ему мешает то, что в офисе пахнет чем-то тошнотворным, рыбой – да, кажется, рыбой, а этому малому не мешало бы вытереть лоб, весь мокрый.

Это от него несет рыбой, вдруг осенило Юнаса, его страх источает такой запах. Совсем как в тот раз… Ему вспомнился случай с тем парнем на работе. Не сразу, постепенно в памяти всплыли все детали.

Отдел страховой компании “Трюгг Ханса”, человек двадцать, и все как с цепи сорвались, совсем затравили своего сотрудника.

Потому что от него воняло.

Бледный такой парень, маленький, щупленький, чувствовал себя изгоем, жаловался Юнасу, что едва он приближался к автомату с кофе или к обеденному столу, люди демонстративно поворачивались к нему спиной или вообще убегали. Юнас твердил, что все образуется, а сам незаметно втягивал воздух, проверял, действительно ли от этого коротышки воняет. Его сотрудников бесило именно это.

– Скажите ему, пусть он пользуется дезодорантом и зубным эликсиром, хотя бы душ пусть принимает иногда, – попросила одна совсем молоденькая его коллега, блондинка с мягкими круглыми щеками.

Но Юнас не мог выполнить ее просьбу. Не потому, что не хотел быть бестактным или боялся выразиться напрямик, – он просто не чувствовал запаха.

И, поговорив с людьми, он предложил им проветрить свои антипатии, а потом, собрав всех, кроме сотрудника-изгоя, в зале для приемов, Юнас, чуть иронизируя объяснил, что они, вероятно, стали жертвами группового гипноза.

– Вы придумали этот запах, – сказал он, – да-да, придумали. Вы ведете себя как дети в детском саду, которые, выбрав жертву, постоянно издеваются над ней. Вы не должны сердиться на него. Попытайтесь прямо завтра выяснить, откуда же идет этот неприятный запах.

И вышел, довольный проведенной работой.

Вечером он рассказал об этой истории Жанетт, истории поистине феноменальной: люди, которым не по нраву их работа, взяли и выдумали плохой запах. Но Жанетт, похоже, не могла понять, что́ Юнас хочет этим сказать.

– Парень этот боялся их, да? – уточнила она.

– Да, но от него ничем не воняло.

– Как сказать, – заявила Жанетт, – у страха свой особый запах. Страх пахнет. Тот, кто испытывает страх, не очень-то привлекателен. Кстати, я тоже считаю, что это отвратительно, когда люди не пользуются дезодорантами.

Она была похожа тогда на собаку, вспоминает Юнас, внезапно увидев Жанетт будто наяву, когда она произносила это, она была похожа на собаку. Молодую сильную гончую с оскаленными зубами.

Образ Жанетт, напоминающий молодую гончую с хищным оскалом, обнажившей острые зубы, так будоражит, что Юнас сразу возвращается в действительность, в душный офис.

Уволенный сотрудник смотрит на него со странноватой улыбкой. Юнас вытирает пот со лба, не потому, что сам сильно вспотел, – у него обычно пот на лбу не проступает, – он хочет, чтобы собеседник последовал его примеру. Но тот не уловил тайного призыва. Юнас приказывает себе сосредоточиться.

– Думаю, нам надо начать вот с чего: что́, по-вашему, могло послужить поводом для вашего увольнения. Кстати, очень важно знать, не чувствуете ли вы и свою вину в том, что вас сократили.

– Нет, никогда не чувствовал, – отвечает он несколько замедленно.

Он глуповат, отмечает Юнас, глуповат и туго соображает. Никак не придет в себя, хотя уведомление о сокращении получил, видимо, еще неделю тому назад.

Сокращенный молчит, покачивая рамку с чьим-то фото, которая стоит на письменном столе. Возможно, там портрет его жены. Вообще-то Юнас человек любопытный, будь все как раньше, он бы наклонился и посмотрел, какая жена у этого по-рыбацки пахнущего субъекта. Но он откидывается назад, он на пределе.

– Как вы думаете, какова причина? – произносит он мягким тоном.

“Рыбак” опять улыбается своей странной улыбкой. Улыбка дрожащая, губы пухлые и отрешенный взгляд.

– Можно, я буду откровенным? – продолжает он, покачивая рамку с портретом.

– Я для этого и пришел.

– Я не верю, черт подери, в эти сказки о реорганизации. В последние полгода я сбавил обороты.

Он проводит рукой по глазам, губы дрожат.

– Для этой чертовой работы надо иметь много сил, быть психически выносливым, а если у тебя таких сил нет, это сразу замечают.

– Что вы имеете в виду?

“Рыбак” пристально смотрит на Юнаса, тот пытается дружески улыбаться, хотя все больше и больше испытывает напряжение, почти болезненное.

– А почему у вас не хватало психической вынос ливости? – не выдерживает Юнас.

– Я не говорил об этом ни одной живой душе. Четыре месяца тому назад сбежала моя жена, и я, черт возьми, не думаю, что она ко мне вернется.

Юнасу показалось, что на лице “рыбака” промелькнуло что-то вроде искры тщеславия, когда он делал последнее заявление, словно он гордился своим горем.

Некоторое время оба сидят молча. “Рыбак” не произносит больше ни слова, будто снова о чем-то глубоко задумался, но теперь его взгляд направлен внутрь самого себя и губы плотно сжаты.

Потом он тяжело вздыхает.

– И вы считаете, – осторожно произносит Юнас, – что этот случай… с вашей женой… что он повлиял на вашу работу?

– Да, – говорит он спокойно.

– Но ведь сокращение происходит из-за…

“Рыбак” не дает ему досказать. Он вскидывает руки, играя в воздухе пальцами, а затем медленно опускает их, и они свисают, словно большие белые увядшие цветы.