Текст книги "Любознательные, непоседливые и забавные. Как разговаривать с детьми о важном просто и увлекательно"

Но сделайте мне одолжение. Не просто не соглашайтесь. Если вы считаете, что я не прав, разберитесь в причинах. А когда вы это сделаете, подумайте, что я мог бы сказать в ответ. И как бы вы ответили, и что бы я ответил дальше. И так далее, пока вы не почувствуете, что больше ничему не учитесь. Но не сдавайтесь слишком быстро; чем дальше, тем больше вы понимаете.

Так работают философы (по крайней мере, взрослые). Я говорю своим студентам: когда у вас есть возражение против работы другого философа, вы должны предполагать, что он уже думал об этом – и считает это настолько ошибочным, что даже не стоит упоминания. Затем вы должны попытаться выяснить почему. Если вы попробуете и не сможете понять, где вы ошиблись, самое время рассказать об этом другим людям. Цель – выработать привычку относиться к своим собственным идеям так же критически, как и к чужим.

Этот совет проявляется в том, как я разговариваю с мальчиками. В нашем доме ты не имеешь «права на свое мнение», как любят говорить американцы. Ты должен его отстаивать. Я задаю мальчикам много вопросов. Затем я оспариваю их ответы, так что им приходится критически осмысливать собственные идеи. Иногда это их раздражает, но я считаю это важной частью воспитания.

Мы привыкли поддерживать интересы своих детей и помогать им открывать новые. Мы приобщаем их к живописи, литературе и музыке. Мы поощряем их заниматься спортом. Мы готовим вместе с ними. Мы танцуем с ними. Мы учим их наукам и возим на природу. Но есть одна задача, которой многие родители пренебрегают, потому что не считают ее отдельной задачей: поддерживать своих детей как мыслителей.

На протяжении этой книги вы узнаете множество способов сделать это. Самый простой – задавать вопросы и сомневаться в ответах. Но вам не обязательно играть в учителя. Более того, лучше этого не делать.

Яна Мор Лоне руководит Центром философии для детей в Университете Вашингтона. Как и Мэтьюс, она посещает школы, чтобы поговорить о философии с детьми. Но она не учит их философии. Вместо этого она занимается философией вместе с ними. Разница тонкая, но важная. Дети уже могут философствовать – в некотором смысле лучше, чем вы. Поэтому относитесь к ним как к соавторам. Принимайте их идеи всерьез. Старайтесь решать проблемы вместе с ними, а не за них. Когда речь идет о философии, это не так сложно, поскольку, скорее всего, вы тоже пока не знаете ответов.

Это подводит меня к последней просьбе: отбросьте свои взрослые представления. Большинство взрослых похожи на моего отца. У них не хватает терпения на те загадки, над которыми размышляют философы; они совершенно непрактичны. Беспокойство о том, что мир не такой, каким кажется, не поможет постирать белье. Но я надеюсь, что мы с мальчиками сможем перевернуть этот сценарий, хотя бы на некоторое время. Зачем стирать белье, если мир может быть не таким, каким кажется?

* * *

В последнее время Рекс и Хэнк задаются вопросом, почему эта книга называется «Невыносимые, глупые и маленькие[5]5
  «Nasty, brutish and short» – слова из книги Томаса Гоббса 1651 года «Левиафан», описывающие жизнь человечества в состоянии войны. Более полное цитирование: «solitary, poor, nasty, brutish, and short» (одинокие, бедные, невыносимые, глупые, маленькие). – Прим. ред.


[Закрыть]». Возможно, вы уже слышали эту фразу. Она принадлежит Томасу Гоббсу, который жил примерно в то же время, что и Локк. Гоббс интересовался, какой была бы жизнь без какого-либо правительства – положение, которое философы называют естественным состоянием. Он думал, что это было бы ужасно. По его мнению, это была бы «война всех против всех». В естественном состоянии, говорил Гоббс, жизнь будет «одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна».

Я не знаю насчет естественного состояния. Но «война всех против всех» – это довольно точное описание того, на что похож дом с детьми.

Нам повезло. Наша жизнь не одинока и не бедна. Но наши дети бывают невыносимы, глупы, и, естественно, пока они еще маленькие.

Они также милые и добрые. И вообще, в этом плане нам тоже повезло. Рекс и Хэнк на редкость милые и добрые. Но все дети порой бывают неприятными и жестокими. И поэтому мы собираемся порассуждать о мести и спросить, можно ли использовать наказание для создания лучших существ.

Дети готовы согласиться с этой характеристикой, по крайней мере частично.

«Ты невыносимый и тупой?» – спросил я Хэнка.

«Я бываю невыносимым, – сказал он, – но я не топор».

Рекс предложил другое название. Он хотел назвать книгу «Не невыносимые, не тупые, но маленькие». Проиграв эту битву, он начал строить планы блога с таким названием. Так что берегитесь. Возможно, он скоро появится в интернете неподалеку от вас.

Пока же он звезда этого шоу вместе со своим младшим братом Хэнком. Это два лучших философа, которых я знаю. Одни из самых смешных. И самые занимательные.

Часть I. Осмысляя мораль

Глава 1. Права

Я люблю набирать ванну. Не для себя, конечно. Я простой человек, социализированный в прошлом веке, и я не принимаю ванны. И не выражаю весь спектр человеческих эмоций. Но мои дети купаются, и кто-то должен набирать ванну. Чаще всего этот кто-то – я.

Почему? Она наверху. А внизу сумасшедший дом. Когда дети начинают уставать, их кинетическая энергия возрастает, а самоконтроль испаряется. Шум стоит такой, что может сравниться с рок-концертом. Кто-то кричит, потому что пришло время заниматься фортепиано или на него нет времени. Или из-за того, что у нас не было десерта, или из-за того, что десерт был, но он испачкал рубашку. Или просто потому, что крик должен быть. Крик – это космологическая константа.

И я сбегаю. «Я наберу Хэнку ванну», – говорю я, взбегая по лестнице, отправляясь в лучшую часть своего дня. Я закрываю дверь, запускаю воду и подбираю температуру. Не слишком горячая, не слишком холодная. Туда-сюда, будто я вообще могу добиться нужного результата. Но не стоит заблуждаться: вода будет слишком горячей. Или слишком холодной. Или и то и другое, потому что закон непротиворечия моим детям не писан. Я провалюсь. Но я спокоен. Потому что ванна заглушает крики. Там, в одиночестве на кафельном полу, я сижу со своими мыслями (под ними я подразумеваю телефон), наслаждаясь уединением.

Моя жена давно меня раскусила, поэтому иногда она наносит удар первой. «Я начну купать Хэнка», – говорит она, разбивая мне сердце. Но она – простой человек, социализированный в прошлом веке, поэтому она упускает главную возможность. Она включает ванну, но вместо того, чтобы сидеть в телефоне, пока вода наполняется, она делает что-то осмысленное, например стирает белье. Или что-то вовсе необъяснимое, например возвращается в комнату, где находятся дети, чтобы… заняться ими?! Я знаю, мне должно быть стыдно. И мне действительно жаль. Но не по той причине, по которой следовало бы. Уединение – самая большая роскошь, которую мы можем себе позволить. Кто-то должен наслаждаться им. Лучше Джули, чем я. Но если не она, то определенно я.

И вот я здесь, сижу на полу в ванной, смутно осознавая, что безумие внизу еще безумнее, чем обычно. Хэнк (пять лет) воет на всю катушку, так что это должно быть что-то серьезное (и под серьезным я подразумеваю любую мелочь). Когда я не могу больше позволять воде наполняться, я выключаю ее и рушу свою безмятежность.

– Хэнк, ванна готова, – кричу я вниз по лестнице.

Никакого ответа.

– ХЭНК, ВАННА ГОТОВА! – кричу я, перекрикивая его.

– ХЭНК, ВАННА ГОТОВА! – повторяет Рекс с большим удовлетворением.

– ХЭНК, ВАННА ГОТОВА! – говорит Джули с большим раздражением.

Рыдания поднимаются ко мне. Медленно. Шаг. За. Шагом. Пока не придет Хэнк, запыхавшийся и вне себя от горя.

Я пытаюсь его успокоить. «Хэнк, – негромко говорю я, – что случилось?» Никакого ответа. «Хэнк, – повторяю я уже шепотом, – что тебя беспокоит?» Он все еще не может прийти в себя. Я начинаю снимать с него одежду, пока он пытается отдышаться. Наконец он оказывается в ванной, и я пытаюсь снова. «Хэнк, что тебя тревожит?»

– У меня… У меня нет…

– Чего у тебя нет, Хэнк?

– У МЕНЯ НЕТ НИКАКИХ ПРАВ! – вопит Хэнк, снова разразившись слезами.

– Хэнк, – тихо говорю я, все еще надеясь успокоить его, но теперь мне уже любопытно:

– Что такое права?

– Я не знаю, – хнычет он, – но у меня их нет.

* * *

На этот раз Хэнку действительно был нужен философ. И, к счастью для него, такой нашелся.

– Хэнк, у тебя есть права.

Это привлекло его внимание. Слезы немного поутихли.

– Хэнк, у тебя есть права. Много прав.

– Есть? – спросил Хэнк, переводя дыхание.

– Да, есть. Хочешь о них узнать?

Он кивнул.

– Ну, давай поговорим о Тайги. – Тайги для Хэнка был Хоббсом Кельвина[6]6
  Кельвин и Хоббс – герои одноименного комикса американского художника Билла Уоттерсона. В комиксе отражены проделки шестилетнего мальчика Кельвина и его плюшевого тигра Хоббса. – Прим. ред.


[Закрыть] – игрушечным белым тигром и его постоянным спутником с самого рождения. – Могут ли люди забрать у тебя Тайги?

– Нет, – сказал он.

– Могут ли люди играть с Тайги без спроса?

– Нет, – сказал Хэнк, – Тайги – мой. – Слезы почти исчезли.

– Правильно, – сказал я. – Тайги – твой. И это значит, что у тебя есть право на него. Никто не может взять Тайги или играть с ним, пока ты не разрешишь.

– Но кто-то может взять Тайги, – возразил Хэнк, готовясь снова заплакать.

– Верно, – сказал я. – Кто-то может забрать Тайги. Но будет ли это нормально? Или неправильно?

– Это было бы неправильно, – сказал он.

– Это точно. Вот что значит иметь право. Если будет неправильно, что кто-то возьмет Тайги, у тебя есть право, чтобы его не брали.

Лицо Хэнка просветлело. «Я имею право на все мои тигрушки!» – сказал он одно из многочисленных выдуманных им слов.

– Вот именно! Имеешь! Вот что значит быть твоим.

– У меня есть право на все мои тигрушки! – повторил Хэнк.

– Да, есть!

И тут его милое личико изменилось. Он снова зарыдал.

– Хэнк, почему ты расстроен?

– У меня нет прав на Рекса.

Это и был источник безумия внизу. Хэнк хотел играть с Рексом. Рекс хотел читать. И Хэнк и правда не имел прав на Рекса.

Я объяснил: «Нет, у тебя нет прав на Рекса. Он сам решает, хочет он играть или нет. У нас нет прав на других людей, если они не дают обещания».

Это упрощение. Иногда мы имеем права на других, даже если они нам ничего не обещали. Но я решил приберечь более подробный разговор до тех пор, пока ученик будет менее расстроен. Вместо этого мы поговорили о том, что Хэнк может делать самостоятельно, когда Рекс захочет почитать.

* * *

Будучи на грани слез, Хэнк сделал острое замечание о правах. Я начал с вопроса о том, может ли кто-то взять Тайги без его разрешения. Он ответил, что нет. Но через долю секунды он передумал. Кто-то может взять Тайги без его разрешения. На самом деле Хэнк именно так и поступил с Рексом. Аналог Тайги для Рекса был назван Жирафиком. (Прежде чем критиковать имена, данные Рексом и Хэнком, вы должны понимать, что я был еще менее изобретателен: моими спутниками были обезьяна Обезьяна и жираф Жираф.) Когда Хэнк только научился ползать, он при любой возможности забегал в комнату Рекса, клал Жирафика под подбородок и уходил так быстро, как только мог. Рекс имел право на Жирафика, точно так же как Хэнк имеет право на Тайги. Но Хэнк мог забрать Жирафика и делал это.

Что это говорит нам о правах? Ну, право Хэнка на Тайги защищает его владение им. Но защита, которую обеспечивает это право, не материальна. Вокруг Тайги нет силового поля, которое не позволит другим забрать его. Скорее право предоставляет, выражаясь философски, нормативную защиту. Это значит, она порождается нормами, или стандартами, которые регулируют правильное поведение. Тот, кто стремится вести себя хорошо, не возьмет Тайги без разрешения Хэнка (по крайней мере, без действительно веской причины – подробнее чуть позже). Но не все хотят быть хорошими. Защита, которую обеспечивает право, зависит от готовности других признавать и уважать его.

* * *

Прежде чем мы продолжим, небольшое уточнение о языке и людях, которые к нему относятся требовательно. Я спросил Хэнка, может ли кто-нибудь взять Тайги без его разрешения, и он ответил «нет». Потом он подумал и сказал «да». Первый ответ верный. Второй тоже.

Стоп, что? Как это возможно? Такие слова, как «можно» и «мог бы», очень гибкие. Вот небольшая история, чтобы показать вам, что я имею в виду.

Когда я учился в Оксфорде, друг привел меня в бар при колледже. Он попросил две пинты пива.

– Извини, друг, не могу. Мы закрыты, – сказал бармен.

Мой друг посмотрел на часы. Было 11:01; бар закрывался в 11:00.

– Да ладно тебе, всего пару пинт.

– Извини, не могу. Правила.

– Ну ты мо-о-о-ог бы, – сказал мой друг.

Теперь небольшая пауза. Указывал ли мой друг на то, что бармен запутался в значении слова «мог»? Нет. Есть разница, в каком смысле он не мог продать нам напитки. И есть значение, в котором он мог. И длинное, затянутое «мог» моего друга было попыткой переключить его внимание на второй вариант. Бармен говорил нам, что он не имеет права продавать нам две пинты; мой друг указывал на то, что это вполне возможно. Вокруг никого не было, так что его не поймают[7]7
  Это возможно и в другом смысле. У бармена пиво, стаканы и работающие руки, поэтому он мог налить две пинты. Как видно из этого, значение слова «возможно» также меняется в зависимости от контекста.


[Закрыть]. Гамбит сработал: парень дал нам две пинты, хотя и не мог (по правилам), потому что мог (без последствий).

Хэнк сделал подобную подмену в середине нашего разговора. Он понял, что я спрашиваю, может ли кто-то (без разрешения) взять Тайги, и ответил (правильно) «нет». Но потом он задумался о том, что кто-то может (физически) взять Тайги, и он снова ударился в плач.

Зачем тратить время на разбор этого вопроса? Философы именно этим и занимаются; мы обращаем пристальное внимание на то, как работают слова. Кроме того, в вашей жизни наверняка найдется человек, который считает это верхом остроумия:

– Могу я выпить чашку чая? – вежливо спрашиваете вы.

– Я не знаю, можете ли?

Этот человек считает, что вы должны были сказать: «Можно мне чашку чая?»

И он – мудак. Вычеркните его из своей жизни. И когда вы это сделаете, скажите ему, что он имеет право, может и должен учиться языку у малышей, поскольку они явно говорят лучше него.

* * *

Но вернемся К правам. Что это такое? Сказать трудно. Однажды мы с Хэнком это обсуждали. Ему было восемь, и он провел весь день за уборкой своей комнаты. Он позвал меня, чтобы я увидел его успехи.

– Ого, выглядит неплохо, – сказал я.

– Спасибо! Я почти все убрал.

– А куда ты дел свои права? – спросил я.

– Что ты имеешь в виду?

– Твои права, например твое право на Тайги. Где оно?

– Я не убирал его, – сказал Хэнк. – Оно внутри меня.

– Правда? Где? В животе?

– Нет, – сказал Хэнк. – Не в каком-то конкретном месте. Оно просто внутри.

– Почему бы тебе не достать его? Чтобы оно тебя не напрягало.

– Это совсем не та штука, которую можно вынуть, – сказал Хэнк. – Тебе это даже не подержать.

– Ты можешь его выплюнуть? – спросил я.

– Нет, – сказал Хэнк. – Правами не плюются.

И затем он убежал. Так мы и не разобрались, что такое права, кроме того, что их не выплюнуть.

Но я могу продолжить. Хэнк наполовину прав. Права – это то, что можно подержать в руках. Но они и не внутри вас. Права – это вопрос отношений.

Давайте я продемонстрирую, что я имею в виду. Предположим, у вас есть право на то, чтобы я заплатил вам 1000 долларов. Ваше право – это требование этих денег. Оно имеет силу против меня, и если я единственный человек, который должен вам деньги, то только против меня. Но иногда вы обладаете правом, которое имеет силу против нескольких людей (возможно, мы с Джули должны вам деньги). А иногда вы обладаете правом, которое распространяется абсолютно на всех. Например, у вас есть право не получать по лицу. Если кто-то хочет ударить вас кулаком в лицо, вы можете напомнить ему о его обязательстве не делать этого.

Как следует из последнего замечания, когда у вас есть право, у кого-то другого появляется обязанность. Вот почему я сказал, что права – это вопрос отношений. В каждом праве участвуют как минимум два человека: обладатель права и носитель обязанности. Права и обязанности синхронны. Это одни и те же взаимосвязи, описанные с разных сторон.

Какова природа этих отношений? Здесь нам поможет один из моих любимых философов всех времен Джудит Джарвис Томсон. Томсон была экспертом в области этики. Она умела создавать мысленные эксперименты – короткие сюжеты, которые философы используют для проверки идей. Мы познакомимся с некоторыми из них чуть позже. Но Томсон также была известна своей теорией права.

Когда у вас есть право, утверждает Томсон, вы находитесь в сложных отношениях с лицом, у которого есть соответствующая обязанность. Эти отношения имеют множество свойств. Вот некоторые из них: если я должен вам 1000 долларов до вторника, я должен предупредить вас, если не уверен, что смогу заплатить. Если придет время и я не заплачу, мне следует извиниться и постараться как-то загладить свою вину. Но самое главное: при прочих равных я обязан заплатить вам 1000 долларов в следующий вторник.

Что я имею в виду, говоря «при прочих равных»? Это выражение для философов, призванное отразить тот факт, что иногда происходит всякое. Я должен вам 1000 долларов во вторник. Но вот наступил вторник, и выясняется, что мне нужны эти деньги, чтобы заплатить за квартиру, иначе моя семья окажется на улице. Следует ли мне заплатить вам? Может быть. Вы можете пострадать еще больше, если я этого не сделаю. Но если для вас нет ничего серьезного, то я должен заплатить за квартиру, извиниться за то, что не заплатил вам, и постараться возместить ущерб, как только смогу.

Один из актуальнейших вопросов моральной философии: сколько всяких вещей должно произойти, чтобы отменить право? Один из ответов: не так уж много. Возможно, нам следует игнорировать права людей, если это будет лучше, чем их соблюдение. С этой точки зрения вам следует ударить меня по лицу, если польза от этого перевесит вред.

Некоторым это покажется разумным. Но обратите внимание: это делает права неактуальными. Вместо того чтобы беспокоиться о том, у кого какие права, мы могли бы просто спросить: будет ли действие, о котором вы размышляете, хорошим или плохим по своим последствиям? Если хорошо, то действуйте. Если нет – воздержитесь. Права не имеют значения для необходимых действий.

У такого взгляда есть название. Он называется консеквенциализмом, поскольку предполагает, что моральный статус поступка зависит от его последствий. Наиболее известной версией консеквенциализма является утилитаризм, который предполагает, что мы должны стремиться к максимизации счастья, или, как его иногда называют, пользы. Что это такое? Есть много разных способов трактовать это понятие. Согласно одной из общепринятых точек зрения, это баланс удовольствия и боли во Вселенной. Если вы хотите узнать, стоит ли бить меня по лицу, утилитарист (определенного типа) посоветовал бы вам спросить, перевесит ли удовольствие, которое испытают люди в результате удара, боль, которую он причинит. Права в данном случае вообще не учитываются.

Рональду Дворкину не нравился такой подход к морали. Он написал книгу под названием «О правах всерьез», в которой утверждал, что мы должны, ну, относиться к правам серьезно. (Дворкин был философом права – возможно, самым влиятельным за последние несколько десятилетий. Моя работа в области философии в некотором смысле является его продолжением.) Дворкин позаимствовал концепцию из карточных игр, например бриджа, чтобы объяснить значимость прав. В моральных дебатах, сказал он, права превалируют над интересами благосостояния.

Чтобы понять, что имел в виду Дворкин, рассмотрим сюжет, который обычно называют «Трансплантацией»: вы работаете в больнице и времена настали тяжелые. У вас есть пять пациентов, отчаянно нуждающихся в трансплантации. Каждому из них нужен разный орган. И все пятеро умрут, если не получат необходимый ему немедленно. В это время в отделение неотложной помощи заходит мужчина. У него сломана рука. Это не опасно для жизни. Но вам приходит в голову мысль: если вы убьете его, то сможете получить его органы и спасти остальных пятерых. Вы спрашиваете, не возражает ли он, и он говорит, что да, возражает.

Стоит ли все равно это делать? Вероятно, общее благополучие увеличится, если будет потеряна только одна жизнь вместо пяти[8]8
  Я говорю «возможно», потому что могут быть побочные эффекты. Если люди начнут бояться, что их будут убивать в отделениях неотложной помощи, чтобы потом извлечь их органы, то при возможности они будут их избегать. А это может привести к снижению общего благополучия. Философы пытаются ограничить подобные последствия, добавляя к делу дополнительные свойства. В «Трансплантации», например, мы можем предположить, что убийство можно совершить тайно, так что никто никогда об этом не узнает. Это помогает подчеркнуть важный вопрос: является ли убийство неверным, даже если оно повышает общее благополучие?


[Закрыть]. Ну и что? У этого человека есть право на жизнь. И его право превыше благополучия других пациентов.

* * *

Или нет? Мы подошли к порогу самой известной головоломки в современной философии. Она известна как «Проблема вагонетки».

Чтобы понять проблему, нам нужны новые сюжеты – по сути, нам нужны истории Томсон. Первую из них она назвала «Посторонний у рычага». Она сформулирована так:

По рельсам мчится потерявшая управление вагонетка. Она направляется к пяти рабочим, которые занимаются ремонтом. Если она продолжит движение, то убьет их всех. Хорошая новость: вы стоите возле стрелки, которая может перенаправить вагонетку на другой путь! Плохая новость: на запасном пути есть один рабочий – всего один, но он наверняка погибнет, если вы переведете стрелку.

Что же делать?

Большинство людей отвечают, что повернули бы стрелку, чтобы вагонетка убила одного человека, а не пятерых.

Постойте! Разве мы только что не сказали, что парень из «Трансплантации» имеет право на жизнь, даже если его убийство поможет спасти пятерых? Почему одинокий работник не имеет такого же права?

* * *

Недавно я преподавал проблему вагонетки. Занятие проходило у меня дома, так что дети могли участвовать. Они построили из набора игрушечных поездов «Постороннего у рычага». И пока мы обсуждали варианты этой истории, они корректировали модель.

Их любимая версия происходит из другого рассказа Томсон. Она называется «Толстый человек». (Нет, название не очень, но его тучность – ключевой элемент.) Начинается все следующим образом. Вагонетка снова выходит из-под контроля, направляясь по рельсам к пяти рабочим. Но на этот раз вы уже не у стрелки. Вы стоите на мосту и наблюдаете за происходящим под вами. Затем вы замечаете, что прямо рядом с вами, прислонившись к перилам, стоит крупный мужчина. Если вы слегка подтолкнете его, он упадет и приземлится на рельсы. Его тяжесть остановит вагонетку и спасет рабочих. Но удар тележки убьет толстяка, если он выживет после падения.

Что делать? Столкнуть человека насмерть и спасти рабочих? Или позволить вагонетке раздавить пятерых?

Большинство говорит, что не стали бы толкать толстяка. Они бы позволили пятерым погибнуть.

Но почему? Моральный расчет – позволить умереть пяти людям или убить одного – одинаков во всех рассмотренных нами случаях. В случае с «Посторонним у рычага» большинство считает, что убивать можно. В «Толстом человеке» и «Трансплантации» большинство так не считает.

Почему? В чем разница? Это и есть проблема вагонетки.

* * *

Проблема вагонетки требует от нас переосмысления того, что мы говорили о «Трансплантации». Мы сказали, что неправильно убивать пациента из-за его права на жизнь. Но одинокий рабочий на рельсах также имеет право на жизнь, хотя большинство людей спокойно относятся к его убийству в «Постороннем у рычага». Иногда право на жизнь, видимо, отходит на второй план, когда на карту поставлены жизни многих других людей. Поэтому нам нужно новое объяснение того, почему в «Трансплантации» и «Толстом человеке» недопустимо убивать.

Мы хотим найти право, которое нарушается в «Трансплантации» и «Толстом человеке», но не нарушается в «Постороннем у рычага».

Существует ли такое право? Возможно. Для вдохновения многие обращаются к Иммануилу Канту.

Кант жил в Германии в восемнадцатом веке. И он входит в шорт-лист самых выдающихся философов в истории наряду с такими людьми, как Платон и Аристотель. Кант жил довольно строго; говорят, он был настолько последователен в своем расписании, что его соседи сверяли часы по его прогулкам.

Кант считал, что мы не должны относиться к людям только как к средствам для достижения наших целей. Вместо этого мы должны относиться к ним как, ну, к людям. Для этого необходимо признавать и уважать их человечность – то, что отличает их от простых предметов (которые уместно использовать как средства достижения целей). Что отличает людей от объектов? Люди способны ставить перед собой цели, рассуждать о том, какими они должны быть, разрабатывать способы их достижения и так далее. Чтобы относиться к людям по-человечески, мы должны уважать эти качества.

Важно сказать: Кант считал, что иногда использовать людей как средство достижения цели нормально. Когда студентка просит меня написать ей рекомендацию, она использует меня как средство для достижения своей цели. Она надеется, что письмо, которое я напишу, поможет ей получить работу. Однако она использует меня не просто так, как она могла бы воспользоваться своим компьютером, чтобы отправить заявление. Прося меня написать за нее, она задействует меня как личность. Она позволяет мне выбирать, принять ли ее цель как свою. Компьютер не имеет права голоса в этом вопросе. Я имею.

Может ли Кант помочь нам решить проблему вагонетки? Некоторые считают, что да. По их мнению, соответствующее право – это право на отношение к человеку как к личности, а не просто как к средству достижения цели.

Давайте снова рассмотрим наши случаи. В «Трансплантации» вы явно нарушили бы это право, если бы убили парня со сломанной рукой. Вы спросили, готов ли он пожертвовать собой ради других, и он ответил отрицательно. Если вы все равно убьете его, вы будете относиться к нему как к мешку с частями тела, а не как к личности, имеющей право принимать собственные решения.

То же самое верно и в сценарии «Толстый человек». Если вы сталкиваете человека на рельсы, вы обращаетесь с ним как с объектом, а не как с личностью. Все, что имеет значение, – это факт, что у него было достаточно веса, чтобы добиться желаемого результата.

А как насчет «Постороннего у рычага»? На первый взгляд, это не очень хорошо, потому что вы не получаете разрешения от одинокого рабочего на запасном пути – на это нет времени. Но: вы также не используете его как средство достижения цели. Он вообще не является частью вашего плана. Если бы его там не было, вы бы все равно отклонили вагонетку. Его смерть всего лишь досадный побочный эффект вашего плана спасти пятерых, направив вагонетку на другой путь. Если бы он каким-то образом спасся, вы были бы счастливы.

* * *

Или нет. Томсон, конечно, знала о Канте. Она рассматривала решение, которое мы только что выработали. И отвергла его.

Почему? Томсон имеет и другую историю.

Этот вариант называется «Ответвление». Он похож на «Постороннего у рычага», только теперь в нем есть поворот или, скорее, ответвление. Вагонетка направляется к пяти рабочим. Если вы потянете за стрелку, вы направите ее на другой участок пути, где есть только один рабочий. Но этот другой участок пути закручивается обратно и соединяется с первым. Если бы там не было одного рабочего, вагонетка объехала бы петлю и врезалась в пятерых с другой стороны. Одинокий рабочий достаточно тяжел, чтобы остановить вагонетку. Но он погибнет от столкновения.

Допустимо ли повернуть вагонетку в «Ответвлении»? Обратите внимание, что на этот раз вы рассматриваете того работника как средство. Если бы его там не было (скажем, если бы он каким-то образом спасся), ваш план по спасению пятерых был бы сорван. И снова вам нужна его тяжесть, чтобы остановить тележку; иначе пятеро рабочих погибнут. Это делает «Ответвление» сценарием, очень похожим на «Толстого человека».

Томсон поразило, что поворачивать вагонетку в «Ответвлении» допустимо. Она не понимала, как добавление дополнительного пути позади рабочего может иметь моральную значимость. С ее точки зрения, «Ответвление» было точно такой же ситуацией, как и «Посторонний у рычага». Дополнительный путь не имел значения. Тележка даже не коснулась бы его!

Если Томсон права, то кантианское решение – которое основывается на праве на отношение к человеку как к личности, а не только как к средству достижения цели – не решает проблему вагонетки.

* * *

Некоторые философы считают, что Томсон права. Рекс – один из них. Мы недавно говорили об «Ответвлении».

– Ты бы дернул стрелку? – спросил я.

– Да, все как в первом примере, – ответил он. Он имел в виду «Посторонний у рычага». – Дорожка длиннее. Но это ничего не меняет.

– Ну кое-что изменилось, – сказал я. Затем я объяснил, что при случае с «Ответвлением» вы используете тело рабочего, чтобы остановить вагонетку. – Это делает его похожим на «Толстого человека».

– Ну это похоже на «Толстого человека», – сказал Рекс. – Но отличается.

– Как?

Он колебался. «Ты используешь его, но это не так».

– Что ты имеешь в виду?

– Он уже на рельсах. В «Толстом человеке» его нужно поставить туда. Его надо столкнуть. Я думаю, это другое.

Рекс прав. Это разные вещи. Вопрос в том: важно ли это различие? Некоторые философы считают, что да. В «Трансплантации» и «Толстом человеке» вы вступаете в физический контакт с людьми, которых убиваете. Это по меньшей мере неприятно.

Но будет ли это иметь моральное значение? Чтобы проверить эту идею, давайте рассмотрим еще один случай. Назовем его «Толстяк в ловушке». Все начинается так же, как и в случае с «Толстым человеком»: несущаяся вагонетка, пятеро рабочих и толстяк на мосту. Но по счастливой случайности он стоит на люке, прямо над рельсами. Если вы потянете за рычаг, он упадет на рельсы внизу, остановит вагонетку и спасет пятерых рабочих. Кроме того, он умрет. Но вы и пальцем его не тронете.

Оправдывает ли это сюжет? Я так не думаю. Может быть, не так неприятно дергать за рычаг, как толкать его. Но в любом случае вы бросаете его на смерть. Механизм вряд ли имеет значение.

Литература по проблеме вагонетки обширна[9]9
  Возможно, самым неожиданным было последнее слово Томсон на эту тему. Ближе к концу жизни она изменила свое мнение. Томсон решила, что перенаправление вагонетки в «Постороннем у рычага» все-таки недопустимо. Она пришла к выводу, что этот случай был таким же, как «Трансплантация» и «Толстый человек». Если Томсон права, это означает, что проблему вагонетки не нужно решать вовсе, поскольку проблема все время заключалась в согласовании наших суждений об этих случаях. Большинство людей, однако, продолжают считать допустимым направить вагонетку в ситуации «Посторонний у рычага», оставляя проблему вагонетки нерешенной.


[Закрыть]. Она содержит огромное количество головокружительных примеров. И они быстро становятся запутанными. Они включают в себя лавины, бомбы, вторые тележки и лентяев у стрелок.

Этот уголок философии иногда называют вагонетковедением. Название это отчасти уничижительное, сигнализирующее о том, что что-то слетело с рельсов. Мы начали с серьезных моральных вопросов – об объеме и границах наших прав – и каким-то образом оказались в бесконечных спорах о вагонетках, изложенных в невозможных в реальности историях.

Для стороннего наблюдателя это кажется безумием. Моя любимая критика вагонетковедения была написана железнодорожным инженером Дереком Уилсоном. Он отправил это письмо в газету Globe and Mail:

Этические дилеммы, связанные со сбежавшей вагонеткой, иллюстрируют неосведомленность в ситуациях, которые заставляют глаза людей стекленеть на уроках философии. Вагонетки и поезда вряд ли сбегут, потому что они оборудованы «педалью мертвеца», которая нажимает на тормоза, если водитель недееспособен.

У потенциального спасателя не будет выбора «повернуть стрелку», потому что стрелки на путях заблокированы для предотвращения вандализма. А реакция спасателя будет зависеть от скорости вагонетки. Если бы скорость была меньше 15 км/ч, спасатель мог бы запрыгнуть в вагонетку, нажать на гудок и спасти пятерых. Если скорость была меньше 30 км/ч, то спасатель (с ключом от стрелки) мог нажать на рычаг и убить только одного человека на ветке.

Если бы вагонетка двигалась быстрее 30 км/ч, то нажатие на стрелку привело бы к сходу с рельсов, в результате чего пострадали бы или погибли пассажиры, но были бы спасены рабочие на путях. Поэтому лучший выбор – позволить занятой вагонетке проехать по главному пути и, к сожалению, убить пятерых рабочих.

Мне нравится это письмо по двум причинам. Во-первых, это напоминание о том, что реальный мир никогда не так прост, как философские гипотезы.