Текст книги "Любознательные, непоседливые и забавные. Как разговаривать с детьми о важном просто и увлекательно"

Подозреваю, это может озадачить. В народном воображении американские присяжные совсем распоясались – они присуждают не слишком маленькую компенсацию, а слишком большую. Я так не считаю. Суды регулярно устанавливают размер компенсации гораздо ниже того, на что согласился бы любой человек, получивший травму, если спросить его об этом заранее.

Иногда я спрашиваю своих студентов-юристов, что бы они хотели получить в обмен на согласие пережить травмы Кентон. Большинство отвечает, что такой цены не существует. Некоторые говорят, что сотни миллионов долларов могут их прельстить; они готовы пожертвовать собой ради семей. Но еще никто из студентов не говорил, что согласился бы получить травмы за 4 миллиона долларов, которые получила Кентон на самом деле.

Нам нравится думать, что мы цивилизованнее, чем те, для кого месть была обычной частью жизни. Мы воображаем, что жизнь была «дешевой, мерзкой и жестокой среди таких свирепых душ». Но это ошибка, утверждает Миллер. На самом деле жизнь в общинах, преданных талиону, была недешевой. Отобрал чужую – плати своей. Мы – люди, мало ценящие свои жизнь и конечности[19]19
  По крайней мере, в суде, где вопрос заключается в том, как реагировать на правонарушения. Как отмечает Миллер, мы тратим ошеломляющие суммы на здравоохранение, особенно к концу жизни. Но это, добавляет он, говорит «не столько о нашей добродетели, сколько о нашем пороке, не столько о нашей приверженности человеческому достоинству, сколько о его отсутствии. Мы так боимся смерти и боли, что разорим поколение наших внуков, чтобы добавить больше бесполезных лет в конце наших дней, чем можем использовать с умом». Я думаю, что Миллер не совсем прав в том, что касается денег; наши внуки не будут разорены Medicare (национальная программа медицинского страхования в США. – Прим. пер.). Но стоит задуматься о том, что наблюдаемое им сопоставление говорит о наших ценностях.


[Закрыть].

При этом по талиону жить я бы не хотел. Многое в современной жизни возможно только потому, что мы позволяем присяжным дешевить. Как отмечает Миллер, мы бы не ездили на машинах, если бы «каждый смертельный случай на дороге давал родственникам жертвы право на убийство». Нам пришлось бы отказаться не только от автомобилей. Речь идет обо всех механизмах современной жизни: самолетах, поездах, грузовиках, электроинструментах – практически обо всем, что имеет двигатель. Все это стало возможным благодаря нашей готовности отказаться от принципа «око за око» и принять более скромную компенсацию.

Но удобства современной жизни далеко не единственная причина для отказа от культуры мести. Ранее я предположил, что Кейден мог бы выкупить свой глаз у Хэнка. Но для этого ему нужны деньги. Если бы у него их не было, ему пришлось бы отдать свой глаз. Или позволить Хэнку получить что-то другое, что он ценил, – возможно, труд Кейдена в качестве долгового раба, пока он не отработает стоимость своего глаза. Так что «око за око» не совсем подходит для равенства.

И рабство было не единственной неприятной чертой обществ, придерживавшихся принципа «око за око». Еще одной особенностью была сама идея чести. Помните, я говорил, что Гудмунд назначил цену за руку Скеринга приблизительно такую, какую люди ожидали получить за его смерть? Ценность людей и их частей варьировалась в зависимости от чести. Некоторые люди (женщины, слуги, рабы) вообще не принимались в расчет или учитывались только потому, что принадлежали человеку, который что-то стоит. А все, кто стоил больше нуля, постоянно соревновались, чтобы увеличить свою честь – или не дать ей достаться кому-то другому.

Звучит утомительно. Нужно сказать спасибо за то, что живем в обществе, где ценность человека зависит от чего-то полезного, например от количества лайков на последнем посте в Facebook.

Погодите. Я хотел сказать: мы должны быть благодарны за то, что живем в обществе, ценящем всех в равной степени.

Черт. Все равно не то. На самом деле я хотел сказать: мы должны быть благодарны за то, что живем в обществе, утверждающем, что ценит всех в равной степени.

Я сейчас серьезно. Мы недотягиваем до идеала. Но, по крайней мере, у нас есть идеал. Это само по себе является моральным достижением, поскольку немногие общества разделяют это стремление. Конечно, было бы гораздо лучше, если бы нам действительно удалось построить общество, в котором все ценятся одинаково.

Но пока суд да дело, мы можем отвергнуть культуру мести и при этом признать, что в свое время «око за око» было гениальным способом вершить правосудие.

* * *

Но маленькие дети не подозревают о такой гениальности и все равно жаждут мести. Почему? Хэнк не был столь внятен в своих доводах. Когда его заставляли объясниться, он неоднократно ссылался на факт, который уже был доказан, – что Кейден назвал его «флуфер-дуфер», – словно этого уже достаточно.

Это не так. Но нет никакой загадки в том, почему Хэнк решил отомстить. Он стоял за себя. Но что это значит? И почему Хэнк должен был это сделать?

По причинам, указанным выше, Хэнк заинтересован в том, чтобы другие дети не считали его легкоуязвимым. То есть в его интересах создать себе репутацию мстителя. Хэнк, конечно, не мог этого сформулировать. Но почувствовать способен. Если желание отомстить в нас встроено, то, скорее всего, причина именно в этом.

Но я думаю, что причина не одна – у Хэнка есть еще что-то, что стоит на кону, помимо его будущей безопасности. За помощью здесь мы можем обратиться к философу, которая сформировала мое восприятие этих тем. Памела Иероними была консультантом сериала «В лучшем мире[20]20
  Англ. The Good Place. – Прим. пер.


[Закрыть]» и даже появилась в последнем эпизоде. Иероними – внимательный наблюдатель нашей нравственной жизни. Ее интересует то, как мы реагируем на зло. В частности, она изучает сигналы, посылаемые проступками, и причины, по которым мы на них отвечаем.

Предположим, Кейден толкнет Хэнка. Хэнк может пострадать. А может и нет. Но толчок в любом случае неприятен, потому что он посылает сигнал. Он говорит, что Хэнк – это тот ребенок, которого Кейден может толкнуть.

У Хэнка есть причины противиться этому посланию. Иероними утверждает, что на карту поставлено его самоуважение. Хэнк не хочет видеть себя в роли ребенка, которого можно обижать. Кроме того, на карту поставлен его социальный статус. Хэнк не хочет, чтобы окружающие рассматривали его как подушку для битья.

Чтобы защитить свой социальный статус и восстановить самоуважение, Хэнк должен ответить Кейдену. Если он пустит все на самотек и никто за него не вступится, он рискует, что люди придут к выводу, что Кейден может помыкать им. Более того, он сам может прийти к этому. Слишком часто люди привыкают к жестокому обращению и начинают воспринимать его как нечто, с чем они должны жить, или, что еще хуже, как что-то, чего они заслуживают.

Как же должен отреагировать Хэнк? Иероними предполагает, что он может почувствовать гнев и обиду. Это непривлекательные эмоции, и многие люди реагируют на них рефлекторно. Но Иероними придерживается давней традиции в философии, которая рассматривает негодование как вопрос самоуважения. Обида – это протест против посыла, скрытого в плохом поступке. Если Хэнк обижается на Кейдена, он настаивает, хотя бы перед самим собой, что толкаться нехорошо.

Но обида – это только первый шаг. Следующий шаг – это публичное выражение протеста. Это то, что вы делаете, когда защищаете себя. И Хэнк может сделать это несколькими способами. Для начала он может просто сказать Кейдену: «Нельзя меня толкать». Но просто сказать это может быть недостаточно. Если Кейден не понесет наказание за то, что толкнул Хэнка, он может продолжать думать, что может это делать независимо от мнения Хэнка. И у других детей может сложиться такое же впечатление.

Значит, у Хэнка есть причина позаботиться о том, чтобы Кейден понес наказание. Каким образом? Он может толкнуть Кейдена в ответ. Это способ сказать: «Нельзя меня толкать». Более того, это способ сказать: «Я равный. Если ты меня толкаешь, я могу толкать тебя».

Кейден не толкал Хэнка. Он назвал его «флуфер-дуфер». Но это лишь означает, что его послание было более явным.

Кейден назвал низкий статус, который Хэнк занимал в его глазах. Хэнк был флуфер-дуфер. Или, по крайней мере, ребенком, которого можно так назвать. Он донес это до Хэнка и всех остальных детей, которые слышали эту грубость.

Я не знаю, что Хэнк сделал в ответ. Это не должно было быть совсем ужасно, потому что мы не получили отчета о происшествии. Если бы я мог предположить, Хэнк ответил на оскорбление взаимностью, назвав Кейдена флуфер-дуфером или еще чем-нибудь таким же нелепым. Но что бы Хэнк ни сделал, он постоял за себя – сказал Кейдену и всем остальным детям в округе: «Нельзя называть меня „флуфер-дуфер“».

* * *

Предположим, эту драку вы наблюдали в первом ряду. Вы бы отозвали Хэнка в сторону, чтобы сказать ему, что два зла не делают добра? Я бы не стал. На самом деле я был бы рад за него как за человека, у которого в жизни все будет хорошо.

Еще в самом начале я сказал, что второе зло может все исправить, и я остаюсь при своем мнении. Две несправедливости здесь имеют разное символическое значение. Называя Хэнка «флуфер-дуфер», Кейден надеялся показать, что он выше Хэнка. Нанося ответное оскорбление, Хэнк рассчитывал продемонстрировать, что он равен Кейдену.

Действительно, если у меня и есть какие-то сомнения по поводу лозунга «второе зло может все исправить», так это то, что второе зло на самом деле не зло вовсе, если не зайти слишком далеко. Моральное качество поступка отчасти зависит от его смысла. Есть большая разница между тем, чтобы постоять за себя, и тем, чтобы унизить других, даже если слова одни и те же.

* * *

«Вы когда-нибудь мстили?» – спросил я недавно у мальчиков. (Хэнк к тому моменту напрочь забыл о Деле Флуфер-Дуфера.)

– Да, – сказал Рекс. – Когда Хэнк бьет меня по заднице, я бью его по заднице в ответ.

– Я тоже! – сказал Хэнк, очень гордый. – Рекс бьет меня по заднице, я бью его в ответ.

– Это нормально? – спросил я.

– Да, мы же братья – нам можно трогать друг друга за задницы, – сказал Хэнк, не понимая, о чем идет речь.

– Ты когда-нибудь мстил кому-нибудь в школе? – спросил я.

– Нет, – сказал Рекс. – Два зла не делают добра.

– Почему ты так говоришь?

– Если кто-то делает что-то плохое, а потом ты поступаешь так же в ответ, то ты такой же плохой, – сказал Рекс.

– Ты уверен?

– Да.

– А что, если первый просто грубиян, а второй постоял за себя?

– А, я понял, – сказал Рекс. – Наверно, это не так уж и плохо.

Просто нехорошо.

– Почему?

– Ну, всегда есть еще варианты.

Тут есть своя правда. Чтобы постоять за себя, не обязательно наносить ответный удар. Вы можете попытаться ответить словами, о чем мы говорим малышам. И вы вправе попросить других заступиться за вас. Например, Келли могла бы дать понять, что Кейден не может называть Хэнка флуфер-дуфером. И она сделала бы это, если бы Хэнк обратился к ней за помощью.

Но я не разделяю оптимизма Рекса в том, что всегда есть другой способ. Возможно, Хэнк мог бы рассчитывать на то, что Келли поправит Кейдена. Но учителя не всегда приходят на помощь. И порой ты выглядишь слабым, когда обращаешься за помощью к другим. Если вы рассчитываете на защиту Келли, что вы будете делать, когда ее не будет рядом? Я не хочу, чтобы мой ребенок причинял боль другим. Но я хочу, чтобы он умел постоять за себя, по крайней мере когда речь идет о ежедневных унижениях и оскорблениях.

Я также хочу, чтобы мой ребенок мог заступиться за других. Негодование и месть – это способы для жертв противостоять сигналам, скрытым в злодеяниях. Но сторонние наблюдатели тоже могут сыграть свою роль в противостоянии этим сообщениям. И когда они это делают, они освобождают жертв от работы и уверяют их в том, что не все видят их так, как видят обидчики. Однажды вечером, когда Хэнк был в детском саду, он сказал нам, что больше не будет играть с некоторыми своими друзьями, потому что они плохо обращались с другим мальчиком на детской площадке. Он не хотел в этом участвовать. И он хотел знать, как он может заставить их прекратить это. Мы были счастливы знать, что он делает все возможное, чтобы заступиться за своего друга, и знает, когда ему нужно попросить о помощи.

* * *

Взрослым тоже нужна помощь в таких случаях. Они не могут, как дети, обратиться к родителям и учителям. Но они могут пойти в суд. Ранее я уже говорил, что суды пытаются восстановить справедливость в ответ на правонарушения. Они не очень успешны, по крайней мере в понимании Аристотеля. Hyatt многое забрали у Кентон – ее способность работать, жить независимо, без боли и многое другое. Деньги, которые ей присудили, возможно, помогли ей справиться с этим. Но они не вернули того, что она потеряла. И месть тут тоже не помогла бы. Нанесение телесных повреждений руководителю компании Hyatt не смогло бы стереть ее травмы.

Однако есть и другой способ рассмотреть вопрос о корректирующем правосудии. Слишком часто мы не можем исправить нанесенные повреждения. Но мы можем исправить посылаемые правонарушениями сигналы. Обратившись в суд, Кентон призвала свое общество отвергнуть послание, скрытое в проступке Hyatt. По ее просьбе суд разъяснил, что компания Hyatt обязана была следить за ее безопасностью и здоровьем всех своих гостей. И он дал понять, что неспособность Hyatt позаботиться о Кентон имеет значение и что с этим нельзя мириться.

Я думаю, именно этого ищут многие люди, когда обращаются в суд: не только компенсации, но и оправдания. Они хотят, чтобы суд подтвердил, что их обидели – что у них было право не подвергаться такому обращению. И они желают, чтобы суд дал понять, что плохое обращение с ними важно.

Когда я объясняю этот момент своим студентам, я рассказываю им о Тейлор Свифт. В 2013 году радиоведущий по имени Дэвид Мюллер схватил ее за задницу, когда они позировали для фотографии. Она пожаловалась на него, и он потерял работу. Он подал на нее в суд за клевету, заявив, что никогда ее не лапал. Свифт подала встречный иск за рукоприкладство. Она запросила один доллар в качестве возмещения ущерба и выиграла.

В чем был смысл? Свифт не нужен был еще один доллар. Но деньги были не целью ее иска. Иском Свифт хотела дать понять, что ее тело не является общественной собственностью, доступной любому мужчине, который захочет к нему прикоснуться. Другими словами, она просила суд отвергнуть сообщение, которое передал Мюллер своими лапаньями. Вердикт сообщил Мюллеру и всем мужчинам, следившим за делом, что никто, кроме нее самой, не имеет права на тело Свифт. А поскольку суд руководствовался общими принципами законодательства, он послал сообщение обо всех задницах: «Руки прочь». Судебные разбирательства пользуются дурной славой. Но суды дают нам шанс призвать наше общество отвергнуть послания, которые посылает правонарушение. Это и есть корректирующее правосудие. И это лучшая замена мести.

* * *

Было бы упущением, если бы я не упомянул еще одну часть родительской пропаганды из чарта поп-морали Billboard: «Палки и камни могут сломать мне кости, но словами не сделать мне больно» («Sticks and Stones May Break My Bones, but Words Will Never Hurt Me»).

Моя мама очень любила эту песню. Всякий раз, когда ребенок говорил мне что-то плохое, она повторяла эту фразу и пыталась убедить меня, что я должен действовать соответственно. Но, даже будучи ребенком, я знал, что это неправда. Некоторые слова причиняют боль. Гораздо больше, чем сломанные кости.

Я не буду рассказывать своим детям о «Палках и камнях», потому что хочу, чтобы они спокойно относились к тому, что слова ранят. Но я считаю, что здесь есть чему поучиться. В лучшем случае «Палки и камни» – это тонкий блеф. Слова могут ранить, но иногда лучше вести себя как будто это не так. Ребенок, который называет вас «флуфер-дуфер», надеется вас поддеть. Поэтому лучше не давать ему такой возможности, даже если вас беспокоит то, что он сказал. А еще лучше, если вы сможете донести до него, что он не может сказать ничего такого, что могло бы вас оскорбить. Это способ перевернуть его сценарий. Игнорирование дает понять, что он настолько незначителен, что вам безразличны его слова. Этого трудно добиться. Но, если вам удастся это сделать, это лучший способ заставить его остановиться.

Я показал это Хэнку однажды вечером, когда мы говорили о ребенке, который сказал гадость. Я сказал ему, что могу научить его одному из самых мощных предложений, которые он только может произнести.

– Ты готов? – спросил я.

– Да.

– Ты уверен? Это действительно мощно.

– Я готов, – настаивал он.

– Когда кто-то говорит тебе что-то плохое, ты можешь сказать: «Мне все равно, что ты думаешь».

– Папе все равно, что я думаю! – крикнул Хэнк в надежде привлечь внимание мамы.

– Нет, дурачок. Мне не все равно, что ты думаешь. Вот что можно сказать, когда кто-то злой. Хочешь потренироваться?

– Да.

– Ты такой мелкий, что даже муравьи смотрят на тебя свысока.

Он хихикнул. Затем он сказал: «Мне все равно, что ты думаешь».

– Это твои брови или на твое лицо сели гусеницы?

Опять хихиканье. «Мне все равно, что ты думаешь».

– Ты чистишь зубы? Запах – будто у тебя рожа пердит.

Безудержный смех. Затем: «Мне все равно, что ты думаешь».

Мы провели еще несколько раундов, но в конце концов у меня закончились детские колкости. Поэтому мы завязали и пожелали друг другу спокойной ночи.

Я, как всегда, сказал: «Спокойной ночи, Хэнк. Я люблю тебя».

– Мне все равно, что ты думаешь.

Флуфер-дуфер.

Глава 3. Наказание

– А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!

– Успокойся, Рекс. Пора есть.

– А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!

Рексу едва исполнилось два года, а он уже осваивал свой голос. Вернее, выяснял, насколько громким он может быть. И никак не мог остановиться.

Наконец Джули сорвалась. «Тебе нужно в угол», – сказала она, снимая Рекса со стульчика, и понесла его в гостиную. Это было его первое наказание. Но не было ни шанса, что он сделает это сам, поэтому Джули села с Рексом на коленях. «Мы в углу, потому что ты слишком громкий», – сказала она.

– Почему мы в углу? – спросил Рекс.

– Потому что ты слишком громкий, – повторила Джули.

– Мы в углу! – сказал Рекс с настораживающим для ребенка, который должен был страдать, ликованием.

В углу, сказала бы вам моя супруга, социальный работник, нужно быть примерно столько, сколько лет ребенку. Так что через две минуты мы снова сидели за столом с Рексом.

– Я хочу в углу, – сказал Рекс, когда она пристегивала его к стулу.

– Пора есть, Рекс.

– Я хочу в углу!

– Нет, Рекс, пора есть.

– А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!

* * *

Дело кончилось плохо, и нетрудно догадаться почему. Наказание должно быть неприятным. Но Рекс нашел пребывание в углу веселым; это был отдых от рутины, и он, разумеется, не возражал против сидения в углу на коленях у матери. Если бы мы действительно хотели наказать Рекса, мы должны были бы действовать строже.

Подождите минутку. Зачем жестко обращаться с ребенком? Или, лучше: почему нужно сурово обходиться с кем бы то ни было? Чем оправдано наказание?

Стандартный ответ – возмездие. Это идея, с которой мы столкнулись в предыдущей главе, – некоторые люди заслуживают страданий за злодеяния, которые они совершили. Почему? Трудно сказать, а некоторые сторонники возмездия и вовсе отказываются отвечать. Им кажется бесспорным, что морально порочные люди должны страдать за свои грехи. Другие прибегают к метафорам, подобным тем, с которыми мы познакомились в предыдущей главе. По их словам, совершившие правонарушение люди имеют долг перед обществом. Они должны заплатить за содеянное.

Как я уже говорил в прошлой главе, нужно нечто большее, чем просто метафора, чтобы объяснить, почему необходимо причинять страдания кому бы то ни было, даже тем, кто поступил неправильно. Разумеется, речь идет не о чувстве необходимости. Надо знать, чего мы добьемся и какое добро мы сделаем, если мы хотим обосновать зло, которое, несомненно, приходит с наказанием.

Позже я попытаюсь искупить идею возмездия, объяснив, в чем смысл заставлять некоторых людей страдать. Но давайте отложим это на время, поскольку мы совершенно точно уверены, что возмездие не играет никакой роли в объяснении того, почему мы сурово обращаемся с двухлетним ребенком. Возможно, мы могли бы смириться с мыслью, что некоторые взрослые заслуживают страданий. Но трудно вообразить, что это мог бы быть маленький ребенок – особенно в возрасте Рекса.

Так что же мы хотели добиться стоянием в углу? Ну мы отчаянно хотели, чтобы Рекс перестал кричать. И пообедал. Но в основном мы хотели, чтобы он замолчал и спокойно поели мы. Смысл наказания был именно в этом: заставить его умолкнуть, показав ему, что кричать не в его интересах.

То, что мы пытались сделать, можно назвать словом «сдерживание». Это та же идея, что и в случае с местью. Люди реагируют на стимулы, в том числе и дети. Рексу было весело кричать во всю мощь своих легких. Если бы мы хотели, чтобы он прекратил, нам пришлось бы убрать веселье. К несчастью для нас, Рекс нашел пребывание в углу еще веселее, чем первое занятие, поэтому он удвоил кайф и опять закричал.

В два года отвлечение было бы лучшим средством, чем сдерживание. А если и это не работало бы, игнорирование крика, вероятно, подавило бы его быстрее, чем наказание. По крайней мере, именно такой урок я получил от дрессировщика, с которым мы консультировались по поводу нашего щенка, Бейли. Она мини-голдендудль и тоже любит издавать громкие звуки. И прыгать на людей. И кусать их за руки. Дрессировщик научил нас игре под названием «Собака-невидимка». Проще не бывает. Когда Бейли прыгает или кусается, мы полностью игнорируем ее – делаем вид, что ее вообще нет. Игра заканчивается, как только она прекращает. Тогда мы бурно хвалим ее и даем ей лакомство. Цель состоит в том, чтобы научить ее, что, когда она не прыгает и не кусается, случаются хорошие вещи. Другими словами, мы воспитываем с помощью положительных стимулов, а не отрицательных.

Это работает. Причем очень хорошо. Если бы у меня была возможность повторить все сначала, я бы взял маленького Рекса на поводок и отвел его к дрессировщику. Он знает, что делает, гораздо лучше, чем мы. И не только он. Дрессировщики вообще превосходно умеют подавлять плохое поведение и поощрять хорошее. И по большей части они делают это без наказания. По крайней мере, если они знают, что делают.

* * *

Так зачем же наказывать людей? Почему просто не дрессировать их, как животных? Хороший вопрос. В 2006 году газета «Нью-Йорк Таймс» опубликовала эссе Эми Сазерленд. Она писала книгу о школе для дрессировщиков животных. И когда она наблюдала за их работой, ее посетило вдохновение: она могла бы обучать своего мужа.

Его тоже зовут Скотт. И, по крайней мере в то время, у него были странные привычки. Он бросал одежду на пол. Он терял свои ключи. И, что еще хуже, он не помнил, что делал это. Я так никогда в жизни себя не вел. По крайней мере, в последнее время. Так что я ни капли не напрягся, когда моя жена прочла статью Сазерленд.

Шучу, крайне напрягся. На самом деле проблема была огромной, и я понял это, как только ее заметил. Я уничтожил наш экземпляр газеты. И решил никогда не говорить о том, что я прочитал. Увы, я не мог уничтожить интернет, и Джули неизбежно увидела статью Сазерленд сама. А прочла она вот что. Статья называлась «Что дрессировка дает счастливому браку». В ней Сазерленд рассказывает, что до того, как она начала свое исследование, она придиралась к своему мужу по поводу его недостатков. Это не помогло. Более того, только усугубляло ситуацию. Дрессировщики подсказали ей выход.

«Главный урок, который я получила от дрессировщиков экзотических животных, – сообщает Сазерленд, – заключается в том, что я должна поощрять поведение, которое мне нравится, и игнорировать поведение, которое мне не нравится. В конце концов, вы не заставите морского льва балансировать мячом на конце носа ворчаньем». В океанариуме дрессировщик дельфинов научил Сазерленд такой вещи, как подкрепление. Если дельфин делает что-то не так, дрессировщица полностью игнорирует его. Она даже не смотрит на дельфина, поскольку поведение, которое не вызывает ответной реакции, обычно затухает. Сазерленд также узнала о технике, которая называется аппроксимацией, – поощрение за самый незначительный шажок к тому поведению, которое вы хотите поддержать. А после этого – еще один маленький шаг. Затем следующий. И так далее, пока морской лев не будет балансировать с мячом на носу.

Дома Сазерленд применила новые навыки на практике. Она благодарила мужа, если он клал одежду в корзину для белья. И игнорировала одежду, которая в корзину не попала. В результате кучи вещей стали уменьшаться. Вскоре ее морской лев балансировал с мячом на носу.

Вскоре я заметил, что Джули проводит тот же эксперимент. Внезапно ее жалобы на мою одежду прекратились. Я подбирал что-нибудь, и она благодарила меня, причем как-то слишком восторженно. То же самое происходило и на кухне, когда я клал грязную посуду в посудомоечную машину вместо того, чтобы складывать ее у раковины. Я начал проводить уже свои небольшие тесты, и, конечно, малейший шаг в верном направлении давал положительное подкрепление.

– Ты что, дрессируешь меня? – спросил я.

– Твою мать, – ответила она. – Ты прочел статью?

– Ее все прочли, – сказал я. Ее разослали практически всем.

– Ну работает же, – сказала она с улыбкой, которая внезапно начала исчезать с ее лица. Она вдруг поняла, что проблемы могут быть и у нее. – Ты что, тоже меня дрессируешь? – спросила она.

Комментариев у меня не было. И до сих пор нет.

Мы посмеялись над тем, что оба пытались сохранить статью в тайне. Затем мы договорились о прекращении огня. Мы согласились не дрессировать друг друга. Правда в том, что Джули до сих пор пытается. Я полностью ее игнорирую. Что, если подумать, является настоящим джиу-джитсу. Когда она перестанет, я дам ей лакомство.

* * *

Тревожащий образ? Я угощаю Джули, пытаясь добиться хорошего поведения? Так и должно быть. Как и наоборот. Это неправильный способ отношений супругов. Это вообще плохой метод отношения людей друг к другу. И понимание причин поможет нам подойти к вопросу о наказании по-другому.

Питер Стросон был профессором философии в Оксфорде. Он написал одну из самых влиятельных философских работ двадцатого века. Она называется «Свобода и обида». В ней Стросон описывает два разных способа восприятия людей. Мы можем рассматривать их как объекты, подчиняющиеся законам причины и следствия, как вещи, которыми мы можем манипулировать или управлять. Смотреть на людей таким образом – значит относиться к ним примерно так же, как к электроприборам в своем доме. Вы возитесь с термостатом, чтобы добиться нужной вам температуры. Вы изменяете настройки микроволновой печи, чтобы она разогревала пищу не слишком сильно. Вы меняете в своей печи фильтры, чтобы она работала более эффективно. Во всех этих случаях вы регулируете входные параметры, чтобы повлиять на выходные. Это как раз то, что Сазерленд делала со своим мужем.

Рассматривать человека как объект, считает Стросон, значит воспринимать его как нечто, «чем можно управлять, обрабатывать, лечить или обучать». Сазерленд не стеснялась относиться к своему мужу именно так. Объясняя свой эксперимент, она сказала, что хотела «подвинуть его немного ближе к идеалу» и «сделать партнера, который мог бы раздражать меня немного меньше». Обратите внимание на глаголы: она хотела его подвинуть в новом направлении, сделать лучше, чем он был. Ее муж был во всех смыслах объектом ее проекта, вещью, которой можно манипулировать с помощью ее новообретенных навыков.

Стросон назвал отношение Сазерленд к мужу объективным (поскольку оно подразумевало восприятие его как объекта). Он противопоставил его тем установкам, которые мы демонстрируем в обычных отношениях и которые он назвал ответными. Это такие чувства, как гнев, обида и благодарность. Когда мы находимся в отношениях с кем-то – как супруги, коллеги, друзья или даже просто как люди, – у нас есть ожидания относительно того, как должен вести себя другой человек. Самое главное, мы рассчитываем на то, что люди будут относиться к нам доброжелательно. Когда они идут навстречу, мы благодарны. Но когда они не оправдывают надежд и относятся к нам плохо, мы испытываем гнев и обиду.

Стросон считает, что ответное отношение является центральным для того, чтобы воспринимать друг друга как людей, а не объекты. Люди несут ответственность за то, что они делают, в отличие от просто предметов. Я не злюсь, когда у меня ломается термостат. А если и злюсь, то не на него. Я могу сердиться на тех, кто его сделал, на того, кто его установил, или даже на самого себя за то, что не купил термостат получше. Гнев имеет смысл только тогда, когда он направлен на человека, который несет (или, по крайней мере, может нести) ответственность. Это потому, что гнев выражает осуждение – что человек должен был поступить лучше.

Я знаю, о чем вы думаете: иногда вы злитесь на неодушевленные предметы. Я тоже. Я не раз проклинал свой компьютер за то, что он сломался. Но когда мы злимся на предмет, мы антропоморфируем его. Мы относимся к нему как к человеку, ответственному за свои поступки, хотя знаем, что это не так.

Сазерленд использовала этот подход в обратном направлении – относилась к человеку как к объекту. И на самом деле это имеет смысл, поскольку люди – это объекты, подверженные манипуляциям и контролю. Но мы не просто объекты. Мы также несем ответственность за свои поступки. Или, по крайней мере, можем. И ответное отношение, например гнев, – это один из способов, с помощью которого мы возлагаем ответственность друг на друга.

* * *

– Что такое наказание? – спросил я мальчиков однажды вечером за ужином.

– Это что-то плохое, – ответил Хэнк.

Затем последовал вопрос: «Мы можем не говорить об этом, пока я ем?» Хэнк не любит обсуждать что-либо неприятное, да и вообще что угодно, во время еды.

Но Рекс перенял инициативу. «Это что-то плохое, что с тобой делают, – сказал он. – Или что-нибудь, что тебя заставляют делать, а ты этого не хочешь».

– Значит, если я говорю, что тебе нужно позаниматься на пианино, когда ты бы предпочел играть на улице, я тебя наказываю? – спросил я.

– Нет, – сказал Рекс.

– Почему нет?

– Потому что я не сделал ничего плохого.

– Значит, наказание – это реакция на плохое поведение?

– Да! – сказал Рекс. – Это когда кто-то делает с тобой что-то плохое, потому что ты сделал что-то плохое.

– Мы можем НЕ говорить об этом, пока я ем?

* * *

Хэнк прервал разговор преждевременно. Но Рекс все же изложил довольно хорошее представление о наказании. Действительно, до Джоэла Файнберга было принято определять наказание примерно как Рекс: «суровое обращение, применяемое авторитетом в ответ на проступок». (Или как Рекс сформулировал: «Кто-то делает с тобой что-то плохое, потому что ты сделал что-то плохое».)

Файнберг преподавал философию в Университете Аризоны. Один из его учеников, Кларк Вулф, был моим первым профессором философии. Другой, Джулс Коулман, был моим наставником в юридической школе. Так что Файнберг в большей или меньшей степени мой дедушка в области философии. Он также был ведущим мыслителем в области уголовного права – автором величайших книг о его надлежащем охвате и целях.