Текст книги "В Америке, или Только секс, ничего личного"

В Америке, или Только секс, ничего личного
Сноб Чак

© Сноб Чак, 2017

ISBN 978-5-4490-0792-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вот вы говорите – американцы, американцы. Согласен от и до, есть подобная нация. Только объясните, что за герой такой выискался, каких он психологических размеров и подоплеки, и в каком падеже с ним тет-а-тет произносить. Скажем, коснись мы его силуэт словом, один брызжет – нахрап, другой – делопут, третий вообще нипочем объявит – скуковит и неумник. Так я докладываю: находился, рассмотрел и вышел оттуда в недоумении зелом. Теперь и в светлый полдень не различу, где умный, а где противоположный. Впрочем, история эта столь сомнительная, что сижу теперь и покрываюсь размышлениями – а в здравом ли я уме, либо весь мир накренился и отодвинулся от законов эволюции.

Казус явился следующий. Объявилась мне командировчонка в рай обетованный. Поясню наскоро. Работаю я в горнодобывающей отрасли – близко к сырьевым ресурсам, можно произнести. Правда, присутствую в науке. Словом, намараковали мы коллективом одно мероприятие, облегчающее иностранцам возможность пользоваться народным (?) достоянием. Завязались на этой почве отношения. Начальство пустилось за границу ездить, да как-то раз и меня приспособило. Дело в том, что я сносно рассуждаю на американском языке.

Общие места опущу, а сразу устремлюсь к насущному. Из всего пребывания выкроил я пару дней на собственность. Тут вот какая штука, учится в Америке, в одном провинциальном университете мой родной племянник, – стало модным посылать студентов обучаться за границу в счет разных благотворительных стипендий, и Вовка умудрился выиграть конкурс – он по сговору за мной в назначенное место заехал и увез неподалеку в свой городок. Утром это произошло, днем мы достопримечательностями любовались – магазинами, главным образом, второй руки – а вечером соорудили посиделку с его знакомыми.

Жил Вовка в общежитии – очень приличного вида двухэтажный особняк с множеством просторных, комфортабельных помещений. Он занимал на пару с приятелем две смежные комнаты, здесь вечеринку и устроили. Народу подсобралось довольно – пиво, крепкое, закусь – на меня внимание почти никто не обращал, и слава богу, ибо человек я на общение сморщенный. Отсюда же и употребил некоторое кол-во – средство для раскрепежа доморощенное. И в самом деле, вскоре осмелел, соваться в разговор начал и вообще улыбаться. Тут еще замечу. Демократия в Америке штука чрезвычайная и профессор с последним студентом на ты. Кроме того, иные преподаватели вообще в той же общаге живут и рюмку пива с учеником накатить не гнушают. Да и сами студенты народ разновозрастный. Короче, присутствовали там особи моего порядка, и это удали мне добавило.

Итак, журчит беседа. И вот какой штрих. Вы ж кино американское видите и сами, поди, убедились, что относительно фак ю народ тамошний – расторопный. Во всяком случае, в фильмах об этом объявления повсеместно развешаны. Выясняется, что и в жизни о принадлежности к этому слову толкуют ребята как о паре пустяков. От такого обстоятельства и посягательств на разные интимные темы со стороны аборигенов приходит мне в идею одно шальное воспоминание из отрочества довольно игривого свойства, и решаюсь я расположенных окрест людей в него посвятить. Тем более что частенько эту историю мне доводилось пользовать и отомщен улыбкой происходил. Вот упомянутый рассказ.

Что-нибудь годов одиннадцать я пережил и по тому случаю, как и в прежние летние отпуска, являюсь на жительство в деревню, к тетке. Жизнь идет самая стоящая и один эпизод включает в себя посещение купно с приятелем чужого огорода. С намерениями пакостливыми. Посещение образовалось неудачное – застигнуты получились в самый нерасторопный момент. Углядела нас хозяйка, тетка лет двадцати (оно, конечно, и не тетка, – но как при небольшом дите, то тетка и есть) и крепко шуганула. От физического возмездия мы увернулись, но словом обласканы были отрадно. От неприменения физических достижений и перепуга, отойдя на отчетливое расстояние, я взялся перечить и говорить вздорные слова. На это тетка пообещала меня таки достать – взор ее горел неминуемо и подтверждал достоинство угрозы.

Минуло несколько насыщенных деньков. Я, как и в намедние дни, помогал дружку пасти коров. Происходило это неподалеку от леса и основной нашей задачей состояло не пускать зверей в оный, дабы не заплутали, или выковыривать неусмотренных злоумышленников. Вот раз погнался я за нерадивой особью и добросовестно выцарапал ее из массива. Облагороженный тщательно выполненным уроком и сморенный ягодным соблазном погрузился затем в некоторую чащу. Поковырял что-либо малость, усладился и присел невзначай на травяную поросль. Да и не отведал, как задремал. Сколько этим занимался, не отвечу, только проснулся в неге. Солнце ласковое сквозь листву ползет, птицы лопочут, ветерок в волосах шелестит – окаянно. Встаю, субтильный, и направляюсь на диспозицию.

Здесь и следует доложить, что убитый негой просмотрел одно обстоятельство. Заблудился в те счастливые минуты в моих закромах муравей, да от огорчения и цапнул… Куда?.. Изъясняюсь предусмотрительным языком Пушкина: «Впился ему в то место роковое, излишнее почти при всяком бое, в надменный член…» Да так обстоятельно, что я и не почувствовал.

Ну, отстояли смену. Солнце, слышь, куражу лишилось, валится с небосклона. Ведем перед собой стадо – свободные и молодые. Уж добрались до деревни, чувствую, некоторая физическая неладность кроится у меня в штанах. Однако не станешь же – поскольку деревня вступила в непосредственную близость – рассматривать явление. Да и коровы, хоть молчаливый свидетель, всё женского полу. Добрались до дому, юрк я в неприглядное место и учиняю обследование. И вот знаете, только панораму отверз, тут ко мне кондратий и припожаловал. Предстало моему взору нечто сугубо удивительное. Вместо обычной принадлежности явился патриот нечеловеческих размеров и столь сложной конфигурации, что невозможно – да и неловко, понимаете – описать феномен. Это позже обозвали хворь аллергией, а пока пожалуйте с явлением жить. Словом, пострадал я ночь (сразу признаться не решился), а наутро предъявляю дядьке доказательство и требую: вот, де, родственник, наблюдай и резюмируй, как в данных кондициях будешь меня содержать. Покачал головой дядька, потер поясницу, тетка руками всплеснула, и повели они племянника, огорошенные, в лечебную клинику.

Пожилая врач в клинике вилять не стала и, оглядев мероприятие, конкретно сказала: «Хм!» (Еще и добавила – «нда…») Затем осторожно потрепала мои волосы, уважительно произнесла: «Компресс поставим, подожди в перевязочной, сейчас сестра подойдет», – и вышла из кабинета вместе с родней.

Сижу в этой перевязочной, стало, одинокий и испытываю страх, ибо шибко дерзкое это слово – компресс. Только не долго я наслаждался, сколько пошли совсем язвительные приключения.

Сижу, значит, понурившись, со спущенными штанами и прикрываю надлежащее ладошками (что можно). Голова опущена и краска стыда течет вместо крови, поскольку вид совершенно непринципиальный. Слышу, чмокнула дверь и наблюдаю, как во взор вплывает нижняя часть туловища гражданки в белом халате.

– Ну, что жалеешь, – произносит верхняя часть туловища, – не боись, не отниму. Показывай сокровище.

Поднимаю голову – дабы хоть какой-то жест изобразить – и тут, осозерцав целое, предаюсь бесконечному ужасу. Передо мной стоит та самая тетка молодуха – поборница огородных устоев, обещательница отместки на мою проказливую плоть. Полный крендель.

Описать состояние не берусь, только знаю, что мельтешит между ним мысль о неотвратимой каре. И очень хладонамеренно подтверждает мою сообразительность тетка таким словом:

– А-а, голубчик, ты сам явился!

Далее тетя, очень замечательно глядя в мои побелевшие очи, достает из зловещей миски какие-то страшенные, блескучие инструменты.

Ну, ясно, приходит в голову последняя прозаическая идея – принадлежности я лишился. И охватывает при этом тоска, – хоть в те безоблачные годы о разнородных применениях предмета я мало помышлял, а все жаль, потому как собственность. Вот и держу оборонительные руки, лелея последние мгновения сосуществования. Однако не долго длился альянс.

– Убери ручки-то, – холодно говорит палач и металлической штуковиной, похожей на ножницы, отодвигает мои длани.

Да только я руки расправил, возникает совершенно никудышная перепития. Как увидела сердешная натюрморт, так и опешила. Далее резво развернулась, взвив халатом, и выметнулась из кабинета, сопроводив поступок зычным криком: «Девки-и!»

Какой ООН рассудит, как держать себя без штанов и при подобных восклицаниях? Вот и остаюсь в сомнении. Налицо собственное неглиже, рожа красная от волнения за принципы и бесперспективность грядущего, и вне помещения очевидная звуковая суетня явно нерентабельного свойства. Сунулся я хоть руки запахнуть и верно сделал, поскольку вваливается незамедлительно в комнату шалман женских субъектов в белых халатах и разных возрастов и начинаются каверзы самого решительного размера.

Дальнейшую сцену прошу рассмотреть с придирчивой наглядностью.

Дружно и торжественно дамы расположились полукругом передо мной, взирая алчно и настоятельно. Впереди гордо и строго стоит воительница. Мгновение тишины, прелюдия экстаза. Я – в гипнотизме стыда, нереальности и неотвратимости возмездия. И в этой тишине, словно взмах дирижера, происходит жест моей казнительницы и ясный, ликующий возглас:

– Открывай.

Не я, разумеется, ретивый дух дерзко и победно разваливает руки, и в зудящем безмолвии, словно первый аккорд органа, взрывается восхищенный выдох: «Ух ты!!!»

Полный крендель – иначе не обмолвишься.

Далее начинается движение. Тела колеблются, ерзают, переминаются, суетятся. Полукруг начинает сдавливаться, в воздухе мелькают растопыренные пальцы, медленно плывущие движения заполняют мой взор. Снова охватывает страх. «Скорей бы отрезали и отпустили», – мелькнула мысль. Но тут нарастающий шепот, стон, кряк режет отчетливый и грозный возглас:

– Но-но!! Не лапать!

Подруга стояла в батальной позиции, распластав руки и угрожающе выдвинув навстречу шалману бюст.

– Хорош на сегодня, спектакль окончен, – весело гаркает крепость.

Дамы дружно текут из кабинета, хихикая, заливаясь, перебивая друг друга каверзными фразами, смысл которых мне был непонятен.

– Ну, ложись на кушетку, – сообщает защита, – будем соболезновать.

От этих мизансцен настроение мое совершенно употребилось и отзвучало – хоть некоторая опасность в теле еще содержалась, – однако завершилось все благополучно. Самым сокровенным методом была устроена мокрая тряпочка для соприкосновения с предметом Пушкинского вдохновения, и затем конструкцию увенчали обыкновенной бинтовой амуницией.

– Утром в десять часов чтоб как приговоренный сюда, – сообщает решение тетушка и ободряюще треплет бледную и морозную от успокоившегося стыда щеку. Аудиенция закончилась.

На другой день я нес достояние вполне бодро и не пугливо. Почетный караул в виде вчерашней ватаги уже расположился на скамейках подле входа в поликлинику. Свита дружно и ласково приветствовала меня и нестройно проследовала сзади. Величайшая подруга всех времен и пространств, с невообразимо лучезарной улыбкой и предпоследней томностью молвив: «Здравствуй, уникум», – препроводила в перевязочную.

С некоторым содроганием я заметил, что следом внедрились и отдельные личности из сопровождения. Предвидя относительно доступный характер предстоящей акции, я возобладал небольшой оторопью, однако она технично была урезонена ожидавшими в кабинете подношениями. Оглашаю перечень: литровая банка свежей земляники, несколько яблок, несколько же пряников, кринка густейшей, отливающей желтизной сметаны. Натура быстро произвела подсчет и я даже несколько воинственно адаптировался к ситуации.

Снимала маскарад тетушка священно – ассистенции, естественно, ни малейшей. В трепетных взорах соглядатаев полыхала тревога ожидания. Признаюсь откровенно, я и сам несколько смятенно относился к результатам. Однако последний жест благодетельницы скучные предположения отвадил – муравей потрудился бескомпромиссно. Чудо предстало в полном респекте. Мало того, явно обнаружились некоторые усовершенствования.

Если вчера наблюдались некоторые излишки, диспропорции, то нынче вещь являла завершенную, отлитую композицию. Линии, лишенные резкости, возымели плавность, переходы – законченность, целое – грацию. Фигура аккуратно и независимо, наполненная гармонической силой, упруго покоилась в чреслах. Утомленное незримой насыщенной работой, в мягком луче ясного полдня сооружение матово отливало глубоким светом, располагая на себе очень емкие необходимые блики. В сущности, это было произведение искусства.

Наблюдатели в ленивом, спокойном восхищении молча глядели. Тетушка, безвольно опустив руки и несколько наклонив голову к плечу, смотрела внимательно и творчески, как бы изыскивая завершающий ракурс. Я сам, преисполненный гордости, с неожиданной силой сомкнул челюсти, боясь выдать звук восторга. Это были упоительные минуты.

Отчего-то не возникло обсуждение. Вероятно, отпустивший страх (за исчезновение волшебства), упокоение, минуты величественного созерцания наполнили торжеством бытия, риторические смыслы словес потеряли актуальность – в помещении царствовала природа.

Единожды только идиллия была прервана. Из коридора прибежал тусклый возглас:

– Нинка, ты где, паразитка, пропала! Больные ждут.

Нинка, конопатая, с остреньким носиком молодуха, сматерилась сквозь зубы и обречёно выдохнув, тронулась к выходу.

Впрочем, сеанс вскоре закончился. Произведение было нежно обернуто, и меня с добрейшими пожеланиями и настояниями беречь себя отправили отдыхать до следующего утра.

Вы же понимаете, что такое деревня. По пути следования домой каждый встретившийся селянин почитал своим долгом пожать мне руку. Пожилые дяди степенно останавливались, здоровались, потеребив кепку, осведомлялись о здоровье, далее переходили на политику, далее сетовали на разные житейские невзгоды и завершали рандеву деликатной просьбой высказать соображения относительно будущего урожая. Бабы кивали головами, говорили «здрасьсте», при этом как-то особенно вздрагивали их бюсты. Нечего и говорить, что фигура моя подвергалась некоему потайному досмотру. Даже девчонки-сверстницы (в быту мы воевали) задавали всякие посторонние вопросы, никогда прежде не произносимые. Правда, ниже моего лица их взгляды старательно не опускались.

Дверь нашей ограды беспрестанно хлопала – кто-либо приходил по разным поводам. Непосредственными оставались только мои корешки – скабрезили, салили шуточками. Правда, общаться с ним я пошел редко – дядя наущал беречь суть.

Еще невеликая ремарочка. Тем же вечером заходит Сашка Старицын. Захудалый мужик лет тридцати. Отчаянный добряк и полный инфант – он запросто водил игры с нами.

После разных ухищрений он отводит меня в проулок и произносит недоверчиво: «Слышь, Вито…» – пускается свирепо скрести щетинистую щеку.

– Чо, Сано, – солидно произношу я, не выдержав его самоистязания.

Он принимается за другую щеку.

– Слышь, Вито…

– Ну чо, говори, – уже без антракта подначил я.

– Ты место… ну, где тебя зверь цапнул… помнишь?

– Ну, што ись, помню.

– Ты это… никому не показывай.

– Идет. – Кумекаю, что бы такое содрать с Сашки за секретность.

Теперь отвлекусь. В действительности история на том и закончилась, поскольку уже следующий сеанс к всеобщему огорчению показал действие восстановительных сил и миновение ажиотажа. А дальше и вообще последствия иссякли, кроме великой нашей дружбы с той молодухой. Она не единожды приглашала меня в гости, чем я беспременно пользовался, ибо бывал важно и вкусно покормлен. Молодуха на свиданиях ласково глядела на меня, а случалось, и по голове гладила. Видно, затронул я своей ипостасью некий ее задушевный нерв.

Однако, неоднократно рассказывая эту историю, последнюю реальность я не произносил, а присочинял продолжения в зависимости от степени винного возбуждения и спектра компании. Случалось забираться в измышления уж совсем изрядные. Но вот что характерно. Особенный смех вызывало место, где в действие входил Сашка. Дело, возможно, в том, что изображал я наш диалог ловко, с забытыми деревенскими интонациями, и это отчего-то имело успех. И вот еще что – ежели присутствовали в рядах дамы, зачастую где-то с появлением в повествовании Сашки же возникал со стороны элемента вопрос такого ряда: «А что, какие-либо последствия остались?» Здесь я делал интригующую физиономию и молча отправлял притуманенный взор вопрошающему. Это обычно усиливало веселье, ибо добавляло жир повествованию.

А теперь обратно очнемся в Америке. Практически никакой реакции рассказ мой не вызвал, ничего близкого к домашним упражнениям. Возможно, от этого фиаско мне и вспомнилась одна загогулина, которую как-то раз применил я дома. Дело в том, что деревня, где происходило приключение, называлась Покровское. Как вы помните, наша национальная гордость Гриня Распутин начал свой путь из села Покровское. Возьми я, стало, и соври нынче, соорудив окаянный вид: между прочим, небезызвестный Распутин как раз родом из этого села. Улавливаете, дескать, связь?.. И верно, некоторое оживление поправка внесла.

Однако очень скоро от меня отвлеклись и я начал покрываться подозрениями о неодобрительном мнении на свой счет. Вот сижу сосредоточенный и мечтаю не обрушится окончательно фасом в грязь. Разговор между тем юлит и от случая к случаю прикасается к моей сущности. Возразить же я на времяпрепровождение вразумительно не могу – все одолевают какие-то междометия и куцые недостойные фразы.

И здесь происходит каверзная вещь. Затевает одна дама сообщать, что автомобиль есть полная ерунда, а водка очень мудреная вещь, и потому русский национальный человек очень прав. С целью установить мое душевное равновесие она гордо наливает мне кусок и после обещания остаться здоровой, пригубив со своей стороны порцион, делает умильное выражение лица.

Вместо того чтоб усмотреть страшно вежливый поступок с ее стороны, я подозреваю перпендикулярный иронизм (опорожнив притом предмет) и начинаю располагать дерзостью.

– Водка, конечно, вещь любезная, – высказываю соображение, – только причащаем мы оную преимущественно в отроческом возрасте. После восемнадцати прожитых лет по законодательству положен спирт девяносто шестой пробы.

Вслед за невеликой окаменелостью в физиономиях, один парень, как ближайший сосед по местности, хлопает от воспоминания себя по ляжке и доказывает, что имеет наличность у себя в апартаментах и сейчас принесет. Ждем замерши и молча.

Недолго длилось молчание, потому как литровый сосуд был внесен соседом в прилежных руках. Не давая мешкать, я наливаю чистоган в мензурку и отправляю содержание в открытый рот. После очевидного глотка тотчас совершаю лучезарное лицо и довожу до сведения:

– Хороша, зараза.

Окружающее молчание продолжилось. В его тишине я прикладываю к ноздре кусочек хлеба, любезно вдыхаю близлежащий воздух и резюмирую сложившуюся ситуацию:

– Теперь можно жить.

Тут бы не грех пояснить. Дело в том, что все в той же деревне, но уже в более надлежащем возрасте приобщили меня к восприятию веществ. Лет в пятнадцать произошло. Научился я от одного почтенного гражданина (про нарушения прав человеческих забудьте, деревня жила очень демократически и седовласый механизатор спокойно принимал совместно с сугубым юношей) пить чистый спирт без наглядных осложнений в виде слез и перекашивания лица.

Вообще, механика проста – нужно тщательно перед запуском выдохнуть, как можно дольше после воспития не вдыхать, и дышать потом осмотрительно, ибо именно в содействии с кислородом спирт дает всевозможные ухищрения органов. Очень эффектно, только что приняв, выделить некую фразу – это всегда делает впечатление. Словом, три-пять тренировок и вы зверь. Я, скажем, ко времени поступления в институт методом овладел достаточно и уважение людей вызывал.

Вот и теперь вызвал. Даже и не уважение, а окоченение принадлежностей. Думаю, оклемательства граждане не меньше пяти минут достигали. За этот отрезок я хладострастно уплел несколько закусок и чувствовал себя сильно исправно. Словом, нервию у господ царапнул и восклицания далее звучали.

Я так полагаю, в мою муравьиную историю просто не поверили, а здесь наглядность – приобрел ваш слуга самое жестокое реноме. Взоры, фразы, улыбки – прочая дребедень… Но, знаете, взаимообразная это вещь – дребедень. Почувствовал я к людям реакционное тепло. И потом – доза.

Ну да, муть на глаза я нажил, но и впрямь до души добрался, начал через это спокойно себя умещать в обстановке. Принялся отсюда улыбаться и пояснять, что все мои алкогольные высказывания – шутка. Неразбавленный спирт, де, в вотчине не пьют. Хотя к водке отношение действительно любезное. А поступок мой – небольшой трюк. Пояснил, как это делается. На самом же деле, оговариваюсь, до спиртного я не жаден.

Кажется, откровенность моя понравилась и совершенно обстановка произошла свойская. Мало того, один дядя изложил пожелание трюк отведать. Получилось у него несолидно, с чахоткой и прочим, но озорства и смеха это только добавило. Я снова принялся за демонстрацию, да с разными ужимками, комментариями, и поощрил окончательное веселье и инициативу. Дошло до того, что пустились в эксперимент не только мужчины, но и женщины. Короче сказать, дальше музыка пошла вопить и получился замечательный кавардак.

Описывать дальнейшую вечеринку (пати, чтоб было понятней) бессмысленно, поскольку разместился в помещении всеобщий туман, и память в нем отменно отощала. Да и главный смак в последующих мероприятиях. А вот оные я начисто не разглядел.

Итак, утро. Вскрываю тяжелый глаз и вижу очертания. Жилое помещение – так трудоемко поступил я догадываться. Но что и где – ни зги. Создал тогда некоторое напряжение мышц и назначил воспоминания. Ну, вроде, употребляли, ну, поди, колобродили и… пусто. Пошел вращать головой и ошибся. Потому как набрел взор на лежащую рядом горизонтальную фигуру. Здесь я совсем в уныние пришел, потому как – загадка. А самый ужас, что прикрыты мы с фигурой обоюдным одеялом.

Дальше полный кошмар. Сунулся я взирать под покрывало, а фигура… голая. Да ладно бы она, но и я солидарно. Окончательная ватрушка.

Так, говорю себе, спокойно, не все потеряно. Папа войну прошагал и живым остался. Пр-рорвемся.

Очень громадным усилием последнего мозга я решился мыслить. Во-первых, по выросшим на голове соседствующей фигуры волосам и иным противоречиям я понял, что там женщина. Непосредственная предельно – это непременно о чем-то говорит. Стоп, я же в Соединенной со штатами Америке. Теплее. Америка, голая женщина, я между ними – э-э… Словом, сплошное ага.

Здесь на меня обрушились частичные воспоминания. Вечеринка, дурацкий муравей, спирт-честняк, пляски… Напрягся, лежу не дыша и соображаю. Мельтешит какая-то женская особь, беседа. Собственно, особь не одна и беседа в количествах. Все это перемешано в лихой кутерьме… Но черт со мной дружи, дальше голимая муть – невразумительные образы, телодвижения. Похоже, договорился да додурачился я вчера до того (да еще спиртом спровоцировал всеобщее помутнение), что какая-либо тетя решила испробовать воочию мой рассказ про муравья. А вот какие детали я ей разъяснял – неведомо.

Здесь прикинул я, и набросилась грусть. Ну какой из меня удалец – обыкновенный научный сотрудник, работник бюджетной сферы (уже это говорит за себя). Жену-то после пятнадцати супружеских лет только по воскресеньям посещаю. А тут еще алкогольное вмешательство. В общем, крах.

Как должна поступить в данной оказии законопослушная личность? Разумеется, смыться, – удирать без оглядки из помещения, из окрестности, из страны. Потому что крах. Неизбежный и постыдный.

Я и совершаю очень опытно. Перевалился тихонечко на пол (благо не наш продукт, не скрипит), различил какую-другую одежду и… на цыпочках. А дальше – стремглав. Выбрался на улицу, оглядел дом откуда вышел – общага, в которой Вовка живет. Но комната, где был только что, явно не его. Хотел было вернуться и найти жилище племянника, да вспомнил, что он вчера еще предупреждал – с утра по делам уедет. Как на меня сожитель его, Фрэнк, посмотрит, невдомек. Вот и надумал я пошарашиться где-либо до вечера, пока племяш не приедет, а уж там идти сдаваться. Главная-то мысль, разумеется, не лицезреть всеобщих знакомых, которые, естественно, станут рассматривать меня посмешищем.

Сижу, выходит, в закутке в полном упадке и лелею возвращения до Отчизны, да к суженой в подмышку. Ан дулю, не те ребята, слышу восклицания знакомого образца и созерцаю Фрэнка:

– Вит, наконец-то я тебя нашел. Ты неверно запропастился, поскольку общество соскучилось и разговаривает о твоей персоне… А теперь мы на автомобиле с мотором поедем доводить очередные достопримечательности до зрения.

Вспомнил я, понятно, черта и всех его сородичей и приуныл. Началось, кумекаю, нашли дурака. Вдоволь нашего брата, русского, за глаза ни в цент не держат, а здесь наличность. Бессердечные, укоряю безмолвно, бестактичные: на интимных особенностях решили торжество справлять. Да и аллах с вами, прикинул в конце концов – клоун так клоун, нам, русскому обывателю, не привыкать.

– Я сильно неминуемо готов, – отвечаю отъявленно.

Пришли мы, стало, в общагу и принялись совершать какие-другие сборы. Слышу, стрекочет дверь. Открыл я беззаветно, стоит Джеф, тот, что спирт вчера принес, у которого цветет во рту ехидная улыбка. Да если бы, а то прикасаясь сутью к близлежащему пространству совмещается дама со знакомым лицом. Ударился я в воспоминания и отомстили те именем – Джени, это она начала разговоры про водку. Да если бы лишь это! Вгляделся повнимательней и чуть с ног не рухнул – именно она обнаружилась поутру в совместной постели.

– Ты готов? – радуется в предвкушении развлечения Джеф.

– Во фрунте, – обещаю порадовать и пропускаю в жилье.

Здесь, окинув просторы, вступает в слова женщина:

– Ты мило устроился, душка.

«Началось», – мечтаю. К стыду я, как вы знаете, был готов, а все едино покрылся кровью. И дальше она, соблюдая бестактность, всякие слова уроняет. Да нет бы, а то и локотком невзначай подденет, либо совсем какой неприличной частью фигуры прикоснется.

В машине окончательное недоразумение:

– Ах, Вит, – щебетнула она томно, – ты был вчера бесподобен. Очень нас всех завел… – И, прошу внимания, притесняется к моему плечу и очень жиденько и интимно направляет свой голос мне прямо в ухо: – Хочу увидеть это еще раз. – И уже совсем жеманно: – Ты вчера обеща-ал.

Словом, до такого разрушения я впал, что плывут перед глазами разнообразные пейзажи. Именно чтоб отдалить изрядность действия, опущусь в изложение природы.

Пейзаж американский известен: куст либо дерево мелкое, асфальт да небо, и все это перед глазом мельтешит, поскольку авто шуршит – никакой услады, домой хочется. Привозят меня по этой причине в некую частную местность, что очутилась на берегу извилистого озера, покрытого многими островками и скалистыми наростами. Что характерно, стоит в местности замысловатая избушка аккуратного облика. Вокруг никакой девственности, сора и – полное уныние.

Стало быть, озерцо. Вода, состоящая из Н2О. Местами на вид гладкая, а где рябью дернутая от ерзающего ветерка. Ветерок пропекся прохладой озера и, бегая по разным местам, ублажает погоду. Не зной стоит, значится, хоть солнце рьяное, а так себе – душевная благодать. Бережок подвержен наклонностям и иным рельефам, впрочем, вполне пологого свойства. Поросли высокого характера не шибко, но присутствует. Главным образом кустарник. Имеются и деревья, хоть одинокие и ростом не удалые, но кронами обеспеченные. В названиях я не мастак и поэтому тени от них довольно. Еще дополню, покрыта местность напрочь травой.

Здесь умещу замечание. Очень частные владельцы – американцы, и Америку свою раздербанили на собственность до последней пяди. Все они своим стяжательством гордятся и уведомляют о собственничестве разными грозными табличками. Табличек им, видать, мало и тогда они за принадлежностью ведут регулярное наблюдение. Отсюда трава совершенно не буйная, а вся, бедолага, будто резаная. Постройки и предметы, начиная от пристани с разукрашенными разными колерами лодками, заканчивая последним унитазом, имеют вид, будто на витрине и причиняют русскому глазу скорбь. Все это сдобрено аккуратным и добросердечным солнцем. Словом, последняя дрянь.

Подле избушки, глядь, уж несколько порожних автомобилей сосредоточились. Составили мы им сообщество, а при выходе наружу сообщает Джеф, что компания уже в сборе и ждет. Пустой и безмолвный следую я за предшественником, который, миновав дом, передвигается в сторону озера. А вскоре открылся вид количества людей, расположенных и снующих в ложбинке, имеющей близость к воде и пирсу. Картина представляет собой пикник, отсюда купальники и даже детвора.

Стало быть, только я покинул авто и вошел в поле зрения, принялись граждане делать каверзные улыбки и слова.

– Как ты поживаешь? – к примеру, цедит беззаботным тоном первая попавшаяся особь знакомого облика.

Знаешь ведь, сволочь, прекрасно, думаю про себя, а зубы мне тут корчишь, и соответственно выражаю прошедшую мысль:

– Столь внятно, что намерен продолжить.

Еще, знаете ли, разные слова отпускает народ и все это с улыбочками ехидными.

А тут, возьмите, всякие аттракционы затеялись, и улыбочками народ от меня отвык. Дальше прочие прелести обнаружились, скажем, на водянистом мотоцикле я погонять удостоился. Пару часов весьма сносной жизнью посуществовал. Только рано зажил. К примеру, раздается фраза:

– Вит, – сообщает напрямик некая мадам, – мы все в курсе и ждем.

– Как сказал бы Шекспир, – начинаю я дурковать, – ожидание выгодно. Даже и силой разочарования.

Еще всякие поведения, разговоры, белиберда разная, и снова один из посетителей бросает нагло:

– Мы ждем.

– Мне это знакомо, – отвечаю я в полном перепуге и недоумении, – я от себя с детства чего-нибудь жду.

Думаю, чего они могут ждать? Чтоб я напился? – ищу, таким образом, исподтишка зрения спирт, поскольку на шута я согласный-с. Однако таковой непременно отсутствует, а прикасается народ маленькими глотками к пиву. Чтоб как-то усвоить обязанность, вхожу в гущу человек и пытаюсь вступить в разговор. Разговор притом идет самый мелкий. К уместному образцу.

– Вы слышали новость, Вит? Наши и ваши парни обстряпывают в космосе совместное дельце. Я бы зашвырнул туда на пару деньков и президентов. Пусть посмотрят, какая Земля маленькая и как тесно мы живем.