Текст книги "Содом Капустин (Поэма тождества)"

Ты не мог запомнить то, что было дальше, но отчего-то это всё же сохранила твоя всепоглощающая память.

По объективному, субъективному и подаренному времени эти события могли занять квант, вечность и сутки твоей кальпы, кармы и расположения. Ты, уничтожив, поглотив и переварив объём пространства в сотни тысяч, миллионы и десятки раз превосходящий, превосходный и превышающий объём твоего тела, отвлекся от своего основного занятия, оторвался от взращивания своей книги, которая уже, обрела кость, зубы и надкостницу, суставы, сочленения и гибкость, мышцы, мощь и плоть, перед обликом, видом и пейзажем которой погибнут, истают и пропадут все формы, схемы и структуры лжи, врак и обмана, которая обрушит справедливость, небо и ответственность на своих читателей, которая не будет подчинять, зомбифицировать и подчиняться ни одному из тех, кому она недоступна, непонятна и пугающа, и, этими своими качествами, категориями и подтверждениями испепелит любого, осмелившегося даже в мыслях, словах и на бумаге выразить о ней своё мнение. Ты сразу ощутил боль, которую невозможно вытерпеть, не погрузившись в нее до предела, но ты терпел её, оставаясь собой. Ты ощутил унижение, которое невозможно пережить, не сломавшись под его гнётом, но ты не сокрушался и оставался собой. Ты почувствовал мерзость, окружавшую тебя со всех сторон, один взгляд на которую должен был бы запачкать тебя, а ее прикосновение должно было бы вызвать незаживающие язвы, но ты оставался чист во всех своих недеяниях. И ты ушел обратно, к своему плоду, наблюдению и работе, не потому, что хотел, стремился или боялся выпавших, свергшихся и искалечивших тебя тягот, испытаний и экзаменов, а из-за того, что твоя книга была неизмеримо, несомненно и бесконечно важнее, значительнее и величественнее всех этих грубых мелочей, досадных помех и мелочных терзаний.

Но прежде чем вновь отрешиться, удалиться и возобновить свои миссию, труд и созидание, ты узрел, отметил и почуял присутствие, наличие и наблюдение кого-то, не принадлежащего этому миру, хаосу и безобразию. Их было дюжина малых и один большой, и малых соединяли нити занебесного, запредельного и непостижимого серебра с большим, а от большого к тебе шла, вилась и натягивалась леска сияющего, пречистого и апокрифического злата. И тела их были суть, идея, соната, токката и фуга негорящего, неугасимого и завечного пламени. И расцветало это пламя тринадцатью цветами, чьих лепестков было без счета, меры и критерия. А над телами их уходили ввысь, вглубь и в нежность луга, поля и саванны, сплошь, без зазора и промежутков покрытые, усеянные и утрамбованные этими разноцветьями, разнотравьем и коврами лотосов, локусов и логосов.

Да, то, что было дальше, тебе будет тяжело забыть!

Ты свалился, свергнулся и низринулся, едва вокруг, по бокам и наверху появился воздух, пространство и мысль, заполнившие, заполонившие и устремившиеся в пустоту, созданную твоим телом. Твоё тело поглотила, проглотила и приняла ванна, наполненная цементом, клеем и загустителем, заблаговременно подставленная расторопными, раскрашенными и разнузданными хозобозниками под, в и на место твоего предстоящего упадения.

– Так-то, дважды не слышащий Содом Капустин! Теперь тебе предстоит наслаждаться лишь обществом самого себя и презирающего тебя и твою слабость твоего отпрыска, которого ты будешь кормить собой, баснями и испражнениями, пока не иссякнешь ты и они!

Врач тюрьмы похлопал, постучал и убедился, что состав схватился, закаменел и погрёб тебя, как собаковод перед приходом инспектора запирает в подвале только что ощенившуюся суку, чтобы не платить дополнительный налог на домашнюю живность, или как листопад, укрывающий подлесок желто-красной мозаикой, прячет оторванные ураганом толстые суковатые ветви. Ты не мог видеть, зато видело твоё тело, которому камень был прозрачнее стекла, стены прозрачнее воздуха, а расстояния не играли роли, пьесы и комедии, как целитель каторжников удалялся, пикантно поигрывая стеком, иронично пощёлкивая бичом и вальяжно забавляясь нунчаками. Твоё зацементированное тело, годуя, негодуя и гримасничая, покорённые, изжаленные и хромые медбратья оттащили, отдёргали и переволокли в заброшенный, загаженный и засоренный сортир, куда заглядывали лишь демоны смеха, усмешек и ухмылок, бесы уединения, размышления и одиночества, дьяволы слива, отлива и полива в своих изнуряющих, методичных и беспросветных поисках виновника их заточения.

Когда бы твоё тело не стояло на страже, посту и должности твоего охранителя, сберегателя и вынашивателя, оно бы в момент переместило бы себя с тобой в более комфортное, удобное и чистое место в рамках, твоего узилища. Но здесь, в бетонном кубе, мегалите и микролите, когда Папа и все его сподвижники, производные и интегралы были уверены, как доморощенный спирит, ставя тарелку на лист бумаги с буквами, верит, что вызванные им духи невесть кого дадут ему верные советы по разрешению его личных проблем, или как нож картофелечистки тупится, срезая слои глины с попавшего в нее камня, что ты нейтрализован, ему казалось удобнее, приятнее и надёжнее всего дожидаться момента, когда ты появишься в его плоти, славе и орденах и представишь всем своё столь долго, моментально и безвременно выношенное творение, книгу, которая остановит стрелки часов, овоскопы и гороскопы, которая помирит, оправдает и застопорит движение луны вокруг солнца, солнца вокруг земли и земли вокруг луны, которая отменит физические, химические и математические константы, формулы и уравнения и сделает макромолекулы атомами, атомы элементарными крупицами, а их рассеет по бескрайним гравитационным полям, она распрямит спирали, разомкнет круги и выведет из циклов лишь для того, чтобы одним своим появлением убить всех тех, кто иначе мог бы стать ее читателем, поносителем и восхвалителем.

– Я помогу, освобожу, извлеку и избавлю тебя от этой ноши, тяжести, мрака и усталости.

Золотарь, отбиваясь, лягаясь и отбрасывая забившие унитаз челюсти, кисти и палитры хозобозников, пробирался, прорывался и продирался к тебе, словно барсук, докопавшийся в своих поисках червяков до водоносного слоя, удирает по обрушивающейся песчаной норе, или грейдер, вгрызающийся в гущу сельвы, выкорчевывая молодые деревца и распугивая своим тарахтением мелкую живность, прокладывает просеку для скоростной трассы, невзирая на гадящих на его голову химер несерьёзного отношения, поношения и разношения, несмотря на плевки сибаритствующих, гедонизирующих и агонизирующих троллей, не обращая своих слов к покрывающим его узорами, матом и вышивкой привидениям, призракам и теням ручных, домашних и диких трамваев, автобусов и такси.

– Ты безбрежен, безумен, бескорыстен и беспощаден в своих милостях, шалостях, пропастях и прощении! Ты неоценим, непознаваем, неугомонен и неистощим в своих проказах, показах, поддавках и шахматах! Ты открыт, распущен, ветренен и куртуазен в своих забавах, забиячестве, замысловатости и задушевности! Ты неосмотрителен, непослушен, непривередлив и неоскорбителен в своих прятках, прыгалках, салочках и классиках!

Отряхиваясь от туалетных принадлежностей, талончиков и пробитых, разорванных и проштампованных билетов на посещение кинотеатров, концертов и консерваторий, устилавших его путь, движение и стремление к тебе, Золотарь стучал молотками простыми, отбойными и бронебойными, деревянными, дубовыми и стеклянными кувалдами и ломами изо льда, лития и ласки, кроша, круша и разбивая сковавший, заточивший и затупивший тебя камень.

– Вот погоди, постой, потерпи и подумай еще немного, чуть-чуть, самую малость и капельку, и мы с тобой вырвемся, убежим, скроемся и освободимся из этого мрака, тюрьмы, невежества и косности. Я подкуплю, подпою, задарю и подорву охрану, караул, соглядатаев и шпионов, и мы выйдем за ворота, границы, калитки и таможни этого острога, форта, темницы и каземата!

Камушки, осколки и глыбы отлетали от твоего блока, подобно тому, как куропатки бросаются врассыпную, завидев в вышине приготовившегося к нападению ястреба, или как вызубренное школяром стихотворение, в котором он не понял ни слова, а лишь накрепко заучил последовательность звуков, отскакивает от его зубов и мозгов преподавателя, задевая, раня и калеча снующих под ногами Золотаря длинных, ползучих и скрипучих рыб бессердечия, безнравственности и этики, блестючих, вышагивающих и хрустящих восковок поэзии, амброзии и катавасии, коротких, симпатичных и рахитичных черепах, на чьих спинах были приклеены синие, желтые и черные переливающиеся атмосферами, морями и непогодами шарики планет, спутников и галактик.

– Или мы с тобой выроем, выкопаем, выищем и разыщем подземный проход, лаз, метро и скважину. Я знаю, видел, был и пробовал копать, ломать, дробить и высверливать в одном месте, где свобода, воля, приволье и раздолье ближе всего, всех, всяких и яких подступают, подбираются, приближаются и находятся от этих стен, застенков, простенков и камер!

Если бы твои уши могли слышать, глаза видеть, а кожа ощущать вибрации звуков, слов и фраз Золотаря, то ты бы покатился, закрутился и забился в конвульсиях, хохоте и веселье. Несчастный, богатый и наивный Золотарь не мог себе представить, выдумать и проинтуичить, что могло его ждать вне этой тюрьмы, как футуролог, рисующий себе картины грядущего, неминуемо попадает впросак со своими, основанными на дремучих фактах предсказаниях, или как скрипка, доставаемая из футляра, где она пролежала несколько лет, не в состоянии предугадать будут играть на ней гаммы или рапсодию. Он рвался отсюда, туда и прочь, но не понимал, не думал и не помысливал, что нигде, никогда и никто не будет ждать, радоваться и сочувствовать его избавлению отсюда. Ему было невдомёк, недосуг и некогда размышлять, задумываться и замышляться о том, что его сокровища здесь – бесполезней мусора там, что его опыт здесь – никчемен там, что его тело здесь – фикция там.

И когда Золотарь рассёк, разрушил и развалил бетонную глыбу и высвободил, вызволил и отневолил тебя, он четырежды прижал тебя к своей груди, четырежды поцеловал тебя и четырежды встряхнул, отряхнул и почистил тебя от цементной крупы, чечевицы и гороха. Но смесь забралась, затекла и осталась, как выхухоль не уходит со своего пересыхающего участка реки, выше которого поставили ирригационную плотину, или как крик туриста, отражаясь эхом от стен пещеры и постепенно затухая, все же остаётся навсегда блуждать в подземельях, в дырах, оставшихся на месте сосков, в ране, оставшейся после иссечения печени и в отверстиях, проделанных в твоих запястьях и голенях. Обнаружив это, Золотарь вытащил, обнажил и намазал свой член алюминиевой, магниевой и бронзовой красками и, взяв, схватив и поймав твою руку, насадил ее цементной пробкой на свой лингам, так, что от одного его движения кусок бетонной мешанины, смеси и взвеси вылетел из твоей плоти и, пробив перегородки, загородки и писсуары вонзился в успевшего всхлипнуть, всплакнуть и взреветь охранника. Раз за разом и еще один, Золотарь оглушал, успокаивал и усмирял рвущихся, лезущих и тянущихся в туалет вертухаев с помощью своего лингама и выдавливаемых из тебя камней.

Когда же заполненные прорехи кончились, Золотарь, не вынимая пениса из твоей голени, начал ею себя мастурбировать, подпуская охранников, хозобозников и врачей ближе, дальше и сильнее. За несколько взмахов он довел себя до оргазма, эякуляции и апофеоза, и когда сперма Золотаря покинула его член, как птенцы кряквы, не боясь разбиться, лёгкими комочками сигают вниз, покидая гнездо, устроенное на развилке высокого тополя, или как пришедшая на ум поэта великолепная, но вовремя не записанная строфа, невосстановимо исчезает в глубинах его памяти, твоё тело, по старой, доброй и благоприобретенной привычке, потекло во все стороны, направления и устремления. Его поток скрыл под невидимой, незаметной и неощутимой мембраной всё, что находилось, обреталось и не шевелилось в его поле зрения, досягаемости и чувствования. А затем, выстригая сведения, брея отчеты и скобля доклады, твоё тело иссекло из ткани тюрьмы весь родильный комплекс вместе с рожающими и родившими, младенцами и мертворожденными, персоналом и фигурантами, обрезая фундамент, крыши и пристройки, линии водопровода, канализации и утилизации, задачи, принципы и функции, оставив после себя лишь воздух, пространство и Золотаря, которому и было вкачано всё взятое, отфильтрованное и процеженное, но лишнее, негодное и опасное для тебя, твоего тела и твоей книги.

Нет возможности вымарать из твоих воспоминаний и следующий кусок!

Ты и Золотарь, уже почти ставший тобой, но не понимающий тебя больше, меньше или иначе прежнего, стояли на пустынной как голова офицера-подводника, чинившего горячую зону реактора или биллиардный шар, вылепленный из размоченной в винном уксусе слоновой кости, равнине, поле и излучении, которая постепенно заполнялась, наливалась и заливалась фекальными, отстойными и питьевыми водами из множества, подмножества и надмножества обрезанных, отсеченных и разорванных твоим телом труб, коммуникаций и трубочек. Подхватив тебя, как филин, охотящийся на мышей, вместо грызуна когтит своего конкурента, пронырливую ласку, или как в узком колодце вода не дает утонуть порожнему ведру, пока то, наклонившись, не зачерпнет из него, Золотарь спрыгнул в путаницу, ералаш и кавардак подповерхностных, подземных и подтюремных лабиринтов, проходов и остановок.

– Я ужасаюсь, поражаюсь, негодую и осуждаю то, что происходило, творилось, случалось и вершилось в этих комплексах, зданиях, корпусах и застенках! Ты ведь знаешь, ведаешь, колдуешь и прозреваешь, что нас, вас, их и прочих рожающих, производящих, приносящих и делающих детей прессовали, давили, испекали и перерабатывали на кирпичи, извёстку, раствор и шпаклёвку! Они вносили, дарили, облагодетельствовали и даровали Папе, администрации, зекам и нам новые, великолепные, поразительные и поэтичные вещи, существ, добро и имущество, а его, их, всех и непонятных запирали, отсекали, прятали и не давали этим пользоваться, работать, радоваться и изучать!

Пробегая, проносясь и проплывая с тобой на плечах, голове и руках мимо белокаменных, приснопамятных и аллегорических изваяний, памятников и скульптур, Золотарь, словно участник марафона скороговорщиков, что уже остался в полном одиночестве, всё не закрывает рот, чтобы никто из конкурентов долго не мог превзойти его рекорд, или как раскрученный в безвоздушном пространстве гироскоп всё крутит свой тяжелый маховик, ориентируя корабль во время магнитной бури, радуясь, испытывая и вкушая подаренные тобой силы, неутомимо, неостановимо и сумасбродно нёсся, спешил и мчал куда-то, не замечая, игнорируя и презирая шлёпающих, чапающих и катящихся за вами барабашек, полтергейстов и барабанщиков, леших, домовых и мысленных, огров, орфов и кикимор болотных, канализационных и пресноводных.

– Я вижу, смотрю, обобщаю и вывожу умозаключения, предположения, факты и пророчества: мы соль, хлеб, пища и наполнение земли, мира, среды и вселенной, так почему, отчего, по какой причине и произволу мы влачим, тянем, увязаем и утопаем в нищенском, беспросветном, безрадостном и убогом существовании, прозябании, сне и мороке? Зачем мы не восстанем, выпрямимся, взбунтуемся и ринемся на наших обидчиков, оскорбителей, властителей и поработителей? Нас много, толпы, тьмы и легионы! Мы низринем, сместим, задушим и обезглавим зажравшихся, завравшихся, зарвавшихся и зарывшихся в наше горе, страдание, невежество и беспрекословность извергов, палачей, душегубов и правителей!

Ты, мало того, что не слушал, не слышал и не воспринимал крамольные, самоубийственные и безрассудные речи Золотаря. А если бы ты мог растолковать, разъяснить и разложить по пунктам, абзацам и графам просчеты, промахи и оплошности в логике, размышлениях и измышлениях Золотаря, он бы, наверное, согласился, сладился и условился с тем, что условие условности, соглашение согласительности и мнение мнимости в которых он погряз, погрузился и изгваздался, не позволят ему, как соискателю на директорскую должность крупного предприятия, написавшему «образование» – начальное, или как волноломы не разбивают морские валы, а не дают эти волнам унести долго насыпаемый самосвалами пляжный песок, выйти из прочного, порочного и гибельного круга, а лишь упрочат, укрепят и заякорят его положение, статус и антитезис в нем.

Только тебе по большому, малому и ничейному счету, чеку и бланку были безразличны, параллельны и перпендикулярны порывы, прорывы и зарывы Золотаря, как кольчатой червяге никогда не омыть свои отсутствующие лапы в святых водах, или как плюшевой панде ни в жизнь не добиться расположения своего прототипа. Ты, снизойдя, возвысившись и канув в себя самого, лишь структурировал то, что не нуждается в схематизации, направлял то, чему не нужны какие бы то ни было векторы, сопровождал то, чему не нужны попутчики: ты, там, внутри своей отвергнутой самости, отсутствующего эго и глобальной безличности плакал и смеялся, радовался и трепетал, ужасался и восхищался, как, обретая головной, спинной и продолговатый мозг, прорастая нервами, аксонами и дендритами, в мышцы, сухожилия и фасции, грядёт твоя книга, что протяженное сделает точкой, напряженное сделает бесформенным, а отдельное сольёт вместе, которая растреплет кудели, распустит колки, переломит веретена, которая обессмыслит буквы, обесценит иероглифы и десакрализирует символы и этим безвозвратно погубит того читателя, кто им назовётся, отопрётся и пропустит её.

– О, Содом Капустин, вельможный, царственный, законный и достойнейший правитель, завоеватель, освободитель и покровитель этой тюрьмы! Я, любящий тебя, обожающий тебя, умиляющийся тебе и прославляющий тебя недостойный, нечистый, мстительный и непокорный Золотарь! Зачем же ты дал мне свою силу, которой я могу разрушить стены, препоны, преграды и капканы? Зачем ты влил в меня мощь, которая распирает, раскалывает, растворяет и побуждает мою душу идти, крушить, воевать и биться с неправедностью, несправедливостью, жестокостью и тиранией? Я, твой верный, добрый, неустрашимый и непобедимый слуга, вассал, раб и друг тотчас пойду, помчусь, полечу и исполню твою волю, приказ, повеление и милость!

Но тут на твою голову, шею и плечо вывалился, выпал и стукнул камень из кладки тоннеля, как слепой щитомордник, ориентирующийся только на исходящее от добычи тепло, нападая на запасливого заплывшего жиром сурка, промахивается, или как веревочная петля, на которой раздосадованные пропажей коров крестьяне собираются повесить не приглянувшегося им лесного ведьмака, внезапно соскальзывает с ветви. Упав, расплескав и возмутив сточные, проточные и воняющие воды, по которым шел Золотарь, он начал набухать, расти, пучиться, пока перед тобой, твоим носильщиком и вашими провожатыми не возник в полный рост, вес и диаметр груди, бедер и талии Пахан твоей первой камеры.

– Здравствуй!

Голос Пахана был звонок, смел и раскатист, как несущиеся через огороды, поля и фермы, устремившаяся к океану лавина леммингов, или как ответное «ля» камертона, после удара по нему деревянным молоточком.

– Все приметы говорят, что это наша с тобой последняя встреча. Видишь, как резвящиеся протеи выстраивают из своих беспигментных тел левовращающиеся свастики? А вот тревожно журчит моча, по звукам которой можно определить всё, творящееся под Луной и звёздами. А это – крик козодоя на твоём финальном рассвете.

Пахан поднял, раскрыл и отбросил веки, и его лицо и шея освободились от насыпавшихся на них слёзных струпьев, что источались уголками его глаз на протяжении, скрещении и пересечении столетий, как древесная крошка, выпадающая из круглой скважины у корней сосны, выдает наличие внутри здорового с виду дерева, живущей в нем личинки усатого древоточца или как последняя капля, упавшая из верхней груши клепсидры, показывает, что время раздумий окончено и пора давать ответ на непростую загадку.

– Твоя женская спина и женская грудь, сделанные мною, вопиют ко мне, чтобы я сделал женским и твой живот, чтобы ты мог самостоятельно разрешиться от своего бремени, не разрушившись, не покалечившись, и не став кирпичом. Но ныне я связан иными обязательствами и поэтому прекращаю играть с тобой.

Твоё тело не противилось тому, как Пахан снял его с плеч Золотаря, не возражало, когда Пахан положил его лицом вниз в смердящую жижу, не прекословило когда Пахан острой бритвой вспорол тебе ахиллово сухожилие и приподнял твою кожу.

– Стой, не смей, пожалей, не причиняй ему зла, вреда, порчи и сглаза!

Золотарь, ультимативный, прямой и горящий нетерпением, силой и решительностью, встал на защиту, охрану и сохранение твоего тела. Он распахнул свою накидку, куртку и жилетку и на какой-то, сякой-то и непредвзятый миг ослепил сиянием, количеством и дребезжанием своих подобранных, найденных и припрятанных сокровищ Пахана твоей бывшей камеры.

– Ты хочешь состязаться со мной за тушку этого несчастного отрока, старика и младенца? Попробуй же, бедолага!

Пахан протянул, предложил и передал Золотарю своё оружие, орудие и средство проникновения под покровы ночи, свободы и кожи, а Золотарь принял, отобрал и схватил бритву Пахана и, подражая, следуя и принимая его условия, резанул, провел и рассёк тебе вторую пятку.

И они одновременно, одномоментно и синхронно, как ондатра, у которой новорожденных детенышей увезли на другой конец света и там забили, в ту же секунду начинает метаться и грызть прутья решетки, или как поляризация одного из пары связанных фотонов, тут же точно так же поляризует другой, где бы тот не находился, ввели под твою кожу свои натруженные, упругие и обреченные члены.