Текст книги "Содом Капустин (Поэма тождества)"

Тебе запомнились последовавшие за этой ситуации?

Рухнув с неподнебесных высот, длиннот и долгот на рахис, арахис и фундук мегафиллического, семиждыперистого и пятиждывильчатого археоптериса, ты оказался на гребне, разделявшем ареолы, ареалы и ложа, в которых тюремная администрация устроила прогулочные дворики, скверики и коврики. Твоё тело, приноравливаясь, подгоняясь и ускоряясь к правилам, заправилам и конформистам этой части острога, вошло своими корнями в рыхлую клетчатку папоротникового листа, повернуло свои сиреневые листья под необходимым углом к падающему, летящему и питающему свету, изогнуло свой стебель в узел, соответствующий твоему статусу, ститусу и гомеостазу. Тебя не касались эти телесные махинации, манипуляции и мошенничества. Ты, сочетая, расчетая и умножая в себе свойства всех тех, кто был тобою, кем был ты, и тех, кто стремился тобою стать, ментальным буром, эфирным долотом и каузальным сверлом буравил внутренние свои слои, оболочки и области, как мощнолапая медведка прорывает своё ход, чтобы, прогрызя сквозное отверстие в одном картофельном клубне, тут же начать поиск следующего, или как угледобывающий комбайн проделывает штреки в пластах окаменелой древесины, оставляя после себя непривычную пустоту, уходя в собственные недостижимые глубины, чтобы, достигнув их, совместить в одном себе раскиданные по временам, весям и ветвям твои части, компоненты и ингредиенты.

Усик, выброшенный шестеркой Пахана твоей бывшей камеры, снёс, скинул и приземлил тебя со склериды на жесткую эпидерму, по которой кругами, петлями и расширяющимися спиралями гуляли рассеянно мастурбирующие арестанты.

– Здравствуй!

Твой бывший Пахан, грузно вжимая свои корневые чехлики в палисадную, садовую и рыхлую хлоренхиму, три с половиной раза обошел вокруг тебя, и из его бутона, над которым порхали ручейники, выстраивая из своих тел многоярусные бублики, с продетыми сквозь них тройными гантелями, непрерывно струилась гладкая, ребристая и извивающаяся пыльца. Пахан покачал бутоном, как недопущенный до кухни с лежащими на столе сардельками габровский кот, выражает свою неудовлетворённость покачиванием обрубка, что оставлен ему вместо хвоста, или как колеблется под порывами ветерка радиоантенна расположенного на крыше небоскрёба пентхауса, и из-под завалов пыльцы освободилась его плодоножка, сплошь усеянная фиолетовыми шрамами, тлёй и клопами.

– Мы – двудомные протогиниты, гидрофильные виоленты и эутрофные эпифиты! Почему же ты, Содом Капустин, живешь так, будто у тебя не два дома, а целый посёлок? Зачем ты отверг апемофилию, предпочтя заскорузлую клейстогамию? Отчего ты поглощаешь соль, а листья твои сочат дистиллированную воду? К чему твои карпеллы срослись с андроцеем, и зациклили на себя полиплоидный эндосперм?

Новый шестерка Пахана, пригодный, пригожий и проинструктированный, стучал в свой бубен, иллюстрируя, комментируя и переводя на язык звуков испускаемые его Паханом запахи, формы и фигуры речи.

– Тебя считают и делят опасным. В твоих сорусах может жить вирус, в твоих хлоропластах вместо магния – стронций, в твоих эндомикроизах зреет мицелий неизвестных грибов. В стеблях твоих – страх! В черешках твоих – ужас. В нектарниках твоих – отрава.

Пахан присел перед тобой, скользя своими перистыми листьями с растроёнными концевыми пластинками по твоим стеблеродным, ростовым и сосущим корням, по корневым мочкам, почкам и надпочечникам, как белый медведь, забравшийся на склон ледяного тороса, ложится на пузо и, помогая себе лапами, несется вниз, в промоину с чистой водой, или как плоская галька, отскакивая от глади озера делает блинчики, на потеху разгоряченной детворе.

– Трепет пред тобою так велик, что наша администрация готова засушить тебя и отправить в гербарий или крематорий. Но так ли велика твоя опасность? Может, ты ксенобиот или мутаген? Может, ты сможешь послужить нашей популяции не в виде засушенного пособия, а как эволюцирующий фактор?

Зачуяв обещающий развлечение запах, арестанты, кто на контрактильных, кто на гаусториях, кто на ходульных корнях, начали приближаться к тебе и Пахану, на ходу распуская свои бутоны и выбрасывая оттуда пыльники, капюшоны и макинтоши, готовясь если не присоединиться, то хотя бы попринюхиваться, поароматизировать и попривоняться к празднеству нового оплодотворения.

– Теперь ты примешь мои филлокладии и кладодии, суккуленты и столоны, брантеопеталы и тычинки. Я сделал женскими твой стебель и твои черенки! Теперь я сделаю женским и твой бутон!

Стаминодии и микроспорофиллы пахана камеры приблизились к твоему пестику, и начали тереться о повлажневшие рыльца, словно новорожденный ягненок благородного марала тычется носом в свою мать, ища сосец с жирным и сладким молоком, или как язычок щеколды раз за разом проходя мимо неплотно вбитого гвоздя оставляет стружку на его шляпке, а на себе длинные царапины. Но ни Пахан, ни его шестерка, ни простые зеки не замечали, что твой пестик покрыт кольцами алмазных парафизов, которыми Золотарь прошил все твои семяродные, спорородящие и детородные органы, органеллы и завязи, которые наматывались на тычинки, лепестки и чашелистики Пахана, соединяя вашу совокупляющуюся пару в единое комбинированное соцветие.

Ты же, бессердечный, облетевший и по завязку наполненный всеми соками, водами и настоями, не замечал того, что творил с тобой Пахан, что вытворял, прыгая по стенам прогулочного дворика, его шестерка, чем занимались дорвавшиеся до сеансовой мастурбации прочие узники. Тебя занимало лишь то, как внутри твоего кочана набирает силу, свободу и прощение, впитывает влагу, жар и плазму, поглощает энергию, время и истину, твой, ждущий своего часа побег: книга, которой долженствует перемешать сушу и воду, землю и небо, свет и тьму и, вернув их в первичную квинтэссенцию бытия, исторгнуть из себя новые Песнь, Ноты и Музыку, что будут звучать впереди себя и этими вибрациями убивать всех, кто прочтет, услышит и увидит эту книгу.

Пахан, завороженный твоей доступностью, податливостью и сговорчивостью слишком поздно унюхал что твоё тело, выпустив присоски, плети и каудексы, начало проникать своими калиптрами в его сочления, сочленения и кору. Он встряхнулся, встрепенулся и затряс листьями, стеблями и корнями, как вожак козьего стада, встретивший на пути другого вожака, начинает подметать бородой опавшую листву, или как мечется из стороны в сторону указующая длань флюгера, под первыми порывами надвигающейся бури, но было уже поздно. Облако пыльцы, спор и дебатов, выброшенное твоими взорвавшимися спорогонами, сорусами и стробилами объяло вас, испуская такие, сякие и другие благовония, заставившие всех зеков забыть о своих забавах и вжаться в стены, полы и ребра прогулочного дворика. Тем временем твоё тело вгрызалось нитевидными корешками в луб, камбий и древесину мятущегося, возмущенного и негодующего Пахана, но твоё тело, уже приобретя опыт, пробу и сноровку, враз оборвало все событийные, самобытные и боковые корешки, привязывающие Пахана к Папе, другим Паханам и администрации исправительного древовидного папоротника, выедая всё, что можно выесть, высасывая всё, что можно выпить и впитывая всё, что можно поглотить. И, когда облако пыльцы рассеялось, будто стая гнуса, облепившая забредшую в лес бурёнку, рассыпается под взмахами ее хвоста, чтобы, не считаясь с потерями, вновь впиться в ее кожу, вымя и глаза, или как прах сожженного на костре тела усопшего святого отшельника его последователи везут к Гангу и открывают над водами урну, чтобы ее содержимое выдул влажный ветер, только небольшое углубление в эпидермисе напоминало о том, что там совсем недавно укоренялся Пахан камеры.

И когда в прогулочный дворик, двое на блохах и один на трипсе, въехали вертухаи, и сосчитали по бутонам, питавшихся там зеков – счет сошелся. Шестерка съеденного тобой Пахана, теперь прилип к тебе, готовый выполнить любой каприз, вопль и вычуру ассимилированного своего властелина, но ни он, ни ты не подавали признаков наличия желаний, хотений и прихотей. Так шестерка Пахана и нёс тебя до самой камеры, устроенной в толстостенной вакуоли одного из извилистых досковидных корней папоротника.

Ты не замечал, как парящие в воздухе связи, знакомства и отношения поглощенного тобой Пахана, неотступно следуют за арестантами, пытаясь приладиться, присосаться и проникнуть, то в одного, то в соседнего, то в первого. Но твоё тело отмечало про тебя, себя и окружающее все диапазоны волн, поляризаций и интерференций. Оно видело, как постепенно входя в шестёрку пахана, эти тонкие курьерские, правительственные и засекреченные линии связи преображали шестёрку в Пахана. И когда шестерка поставил тебя в одно из устьиц камеры, он уже полностью переродился, а один из десятков арестантов стал уже шестеркой.

– Здравствуй вновь.

Пахан камеры, возрожденный, старый и реструктуризированный расправил свои листья, усики и корни.

– Невозможно уничтожить систему, подрывая лишь ее представителей. Это – философия. А философии я тебя учил. Что ж забыл ты недавние уроки?

Пыльца Пахана сыпалась тебе в лепестки, оттуда на пол, где и пожиралась упрямыми, свербящими и назойливыми пыльцеедами, которых очередной новый шестёрка пахана собирал горстями и укладывал в соответствии с возрастом, запахом и количеством съеденного, лапок и щетинок под брюшком в полые, отпавшие от зеков черенки их бывших листьев.

– Ты убедился, что зря лишь тратишь силы, борясь со мной? Подчинись – и я проведу тебя на вершину папоротника. Ты будешь восседать на его цветке, а рядом буду я – твой верный, проверенный и уверенный в тебе наставник. А пока, я спрячу тебя в надёжном месте, где ты сможешь предаться размышлениям и верно принять моё заманчивое для всех предложение.

Запахи, нежные, притягательные, еле уловимые, которыми Пахан убеждал тебя, возымели бы действие на любого, кто попал между пластинами его луковиц. Но ты не был подвержен чарам, кубкам и подносам Пахана и коренился не трепеща ни кончиками листьев, ни срединами стеблей, ни донцами лепестков.

Шестёрка Пахана, покоряясь трению его чашелистиков, заглотив тебя целиком в свой раздувшийся, раздавшийся и потускневший бутон, протиснулся между гудящими от напора воды сосудами, спящими трахеидами и медленно вздымающимися смоляными ходами. Используя тиллы, неровности коры и обнаженные сердцевидные лучи как ступени, шестерка стал опускаться все ниже и ниже к основанию папоротника.

Невозможно представить, что ты забудешь, что стало потом!

Достигнув поверхности земли, шестерка выпустил тебя из своего бутона и взял нержавеющими пальцами за локтевой шарнир. Перед вами простирался прямоугольник ровной земли, так свободной от растительности, будто некий чрезмерно добросовестный огородник просеял всю ее между пальцев, выбирая малейшие ростки и стерни, или словно на этом участке проводились эксперименты по воздействию на флору запрещенных фитоядов. С одной из сторон бесплодной зоны находился плоский полированный камень и твой проводник ступил на него и, увлекая тебя за собой, погрузил в землю вторую, затем третью ногу. Ты, равно принимающий добро, зло и неблагодарность, направляемый жестко фиксированным захватом шестерки Пахана, тоже начал спускаться по уходящим в недра ступеням, погружаясь в почву, как в плотную, непрозрачную и невзрачную жидкость.

Твои зрительные сенсоры были отключены, и ты не мог видеть, как шестёрка включил налобные прожекторы, чтобы освещать ваш путь в глубины, породу и по племени земли. Твой таймер давно лишился питающих элементов, и ты не мог вычислить, сколько длился ваш спуск. Твои слуховые рецепторы лохматились, выпрямлялись и всклокочивались выдранными, обрезанными и перебитыми проводами, и ты не мог слышать ни молчащего шестёрку Пахана, ни свист его, своих и сопровождающих вас шагов, ни смутный гул, доносившийся снизу камнями, песком и тектитами.

Вы миновали слои песчаника, с отпечатавшимися на них девонскими, кайнозойскими и мезозойскими трилобитами, наутилусами и динозаврами, вы прошли сквозь нефтеносные, газоносные и артезианские слои с белемнитами, аммонитами и аммоналами, вы пересекли базальт и туф, кварцит и сланцы, гранит и пикрит. Шестёрка, как слон, которого за хвост уцепил его малолетний отпрыск, ломая колючие заросли, продирается к сочной заливной долине, или как линия из мигающих миньонов, показывающая маршрут в аттракционе «комната страха», вел тебя через горячие, кипящие и стоящие магмы, вязкие, расплавленные и горностаевые мантии, собольи, норковые и пещерные шубы, пока внизу не запыхтели, забулькали и задымили котлы тюремной котельной.

Оставив тебя, шестерка подскочил к трехстворчатым воротам бойлерной, бройлерной и инкубаторной и застучал в них, в свой металлический бубен и в свою гулкую грудь с лампочками, тахометрами и трахометрами. Из-за створки с кованой надписью «никому – ничего!» высунулась кубическая голова, дверная панель с гравировкой «свобода не производит работы!» выпустила круглую голову, а центральная, с литыми буквами «Приобрети здесь отчаянье, всяк идущий прочь!» выдвинулась цилиндрическая голова. Суетясь, скача и лязгая, шестерка пахана наложил на линзы правой головы драхму, обол и копейку, на фоторецепторы левой головы цент, каури и лепту, а средней достались пенс, стотинка и пиастр. Лишь после этого врата распахнулись полностью, безоговорочно и бесповоротно, впустили вас и вы миновали трехглавого робота-стража, как мышь безбоязненно шмыгает у пасти удава, уже насытившегося кроликом и его хозяином, или как пневматическая пулька, невидимо проскакивает мимо восхваляющих меткость плакатов и ударяется в черный кружок, чтобы мельница закрутила крыльями, а жестяная Красная шапочка заголяет ноги перед жестяным серым волком.

Когда бы ты включил своё зрение, ты бы увидел, как знакомые тебе зеки из хозобоза, чьи хромированные детали были покрыты угольной пылью, чьи пневмоприводы брызгали глиняным нагнетателем, чьи сочленения хрустели от набивающейся в них пыли, лопатами, совками и кусками кидали поленицы дров, стволов и пней, вязанки хвороста, вереска и печений, шашки тротила, динамита и пороха, россыпи антрацита, графита и алмазов, брикеты, бруски и кюветы ядерного топлива в красные, желтые и черные дыры топок, буржуек и пролетарок.

Но тебе не было дела до снующих вокруг тебя хозобозников, грязных, чумазых и циничных. Твои чувствующие приборы были направлены только внутрь тебя, туда, где, проходя между валков, намазываясь красками и окунаясь в клей, множились, типографировались и печатались новые страницы твоей книги, предназначенной для замены линейных операторов на нелинейные процессы, ветвящихся блок-схем на многомерные матрицы с обратной связью, четких алгоритмов на плавающие процедуры, призванной унифицированные узлы переплавить в индивидуальные решения, стандартные проекты перерисовать в персональные коды, а сухой язык внутренней, внешней и межличностной коммуникации сделать радостным, текучим и многозначным и, тем самым, отправить в металлолом, на свалку и в переработку любого, кто прочтет этот программный продукт.

– Ты пришел ко мне!

Пахан хозобоза, настроив свои фотоэлектронные умножители на восприятие твоего тела, подступил к тебе, как морской гребешок, пустивший струю отфильтрованной воды, катится по песчаному дну на новое, более богатое живностью, место, или как радиоуправляемая модель джипа, несущая подслушивающее оборудование, подбирается к столику в кафе, где ведутся конспиративные беседы, на бесшумных колёсиках, спрятавшихся от суеты, смрада и суховея в блестящих лаком, шеллаком и шлаком ступнях привилегированного арестанта. Он оттеснил размахивающего руками, бубном и антеннами шестёрку другого Пахана и примкнул соединительным шнуром к разъему на твоей груди, как гусеница пяденицы накрепко присасывается задними ножками к веточке кустарника, и замирает, используя приёмы мимикрии, чтобы ее не смог заметить и склевать плотоядный поползень, или как столетиями капающий сталактит, в конце концов, образует единое целое с растущим ему навстречу сталагмитом.

– Мы бы могли совершить с тобой вояж по всем кругам, секторам и террасам. Мы могли бы заглянуть во все дома, жилища и бараки. Мы могли бы узнать много нового, интересного и захватывающего дух, стержни и ячейки. Но не будем.

Тебя избрали, чтобы ты помогал строить светлое будущее, прогрессивное настоящее и героическое прошлое, но вместо этого ты стал саботировать то, что можно, разрушать то, что нельзя, и проникать туда, где секретно.

Шестерка другого Пахана пришел в неистовство, безумие и исступление, его тормозные колодки перегрелись, задымились и зашипели, как спеленатый ловчей сетью выводок котят пумы, пойманный на глазах их родителя, припертого рогатиной к секвойе, или как струйка сжиженного водорода, найдя прободение в патрубке, вырывается из баллона, и ждущая искры, готовая поднять в воздух всё вокруг, его инжекторы забились, затряслись и расшатались, его поршни потеряли кольца, прокладки и центровку и он, вне себя, задания и расписания, налетел со всего размаха, разгона и инерции, пытаясь оторвать от твоих разъёмов, линий и полос Пахана хозобоза. Но тот, пошатнувшись, прогнувшись и проскрипев гофрированными боками, подал, выдал и издал сигнал, отмашку и сирену, на которые съехались то ли три, то ли шесть, то ли девять хозобозников, примагнитившие, наэлектризовавшие и нейтрализовавшие строптивого осужденного. В твоих зрительных окулярах отражалось, как шестерку другого Пахана тащили к домне, как его закидывали в бурлящий полиметаллический омут, вместе с бубном, скрежетом и трепыханиями, как он плавился там, отдавая тебе последний долг, усилие и почести.

– Ты призван для служения другим, а не своим испорченным многократными перезаписями идеям. Ты создан для подчинения вышестоящим, а не своим, проржавевшим от влаги, принципам. Ты обучен совершению определенных другими дел, а не для бесшабашного безответственного своеволия, истлевшего от перепадов температур.

Но твои перфокарты погрызены молью. Но твои лучевые трубки коротят на землю. Но твои контуры разомкнуты и не проводят тока.

Твои коды перепутаны. Твои программы выгружены. Твои лампы разбиты.

Говоря это твоему телу, Пахан хозобоза одновременно, вводил, разбалтывал и выводил из твоих розеток свои штекеры, доводя себя до буйства импульсов, бешенства потенциалов и неистовства вольтметров, амперметров и реостатов. Но, когда Пахан хозобоза довел себя до экстатического разряда, твоё тело уже подготовилось к этому излиянию свободных электронов, протонов и нейтронов, альфа, бета и гамма частиц, глюонов, гравитонов и эндорфинов. Построив полевые магнитодинамические ловушки, твоё тело пустило по ним источаемую Паханом хозобоза холодную, горячую и возбужденную плазмы. Накручиваясь вытянутыми спиралями один на другой, энергетические потоки распадались на нейтрино, антинейтрино и связывающие их силы, чтобы в следующее мгновение вступить в безъядерное взаимодействие и упрочить, легировать и делегировать твои композитные сплавы, кинематические тройки и силовые контуры, абрисы и очертания. Выделяющий оргиастическую энергию, Пахан хозобоза не мог сознательно управлять положением своих сенсоров, не мог получать информацию о своём состоянии, не мог контролировать параметры истечения своих сил. Твоё же тело, превращая материю в энергию, обратно и циклично, тем временем проследило коммуникационные магистрали, связи и провода, соединяющие Пахана хозобоза с окружающим миром, маревом и мерзостью, обвило, переплело и опутало их своими силовыми, информационными и дезинформационными полями, и в момент, когда последняя железка Пахана утекла в шнур, провод и тебя, потянуло, что было сил, мощи и упругости, выдёргивая с корнями гнёзд, проводников и полупроводников из всех остальных обитателей тюремных казематов, казалось, иссекая, искореняя и изничтожая даже память, записи и факты, о том, что у хозобоза когда-то был свой Пахан.

Хозобозники, не заметив потери начальника, бойца и управителя, продолжали следовать выверенным, проверенным и утверждённым инструкциям, позициям и расфасовкам. Они топили, расплавляли и пускали на дно котлы, выгребали, вычерпывали и собирали золу, огарки и шлам, формировали, образовывали и учили из этих отходов горения кубики, параллелепипеды и шары, одни из которых пойдут на строительство тюремных казематов, коттеджей начальства и башен выше неба, а другие и третьи, идентичные, направлялись на составление из этих фигур, форм и образцов новых зеков, оживляемых пинком под нижнюю часть, ударом по голове и тлеющим разрядом и те, впитав с электричеством родителей непререкаемые паттерны, графики и убеждения, принимались за работу, шли в бой и грызли, гранили и гробили доломит необразованности.

Если бы ты не изолировал в себе все области, отвечающие за чувства, экстраполяцию и прогнозирование, то ты бы, возможно, и порадовался тому, что застрял в этом месте, времени и ситуации, где тебя никто не сможет потревожить без дела, преклонения и докуки. Но, не обладая абсолютной полнотой сведений, интуитивными механизмами и внепространственным восприятием, ты бы неминуемо бы ошибся.