Текст книги "Кто ты, Билли Притти?"

Глава 3
2000

Этой недели в середине лета я жду уже который месяц. Если честно, с 1 января, когда три нуля выстроились за двойкой и всем пришлось признать, что машины по-прежнему не летают, а компьютеры досчитали до 2000 и не взорвались. Я же смогла наконец сказать: «В этом году приедет Максим», и у вечности вдруг появился привкус завтрашнего дня.

Все это время Максим посылает мне письма на адрес своей тети. Иногда, когда я спускаюсь по лестнице, она останавливает меня, чтобы сообщить о письме. Я не решаюсь просить денег у Марселя и отдаю ей свои ответы в конвертах без марки. Она ничего на это не говорит.

В одном письме я задала ему вопрос, который вертится у меня на языке уже который месяц: не искал ли он Билли Притти? Он ответил: «Я спросил маму, она говорит, что никогда о ней не слышала».

* * *

В апреле Максим написал мне, что приедет к тете летом, вот наступил август, и Максим здесь, сидит на той же ступеньке. Он протягивает мне аудиокассету, и я не решаюсь ему сказать, что не смогла купить себе ни одной, с тех пор как мы виделись в последний раз.

Лето продолжается с того места, на котором закончилось год назад. Мне кажется, что жизнь Максима ушла вперед, тогда как у меня ничего не изменилось. Я по-прежнему живу с дедушкой, по-прежнему сопровождаю его на открытие магазинов и по-прежнему молю звезды, засыпая. Помню, как подумала об этом, когда увидела его выходящим из машины в день приезда. Кто-то уезжает, а кто-то остается. Хотя оба проходят через расставание, переживается они ими по-разному.

Когда Максим встает на мой скейт, я обращаю внимание на его прогресс.

– Мама так и не разрешила мне купить свой. Но я иногда по дороге из школы захожу в спортивный магазин.

Он катится, а я слушаю свою новую кассету. Вдруг я останавливаюсь, вытаращив глаза и открыв рот.

– Что? Что с тобой?

– Песня. Эта песня. Послушай.

Я снимаю наушники и надеваю ему на голову. Максим не отрываясь смотрит на меня.

– Да, и что?

– Это Билли Притти.

– Нет, нет. Это Уитни Хьюстон.

Я молчу. Он еще секунду смотрит на меня и отводит взгляд. Я знаю, что он увидел. Он увидел девочку, чей мир рухнул, но у него достаточно деликатности, чтобы сделать вид, будто ничего не случилось. Будто в этой секунде нет ничего особенного, а ведь она изменила мою жизнь.

В этот самый момент я вспоминаю потолок своей комнаты, светящиеся звезды, на которые смотрю из года в год. И не раздумывая говорю:

– Переночуем сегодня в парке?

– Как это?

– Как будто пойдем в поход.

Он опускает ногу на землю, и скейт останавливается. Он не просит никаких объяснений, просто отвечает:

– Лады.

* * *

На высоком ореховом буфете в кухне лежит красная папка. Ее не убрали в шкаф, не сунули в ящик комода. Не положили на полку. Она просто лежит здесь, под слоем спящей пыли.

Я хотела достать залетевший на буфет попрыгунчик и увидела ее.

Увидела, но не успела даже дотронуться. В замке входной двери повернулся ключ. Я схватила попрыгунчик и аккуратно слезла как ни в чем не бывало. Остаток дня я провела, лежа на кухонном полу и бросая попрыгунчик то в одну, то в другую стену. А вечером никак не могла уснуть. Закрывала глаза и видела ту папку. Она будто мигала, как сирена пожарной машины. Красная папка с белой наклейкой, на которой большими буквами в кавычках написано: «БИЛЛИ».

* * *

Он сказал, что ночует у меня, я наврала, что приглашена к нему, и в половине восьмого мы встречаемся внизу лестницы со скатанными одеялами в пакетах из супермаркета. Мы улыбаемся, хотя ни один из нас не уверен, что это хорошая затея. По правде сказать, мы отлично знаем: ничего хорошего в ней нет. Но он жаждет запретного и хочет почувствовать, как бьется сердце в груди. А мне хочется, чтобы настоящие звезды светили над моей головой.

– Я взяла с собой консервы.

В эту минуту включается телевизор Жираров, и аплодисменты публики разносятся по всей лестничной клетке. Я пользуюсь моментом, чтобы толкнуть дверь и выбежать из дома. Я бегу со всех ног, чтобы запыхаться, чтобы не хватало воздуха, чтобы легкие горели в груди, и Максим несется за мной. Я слышу, как пакет трется о его штаны и как стучат его кроссовки по асфальту. Пытаюсь убедить себя, что, пока мы вместе, с нами ничего не может случиться.

* * *

Наутро его мать в 8 часов тут как тут: лицо суровое, движения резкие. Она открывает заднюю дверцу машины, даже не взглянув на сына. Я наблюдаю за ними в окно, не смея шелохнуться. Максим высоко держит подбородок и всем своим видом показывает, что не намерен уступать. Но все же пригибается и залезает в машину, которая тут же отъезжает. Марсель же только попросил меня в следующий раз его предупреждать. Он весь вечер искал консервный нож.

А все так хорошо начиналось. Мы без труда перебрались через ограду парка и достали все, что стащили из дома: сухари, тунца и кукурузу в банках. А потом легли на траву и стали смотреть на звезды. Был август, так что, когда совсем стемнело, зрелище просто пригвоздило нас к месту. Я вспомнила звезды, приклеенные к потолку в моей комнате, и загадала желание – суметь пережить детство. Мне хотелось плакать одновременно от грусти и от красоты, и в тот момент, когда я уже решила, что ничего не получится, увидела падающую звезду. Потом вторую, за ней третью.

Пошел звездный дождь, и в какое-то мгновение я подумала, что все возможно.

Наши с Максимом мысли будто шли одним путем, и он сказал:

– Как ты думаешь, какая из звезд твоя счастливая?

Я посмотрела на ту, что сияла ярче всех, на Полярную звезду. Потом отвела взгляд вправо и выбрала ту, что рядом, на которую никто никогда не смотрит, и сказала:

– Готово. Я выбрала. А ты?

– Я тоже.

Когда мы проснулись, уже потихоньку светало, и мы пошли домой. Нам не понадобилось много времени, чтобы понять: что-то не так. Перед домом была припаркована полицейская машина, синяя мигалка беззвучно крутилась, освещая поочередно фасады нашего и соседних домов. Тетя Максима стояла у двери в подъезд – прямая, как кол, скрестив руки на бледно-розовом пеньюаре, – и разговаривала с каким-то мужчиной. Казалось, она улыбается. Только улыбка была перевернутая. Максим посмотрел на меня, и в его глазах я увидела трагедию: он упустил свой единственный шанс. Единственное окошко свободы. Он пробыл здесь всего сорок восемь часов. Сорок восемь часов – это не каникулы. Это срок временного ареста. И все из-за глупой идеи провести ночь в парке. Из-за этой кассеты, которую он записал. Из-за Билли Притти.

* * *

Я беру рюкзак и выхожу из квартиры. На автобусной остановке ждут три человека. Это хорошо, проще будет пробраться внутрь незамеченной. Учитывая, что денег на билет у меня нет.

Подъезжает автобус, я помогаю старушке поднять сумки, прохожу мимо шофера с занятыми руками, громко дышу, дескать, мне тяжело и вообще дел по горло, я ломаю комедию, как сказал бы Марсель. Думаю, все всё понимают, но мне ничего не говорят. Пропускают девочку, которая не заплатила за билет. Я занимаю место у окна поближе к выходу и сижу как мышка. Надо проехать семь остановок до той, что носит название «торгового центра», большого строения из листов железа, которое будто выросло из бетона. Внутри чего только нет. Книги, игры, телевизоры, конфеты, куча всего, чего никогда не бывает у нас дома, в наших шкафах. Иногда на ночь, чтобы уснуть, я представляю себе, что меня забыли внутри.

Автобус останавливается с длинным вздохом, чуть накренившись, чтобы высадить меня на обочине.

В магазине меня встречает голос с интонациями ярмарочного зазывалы, предлагающий вторую упаковку стирального порошка за полцены. В конце каждой фразы он будто пытается отогреть дыханием стекло, но я не обращаю на это внимания. Мои мысли только об одном. Я иду к музыкальному отделу, туда, где десятки и десятки полок с дисками, расставленными в алфавитном порядке. Я сразу замечаю плееры с поролоновыми наушниками, которые закрывают уши как два вантуза и в одно мгновение переносят тебя на другую планету.

Я окликаю продавца, расставляющего диски.

– Добрый день, я ищу диск Билли Притти.

– Билли как ты сказала?

Я повторяю:

– Билли Притти.

Он хмурится.

– Впервые слышу. Это что-то новое?

– Нет… Я… Нет.

Он чешет щеку и берется за телефон, чтобы справиться у коллег, но я говорю:

– А… э-э… уитне устон? У вас есть?

– А, Уитни Хьюстон, да, есть. Идем.

Он подводит меня к проигрывателю, надевает мне на голову наушники и нажимает кнопку. Кружится диск, кружится земля, кружится моя голова. Это прекрасно, конечно же, прекрасно. Ведь это Билли Притти.

* * *

Билли Притти не существует.

Эта фраза крутится у меня в голове. Я чувствую, что она меня убивает, но ничего не могу с собой поделать. Я повторяю ее раз за разом, все медленнее, так медленно, что произношу уже не слова, а буквы. Повторяю столько раз, что перестаю ее понимать, но поняла ли я ее вообще когда-нибудь?

Ведь если Билли Притти не существует, то существую ли на самом деле я?

* * *

В этот вечер я смотрю, как Марсель готовит ужин. Как он режет кабачки, чистит картошку и зубчики чеснока. Как он открывает шкафчики, выбирает форму для запекания, наливает масло, солит и ставит всё в духовку, делая это, как всегда, с беззаботным видом, мол, все путем, жизнь продолжается, и я задумываюсь, есть ли в этом или в каком-нибудь другом из видов, которые он принимает, хоть одна наша семейная черта. Под его морщинами, под кожей, огрубевшей от холода, от солнца и от забот, под густыми кустистыми бровями. За историями, которые он мне рассказывает.

– Ты помнишь день, когда я родилась?

Марсель прерывается.

– Помню ли я? Конечно же, помню. Я собирался на работу, пил кофе в кухне. Еще не было семи часов, но жара уже стояла адская. Зазвонил телефон, а если я и научился чему-то в жизни, так это тому, что надо опасаться телефонных звонков ранним утром и поздним вечером. Твоя бабушка сняла трубку, и я услышал, как она сказала: «Боже мой». Этого, поверь, я никогда не забуду, чтобы Одетта поминала Бога всуе. Я подумал, что кто-то умер.

Он делает паузу, вытирает руки полотенцем и, уперев их в бока, поворачивается ко мне.

– Но нет. Это родилась ты. Мы даже не знали, что твоя мама беременна.

Он на секунду улыбается, потом взгляд его застывает.

– Ладно, хватит, дел еще много. Как у тебя с уроками?

– Занятий нет, Марсель. Сейчас август.

– А, да-да, правда.

* * *

На следующей неделе я получила письмо от Максима. И не стала его открывать. Он продолжал писать мне еще несколько месяцев. Моя жизнь была тогда, как эти конверты, которые я оставляла запечатанными: тайной на расстоянии вытянутой руки. Думаю, я была сердита на него за чужую ложь. Я наказывала его, но во всяком наказании по-настоящему страдает только палач. Я представляла его в семье, с мамой, за которой он как за каменной стеной, представляла, как мама подтыкает ему одеяло перед сном, как мама цокает на высоких каблуках, как мама ходит на родительские собрания. Мама. Мама. Мама.

В какой-то момент письма от Максима перестали приходить. Никогда не знаешь, в какой именно момент что-то закончилось. Просто вдруг понимаешь, что оно больше не происходит. Максим вышел на цыпочках из моей жизни.

Глава 4
2002

Мне 11 лет. В первый день занятий в шестом классе[1]1
  Система школьного образования во Франции состоит из трех ступеней: элементарная школа (начальная школа), в которой учатся дети с 6 до 10 лет, колледж (средняя школа с обратной нумераций классов: с шестого по третий) и лицей (старшая школа: второй, первый и выпускной классы). – Прим. ред.


[Закрыть] учительница французского задала нам написать сочинение. Мы сначала подумали, что это шутка. Но нет. Шутки не в ее стиле. Сухопарое тело, строгое лицо, холодный взгляд, и все это венчается платиново-блондинистой челкой, которую будто отрезали ножом одним махом. Этот искусственный блонд над сухощавой фигурой кажется какой-то аномалией и внушает сомнения. Но никто из нас еще не прожил достаточно долго, чтобы понять, что это парик.

Она начинает диктовать задание, растягивая слова, и одновременно пишет его на доске. Нажимает на мел так сильно, что он аж скрипит иногда. «Рассказать о своей семье». Мысль об этом парализует меня. Я озираюсь: моих одноклассников формулировка как будто не смущает. Вокруг меня поднимается с десяток рук: у кого-то есть вопросы. Никто не спрашивает: «А что делать, если семьи нет?» Или: «А дедушка – это семья?» И тогда я, сделав глубокий вдох, начинаю писать свою историю, ту, которую мне всегда рассказывали. Пишу целый час, как будто отрезанная от мира. Когда звенит звонок, у меня ощущение, будто я вернулась из сна в реальность. Щеки пылают, а зрению требуется несколько минут, чтобы перестать видеть исписанные страницы повсюду, куда бы я ни взглянула. Я протягиваю вырванный из тетради разворот учительнице и поскорей выхожу из класса. Я понятия не имею, что написала.

На следующей неделе мадам Гийо раздает сочинения. Она из тех преподавателей-извращенцев, что складывают их в порядке возрастания, от худших оценок к лучшим. Но мы пока этого не знаем, и Виктор Жамен еще улыбается, получая обратно свою работу. Стопка мало-помалу уменьшается, и вот уже в руках мадам Гийо ничего нет. Я привстаю, озираюсь, у всех на партах лежат их сочинения. У всех, кроме меня. Я поднимаю руку.

– А, проснулась наконец. Ну что, Летелье? Твое сочинение ждет тебя здесь, иди за ним.

Все подняли головы, недоумевая, что происходит. Мой стул шкрябает по плиточному полу, я медленно иду к учительскому столу, протягиваю руку к листку, который мне кончиками пальцев протягивает мадам Гийо, но, когда берусь за него, она не отпускает.

– Прочти. Встань сюда, спиной к доске, и читай. Для всех.

Холодный пот стекает по позвоночнику. Я не помню, что написала, но точно знаю: не хочу, чтобы мои слова нарушили молчание этого листка.

– Нет, мадам.

– Как это – нет? Это не тебе решать, детка. Читай.

Я держу свое сочинение перед глазами. Оценка 18[2]2
  Во французских учебных заведениях принята 20-балльная система оценок. От 16 до 20 баллов соответствуют отметке «отлично», от 13 до 15 – «хорошо», от 10 до 12 – «удовлетворительно», знания ученика, оцененные ниже, чем на 10, считаются неудовлетворительными. – Прим. ред.


[Закрыть], выведенная красными чернилами в правом верхнем углу, будто пульсирует в ритме моего сердца. Я всматриваюсь в нее, и она все больше походит на мигающий поворотник автомобиля в дождливый день. Я повторяю:

– Нет, не хочу.

Она хмурится.

– Может быть, хочешь, чтобы я вычла восемь из твоей оценки?

Я изо всех сил стараюсь не заплакать. Стискиваю зубы, сжимаю кулаки – и сердце. Это моя вторая неделя в колледже, и я чувствую себя в западне. В горле пересохло, а к глазам подступает влага. Я ненавижу эту женщину, но еще больше ненавижу свою слабость. Я вскидываю голову и, глубоко вдохнув, начинаю читать.

«Мне одиннадцать лет, и кажется, будто мне одиннадцать уже не первый год. Я заперта в детстве, в этом зале ожидания, о котором только взрослые знают, что из него есть выход. У меня нет братьев и сестер. Есть кузен в Сент-Этьене, но я никогда его не видела. О большой семье говорят: “Это многодетная семья”, а для маленькой специального выражения нет. Меня это не очень задевает. По крайней мере, в небольших семьях успевают побыть вместе и никого ни с кем не надо делить. Если кто-то обиделся, он не может пойти к другому члену семьи. В небольших семьях долго не обижаются. Я живу с дедушкой. У меня никого нет, кроме него, а у него никого нет, кроме меня. Беда в том, что я не знаю, надолго ли это. Я думаю об этом ежедневно. Каждое утро, когда закрываю за собой дверь в квартиру и ухожу в школу, и каждый вечер, когда открываю ее. Мои дни всегда заключены в скобки.

Я ничего не знаю о своей маме. Все, что я думала, будто знаю, оказалось всего лишь красивой историей, а ведь всем известно, зачем нужны красивые истории: чтобы прятать за ними некрасивые. Знаю наверняка только то, что она умерла 16 января 1995 года, так как эта дата выгравирована на гранитной плите, и что ее любимым цветком была мимоза.

Я немного обижена на весь мир, но ни на кого в отдельности. Мне, может быть, всего одиннадцать лет, но я поняла, что взрослые тоже живут как могут. Что молчание скрывает боль, в которой нельзя признаться. Мне одиннадцать лет, и я в зале ожидания. Я надеюсь, что жду не зря».

Я поднимаю голову и вижу перед собой три десятка застывших лиц.

– Ну вот. Не так это было трудно! Правда, Летелье?

Я не отвечаю и возвращаюсь на свое место, стараясь ни с кем не встретиться взглядом. В классе повисает свинцовая тишина.

– Жамен! К доске! Твоя очередь представить нам свое сочинение.

Учительница усмехается. Виктор встает, будто окаменевший, и рассказывает свою красивую, но очень плохо написанную историю.

* * *

– Так ты не знала свою маму?

Это Марион, моя одноклассница, поймала меня в коридоре.

– Знала. Но я ее не помню.

– Вот как.

Она идет рядом со мной и молчит.

В прошлом году Марсель наконец рассказал мне все. Про аварию зимним вечером по дороге с работы, про лихача, который пошел на обгон и сбил машину, а вместе с ней мою маму и равновесие мира. Мне было четыре с половиной года. Марсель спросил, есть ли у меня вопросы, у меня были их десятки и десятки, они копились долгое время, но он выглядел таким грустным, что я не смогла задать ни одного. Он сказал мне: «Идем», – и мы поехали на красном «ситроене» на кладбище. По дороге мы остановились, он срезал несколько веток мимозы своими большими, морщинистыми, потрескавшимися руками, которые часто мерзли, и я задумалась, похожи ли наши руки на наши сердца. В тот день я решила, что да.

Приехав на место, мы прошли в железные ворота, и я сразу заметила, что он хорошо знает дорогу. Я задумалась, часто ли он сюда приезжает и почему никогда не брал меня с собой раньше. Но и тут ничего не сказала.

Марсель положил мимозу на могилу, показавшуюся мне крошечной среди больших семейных склепов. Я прочла: Виржини Летелье. 22 ноября 1967 – 16 января 1995. Подсчитала в уме возраст, но не сделала никаких выводов, потому что взрослые всегда кажутся нам слишком старыми. Но только не тогда, когда они перестают стареть в 27 лет.

Марион все еще идет рядом, когда я вхожу в класс на урок математики с месье Сегюра́. Она садится со мной за одну парту и начинает доставать свои вещи.

– Я второй раз в шестом. Осталась на второй год. Гийо уже вела у меня французский в прошлом году. Она любит нажимать туда, где больно. Сечь головы. Ты представляешь себе колдунью Караба?

– Не совсем…

– «Кирику», мультик. В общем, колдунья злая, потому что у нее шип торчит в спине, и ей больно. С Гильотиной то же самое. Она больна. Что-то неизлечимое, кажется. Короче, если хочешь знать, что я думаю, это не оправдание. В прошлом году она цеплялась к сыну одной учительницы, которая ей не нравилась. Но ты, по-моему, другое дело.

Марион выдерживает паузу и смотрит на меня несколько секунд, как будто анализируя ситуацию.

– Ты хорошо пишешь. У тебя талант. Это ее злит и одновременно притягивает.

Глава 5
2004

Мне 13 лет. Я больше не пою и не слушаю музыку. Иногда мои пальцы сами выбивают ритм на столе или на тетради, но, как только замечу за собой такое, я сразу прекращаю это делать. По средам после школы я хожу на легкую атлетику. Бегаю по дорожке вокруг стадиона с другими детьми, которые тоже бегают по дорожке вокруг стадиона. Однажды, придя на тренировку раньше времени, я слышу, как тренер говорит, что пустоголовые всегда самые быстрые. И смеется. Из всех детей в группе быстрее всех бегаю я. С этого дня я каждый вечер провожу два часа в библиотеке.

Чем быстрее я бегаю, тем лучше становятся мои оценки в школе.

Однажды на перемене моя одноклассница говорит, что легкая атлетика – это спорт для тех, у кого ничего нет. Никто не возражает, никто не бросается спорить, и я делаю вид, что не обращаю внимания. Но я знаю: ее слова не лишены смысла. Знаю, что выбрала спорт, для которого ничего не нужно, кроме ног и кроссовок, но даже с ними бывают сложности. У меня нет возможности менять обувь настолько часто, насколько быстро растут мои ноги.

Девочку зовут Жюли. Вместо рюкзака у нее большая сумка, в которую она запихивает свои тетради и пачки сигарет, купленные на карманные деньги. Еще у нее есть Tic-Tac, белые драже с запахом свежей мяты. Она брызгается духами с ароматом ванили, купленными в Yves Rocher, чтобы скрыть запах сигарет. Эта смесь табака и ванили, где бы я ни была, многие годы будет напоминать мне о ней, о Жюли. Она выпускает из прически две пряди по обеим сторонам лица, нарочно высовывает бретельки бюстгальтера из-под платья, ходит выщипывать брови, занимается джаз-модерном у Сабины, которая держит школу танцев в центре города, и встает в балетные позиции, когда болтает на школьном дворе. Она уверяет, что делает это не специально. Ее отец адвокат, он регулярно фигурирует в избирательных списках, и его имя знают все в городе. Даже Марсель, который никого не знает. Каждый раз, слыша об этом адвокате, он повторяет, что это гнилой человек, и я не понимаю, что это значит. Жюли популярна, у нее есть все, о чем только может мечтать подросток в те годы. А еще у нее есть то, что есть у всех, а у меня больше нет.

Я не завидую Жюли. По крайней мере, пока.

* * *

Наступило лето, через центр города пролегает маршрут «Тур де Франс». Марсель говорит о нем уже которую неделю, ни за что на свете он не пропустит это событие. Мы идем от дома пешком, потому что припарковаться будет невозможно. Я никогда не видела, чтобы человек такого возраста ходил такими темпами. А ведь у нас два часа, чтобы преодолеть девятьсот метров до стратегической позиции, которую выбрал Марсель. Жарко, но он непременно хотел надеть свою рубашку для торжественных случаев, ту, которая мне кажется немного смешной, о чем я ему, конечно, не говорю. Мне не хочется быть здесь, но я здесь, потому что еще меньше мне хочется представлять себе его совсем одного на обочине дороги.

Появляются спонсорские автомобили, и легкое напряжение пробегает по телу старика. Он идет по тротуару, ему семьдесят семь лет, но с тем же успехом можно дать ему и шесть. Из окон раскрашенных машин девушки в коротеньких платьях с застывшими улыбками на лицах бросают в толпу магнитики, панамки и пакетики с леденцами, в точности как фермеры сыпали корм скоту в одном репортаже, который я видела в школе.

И люди чуть ли не бросаются на землю, чтобы их подобрать. Марсель стоит прямо, держа руки в карманах своих полотняных брюк, и время от времени покачивается на цыпочках. Я смотрю, как толпа сходит с ума от этих никому не нужных безделушек, единственное достоинство которых в том, что они бесплатные, и думаю: «Мы не такие». У нас ничего нет, но мы умеем держаться с достоинством. Эта мысль меня успокаивает.

В эту самую минуту бело-голубой пластиковый кружок с нарисованной на нем красной головой коровы прокатывается в нескольких метрах от ног Марселя, и я вижу, как он буквально выпрыгивает из себя, бросается на него, чуть не спотыкается, отталкивает своего соперника, маленького мальчика лет шести.

Я тут же опускаю глаза. Думаю, что, если не смотреть слишком долго, этот момент, может быть, и не врежется мне в память.

Даже сегодня я его помню, будто это было вчера.

Марсель держит магнитик в руке, и лицо его сияет. Он как бы не здесь, может быть, где-то в воспоминаниях, и я наблюдаю, как он потихоньку возвращается к действительности, точно человек, выходящий из-под гипноза.

На обратном пути я не сказала ни слова. Я думала о том, что каждый взрослый в душе остается ребенком. О том, что если нам в детстве чего-то не хватало, то это навсегда. Думала о Жюли. И задавалась вопросом, бывают ли заранее проигранные сражения.

Когда мы вернулись в квартиру, Марсель прилепил корову к холодильнику, а я сказала, что пойду прогуляться. На лестнице я встретила соседку снизу. Она протянула мне письмо – впервые за два года. Не сказав ни слова, я схватила его и выбежала из подъезда так быстро, как только могла. На этот раз я твердо решила его открыть.

«Я теперь живу в Париже. Когда ты приедешь ко мне?»

* * *

Сначала это меня злит. Он зовет меня в Париж, будто предлагает встретиться в конце улицы, с непринужденностью тех, кому не о чем беспокоиться. Но я-то, как я поеду в Париж? На какие деньги? Я ни секунды не думаю о том, что проблема еще и в возрасте: мне всего тринадцать лет. Если Марсель мне в чем-нибудь отказывает, если мы не можем себе чего-либо позволить, это всегда из-за денег. Это единственная преграда, которую я действительно вижу перед собой. Единственная, о которой Марсель мне говорит.

Я сижу на старом оранжевом стуле в кухне, уставившись в стену. Письмо свисает из моей руки. Я размышляю. Размышляю, но вдруг встречаюсь взглядом с красной коровой, примагниченной к холодильнику, и снова испытываю чувство стыда.

В этот день, в маленькой кухне в провинциальном городишке я даю себе обещание: мне может не хватать чего угодно, но смелости мне всегда будет хватать.

* * *

В следующую субботу я на вокзале. Мне кажется, что сесть на поезд без билета так же просто, как сесть без билета в автобус. Так оно и есть. Я сажусь в вагон 12 на пути А, устраиваюсь в пустом купе и жду. Поезд трогается, и под стук колес, скрежещущих на старых рельсах, мой страх исчезает. Делать больше ничего не надо. Не надо ничего решать, не надо ни в чем сомневаться. Надо только сделать так, чтобы все это не обернулось неудачей. Я ни с кем не пересекаюсь до пересадки на вокзале в Туре.

Там я протискиваюсь между людьми, иду по указателям с желтыми буквами – и снова сажусь в точно такой же вагон. Если все пройдет хорошо, через час и двадцать минут я буду на вокзале Монпарнас в Париже.

Идет контролер. Я притворяюсь спящей, но спят люди или не спят – ему нет дела до этого. Он хочет мой проездной документ. Я говорю: «Да, да, сейчас, подождите, я найду». Он ждет. Как будто не сомневается в моей честности. На мне блузка, в которой я похожа на девочку из церковного хора, надеть ее тоже было частью плана. Марсель выдает одну и ту же шутку всякий раз, когда видит меня в ней: «Если пойдешь на мессу, попроси у Него немного маслица. Шпинат я беру на себя»[3]3
  Выражение «положить масло в шпинат» (фр. mettre du beurre dans les épinards) французы используют в значении «поправить свои дела, финансовое положение». Масло символизирует легкость, а шпинат – сложную жизненную ситуацию. – Прим. ред.


[Закрыть].

Я нашла эту блузку на полу в физкультурном зале. Мне очень нравится кружево вокруг горловины, но еще больше нравится ярлычок с написанным на нем именем. Кассандра Д. Меня потрясает сама мысль, что можно заботиться о ком-то до такой степени, чтобы помечать его вещи. В сравнении с этим блекнет даже кружево. Контролер все еще здесь.

– Моя мама пошла купить кофе. Она, наверно, взяла билеты с собой. Я могу сходить за ней, если хотите.

– Жду тебя здесь.

Я вежливо улыбаюсь и не спеша встаю.

– Можешь оставить свой рюкзак, я за ним присмотрю.

От этой фразы я застываю как вкопанная. Я не взяла с собой никаких документов, а единственные деньги, которые у меня есть, – это банкнота в пять евро, которая лежит в кармане брюк. Придется раздобыть другую сумку для школы, но это сейчас дело десятое. Отчего у меня щемит сердце в эту самую секунду, так это оттого, что в сумке лежит единственная вещь, которая по-настоящему мне дорога.

Единственная вещь, оставшаяся мне от нее. И у меня нет другого выбора, как оставить ее здесь.

– Спасибо, месье.

Я ухожу, не оборачиваясь. Держу голову прямо, но чувствую, что внутри все сжалось. Я иду и повторяю про себя ту истину, которую слышала всю жизнь, но никогда по-настоящему не понимала. По крайней мере, до этого дня. «Ничто не дается просто так». Не дается смелость, если не рискуешь. Нельзя справиться со своими слабостями, не оставив позади частицу прошлого. Но когда у тебя есть только одна вещь от мамы, единственная фотография, которая от нее осталась, неужели невозможно сделать исключение?

* * *

Я приехала в Париж. Прохожу через турникет метро, еду по линии 4 до станции «Реомюр-Себастополь» и пересаживаюсь на линию 3 до «Вилье». Я выучила маршрут, как учат стихи, и декламирую его про себя.

Выйдя на свежий воздух, я спрашиваю у прохожего, как добраться до улицы Дам. Иду, повторяя про себя указания: налево, направо, налево, потом у булочной перейти улицу и дальше по правой стороне. Через пять минут я у дома под номером 73. Дом большой, шестиэтажный, с жардиньерками на окнах. Подъезд c кодовым замком, а кода я не знаю, поэтому сажусь на тротуар и жду. Минут через десять женщина в фартуке выходит выплеснуть воду из ведра в водосток. Я успеваю юркнуть внутрь. Путь преграждает вторая дверь, но на этот раз на ней домофон. Я жму на стрелки до буквы П, делаю глубокий вдох и нажимаю кнопку «Вызов», как вдруг в подъезде загорается свет. Мальчишка в синих шортах и красных гольфах, со спортивной сумкой на плече сбегает по лестнице. Он поднимает голову, и, когда его глаза встречаются с моими, я смотрю на него и целую секунду не узнаю. Это единственная в своем роде секунда, когда никакие чувства не накладываются на восприятие знакомого, но еще не узнанного лица. Одно мгновение. Максим улыбается, но улыбка быстро сходит с его лица, и я понимаю, что он улыбнулся мне, как улыбнулся бы консьержке или кассирше в магазине на углу. Он улыбнулся мне из вежливости, да, он тоже не узнал меня, в эту крошечную секунду, в эту остановившуюся секундочку, напоминающую нам, что мир населен незнакомцами, с которыми мы когда-то встречались чуть дольше, чем с другими.

Он оглядывается, потом хватает меня за руку и тащит на улицу.

– Ты должна была меня предупредить.

Я хмурюсь и вырываю руку.

– Письмо пришло бы позже меня.

– У меня теперь есть телефон. Так моей маме спокойнее, когда я хожу играть в футбол.

Он достает из кармана темно-синюю пластмассовую штуковину.

– Смотри, в нем даже есть игра! Надо съесть как можно больше яблок и при этом не дать змее укусить себя за хвост.

– Это хорошо.

Он поднимает голову от экрана и убирает телефон в рюкзак.

– Как ты приехала?

– На поезде.

– Пойдешь со мной на футбол? Лучше, чтобы мама не видела тебя здесь…

Он меняет тему:

– Почему ты перестала мне отвечать? Я думал, ты переехала, но тетя сказала, что нет.

– А что сказала твоя мама в машине в тот день, когда приехала за тобой?

Он от души смеется.

– Она устроила мне знатную головомойку. Этого можно было ожидать, а? Иногда ночью она заходит проверить, дышу ли я… Ты голодна? Хочешь чего-нибудь поесть? Вон, пойдем, там лучшие круассаны в квартале.

И, прежде чем я успеваю ответить, он влетает в булочную и, выйдя оттуда с бумажным пакетом, протягивает его мне.

– Как твой дедушка?

– Нормально. Держится.

– Здорово было летом… Я хотел бы еще приехать, но не знаю, как уговорить маму… Ты, наверно, думаешь, что она успокоилась, но все ужасно строго организовано. Постой. Кстати…

Он смотрит на часы.

– Я уже должен быть на поле. Надо ей позвонить, отметиться.

Я смотрю, как он нажимает на кнопки телефона, прижимает его к уху, и вижу, что он изменился. Он, конечно, вырос, но главное, кажется, стал увереннее в себе.

– Ну вот, – говорит он, отключаясь. – Есть часок передышки. Так о чем мы говорили?

Он смотрит мне прямо в глаза и целую секунду молчит.

– Ты не очень изменилась. Еще поёшь?

– Нет.

– О, жаль.

– А ты играешь на гитаре?